Текст книги "Дождь в полынной пустоши (СИ)"

Автор книги: Игорь Федорцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)

Федорцов Игорь Владимирович
Дождь в полынной пустоши

ˮВы проживете ту жизнь, которую выберете, и в той шкуре, какую напялите.ˮ

Марбас, губернатор.

Пролог

,,...У амбронов долин Западного Баррика, существует суеверие − не окликивать неизвестного, даже угрожай тому смертельная опасность или путь его неверен. Не позовут они и друг друга, пусть увидят брата или отца своего, или еще какого родственника, или хорошего знакомого. Не подают голосов о помощи, заблудившись в лесу. Молчат, потеряв дорогу в снежную метель. Объясняют поведение не замысловато. Никогда не знаешь, кто в действительности ответит на призыв. По обычаям старины, в их селениях нет колодцев, и воду они берут из реки, ручья или озера. Избегают пещер, заброшенных городов, сторонятся старых скудельниц*, коих по округе великое множество. Прежде чем открыть дверь в собственном доме, войти ли выйти, произносят громко: ,,Не прошен, не входиˮ, обращаясь неведомо к кому. Закончив трапезу не оставят на столе еды, будь то капля или крошка из съестного, ненароком приветить Незваного.ˮ

Неизвестный автор. ,,Orbis terrarium.ˮ

***

За день солнце не согрело весенний лес. Стыло и сыро. Воздух пропитан запахом еловой хвои и льда потаенных родников. Паломник, кутаясь в ветхий плащик с фестонами, тоскливо смотрел на могильный холм и воткнутый в изножье неотесанный сучковатый кол, с волчьим пустоглазым черепом в навершии. Кто-то, упокоив бренное тело, озаботился водрузить над могилой языческий символ.

− Из тлена явившись, в тлен вернешься...., − непослушные от холода руки выдернули из веревочного пояска прядку и пустили по ветру. – Надеюсь, прибываешь ты у небесного престола не в смятении духовном, но в покаянии. Спор наш закончен до срока. Истина высока, но смерть выше всяких истин.

Паломник склонился. Не чудо ли? Крохотный одуванчик, желтая пуговка, пробился из-под мерзлых комьев земли. Вспомнилась давняя обида. Неизжитая, саднящая занозой в сердце.

− Эх-эх-эх! Сволочью ты был, брат Эйгер. Изрядной сволочью. Ни должной веры в тебе, ни должного рвения веру защищать. От того и кол осиновый в память о твоем пребывании в земной юдоли. И ничего более. Ничего....

Прочесть молитву не поворачивался язык. Душа не преисполнилась скорбью о почившем соратнике, очи не застило тоской-печалью. Паломник глянул в свинцовые выси. Не сподобятся ли оросить жалкой влагой место упокоения раба божьег0о Эйгера? Нет, не обронят и малой слезинки.

− Сказывают у браттов, − и не вздох и не насмешка, − есть обычай, мочиться на могилы...

Прошлогодняя трава шелестом выдала присутствие постороннего, и паломник запоздало повернулся. В изумлении вскрикнул.

− Эйгер?!!

− Я, брат Дерек. Я!

Тяжелый сук с широким замахом ударил в висок. Хрустнули, крошась кости, смешались кровь и мозг, вывалился глаз. Дерек не упал, отлетел, широко раскинув руки сгрести в охапку высокое небо.

ˮАнгелов небесных объяти,ˮ − повеселился воскресший покойник. Выглядел он крепко, двигался быстро.

− Очень помогла нам твоя вера, принцепс*. Вся она под такими вот холмиками лежит. Ни братства, ни великой идеи не осталось. Канули в лету.... Никудышный ты оказался пастырь стаду своему. Звал за собой, дороги не ведая. Слепым вел незрячих.

Эйгер присел обыскать тело. Деньги? Какие у нищего паломника деньги? Не они нужны ему вовсе.

Под складками одежды нашелся тяжелый медальон – с узкой прорезью буро-красный камень, в вороненой оправе. Длинную, перевитого золота цепочку, оборвал. Не надобна.

− Все равно не знал, что с ним делать. А может, знал, но трусил.

Наклонился за одуванчиком. Выдрал с хилым корешком и швырнул Дереку. Крошки земли попали на впалую щеку, в сетку синих венок.

− Извини, спешу.

Уже ныряя под еловые ветки, Эйгер расхохотался.

