Текст книги "Дождь в полынной пустоши (СИ)"

Автор книги: Игорь Федорцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

− Это какое же? – желательны Риммону подробности.

− На своем жеребце Огненном, в одиночку, держал оборону моста против ста воинов Суэкса.

− Давно?

− Двести лет назад.

− А за то что хаживал к королеве, малость укоротили. И живого и бронзового, − подвел Вигг итог жизненного пути героя. – Его голову король держал в своей спальне.

− Королеве тоже перепало на память, − усмехнулся Колин.

− ???

− Жеребец-то – кобыла, − указал унгриец в подбрюшье бронзового скакуна.

− Ха-ха-ха! – загоготало окружение шутке. – Надо было барона спешить.... И шоссы снять.... А может не тому голову отрубили!... Не ту!.... А я-то гадаю, чего Ллей своего Брыка продал... Ха-ха-ха!

Шутку унгрийца оценили и посчитали достойным выделить из остальных новиков.

− Где это парень тебя угораздило? – спросил виффер Колина. Ллею, как и его подчиненным надоело оглядывать знакомые окрестности. Что с ними стало со вчерашнего дня?

− Охота было на охоту, − подражая молодому скару ответил унгриец.

− Понятно не за вышиванием. Только на охоте такое заполучить постараться надо. И зверь не всякий подобную отметку поставит. Особенный. О двух ногах, о двух руках.

− Обезьян, что ли? – балагурит Вигг, хлопая Колина по плечу. Исповедуйся сыне!

− Он и есть, − признал тот виновника беды.

− Зевака словил? – подтянулся поближе послушать Риммон. Уважал он истории про бои и поединки.

− Муха мимо пролетела, − отыграл Колин раззяву.

− Оплошал выходит, − посмеялись парни. Не хочет говорить, не надо.

− Оплошал это когда милку рассупонил, а не встает. Тут подставился, − рассудил Ллей неудачу новика. – С мордой вон чего учудили.

− Золотое Подворье, − некстати оборвал веселье клирик. – Дом короля!

Сам дворец не особенно видно. Острые крыши и многочисленные башенки, россыпь круглых цветных витражей. Длинной волной бежит золотистая песочная дорожка. Крутым всплеском лестницы ударяется в портал входа. Над входом, влево и вправо, налеплено, настроено.... Боже мой!

− Песок-то не с Моффета? – по свойски, запросто, подтрунивает Риммон.

Скары хмурятся. Шутка не прошла. Они служили королю и их клятва крепка. У гранды они временно. Пока не соберет двор и не отправится в Анхальт. Дальше пусть бароны голову ломают, честь королевской дочери блюдут.

Колин отметил ошибку. Король не та персона, упоминать всуе.

Повстречались и Чулочники. Пятеро конных задержались, пропустить выезд Серебряного Двора.

− Кусака Хьюб, − кивнул Вигг в сторону одного из кавалькады.

Именованного трудно не выделить и еще труднее забыть. Ударом пломмеи чулочнику смяло лицевые кости. Выжить выжил, но напоминал камбалу. Половина морды на сторону завалена. Сломанные челюсти неправильно срослись и зубы торчат наружу. Жиденькие усики скрывают срезанную верхнюю губу. Нос полное безобразие. Тяжело тянет воздух раздавленными ноздрями.

− И где его так? – шепчет Риммон. Любителя поединков и баталий передергивает от отвращения.

− Где? На Тоджском Всполье. Казна выкупать не хотела, надеялась помрет. Выжил.

− Лучше бы помер.

− Ему не скажи, − предупредил Вигг.

Уродство мешает подметить у чулочника живой и умный взгляд уверенного в себе человека, отвлекает увидеть – Кусака в первой линии. Люди шли за Хьюбом аф Ассамом.

ˮВожак,ˮ − определил Колин. Не лидер, не командир, не главарь, а вожак. Тот за кем стая. Тот, кто эту стаю поведет.

Хьюб нарочито безучастен к происходящему. Не та компания встретить знакомых. Испуганно-брезгливые гримасы женщин, скользкие бегучие взгляды мужчин, верный признак плохо скрываемой боязни. Не его, но уродство. Как боятся чумы, холеры или проказы.

ˮДа минует меня чаша сия!ˮ – читалось у многих и многих.

