Текст книги "Метагалактика 1995 № 1"

Автор книги: Игорь Волознев

Соавторы: Дмитрий Несов,Александр Логунов,Виктор Потанин,Алексей Поликарпов,Александр Комков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Да, Вы правы, очень давно.

– Вы из Прибалтики?

– Нет, я из Франции. Что, сильно заметен акцент?

– Нет, не очень. Для иностранца Вы говорите отлично.

– Я иностранец, да, но не совсем. Мои мать и отец – русские, и все корни, ветви и сучки генеалогического дерева – тоже. Родители эмигрировали из России осенью двадцатого года с белой армией, – Алексей ждал реакцию на «белую армию», но Игоря это ничуть не смутило.

– Вы из промышленников или дворян?

– По отцу – из старинного княжеского рода Ижеславских, по матери – из терских казаков.

Игорь смотрел на собеседника с явным интересом. Алексей достал визитную карточку на английском и французском языках и протянул Игорю. Эа… Эа…

– Мои предки, – стараясь переключиться продолжал Алексей, – впервые упоминаются в летописи в 1237 году во время нашествия Батыя на Рязань. Старший из двух братьев тогда погиб, но остался младший, от него и тянется наш род.

– Интересно, – задумчиво произнес Игорь. – Это сколько же? Семь с половиной веков. История. – Они помолчали.

– С историей у нас своя история, – неторопливо продолжил он, как бы вдумываясь в каждое слово, – ее нам разрешили снова изучать только в тридцать четвертом году – зачем быдлу история? Да и как нам ее подносили: одно вырезали, другому понаклеивали ярлыков – буржуазный, реакционный, третье, мягко выражаясь, исказили, в общем, написали ее заново. Лучших людей разогнали или уничтожили – рабов формировали и, надо сказать, во многом преуспели. Трудармия. Каналоармейцы. Моего деда, крестьянина, в тридцать седьмом сгноили. Все мои предки – крестьяне из одного села – это к слову о генеалогическом древе. И за что сгноили? Ходоком два раза у Калинина был: «обчество» посылало – поезжай, Иван Игнатьич, ты – грамотный. А грамоту он в окопах первой мировой освоил. Был бы мироед какой, а то на семью из восьми человек одна лошадь, да корова – впроголодь жили. После второго его «вояжа» в Москву к Калинину, только он вернулся домой, пришла из города подвода с двумя чекистами – и больше никто его не видел. Даже письма ни одного не было. Да что мой дед! Лучшими умами набивали пароходы и выбрасывали за границу – нате вам, а нам не надо. Серых-то легче охмурять. И каких людей вышвырнули – Питирим Сорокин, Сергей Булгаков, да мало ли…

– Ну, если эти имена здесь помнят, значит, слава Богу, еще не все потеряно. А с отцом Сергием матушка моя хорошо была знакома, протоирей и дома у нас, говорят, за самоваром сиживал… Это уже там, в Париже. Матушка моя была глубоко верующим человеком.

– А Вы веруете в Бога?

– Я – нет, пожалуй. А Вы?

– Если вы о библейском Боге, то – нет, разумеется. Кстати, и моя мама тоже была верующей. Вообще же, вера подменяет знание, и, кто знает, чем эта подмена оборачивается для людей. Впрочем, надо признать, многие светлые головы думали иначе и не только были верующими, но и находили в христианстве источник для творчества.

– Кого Вы имеет в виду?

– Например, Гегеля и его «Философию религии».

– Вы филолог?

– Нет, я – радиофизик, окончил московский университет.

Алексей вспомнил свои споры о Боге и христианстве с Андреем еще в гимназическую пору и, как здесь говорят, «прикинулся валенком». – Согласитесь все же, что христианство несет в себе высокую нравственную идею.

– А это, Ваша светлость, как посмотреть… Извините, ничего, что я Вас так?

– Ничего. Дело не в форме. Мой дед Егор – старый казак, говаривал. – Хоть горшком назови, только в печку не суй.

Они рассмеялись.

– Скажите, а что же простой казак бежал за границу, крови что ли много пролил?

– Нет, он был денщиком моего деда по отцу – полковника Александра Ивановича Ижеславского. Дедушка не захотел уезжать со своей земли. Когда красные Перекоп взяли и прижали наших к морю, он с одним из последних кораблей отправил в Константинополь своего сына Ивана, моего будущего отца. Отец тогда серьезно ранен был.