− Надо же... Обоссать меня хотел!

Смех помешал услышать хруст валежины, когда наблюдатель разыгравшейся трагедии по неосторожности оступился. Последовавший хрусту сухой плевок изжеванной хвоинки означал вовсе не досаду и негодование, но умеренное любопытство.

***

В Унгрии, убейся, не отыщешь приличных шинков и постоялых дворов. Строят коряво, доглядывают плохо. В них полно безносых от дурной болезни шлюх; лихого люда с рваными ноздрями; странников, прячущих под повязками срезанные клейма каторжников. В ином хлеву чище, светлей и уютней, чем на гостевом подворье. Но как-то выкручиваются, привечают путников и чужестранцев и не заморачиваются на дурную славу. А не любо и морду воротишь, вон он бог, а вот порог, облако – крыша, поле – кровать. Никто силком не держит, катись на все четыре стороны!

Появление тринитария* вызвало у шинкаря некоторую растерянность. В недоумении глянул в открытую дверь кухни. Скудное на тепло светило обозначило межень*. Не пристало скитальцам в таких местах, в такое время присутствовать. Не случилось ли худого в миру?

− Что привело святого брата под мой кров? – заегозил шинкарь.

Святости в госте, что в пегой свинье учености. Грязен, зарощ, левый глаз бел. Не бельмом закрыт – сварен в пыточной каленым железом.

В рвении приветить, освободить тринитарию пройти, хозяин наградил пинком забредшую в зал зачуханную собачонку. Пес недовольно визгнул, но не оставил подбирать осклизлую блевотину. Трясся и давился от голода.

− Не тревожься, саин*. Я лишь обогреюсь и отдохну.

Неуютно не только шинкарю. Ни с чего заспешил крестьянин, более часа цедивший из кружки хмельную выходившую брагу. Быстро выглыкал остатки, наскоро навернул онучи, вбил ноги в сапоги и ушел, бурча под нос, явно не молитвы. Нет в молитвослове упоминания ,,одноглазого козлаˮ. Но к словам ли в сердцах сказанным цепляться? Другое сомнительно. Вставал ли ругатель когда-нибудь за плуг? Засеивал ли пашню? Мог ли подобающе обиходить худобу*? Справить и починить упряжь? Ответы крестьянин унес с собой. Да и кому в шинке дело до чьих-то там ответов?

Следом пахарю поднялись игроки в кости. У обоих глазенки, что колосья на ветру – туда-сюда, туда-сюда. На запястьях браслеты шрамов. Не от кандалов ли? Не колодок ли каторжных? Свернув скоренько забаву, разделили без спора и дрязг деньги с кона и за дверь. Ни хозяину прощай, ни образам поклона.

Музыкант-побирушка, мурлыкавший...

Жан был наедине с подругой милой...

Узрев его орудие труда,

Подруга всполошилась: ,,Ах, беда!

Ну и махина, Господи помилуй!

В живых мне не остаться никогда!ˮ

Попридержав тревог первопричину,

Жан с милой не спеша повел игру,

Орудие вогнав наполовину.

,,Жан, глубже! Ничего, что мир покину:

Ведь все равно когда-нибудь помру....*ˮ

...заткнулся, отставил инструмент в сторону. Но его беспокойные пальцы продолжали барабанить ритм прилипчивой мелодии.

Эйгер облюбовал себе местечко. Окошко, с мутным загаженным мухами стеклом, едва пропускало солнце. Белесое пятно лежало на столешнице, слабо грея черное дерево.

− Не найдется ли перо и бумага, саин? – обратился Эйгер к мявшемуся хозяину.

− Должны быть, − нехотя отозвался тот. Сам грамоте обучен, оттого и здоровое недоверие к грамотеям.

− Подай. Я оплачу.

− Как можно, святой брат! − изобразил обиду шинкарь. Уж лучше бы и не пытался.

− Мух с чернильницы вытряхни, − напутствовал показное рвение тринитарий.

Испрашиваемое подали и тыркнув перо в чернила, он начал скоро писать. Строки ложились размашисто и чисто, без запинок и клякс. Рука, ведомая вдохновением, не знала устали. Все что изложит, обдумано загодя и многократно.

− Сколько за доставку в Лабур? – не оторваться Эйгеру. Очень уж здорово выходило. Не испортить бы. Усердием.