ˮМинует,ˮ − за показным безразличием чулочник прятал накопленную злость. На красивых и милых. На мужественных и гордых. Об которых спотыкался, на которых натыкался, с которыми сталкивался, на каждом шагу. Каждый день. Мир безобразно тесен. Безнадежно тесен. Не разойтись. По-доброму никак. Но с другой стороны, то, что делает тебя изгоем, принуждая убегать и гнет терпеть, послужит знаменем и заставит держать спину прямо, а голову выше. Легче переносить соседство испуганных и брезгливых. Не сравнивать, не сожалеть, не вспоминать.

Да минует меня...

Тоджское Всполье. Несутся лошади, и звенит сталь, воют пересохшие глотки. От пыли не продохнуть. Яркая вспышка и ты выдернут из обезумившего мира.... Через окрошку хрящей носа и лицевых костей, отбитые легкие всасывали воздух и кровь, взрывались на вздохе натужным кашлем, выбросить багровые сгустки, не захлебнуться. Сердце надрывало вены кровотоком, обостряя боль. Унять её, утишить, облегчить, избавиться призываешь смерть. Последняя молитва к ней. В отчаянии и ненависти. На призыв, умиротворяющий холод, проникал сквозь кожу, крался за ребра....

Мерзкий привкус крови и тлена.... Тогда и сейчас.... Хьюб сжал в кулаки, разом занемевшие пальцы. Откликаясь на его мысли, занервничал конь. Храпнул, переступил копытами, замотал головой.

− Но-но, − успокоил Кусака жеребца. Пугаться фантомов минувшего, давно изжитая слабость.

Ровная. Некогда глубокий ров разграничивал Каменный Холм и Замостье. Теперь тут не худшая в городе мостовая и добротные зажиточные дома.

− В этом краю в основном старые фамилии обитают. Солеры. Кинриги, Гусмары, Туозы. Дальше, на спуске, вертюры.

− Что за вертюры? – не сиделось Улфу молча.

− Те, чья родословная уместится в две строки.

− Либо сам получил, либо папаша отличился, − просто и доходчиво пояснил Вигг.

Смесь стилей, гармония контрастов, мешанина причуд и единообразие богатства. Трехэтажные строения ровнялись с четырехэтажными, надставив высоты шпилями и острыми крышами. Огромные окна пялились на улицу − в иных въедешь на лошади не утруждаясь согнуться. И тут же окошки-пятнышки, куда не пролезет и ребенок. Массивные колонны поддерживали крыши с печными трубами вкупе с небом. Подражая им тоненькие свечки с канелюрами пыжились не уронить перегруженные антаблементы. Приземистые усадьбы отнимали до последнего акра у парков, а по соседству разбиты сады сравнимые с лесом, где за деревьями едва виднелась леденцовая черепица карамельных домишек. Дивная смесь всего со всем. Старое, простоявшее века и нацеленное еще века стоять. Новое, скороспелое и однодневное, подобное искре, вспыхнуть, ослепить и тут же отгореть. Безумство талантов и потуги посредственностей, приземленность бережливости и показное мотовство.

Остановка у каплицы* рядом, с собором Артемия Просветителя. Изумительной изящности здание охвачено, окольцовано строительными лесами. Убери их и неф взмоет в синие небеса. За стройкой присматривала лично гранда, строго спрашивая за сроки работ и качество исполнения. О чем клириками с гордостью доведено до новиков. Не обошлось без намеков раскошелиться на богоугодное дело. ,,Благо сделавши, благодать обрести.ˮ

− Куда жертвовать, − Колин подбросил штивер и поочередно кивнул на монастырь алексианок и дом через дорогу от них. ,,Пряжка и брошьˮ. Шлюхи высунулись из окон наблюдать примечательную процессию. Монашки выглядывали за ворота, поприветствовать гранду.

Слышавшие Колина, дружно грохнули, перекрыв повествование клирика о беспримерном просветительском подвиге.

− Что веселого сказано мэтром Шеленгом? – недовольна неуместным весельем Арлем. – Или смешны деяния человека, чей дух крепче невзгод?

Редко встретишь людей, которые таковы, какие есть. Недостатков не имеют или не приобрели, достоинства не выпячивают – незачем или нету. Они не уступят ни в малом, ни в большом. Будучи неправы, неправоты не признают и будут следовать ей до конца.