– Он тоже воевал?

– Да, ему было уже семнадцать лет. Пулевое ранение в грудь. С сыном дедушка отправил своего денщика Егора, чтобы тот выходил его. Егору он отдал все фамильные драгоценности. Кое-что из них пришлось заложить, чтобы добраться до Канады. В Канаде у Егора земляки были. Но была с ними еще и пятилетняя дочка Егора, Аннушка – моя будущая мама. Егор ее с собой вынужден был возить – жена умерла от тифа.

– А что же Александр Иваныч?

– Погиб, конечно. Дед Егор говорил, для того и остался, чтоб умереть на своей земле, как положено.

– Романтическая история, – помедлив сказал Игорь, – князь женится на дочери своего слуги, как в кино.

– Не так все просто. Во-первых, Егор был уже не слуга, он оказался верным другом: выходил отца, поставил на ноги. Во-вторых, отец сначала женился в Канаде на богатой, но Егор с Аннушкой жили с ним вместе. Когда же Аннушка подросла, все изменилось – отец оставил богатую жену, дело, и они втроем уехали во Францию. Сначала бедствовали. Егор сапожничал.

Отец работал шофером, подрабатывал уроками английского и немецкого. Потом обжились понемногу.

Некоторое время они сидели молча.

– Вы знаете, – прервал молчание Алексей, – есть такая теория, что люди при первой же встрече проникаются друг к другу симпатиями или антипатиями… где-то на уровне биологических полей, – и, помедлив, неожиданно для себя, добавил. – Вы мне сразу стали симпатичны.

– И Вы мне… Мы, по-моему, примерно, ровесники – мне тридцать девять.

– Увы, нет. Мне – пятьдесят один.

– Пятьдесят один? Ну, я скажу, время к Вам даже не по-княжески, а по-царски относится. Никогда бы не дал больше сорока-сорока трех.

– Приятно слышать. Так мы, помнится, говорили о христианстве?

– Христианство… – это такой разговор. В этом деле, как у нас говорят, без бутылки не разберешься. У меня есть предложение – я тут недалеко живу, неплохо бы перекусить. Жена с дочками к теще уехала в Звенигород, будут не раньше десяти, так что времени и на христианство хватит.

– Что ж, с удовольствием, – ответил Алексей. Эа… Эа…

Игорь собрал шахматы и часы в сумку, перекинул ее через плечо. Они поднялись и пошли.

– А что же вы к теще не поехали?

– Мое присутствие плохо отражается на ее здоровье – у нее давление от этого поднимается. Человек она хороший, добрый, хлебосольный, но в вере крепка необыкновенно. Я как-то по недомыслию прокомментировал при ней библейский сюжет – как праотец Авраам свою жену Сару пристроил в гарем фараона, когда они прибыли в Египет. С тех пор моя жена ездит в Звенигород без меня. Да нет худа без добра – у меня появились совершенно свободные дни – один, а то и два в месяц. Иногда так хочется побыть одному. Но, – спохватился Игорь, – сегодня другой случай.

Чем ближе к выходу из парка, тем становилось больше народу, ларьков, киосков и детей с разноцветными воздушными шарами. На маленькой эстраде играл духовой оркестр. Вальс неторопливо покачивался над шумной толпой, но никто не танцевал. День клонился к вечеру. Небо затянулось плотными облаками. Подул ветер, закачал верхушки деревьев, зашумел листвой.

– Так Вы к нам туристом? – спросил Игорь.

– Нет. Я, как у вас принято говорить, – бизнесмен. Правда, уже три года, как отошел от больших дел. Сейчас у вас разрешили совместные предприятия, и я изучаю возможность вложения своего капитала.

– Рассчитываете на хорошую прибыль?

– Прибыль меня мало волнует. Моего состояния хватит на несколько моих оставшихся жизней, обеспеченных на высоком уровне не по вашим, а по западным стандартам… И наследников у меня прямых нет.

– Так что же – ностальгия?

– Ностальгией это не может быть, так как я родился и прожил жизнь там. Что меня сюда привело, я пока толком не могу объяснить и самому себе.