− До ратуши полгроша, а если конкретно кому-то, по договоренности.

Тринитарий цокнул – дорого просят, барышники. Ни совесть, ни заповеди им не указ.

Деревенька, кажется Вожес – указатель на въезде залеплен грязью, Эйгеру не глянулась. Улочки сплошное болото, мостки погнили, солома на многих крышах сопрела, хозяйства скудны. Три воза его обогнали, и никто не вызвался подвезти. Местный поп, от великого ли ума? согнав человек двадцать народу, под молитву и ругань, распугивая гусей и уток, засучив рукава новенькой рясы, топил в пруду молодую ведьму, намотав на кулак её черную косу. Чернокнижница по-волчьи выла, царапалась и вырывалась. Справиться с ней не помогали ни усилия взапревшего праведника, ни распевное ,,Отче Святыйˮ. Но доброхоты уже тащили багры и ,,чухуˮ − дубовую колотушку бить сваи.

Выбор шинка неслучаен – выше по улице почище и посветлей, а кухню учуешь с улицы. Но на вывеске ,,Сома и Щукиˮ, красным, выделен знак почты пфальца*. Здесь оставляли или лично вручали почтарю, переправить послание в ближайший город.

− У вас очень утомленный вид, святой брат, − служанка быстренько выставила кружку с разноса. – Не побрезгуйте, угоститесь. Мед с водой.

− Благодарю, хозяюшка, − польстил Эйгер. Гадать не надо, какому месту она хозяйка, в какое время суток и скольким за ночь.

Женщина засуетилась, поочередно протирая столы и собирая крошки. Шугнула мухоту, ловко хлопая тряпкой назойливых тварей.

Сворачивая письмо, тринитарий проводил обслугу прилипчивым взглядом. Собственно, глядеть особо не на что. Костлява.

ˮТебе ли капыситься,ˮ − попенял Эйгер на собственную привередливость.

Многое.... Многое упущено безвозвратно. По преданию Ордена вселенской анафеме, год провел в пыточных инквизиции зелаторов*. Где не то что каждое слово, каждый крик и выдох под запись и при свидетелях. По завершению следствия − десять лет в монастырском узилище, на воде и хлебе, раскаяться и искупить гордыню. Десять лет в каменном мешке с крепкой решеткой над головой. Бесконечные десять лет... Осенью затяжные ливни наполняли яму по колено. От сырости на коже ковром высыпали чирьи. Невозможно ни сидеть, ни лежать, ни шевельнуться. Зимой, завывающие вьюги надували в углы саженные сугробы. Спасался, забиваясь под лежак, стискивал челюсти не клацать зубами. Долгие морозы выстужали дерево до малиновых звонов, камень до мельничного хруста, металл до хрупкости скорлупы. Хлеб не разгрызть, не отогревши на теле. Прижимая горбушку к груди, плакал что родитель над больным чадом. Затеплить воду, разбавлял мочой. Весной дожди, дожди, дожди. Выматывающие, немилосердные. И опять сырость, чирьи и гнойники. Летом приходилось легче, сытней. Соскребал и ел мох с каменной кладки, а с древес сгрызал, как собака сгрызает мясо с кости. Ловил насекомых – сортирных мух, любопытных стрекоз, беззаботных мотыльков и майских жуков. Пчелы и шмели почитал за лакомство. Не упускал случайных ящерок, скрадывал мышей. До сих пор памятен пыльный вкус серых шкурок, хруст косточек и коготков, кислинка кишок и сладость крови. Благодетельствовала и братия. Могли не кормить несколько дней, а потом, привязав к веревке свежеиспеченную краюху, играться с ним, как с неразумным котенком. За ломоть, помакнутый в духмяное конопляное масло, посыпанный солью и толченым чесноком, заставляли петь псалмы, хулить бога и мастурбировать. И он пел до хрипоты, до полного безголосия. Хулил последними словам, коих не награждают ни врагов, ни потаскух. Придавался рукоблудию без стыда и стеснения, роняя семя на землю. В другой раз искушали, предлагая отмыть и накормить от пуза, в обмен за зрячий глаз. Он соглашался. Сам бы его выдрал, так хотелось жрать. В иссушающий зной, продержав без воды неделю, лили хилой струйкой стухшую жижу, в его жадно раскрытый рот. Могли окатить нечистотами из выгребной ямы, обсыпать золой и сажей из печи. Одно время наповадились пригонять из деревни баб и раскорячив, садить на решетку. Открытый взору женский срам будил неутолимое желание выплеснуть из себя остатки жизни, хотеть возродиться в другое время, в другом пространстве, в иной предначертаности судьбы....