ˮАки слепый, звонцам поводыря.ˮ

Сатеник обошлась без слов. Впилась гневным взглядом в унгрийца. Ты?

Окружение благоразумно замолчало и расступилось, не загораживать и мешать обзору. Колин оказался в прямой видимости.

− Я спросил, куда пожертвовать? − простодушно признался он, показывая монету.

Рядом и за спиной захыкали. Клирик предупредительно кашлянул. Тихо!

Вмешалась Лисэль. Отдавать на расправу языкастого унгрийца не в её намерениях на ближайшее будущее.

− Алексианкам. Потому как они молятся за тех, кто вам, несомненно, более симпатичны.

− Не доверяю посредникам, − намекнул о предпочтениях Колин, но прозвучало вполне благовидно.

− А мне? Доверите? – не поленилась подъехать камер-юнгфер, спасать новика.

Колин выдержал озорной взгляд Лисэль. Монету отдал.

Привычная разного рода двусмысленностям и эпатажу, в чем и сама большая мастерица, камер-юнгфер едва сдержала игривое возмущение. Унгриец не пожертвовал. Заплатил! Нет, каков, а?!! Не виданное нахальство!

Заглянули в квартал огранщиков. Показная скромность и вовсе не показная безопасность. Стража конная и пешая, солидные ограды, будки смотрящих.

− Чего притащились? – шипит Вигг на затяжку времени. – За те деньги, что у большинства из нас, только посмотреть позволят.

− Сказывают к Эббику вход три штивера, − подключился к разговору Флёггэ. Специально приотстал. Здесь ему казалось веселей.

Если бы являлось правдой что длинна носа характеризует достоинство мужчины как любовника, в столице скару не нашлось бы равных. Не только лизнуть кончик собственного огромного клюва не затруднит, но и коснуться нижней губой. Однако столь выдающаяся и примечательная деталь облика, не вызывала у окружающих настроения шутить и подкалывать. Вероятно, отучил. Добрый не меч, но палаш он носил не на поясе, как большинство, а за левым плечом. Эфес выполнен в форме птицы. Издали покажется, на наплечнике сидит галчонок. На древнем эгле ,,флёггэˮ галчонок и есть.

− Скажешь тоже! – аж привстал в седле Улф.

− Наш аппелс* на радостях невестке подарок хотел купить, − поведал Вигг. − Второго внука ему родила. Ему Эббик так сказал, за мелочь из ваших карманов могу только руку пожать.

Наверное, все было иначе. Огранщик не счел возможным продать свой товар за ту сумму, что предлагали.

Лучший столичный рынок, называли Утиным Сходом. С одной стороны он ограничен стенами монастыря Святого Луки. Святой и при жизни с торгашами васькался и после смерти они у него под боком пригрелись. В монастырь, за умеренную плату, охотно пускали заезжих купцов, предоставляя стол, кров и склады. С востока, с Замостья, рынок запирали разнообразные мастерские и торговый пассаж. С юга выходили три-четыре улочки, обегавшие собор Агафии Огневки. Под патронажем благочестивой матроны, пост мытарей, взимать мзду с торговли и кордегардия охраны. В углу зажат Дом Гильдий, а уж замыкали пространство рынка несколько церквей. Та, что с новенькой крышей, Святого Порра. С высоченной колокольней и огромными круглыми витражами – Святого Хара и невзрачный храмик Святого Преображения. Церковные границы размежеваны улочками до набережной и площади Триумфа.

У церквей не протолкнуться от нищих, убогих и калечных. Простоволосые, в рванье и рубищах, они ноют, канючат, трясут кружками, собирая скупые подаяния. Кланяются, не зная предела в самоуничижении. Многие падают в ноги и ползут за пожертвованием на коленях. Их не жаль. Колину во всяком случае. Нет в душе обжигающего сочувствия и сопереживания, нет щемящего милосердия помочь, ободрить, укрыть, поделиться малым, а то и последним. Ничего такого нет. Кроме брезгливости к грязным рукам, сальным патлам, чумазым лицам, согбенным серым фигурам.