– Ну, тогда – смена впечатлений, любопытство, наконец.

– Да, может быть. Хотя я не очень любопытен по природе. Мое любопытство развито не более, чем этого требует технология бизнеса, – он немного помолчал. – Скорее всего, хочется понять, о чем тосковали всю жизнь дедушка и отец.

– Значит, капитал тут ни при чем.

– Капитал? Великая страна была Россия. Какой взлет духа в девятнадцатом и начале двадцатого веков. Мировая культура и сейчас черпает из этого колодца. А что теперь? Одни ракеты.

Они вышли из парка и, свернув направо, шли недолго вдоль его ограды, потом углубились в маленькие улочки, где дома старой Москвы перемежались с безликими коробками современных зданий.

– Вот мы и пришли, – сказал Игорь, когда они оказались возле одной из таких девятиэтажек. Небольшая трехкомнатная квартира с низким потолком была обставлена безо всяких претензий. Множество книг, пожалуй, было ее единственным украшением.

Алексею вспомнилось: «Греховно все, что не необходимо». Если так, то здесь до греха далеко.

Игорь очень быстро – была видна сноровка – порезал на сковородку, где уже шкварчало сало, картошку, вынул из холодильника несколько банок: исландскую селедку в винном соусе, шпроты, югославскую ветчину, соленые грибы, порезал финский сервелат и увенчал стол потной бутылкой пшеничной.

– Ого, – искренне удивился Алексей, – значит, не зря говорят, что у вас в магазинах пусто, а в холодильниках густо.

– Да, – согласился Игорь, – заказы иногда перепадают, приходится запасаться впрок. А грибочки вот зато свои, домашние. Но все это доставание, добывание унизительно. Я даже машину продал, покатавшись всего три года, – не вынес мук автосервиса. Бунин писал, что у него была совершенно ощутимая боль возле левого соска даже от одних таких слов как «революционный трибунал». У меня то же самое от слов «автосервис», «стройматериалы» – словом, как говорил один слесарь: «Дожились». Ну, да ладно, – Игорь поднял свой шкалик, – как водится в таких случаях: со свиданьицем!

– За приятное знакомство, – ответил Алексей, выпил и, немного закусив, спросил. – Скажите, мне показалось, что у вас теперь очень много пьют, это так?

– Да, так, – посерьезнел Игорь и добавил, – но у тех, кто пьет, водка в холодильнике не стоит.

После второго шкалика пшеничной дьявольская нагрузка этого дня немного отпустила. Поутихла боль, стальным обручем обратившая голову. Алексею временами удавалось отвлечься и тогда ему уже не приходилось думать об одном, а говорить на другую тему. Беседа складывалась непринужденно. Алексею было с Игорем с самого начала легко и просто, как ни с кем после смерти Андрея. Он вдруг подумал, что, если правы те, кто учит – ищи радость в каждом бегущем мгновении, ибо оно неповторимо, то он, Алексей, испытывает сейчас простую радость бытия, может быть, впервые за несколько лет, несмотря на все сегодняшнее потрясение. Но может быть и благодаря ему? Может быть в этой кухоньке он бессознательно ищет недолгое и ненадежное убежище от сокрушительной стихии, так неожиданно сорвавшей крышу над его головой.

Он смотрел Игорю в его серые с грустинкой глаза, такие близкие сейчас, слушал его, иногда не слыша, и в то же время всем существом проникаясь его мыслями, может, даже не самими мыслями, а тем, что их порождало. И одновременно он еле сдерживал себя, чтобы не разрыдаться, не крикнуть ему: «Родной мой, все это ерунда, пустяки, все самое главное – совсем не так, как нам представляется. Никакие мы не цари природы! Вершина творения! Мы – очередное слабое звено в бесконечной цепи, вроде травы для зайцев или зайцев для волков».

А вместо этого он смотрел на Игоря, кивал ему головой, лишь иногда вставляя в разговор какие-то фразы, что-то такое, что, к удивлению, было уместно, что побуждало Игоря спорить с ним или соглашаться, но что он, Алексей, сам слышал как бы со стороны.

Эа… Эа… Кто ты в моей судьбе? Одно ясно, жизнь переломилась и прошлому нет возврата. Он летит в бездну и не знает, что впереди – острые камни или звездное небо.