Не околеть в яме стоило трудов. И мужества. Не поддаться лечь, отрешиться от всего и закрыв глаза, дождаться смерти. Или помочь себе уйти, как это проделали другие...

Араин перегрыз вены и умер счастливчиком, досыта наглотавшись собственной крови.

Войс разбил голову о стену. Этому счастья еще больше. Раз! и пред Небесным престолом.

Саргаф распустил рубаху на ленты и свил веревку удавиться. Распевая псалом: ,,На днях моих печать грехов!ˮ, руками затянул на шее петлю. Не доставал до решетки прицепить.

Бывшему рипьеру* преданного, оклеветанного и оплеванного клиром и властью Ордена Крестильного Огня, не достойно подобным образом завершить бренный путь. Но положа руку на сердце, тогда он меньше всего думал о достоинстве. Жить хотелось. Молодым умирать тяжко.

,,Все что нас не сломает, сделает крепче.ˮ

Умник, изрекший мудрость, явно не сиживал в монастырской тюрьме и дня.

По весне высокий паводок затопил яму, наполнив до краев жидкой грязью, мусором и древесным корьем. Ему вынуждено сменили место пребывания. Казематы монастыря отличались лишь защищенностью от непогоды. Но в них ничтожно света и воздуха. Тело гнило, покрывалось струпьями и незаживающими язвами. Кормежку, если не успел, сжирали крысы. Тощие, глазастые, похожие на призраков. Часто грызуны составляли ему компанию за трапезой, подбирая, а то и выхватывая слипшиеся куски каши из посуды или слабых рук.

Всему есть предел. И если дух прибывал непоколебимым, тело сдалось. Никогда не болел, а тут слег, с затаенной грустью осмысливая приближение последнего часа. Беспокойные серые приятели обглодали ему пальцы на ноге. Гнать бесполезно. Зло пищали и царапались. Он и не противился. Хоть кому-то сделается хорошо от того что сдохнет.

В Светлое Воскресение, древний как мир монах-грамматик*, приполз по стенке исповедовать умирающего. Подсел рядом. От старца воняло кислым и ссаньем.

− Всякий, будь то заблудший или праведный, достоин сострадания. Я буду держать тебя за руку...

Ответил ему на староэгльском, протестуя грубостью против скорой смерти.

− Подержи меня лучше за х..., старый пидор.

− Ты знаешь прежний эгле? – подивился монах. На отказ и оскорбление не обиделся. Мирское сие – собирать обиды. Мысленно он давно оставил живых их заботам.

Сейчас Эйгер прекрасно понимал грамматика. Жизнь бессмысленна не отрешенностью от праведных дел, а несостоятельностью грешить. Грех, вот что придает смысл существованию и значимость поступкам. Старый монах пребывал в безгреховной немощности. Фактически умер, не умерев.

− Достаточно прочитать Канон Веры и пересказать.

Поворотный момент. Неожиданный и, что скрывать, приятный. Из казематов − в киновий. Заковали в ножные кандалы и определили в библиотеку.

Последующие пять лет, в послушании, приводил в порядок книжное собрание. Многие из раритетов некогда принадлежали опальному Ордену Крестильного Огня.

Его труд был никому не нужен. Его знания эгле остались не востребованы. Будущее зависло не от образованности и усердия, а сговорчивости и доступности задницы монастырской братии. Упрямство грозило скорым возвращение в яму. В яму он не хотел.

Оправившись телесно, разлагался изнутри, завидуя мертвецам. И вот когда уже ничего не осталось ни в душе, ни за душой, и души-то самой щепоть праха – снизошло ему. Иногда судьба отберет многое, почти все, но случается, спохватится и отдарится стократно. Почему она попалась ему, тощенькая книжица в погрызенной мышами обложке? Почему догадался её открыть? Почему не отложил на потом, а прочитал? Ответов Эйгер не доискивался ни тогда, ни позже. Он обрел цель. Простую и понятную. И цель эта принадлежала ему одному и предназначалась для него одного. И все что сделает, сделает не ради высоких идеалов, торжества справедливости или спасения заблудших душ, а для себя. Вернет отнятое сторицей. Его жизнь легко и беспрепятственно наполнилась новым смыслом, а старые идеалы окончательно обратились в тлен.