Из притвора св. Хара выползает нечто толстобрюхое и степенное. Среди нищих взрывное оживление. Голодной стайкой кидаются за милостыней, толкаются и пихаются. Смотреть противно, но Колин смотрит. Внимательно смотрит, выделяя зазевавшегося старика. Зазевавшегося ли? В его движениях театральность, в его повадках неуловимое превосходство сценичных героев. У тех, кто носят картонный меч и картонный щит. Тех, кого любят два-три действия и презирают в антрактах и остальное время. Его тщеславие выше маковиц церквей, шире рыночной площади, громче праздничных колоколов. Но в действительности он никто. Он человек живущий прошлым, оно еще не умерло, не заляпалось, не растворилось в унылой беспросветности будней, не измельчало. Старик принуждал себя тянуть кружку через головы собратьев по ремеслу, но вся милостыня мимо.

− Обратите внимание на Святую Агафию, − клирик нашел нужным рассказать подробность. – На колокольню. Колокол в сто пудов весом! Милостивец. В лихую пору его голос предупреждает о беде и сзывает людей к всеобщей молитве. Последний раз два года назад. В Хлебный бунт.

− А не в лихую?

− Отбивают межень троекратным звоном.

− А на этой?

− На Святого Хара? Заутреню, обедню, прочие молитвы. Возвещают въезд в город короля, убытие войска. Ну и по праздникам. Колокол там меньший.

− И потому его зовут Болоболкой, − вставил Вигг.

− Верно-верно, − снизошел клирик до согласия.

− Первое правило – берегите кошели,− предупредил Ллей при въезде на рынок. – У кого они есть.

− Или в них ночует хотя бы грош, − дополнение от Вигга.

Торговали одеждой, торговали птицей, торговали живой рыбой, торговали заморскими тканями, торговали лошадьми, торговали скотом, торговали фруктами и овощами, своими и привозными. Отдельной искрой в пестрых рядах ратное железо. В проплешинах тесных рядов потешали публику жонглеры и акробаты, кривлялись мимы, бренчали и пели песни бродячие менестрели, собирая денежку, скупую и малую.

− Любезный, любезный, − надрывался торгаш – Последняя цена. Штивер! Штивер, что б я пропал. Дешевле не найдешь.

− Десять грошей! – перебивает конкурент, не уточняя анхальтских или карлайрских. – Девять! Давай за девять!

− Работу поглянь! Работу!

− С островов товар!

Покупатель растеряно крутит головой, сильней сжимая кошель, не поддаться экспрессивной осаде. Боится прогадать.

− В том краю восемь просят, – обманул (или спас) Колин растеряху и тот сорвался искать дешевле.

Скары посмеялись над легковером. Так по базару целый день мотаться можешь. Ноги собьешь, себя изведешь впустую, и не потратишься.

Девочка купила у лотошника булку, и тут же быстро жуя, сглотнула. Плохо булка не втрое больше, не насытилась.

ˮЯнамари аф Аранко,ˮ − вспомнил Колин землячку. Капитан их корабля жалел маленькую пассажирку.

Рынок это не только товары, деньги, продавцы и покупатели. Прежде всего эмоции. Они во всем. В разговоре, то спешном, то медленном, то громком, то тихом. В жестах понятных только обменивающимися ими. Во взглядах, пытливых и недоверчивых... Порой эмоции настолько осязаемы, что, кажется, читаешь их. Вон тот лысый жаден. Жаден до тряски рук и дрожи в коленях. Ему жалко штивер, жалко грош. Запроси у него за весь мир медяшку и той ему будет жалко. Рябой продавец – обманщик. Это в крови. Не обманет, не сможет есть, пить, спать. Почернеет и умрет. Вон та женщина в старомодном эннене дотошна. Ей все не так. Расспросами и приставаниями до белого каления доведет и святого.

Редкий случай не обнаружить в общей картине нечто выпадающее из общепринятого, выходящее за рамки привычного, инородное, отличное от прочих. Свойственное человеку и в то же время им же и неприемлемое. Так бывает, когда кто-то поступает против своей воли. Собирается поступить. Когда вся сущность кричит, брыкается и сопротивляется и лишь обстоятельства принуждают игнорировать протест.

Иголка в стоге сена.... Галька на отмели.... Букашка в людском муравейнике...