– Новый завет, – между тем рассуждал Игорь, – это супермаркет, где каждый найдет себе свое: бедняк – утешение в загробном царстве небесном; богач – уверенность в своем деле, в умножении благ при жизни; бездельник – оправдание своей праздности; жулик – похвалу за смекалку… Тот, кого природа, к его несчастью, наградила совестью, в этом супермаркете тоже найдет свое и, в первую очередь, в нагорной проповеди. Одно утверждение, что кроткие наследуют Землю, заставляет задуматься и оглянуться по сторонам – вокруг-то все наоборот! А в евангелии от Иоанна – познай истину и истина сделает тебя свободным! Каково? Правда, Веды «поведали» это миру намного раньше. Кстати, и знаменитая формула Маркса о свободе имеет по существу, тот же смысл, если ее не вырывать из контекста.

А над всем этим разнообразием – десять заповедей ветхого завета и, заметьте, первые четыре направлены не на совершенство духа человеческого, а на утверждение власти над человеком:

– Аз есть Господь Бог твой, да не будет тебе Бога, кроме меня;

– Не сотвори себе кумира и всякого подобия ни на небе, ни на земле, ни в водах, ни под землей, да не поклоняйся и не служи им;

– Не упоминай имени Господа Бога твоего всуе;

– Помни день субботний, шесть дней работай, делай дела свои, а седьмой день, субботу посвяти Господу Богу твоему, – Игорь усмехнулся, – у нас это совсем недавно называлось – «единый политдень». А супермаркет нового завета нужен был, по-видимому, для того, чтобы в сети эти, под первые четыре заповеди попалось побольше народу и не так важно какого – важен охват, одним словом – все те же проблемы власти.

– Уж не изгнали ли Вас из семинарии? – искренне удивился Алексей. – В университете все это, насколько я знаю, не преподают.

– Нет, – рассмеялся Игорь, – семинаристом я не был. Просто интересно было копаться в книгах, чтобы понять, чем жили наши предки, и почему христианство стало мировой религией.

– Так почему же?

– Многое осталось непонятным. Может быть, не хватает знаний по истории человечества в целом и по нашей истории – чем и как жили наши предки. Ведь дошло до нас немногое – осколки. Христианские миссионеры постарались все уничтожить, что мешало им захватить власть над душами людей – даже наши древние музыкальные инструменты. Сколько веков им, «милосердным», огнем да мечом пришлось искоренять язычество на Руси. Но мне стало ясно, что верование простых людей очень сильно отличается от христианских канонов. Это я знаю не из книг, а по своей матери, по бабушке. Да и некогда им было книжки читать, к тому же и не все умели. Мать моя неполных две зимы в школу ходила, а бабушка и вовсе не училась. Но, представьте себе, как маленьких детей приводили в церковь. Какая красота по сравнению с их избой! Хор поет, и как поет! Совсем не то, что сосед под гармошку. Слова священника непонятны, но от того и значительны – тайна, таинство. А тайна в каждом из нас разрастается по размерам его души. Вот и создал за века наш народ себе Бога по образу и подобию своему, по размерам своей души. Мне кажется, в этом и есть суть народного православия.

– Какие у Вас сложные отношения с христианством. Я даже не пойму, чего в них больше: неприятия или почитания? Что-то в этом есть от Толстого. Кстати, не забудьте – он был предан анафеме!

– Ну, – рассмеялся Игорь, – мне это не грозит, да и кого этим теперь испугаешь. – И уже серьезно. – А знаете, как я люблю наши древние храмы – белые с золотыми куполами. Скажите, они Вам ничего не напоминают?

– Я слышал где-то, что их облик символизирует свечи – белые свечи с золотым пламенем вверху, – немного подумав ответил Алексей.

– Да, это интересный образ, – согласился Игорь, – но я, наверное, неточно выразился. Напоминает – это, по-видимому, не очень подходящее слово. Они совершенны. В них нет ничего липшего. Они просты и, в то же время, непостижимы как кристаллы. Кристаллы, выросшие в душе народа. Мне кажется, что, если бы существовали кристаллы совести, кристаллы справедливости, то они были бы такими, как наши древние храмы. Вспомните Успенский собор во Владимире или Дмитровский.