Устроить пожар в киновие раз плюнуть. Запертая братия не смогла выбраться. Пока выжившие разгребали угли пепелища и отправляли погребальный обряд, он уже был за пятьдесят верст от монастыря....

Во дворе шум, ругань и отборная матерщина, чем поголовно славились служащие доставки посланий. Своего рода гильдийская особенность.

− Овса сыпани, а не половы. Проверю. И воды свежей подай. Да не кобыле! Мне, умыться! Буду я тебе в бочке плескаться. Да, я благородная харя. А ты, корова стельная, не знала? Еще какая благородная. Лей! Живо, сказано!

Почтарь умывался, фыркал громче кобылы хрупавшей овсом, и переругивался со всем светом. Назубатившись, изволил войти.

− Сей момент, саин! – крикнул с кухни шинкарь, набирая на разнос тарелок и кружек.

Прежде чем, служивый принялся за еду, Эйгер подал свернутое послание, помеченное знаком, сцепленных мечей в виде ,,Wˮ и заплатил деньги.

− К завтрему доставлю, − железно пообещал почтарь. Тринитарий не тот человек с кем можно толочь языком пустоту. Опять же знак.

− Помогай, Господь! − наложил Эйгер троеперстное* благословление на примолкшего матерщинника.

Так и не притронувшись к питью, вышел на улицу, глубоко вдохнув свежий воздух. Если хочешь успеха в начинаниях, все случайности, все повороты событий, желательные и нежелательные, надо предусмотреть и подготовиться. Этим Эйгер и занимался последние два года.

***

Зал дурно освещен. На стене горит факел, на столе свеча. Бедность теней, скудность обстановки и холод камня. Дыхание выбрасывает пар. За окном вой и улюлюканье. Пойманному браконьеру ломают коленные суставы тяжелым дубовым молотом.

Нид аф Поллак, по прозвищу Куцепалый, зябко потер руки, прикрывая от посетителя покалеченную левую ладонь правой. Глядел недружелюбно. Церковь велит с открытым сердцем привечать святых людей. Впрочем, вешать их также не запрещает.

− Чего ты хочешь? Денег? Милостыню подают на паперти. Это не здесь. Голоден? Зайди на кухню. Объедков полно, собак не кормили. Разут? Раздет? Обратись к лекарю, в покойницкую. Одежек предостаточно, расстарается. Ищешь правосудия? В Приграничье? Закон за тридцать верст. В Архе и тамошнего бальи*. Нуждаешься в пристанище? В Монтре богадельня для прокаженных, − и опять трет и прячет руку.

За долгие годы не отвык стесняться увечья, полученного не в бою и не в схватке с диким зверем. Безымянный палец ему отхватил старший брат, торопясь заполучить понравившееся кольцо. Безделица не проходила через распухший сустав фаланги.

− Ни о чем подобном я не упоминал, − сохранял полное спокойствие тринитарий.

− Тогда зачем пришел? – раздражение не сделало, рябое, в оспинах, лицо Поллака привлекательней. − Не отнимай моего времени.

− Зачем? – вопрос можно и опустить, но Эйгер переспросил, потянуть время. − Помочь.

Прозвучало легко. Выдохом.

− В чем? И чем? – Поллак нервно задвигал желваками. Заныло под сердцем. Месяц не срок исцелиться в утрате. Да и придет ли оно, исцеление? – Или говори внятно, или убирайся!

Тринитарий ему не нравился. Бывает такое, невзлюбишь человека с первого взгляда и слова. Вроде и не за что, а невзлюбишь. Слишком самоуверен, для во всем покорного воле небес. Слишком много самолюбия, для преданного сердцем истовому служению церкви. И слишком мало земного... Не воняет, пострижен, ухожен. И вообще, похож на новенький штивер*.... Пояс дурацкий с дурацкими кармашками нацепил. Зачем он тринитарию? Что складывать? Вшей? Но глядя на него, не скажешь, что завшивел.

Метания маркграфа потешили Эйгера. Грозный Поллак нищих недолюбливал. Случалось, травил псами, сек на конюшне, морил в яме. Не больно цацкался и с поповским сословием.

− Ваш сын, саин...

− Что мой сын? – вскинулся Куцепалый. – Он в порядке? Ты его видел? – покалеченная рука хлопнула по столу. − Где? Когда?