ˮНадо же!ˮ – удивился Колин воришке, подступающему к крикливому попику. Святой отец спорил с продавцом птицы. Орал так, утки и гуси, испуганно топтались в клетушках.

Паренек пытался украсть чисто, без свидетелей. Надо обладать мастерством или наглостью не раздумывать долго. Чувство постороннего взгляда тренируют от колыбели, если не обретено с рождением. По объективной оценке Колина, воришка обречен. Очевидно же, пари с судьбой тот проиграл. Но только ли любопытство виной, следить за близкой развязкой? Не повод ли вмешаться в события? В пользу кого? Вора? Попа? Или поступить в собственных интересах? Или что-то еще, не до конца осознанное?

Унгриец незаметно переместил альбацету в левую ладонь. В мире, где заправляют правши, левша почти изгой. Но есть и свои преимущества.

Воришка в очередной раз упустил возможность и отступил в нерешительности. Отчаяние готово выжать из бедняги слезу.

ˮНадеюсь, не попадетсяˮ, − пожелал Колин, соскочил с лошади и заорал во всю глотку.

− Вор! Держите его! Вор!

Сориентировался воришка быстро. Ловко увернулся от захвата и понесся сквозь толпу. Колин следовал за ним, обтекая встречных людей, что волна камень. Легкое касание. Легче легкого... Не осязаемо легко.... И дальше... Догонять.

− Прочь! Прочь! Вора держите! Вон того! Держите! – кричал Колин, не стараясь настигнуть беглеца. Не пришло тому время. А преждевременность событий обычно несет непредсказуемые последствия. Зачем ему?

Драбы − базарная стража, услышав шум, нехотя трусила задними рядами параллельным курсом. Единственное что они поняли из криков, ловят вора. Ни убегающего, ни догоняющего не видели. Толстяк Горак попробовал встать на бочку осмотреться, но хозяин товара согнал. И бочку испортит и в товар грязь занесет. А в бочке малосольная селедка. Отлавливать ворье драбам удовольствия никакого. Лучше в стороне, где не толкаются, и горит жаровня. Тепло и спокойно. Но, увы, приходиться исполнять свои обязанности. Бейлиф за попустительство не пожалует.

Сколько занял бег по рынку? Пяти минут нету. Воришка вырвался на простор улицы, вильнул между встречными повозками. Через квартал − Улей, где легко затеряться в путанице бесконечных и бесчисленных улочек и переулков. Однако погоня до того не очень расторопная, прибавила ходу. Когда до спасительного перекрестка оставалось буквально десяток шагов, воришку хлопнули по плечу.

− А ну, стой!

Воришка попытался изменить направление и рвануть в другую сторону. Его зацепили за локоток, развернули и впечатали в стену подворотни.

− Ох! – выдохнул беглец, и раскрыл рот захватить в отбитые легкие больше воздуха. Получалось плохо. Легкие сипели и хрипели на вдохе. На глаза навернулись слезы.

− Отдай, − попросил Колин. В его голосе ни угрозы, ни злорадства.

− Что отдать? – выдавил воришка.

− Вот это? – унгриец показал кошель горластого попика.

− Я его не трогал! – в ужасе произнес незадачливый похититель.

− Тогда, я.

− А..., − воришка вытаращил глаза, соображая что от него хотят и чем это ему грозит?

Колин вынул из-за запазухи один кошель, второй! третий!!! Все увесистые, тугобрюхие, что икристый хариус.

− Ты не умеешь бегать, − укорил унгриец воришку. − Во всяком случае с пользой для себя.

Не таясь, пересыпал содержимое во множественные кармашки своего пояса. Наследие Эйгера пригодилось. Пустые зашвырнул подальше, через крышу.

− Это тебе, − протянул он тощенький кошель.

− Мне? – не поверил воришка и удержался не взять.

ˮНе жаденˮ, − одобрил Колин осторожность, изучая неудачника. Сколько в нем тайн...

− Тебе. Без твоей помощи мне столько не заработать.

− Но я ничего не дел..л.., − воришка резко оборвал последние слова, проглотив окончание.

− Иногда это лучшее на что способен человек. Ничего не делать. Как раз про тебя. Не твое. Поймают, отрубят руку или другое удумают..., − Колин не хорошо улыбнулся. Шрам и без того придавал лицу излишнюю хищность, а здесь унгриец словно оскалился. Только зубами не клацнул.