– Эти два храма я видел только на фото, – признался Алексей, – но вот новгородские в самом деле удивительны. Кристаллы совести… – сильно сказано, но… не слишком ли сильно?

– Я думаю, нет. То, что совесть и справедливость на особом месте в России и теперь, после жуткого геноцида и растления, – это признают даже русофобы.

– ? – Алексей поднял брови.

– Да. Например, один из них, нимало не терзаясь сомнениями, решил обсуждать не свой народ, а наш. Он так по-хозяйски и определил, что ничего хорошего в русском народе нет кроме тяги к справедливости, но что истинная демократия в справедливости не нуждается… Вот так!

– Это забавно.

– Да, очень забавно. Но я не хотел бы дожить до того времени, когда Россию «перестроят» под «истинную демократию». Да это и невозможно! Это же – ложь, а что можно построить на лжи! Ну как это – без справедливости? Какая это, к черту, демократия, и какому «демосу» она нужна! Ну, да Бог с ними, с русофобами, – Игорь зажевал русофобов ветчиной. – Хоть и говорится, что нет пророков в своем отечестве, но, к счастью, они все же есть! Вот Достоевский – сколько томов о нем написано, а Иннокентий Анненский в четырех строчках всю его суть высветил, даже в одной строчке – первой: «В нем совесть сделалась пророком и поэтом». Каково? А кто из наших писателей был ближе к русскому человеку, чем Достоевский? Вы скажете: «Он – почвенник. Это – не типично». А Толстой? В любой его книге разве не совесть – тот стержень, вокруг которого все крутится? А Цветаева? Уж ее то к почвенникам никак не причислишь, но и она: «Пригвождена к позорному столбу. Славянской совести старинной…»

– Да, да, – неожиданно прервал Игоря Алексей, – и Толстой, и он тоже! Я раньше никак не мог понять одной его мысли, что война – то страшное дело, которое совершается не по воле людей… Это из «Войны и мира»… Помните?

– Война? – удивился Игорь. – А по чьей?

– Ну, я к тому… что в мире нет справедливости, – замялся Алексей и, стараясь вернуться в прежнее русло разговора. – Ваши чувства… Ваше видение древних русских храмов, как кристаллов совести и справедливости – это действительно интересно. Я бы добавил еще – и светлой радости… Вот, к примеру, Нотр Дам – поразительное творение, но кристалл этот вырос, как Вы говорите, в душе другого народа. Его создал другой гений. И, конечно, ни его химеры, ни храм в целом с совестью или справедливостью не ассоциируются. Что-то другое, сложное, не до конца уловимое, хотя и нельзя не восхищаться его каменными кружевами… Эа…

Алексей умолк, поймав себя на мысли: «О чем это мы? Какая справедливость? Ее нет не только здесь, на Земле…»

Одно ясно – Игорю некому было сказать все это, над чем он, по-видимому, много и долго, может быть не один год размышлял. И теперь его прорвало, он выговаривается, освобождается от груза мыслей, отягчавших его душу своей невостребованностью, ненужностью в его повседневной жизни. И не надо ему мешать. Алексей смотрел мимо Игоря в потемневшее окно и думал, как хорошо ему было бы здесь еще вчера, до того, как он заглянул в эту пропасть… в эти чудные, цвета нераспустившейся сирени, глаза… В доме напротив зажглись окна. В одном из них светился сиреневый абажур…

– Ведь так? – Игорь смотрел Алексею в глаза, ожидая ответа.

– Да, пожалуй… – замялся Алексей. Он отключился на какое-то время и не знал, с чем согласился.

– И заметьте, – не утихал Игорь, – что все ложное, пустое из христианских канонов забыто и похоронено временем. Но есть истины, которые и сейчас зовут поразмышлять. Скажем, лозунг: Возлюби ближнего, как самого себя.

– Так истина или лозунг? – включился Алексей. – Или Вы тоже считаете любовь к ближнему ханжеством?

– Скорее утопией – не будем употреблять сильные слова. Я думаю, что это – еще большая утопия, чем коммунизм. Даже если он будет когда-нибудь построен (в чем я сомневаюсь), вряд ли все же его строители, или хотя бы большая часть их, будут любить ближних, как самих себя. Это такая далекая перспектива нравственной эволюции человека, скорее всего недостижимая полностью – что-то вроде асимптоты.