− Все мы живем надеждою, − смирен и глух голос Эйгера.

Глух – да, но смирен ли? Проклятый нищий!

− Мне не нужны надежды, мне нужен мой сын! Можешь сказать, что с ним?

− Он мертв, − не посочувствовал Эйгер. В конце концов, он здесь не за этим. Сочувствовать маркграфу.

− Мертв? – так обыденно. Вроде речь идет о ком-то постороннем, а не Колине аф Поллаке. – Тебе доподлинно известно о его гибели? От кого? – маркграф едва усидел не подхватиться из-за стола.

− Сами сказали, вам не нужны надежды. Их нет у меня для вас.

− А что тогда есть?

− Правда. Горькая. Как и всякая правда.

Знать её тяжело, слышать из праздных чужих уст тяжелее стократно.

− И в чем же твоя помощь? В молитвах? Их произнесено достаточно. В бдениях перед иконами? Моя жена провела не одну бессонную ночь, на коленях моля Всевышнего вернуть ей мальчишку. Ты можешь больше? Сотворишь чудо? Укажешь где искать и найти? Хотя бы....

ˮТело, ˮ – полыхнуло в сердце, но промолчал язык. Поллак даже куснул его – не смей!

− Человеку не отпущено деяние Всевышнего.

− Какое именно?

− Даровать воскрешение.

− Отнимаешь мое время! – обвинил маркграф.

− Я могу помочь, – Эйгер склонился, но продолжал. − Через четыре месяца вашему сыну исполнилось бы семнадцать. Его призвали бы служить.

− С чего пфальцу, − Поллак не уследил усмешку тринитария, − призывать Колина? Хватит службы и в Мюнце.

− Дело не в Колине, а в вас. Вы не поддержали Оттона, когда он управлялся с мятежом.

− Еще один вздумал меня учить! За рекой – братты! Полчища охочих до грабежа и насилия дикарей. Готовых в любой момент вторгнуться в пределы Унгрии. Я не мог снять людей с границы в угоду Лашу.

− Только-то пфальцу забот о Мюнце, и каких-то дикарях с границы, когда во владениях пылает мятеж? Перебей братты всю округу, перережь глотки от старца до младенца, не оставь камня на камне от замков и городков, это меньше бы задело Оттона, чем не оказание ему помощи. А он ведь ждал.

ˮТрусил и трясся, сучий потрох!ˮ – единая, но не объединяющая мысль. Цену Оттону аф Лашу знали оба.

− Я выполнял свой долг.

− Перед кем? Король Редр три года как мертв. Унгрия больше не самостоятельна. Не суверенна.

− И только поэтому мне следовало оставить рубежи без охраны и присоединиться к Оттону? Помогать отлавливать мятежных шатиленов*, не желающих признавать его права? А потом поддерживать за локоток, шлепать королевскую печать на смертные приговоры?

− Под каким углом смотреть, марк*, − тон и обращение Эйгера изменились. − Фактически шатилены выступили не против Оттона, а против короля Моффета. Улавливаешь разницу? Сидя у себя в берлоге, ты упустил три важных момента. Унгрия теперь жалкая провинция Великого королевства Эгль.... Все отдано на откуп Оттону аф Лашу.... Тебя не ахти, как жаловали при прежнем дворе,...

ˮДикарь, каких поискать,ˮ – это между слов...

−...а сейчас и подавно не пожалуют.

− Скажи мне неизвестное!

− Сколько одинаковых песчинок в часах на столе?

− О чем ты?

− Так сколько?

− Все!

− Ошибаешься. Практически не одной. А сколько таких на берегу Взморья?

− Откуда я знаю?

− Одна из сотен миллионов.

− Ты безумен, поп?

− Не более остальные. Твой сын... Я найду замену.

− Мне? Замену? Моего? Сына?

− Не тебе. Оттону. Предъявишь его, как предъявляют золото, доказать платежеспособность. Ведь кредиторам неважно откуда деньги. Одолжены, накоплены или украдены. Они есть и этого достаточно.

− Предлагаешь подлог? Обман?