− Что удумают? – зарделся воришка, и поправил на груди шнуровку дублета.

− Откуда я знаю? − продолжал Колин, многозначительно ухмыляясь. Знаю-знаю! – Бери! Не стесняйся, − и всунул кошель в руку. − Встретимся с тобой через два дня, на набережной. И пожалуйста, одень лучше платье.

− Какое платье? – свекольно покраснел воришка.

− Ну, милая... мальчишки так не бегают. Да и задница тяжеловата.

− Ты о чем? – не признавался вор, линяя из красного в белое.

− Хочешь доказательств?

Топот стражи доносился все громче. Отчаянное мотание головой. Нет, нет и нет!

− Мне надо...

Колин положи руку на плечо. Воришка старался не смотреть на своего пленителя.

− Можно... можно я пойду.... Я никому не скажу..., − голос от страха сел. Не плаксив, но глух и невнятен. – Я никогда больше не буду воровать...

− А чего тебе бояться?

− Мне лучше уйти. Они...

− Что они?

− Все равно скажут... Раз убегала.... И еще чужая одежда.... Мужская...

− Так мы договорились?

Девушке страшно, но она отрицательно мотает головой.

− И где же твоя благодарность?

− За что?

− Угадаешь? Нет? Кошель-то ворованный и он у тебя. И как быть?

От такой подставы глаза воришки распахнулись в ужасе.

− Отпустите.... Пожалуйста.... Саин.... Умоляю.... У меня...

− Мы договорились? − с нажимом повторил унгриец.

− Я... мне..., − всхлипнула пленница. Взгляд тонул в слезах.

Колин тяжело надавил на плечо, опуская воришку на колени. Девушка смотрела снизу вверх круглыми от ужаса глазами. Она боялась стражи, боялась пленителя, боялась зареветь... Она боялась всего на свете...

Заслонив собой пленницу, от набегавших драбов, Колин выгнулся назад и чуть запрокинул голову.

− Саин, вы не видели, тут не пробегали... Тьфу, ты! Паскудство какое. Баб им мало непотребство такое утворяют среди белого дня. Тьфу!

Не отпуская взгляд воришки, Колин бросил монету рыночной страже. Сдавлено прохрипел.

− Отвалите...

− Куда проклятый город катиться...., − драб деньгой не погнушался и, продолжая сыпать ругательствами, потопал дальше, уводя своих.

− Через два дня. У моста через канал. У драконов. Как отобьют полдень, − потребовал Колин за спасение.

Ресницы смахнули слезу. Она согласилась.

Не обманет, придет. Страх крепче всяких оков, лучше всяких стен и сильней любых преград удержит от неповиновения.

Колин подал девушке руку, опереться и подняться.

− И одень платье.

− Да, − еле слышен всхлип. – Я...

Её заверения не нужны. Её слова, её просьбы... он не выслушает ни единой. Она сделает, как сказано. Это все что ему требуется.

ˮА потом что?ˮ – наблюдал Колин удаляющуюся девушку. Ни малейшего представления. Однако подозревал, не будь в ней надобности, не вычленил бы так легко из толпы. – ˮПодстелить?ˮ – не худший вариант, но и не лучший. – ˮДеньги?ˮ − Легко разжиться, и только?

Гадать можно долго, но будет ли прок, с долгих гаданий?

Вернувшись, Колин отдал священнику кошель.

− Да будет с тобой милость божья, − проквохтал тот. Монетизировать благословление не додумался.

ˮЖаль. Мог бы добавить сколько-нибудь серебра к ста шестидесяти монетам.ˮ − не очень то и расстроился унгриец скопидомству.

Во дворце оказались лишь к ужину, получив высочайшее дозволение хозяйки Серебряного Двора.

− С завтрашнего дня вам разрешается бывать в городе, − объявили новикам прежде чем угостить выпечкой. К стряпне подавали слабое вино и паштеты. От пуза не наешься, но все-таки. Не обошлось без маленьких приятностей. Каждому, в дар от гранды, поднесли омоньерку, сумочку для милостыни. И здесь эсм Сатеник осталась верна себе. В омоньерке ни гроша не завалялось.