− А есть ли выбор? Тебе не доверят служить. А твой наследник не сможет служить по известным причинам. Пока пфальца сдерживает собственное слово. Оттон подтвердил все договоры с гербами*, заключенные покойным королем. И твой в том числе. В котором прописано одно важное условие.... Он и наследник... С тобой все ясно. Остается Колин аф Поллак. У Оттона очередь из поддержавших его, кому обязан титулом и положением. Он не настолько глуп растерять тех, кто поднимут за него меч, тех, кто укрепят его щит, и тех, кто продадут ему свою верность. Сторонников надо поощрить. Похвальная привычка для правителя. Как думаешь, упустит пфальц возможность облагодетельствовать одного из своих дружков? Он заберет у тебя фьеф, марк. Скорее, чем ты можешь представить.

− Я не мог бросить границу, − упирался Куцепалый.

− Повторяешься. Оттону плевать на границы Унгрии и на то, что в них заключено. А вот на что не плевать, у него под боком практически бесхозный Мюнц. Сто тысяч акров девственных лесов и лугов. Он бы захапал прямо сейчас. Но есть небольшая проблема. Колин аф Поллак, который по договору сменит отца. Должен. Марка не аллод. Её дают служить. Нет службы, нет кормления. Хороший меч найдет себе работу, но не за всякую расчет землицей. А у тебя жена и двое дочерей.... Их надо выдавать замуж.

Можно презирать тринитария, растеребившего душевную рану, можно выгнать взашей, но это не отменит его правоты. Не пропади Колин на охоте, отслужил бы положенный срок и тогда Мюнц перешел в разряд аллодов, а так... Марка перейдет к другому.

− Сейчас Оттону отказаться от подтвержденных им обязательств, значит снова вызвать только-только задавленный мятеж. Но он вывернется.

− Есть еще Моффет.

− Не стал бы на то слишком рассчитывать. Король, не смотря на поражение в последней войне, игры с Суэксом и жмурки с Анхальтом, всецело устремлен за восток. Восток это свободное от цивилизации пространство. Это отменные пашни и будущие крестьянские наделы. Это новые шатилинии и фьефы. Это выход к новым торговым путям. К морю наконец! Восток перспективен. Что ему полунищая Унгрия? Братты не такая головная боль, потерять Моффету покой и сон. Для этого у него прикормлен Лаш, которому он даже сохранил королевские регалии. – Эйгер сделал шаг вперед. − В конце концов, варвары будут жечь ваши дома, и уводить в плен ваших людей. Будет литься ваша кровь. Моффету достаточно − Унгрия выплатила издержки на присоединение к Эглю и налоги, положенные в казну королевства. И устраивает – будет исправно платить впредь.

− Уходи, − сдерживал клокочущую ярость Куцепалый.

− Я понимаю..., − поклонился Эйгер. Не добившись видимого успеха, он отнюдь не впал в уныние. Маркграф еще не прочувствовал все нюансы ситуации в которую его загнала жизнь.

− Пошел прочь! Пошел прочь, пока я не крикнул охрану. Пошел прочь, пока не позвал псарей... Пошел прочь! Сколько раз мне повторить?

Эйгер мог бы заметить... напомнить Поллаку, с кем тот не сдержан в речах. Прошипеть в ухо змеей. Но к чему? Ему не нужны извинения маркграфа. Искренние или процеженный сквозь зубы. Ему нужен он сам. Нид аф Поллак. С потрохами.

− Я уйду, саин. Захочешь увидеться, я остановился у священника.

***

Беспрестанно лил дождь, сгоняя потоками грязь улиц, нечистоты подворотен и кровь с плах. Из-за непогоды Поллак сутки безвылазно проторчал в ,,Котелкеˮ. Столичные гостиницы столь же неприглядны, как и на периферии. За малым отличием. В них еще больше оборванцев, блудниц, бродяг, люда неопределенного рода-племени и тех, чье поприще предосудительно по закону. О нищих и говорить нечего. Их и раньше хватало, а после мятежа и вовсе – сверх всякой меры.

Ночью, под окном гостиничной комнаты, шумно зарезали шлюху. Поллак слышал с чего началось...

− Штивер гони! А нет, дырку в заборе пользуй!

...и чем закончилось....

− А как тебе такое! – предвестил удар сиплый голос.

... но не вмешался.

Труп пролежал до полудня, приманивая голодных бродячих собак, мух и крыс, которых не испугали непогода и холод. Тело забрали монахи. Схватив за руки за ноги, зашвырнули в перегруженную повозку, где среди мертвяков шевелился и вякал новорожденный.

Дождь унялся, но солнце не показалось. Бесцельное и долгое болтание по городу, самому не понятно зачем. Заглянул в собор Святого Гелли. В величественном пространстве сизый сумрак, пугливое эхо и бледные огоньки свечей. Поллак прошептал две строки ,, Взываю Отчеˮ и остановился. Забыл слова?! Марк не по-доброму отметил, бог забыл его, он забыл бога. Вот только квиты ли? К вечеру, встретил старого знакомца, барона Олонэ, прибывавшего в счастливой поре медового месяца. Пятая женитьба. Молодожен доволен и полон надежд заполучить наследника. Куда ему их? Солить?

Два дня... Таким безрадостным и угрюмым Эсбро, столица Унгрии, маркграфу не помнилась. Неужели длань пфальца тяжелее королевской десницы?

ˮМожет и не тяжелей, но согнет...ˮ, − признал Поллак новый порядок.

Прием состоялся в четверг, во второй половине. Принимали не во дворце пфальца и не сам Оттон, а в северной пристройке у рикордера*. Мрачная башня соперничала с настроениями Поллака. От встречи он хорошего не ждал.

− Должны понимать, марк, дознание по мятежу еще ведется и далеко от завершения. Саин Оттон лично присутствует на каждом заседании трибунала, − пояснял Аллен аф Гайд, втискивая грузное тело в кресло. Оно досталось от тщедушного предшественника, но не поменял. – Вам еще повезло.

И никаких уточнений, в чем именно заключалось везение. Не в том ли, что Конюшенный рынок уставлен вдоль и поперек виселицами? Рясно развешивать мятежников. В нарушение обычая и закона. Лечь под топор еще следовало заслужить. Чистосердечным раскаянием.

− Они пренебрегли присягой! Почему мне нельзя от нее отступиться? – визжал и брызгал слюной перепуганный Оттон. И ведь отступился. Одно из немногих доведенных им до конца деяний, когда следовало действовать строго обратно. Не простят. Но о том поздно беспокоиться и поздно что-либо исправлять.

− Вы прождали только три дня, − бубнил рикордер. − Шатилен Деммо ждет неделю, Ванд и того дольше.

Следует ли истолковать везение в таком ключе и Конюшенный рынок не причем? Но Поллаку собственно мало забот о названных персонах. С шатиленом он не знаком. С Вандом их пути пересекались дважды. И дважды они находились по разные стороны поля битвы.

− Можно было вызвать на более позднее время.

− Вас – нет.

Рикордер, чье крупное лицо напоминало плохой барельеф – ничего живого, нашарил в развале бумаг свиток.

− Если не знаете...

Откуда Поллаку знать столичные новости? Пока они окольно и с оказией доберутся до Мюнца, обретают статус прошлогодних.

− ...король Моффет потребовал службы.

− Отряд уже отправлен, − удивился Куцепалый. Он лично отрядил в него своих лучших конных лучников. Щедрость еще аукнется. Граница не прощает слабых мест.

− Речь не о войне, − рикордер задумался на минуту. Зачем-то взял перо. Ни макнув, ни черкнув, бросил обратно. Оглянулся на маленький не прибранный столик, на засохший утрешний десерт. По объедкам ползали тараканы. Именно такова сегодня Унгрия.... Патриотический вздох подавлен. Любимое отечество бесстыдно делили и дожирали мерзкие человеки-насекомые.

ˮКак он воспримет?ˮ – пытался определить Гайд реакцию приглашенного на будущее известие.

Текст пересланной из Лабура бумаги, рикордер помнил дословно. Некто уведомлял − маркграф Нид аф Поллак и ландграф Беор аф Каас тайно сговорились о браке своих детей: Колина аф Поллака и Сэз аф Каас. С учетом непростой обстановки в пфальце, явная подготовка новой коалиции, направленной против законной власти. Эти двое... И двое ли? И даже если так, очень скоро соберут вокруг себя всех недовольных и недобитых. Совместно им запросто удастся вытащить трон пфальца из-под жопы Оттона. А что нет? Зачем тогда союз, коли не хотеть такого? Учитывая родню Кааса в соседнем Элате и политику короля Оффы, новый конфликт гарантирован со стопроцентной уверенностью. Но при любом раскладе, из связки проще убрать маркграфа Мюнца. Каас сейчас Лашу не по силам. И будет ли по силам когда – либо?