Людская суета осталась за порогом комнаты. До полной тишины далеко. Прислушаться, услышишь и шаги слуг, и чеканную поступь скар, звяканье и бряцанье их оружия. Но есть вещи более раздражающие. Воришка. Вот дался же он... она...

Колин встал перед окном, но глядел не сквозь стекло, а на собственное отражение в желтых разводьях света уличного фонаря. Сегодня их почему-то зажгли. Происшествие на рынке ни в какую не отпускало. Что в нем... в ней такого, чего он не распознал? Девчонка? Но мало ли их вокруг. Связующее звено ближайших событий? Вешка пройти их? Какие события? Использовать воришку повлиять на них? Как повлиять? И что это влияние даст лично ему? Куда заведет? Ни единой догадки. Ни единой ясной и внятной мысли. Через вариантность бытия не пробиться. Не ухватить нужной последовательности. Именно когда требуется пробиться и ухватить. Любой промах, зевок, любое недопонимание и его неблизкий путь окажется много длиннее. А значит, больше столкнется чужих судеб и больше прольется крови. Крови хватит и без этого.

ˮТупик,ˮ − объявил Колин бесперспективность гаданий. Головоломка не желала складываться. А на общедоступный метод ,,тыкаˮ не было времени. Его совсем не оставалось.

Смахнул со стола тарелку с остатками утрешней каши, выбрал из осколков поострей. Пододвинул стол к окну, взобрался, сел на столешницу, поджал ноги. Из глиняной трубки вытряхнул единственную горошину. Наследство тринитария. Ангелова Пыль. К хорошему привыкаешь быстро, к дурному и привыкать не надо, само пристанет. Колин прогнал сомнения, горошину согнал под язык. Проверил карманы на месте ли угольные палочки. Чиркнул черепком по запястью. Слушая, как шлепает сургучовой густоты кровь, прикрыл глаза, выровнял дыхание. Задавил внутреннее волнение. В первый раз что ли?

Отстраняясь от метронома капель, усилием воли пресек вдох, не позволил сердцу начать разбег. Наоборот смирил его, низвел удары к слабому трепыханию. Издал горлом низкий и протяжный рык.

Сознание начало свое погружение в Великую Пустоту. Трудно и уверено, пропуская через себя холодящий поток. Колкий и болезненный. Он мешает, он препятствует, он напоминает о бренном. Но чем ниже звучит горловая нота, чем меньше остаток воздуха в легких, тем жестче контроль над плотью. Плоть труслива. Она предает саму себя, предает суть человека. Но что есть истинная суть человека? Его воля. То, что превозмог, через что переступил. Результат размышлений и приложения сил.

Грань бытия, за которой только темнота.... Темнота как зеркало, а в нем... Аура человека похожа на перо птицы. В её завитках, в их сцеплении сокрыты годы, месяцы, дни, часы, минуты, мгновения прожитой и будущей жизни.... Вот эта улитка-петелька, о чем она? А эта? А здесь смена оттенка! И узор плотней! Проследить его?

Очнулся Колин, стоя на кровати, перед стеной с нанесенным рисунком. Слишком близко охватить детали, увидеть изображение целиком. Обронил угольки. Стукнулись и закатились. Он устал. Выдохся. Дошел до предела возможного и заглянул за него.

− Завтра, − укладываясь на доски, машинально скинул сапоги. – Все завтра...

5. День св. Матфея (19 сентября).

ˮ...Начиная дело, более думай не о конечной цели, думай о людях, что будут с тобой, против тебя и против врагов твоих....ˮ

Дверь определенно намеривались вынести.

− Саин Колин?! Саин Колин?! – знакомый голос перемежевывал зов с крепкими ударами.

Дерево жалобно трещало, умоляя: ,,Смилуйся! Отзовись!ˮ

− Завтрак? – спросил Колин, озадачено изучая изображение на стене. По белому, угольными линиями, в мельчайших черточках и деталях, портрет гранды. Не парадный, а домашний. Девушка только проснулась, из прически выбилась спиральная прядка и свисает вдоль виска и щеки. Брови немного нахмурены – пролегла складочка-морщинка. В уголках глаз детская разобиженность. Нижняя губа плаксиво выпячена. С левого плечика спала бретель туники. Под тканью остро проступают соски. Таковым бывает пробуждение любовницы, на которую потратил ночь без остатка. От которой не оторваться и не уйти.

Портрет получился излишне реалистичным. Но даже реалистичность, внимательность к мелочам не позволяла определить, что конкретно изображено в руке девушки? Тамбурин? Бубен? Наголовный обруч? Диадема?

ˮХерь, какая-то,ˮ − недоволен Колин рисунком. Ту ли подсказку он получил, на какую рассчитывал.

− Простите саин, не расслышал вас?

− Завтрак принес?

− Нет, саин.

− Тогда чего тебя впускать? Доброго утра можешь пожелать и через порог.

− Эсм Сатеник просит присутствовать на утренней трапезе в её покоях, − истерил слуга, здорово приложившись плечом.

− Кого просит?

− Колина аф Поллака.

Унгриец еще в большей задумчивости глянул на рисунок. Странно как-то. Едва глаза продрал, а уже будьте любезны трапезовать.

− Что? Некому ложку подать? – тянул вставать художник. Как не худа постель, однако, прилежался и чувствовал себя вполне сносно и комфортно.

Из-за двери ему не ответили. Правда, греметь перестали, лишь дергали ручку, и не уходили.

− Саин Поллак, вас ждут, − слуга, желая добиться своего, перешел на официальный тон. По-всему время встречи неумолимо приближалось.

− Тащи воду, − ответил Колин, любуясь уже не очаровательным образом. Из дырявого шосса нахально торчал большой палец и светилась пятка. Обулся, не позориться перед слугой. − Надеюсь, разуваться не заставят.

Брякнула задвижка, впустить запыхавшегося слугу.

− Эсм Сатеник ожидает вас трапезовать, − торопил тот, ставя таз и обильно плеща из кувшина унгрийцу на руки.

Увидел рисунок и в удивлении открыл рот.

− Ну! – вернули журавля в сознание. Слуга выдал воды с горкой.

Колин тер лицо, ощущая под пальцами паутину грубых рубцов шрама.

– Не боится себе аппетит испортить?

Улучшения в отношениях с хозяйкой Серебряного Дворца, сомнительны. А вот огорчительное завершение карьеры вполне. Мужчины ведь огорчаются, но не обижаются. Капризам и милым женским взбалмошностям тем более.

Слуга остроумию унгрийца должное не воздал, но высоко оценил настенное творчество. Завороженный, не отрывался от портрета владетельницы.

Колин тоже ломал голову над рисунком. Он более ожидал увидеть воришку, уже в женской истинной ипостаси, но отчего-то проведение, водившее его рукой с угольной палочкой, предпочло изобразить гранду. Сменит опалу на милость? Чего вдруг? Или не вдруг? Не намек ли ему на вектор приложения наибольших усилий.

ˮНичего не понятно,ˮ − таков краткий результат размышлений унгрийца.

Скары предупреждены беспрепятственно пропустить. На переходе со второго на третий этаж, Колин нагнал исповедницу гранды. Фрей источала свежесть морозного утра. На левом локте девушка несла корзинку, правой рукой, просунутой в разрез сюркотта, изящно приподымала подол нижнего платья, не наступить. На шаге, дразнясь, нет-нет, высовывались мыски красных туфель.

− Я провожу, − вызвалась Арлем, тоном, не терпящим возражений.

Целеустремленные натуры редко прислушиваются к чужим словам, еще меньше к отказам. Она посчитала необходимым проводить, значит так и поступит. Царственный полуповорот головы, взмах ресниц и ни единого намека на неприязнь к несовершенному предмету. Из-за чего Колин ощутил некую двойственность. Как с белым. Белый это не цвет. Отсутствие цвета. С ним тоже самое. И предлагая проводить, фрей лишь соблюдала некие правила, согласно которым ему предназначалось ровно столько, сколько и любым прочим. Её милость и немилость к нему соразмерна с милостью и немилостью к другим. Не пылинкой больше. Но к чему навешивать ярлык порочности, если не выделить среди остальных?

− Могу я предложить вам опереться на мою руку?

− Нет, благодарю.

− Тогда позвольте вашу корзинку.

− Поблагодарю еще раз, но и откажусь вторично, − непреклонна Арлем и все столь же уравновешенна. Она умела возводить границы. Не нарушать их самой и не позволять нарушать другим.