– Свет в конце тоннеля? Тогда он тоже нужен людям, разве не так?

– Так, но между реальным нравственным уровнем человека и этим лозунгом – целая пропасть, а потому и слабо его воздействие на души людей. Очень мало, кто сейчас способен вместить в сердце такое чувство. Мне, по крайней мере, такие люди пока еще не попадались. Я думаю, что сначала человеку надо подняться до «ненасилия». Есть такое ведическое предписание: «Никогда и ни к кому не применяй насилия».

– Но можно подойти и с другой стороны – возлюби ближнего и прекратится насилие.

– Не согласен. Любовь – это больше и сложнее для человека. Я могу себе представить, что я полюблю кого-то братской любовью, как самого себя и даже сильнее, но не всех, конечно. Я никогда не смогу полюбить, например, паразитов, живущих чужим трудом и живущих лучше, чем те, кто трудится. Да это было бы разрушительно для общества – представьте себе такое общество, где любят паразитов, куда бы оно пришло? Значит, «ближнего» надо понимать иначе, не как любого, не как всех, но тогда кого? В этом вся суть – в толковании. Но что это за истина, если ее можно толковать и так и этак? Нет, любовь – это непросто для человека. И уж совсем я не смогу полюбить кого-нибудь больше своих детей – это против природы. Любовь нельзя себе внушить, а принцип ненасилия можно. Он доступнее, проще, его можно в обществе закрепить юридически. Ненасилие – та ступенька, став на которую человек поднимется и, может, быть, увидит, как возлюбить ближнего, – Игорь ненадолго задумался. – А что вокруг нас? Ненависть, насилие и кровь – до любви ли? И вот, что меня поражает. Мир, где мы существуем тонок и хрупок. Ученые спорят, какова минимальная толщина земной коры. Одни говорят – примерно километров сто шестьдесят, другие – километров двадцать пять – тридцать. В любом случае, это – тонкая пленка, ведь диаметр Земли – более двенадцати с половиной тысяч километров. А там – огненная бездна. А над нами? Всего-то несколько километров атмосферы, а дальше другая бездна – абсолютный холод. Получается, мы живем в микроскопическом по масштабам космоса пограничном слое между двумя смертями: огненной и ледяной. И люди как-то не понимают этого, множат смерть и в ней – в этой тонкой пленке: враждуют, уничтожают друг друга, загрязняют и разрушают этот уникальный слой жизни. Не дико ли это? Тут к самому себе, не то что к ближнему, любви не видно, да и разума тоже.

– Да, – кивнул Алексей, – насилие и кровь… Вот и они… А… не думаете ли Вы, – спохватился он, – …не следует ли из этого, что утопичность основного догмата православия помогла «овладеть массами» другой утопической идее со всеми печальными последствиями для этой страны?

– Трудно сказать. Мне думается, главное – в другом.

Игорь добрал из тарелки остатки картошки и ветчины и, отложив вилку, продолжил: – из самана можно сделать хлев, сарай. Из дерева – хороший дом, даже церковь, как в Кижах. Из камня и кирпича – многоэтажные дома, храмы, дворцы. Но останкинская телебашня построена из напряженного железобетона. Так и человеческое общество: каждому уровню развития его элемента, кирпичика-человека нужна соответствующая этому уровню общественная структура, и нельзя людям навязывать что-то искусственное. Это во-первых. А, во-вторых, пытались ли те вожди это понять и построить новый мир для блага людей? Мне кажется, у них были совсем другие цели.

– Другие? А какие?

– Теперь можно только строить гипотезы. Преступления делаются втайне. Хотя преступление такого масштаба тайной быть не может. Я думаю, что все «нужные» документы мировое зло, а это его рук дело, давно уничтожило. Но все же как-то всплывают, например, сведения об огромных, миллионных личных вкладах в иностранных банках у всех «вождей» без исключения. Да и голод, разруха, море крови – разве не документы? Какими высокими целями «во благо народа» или какого народа это можно оправдать? Уничтожалась великая страна я великий народ, ее создавший. Видно, поперек горла они этому мировому злу пришлись – вот в чем суть. Кстати, и сейчас метода та же – опять переворот с ног на голову экономического строя. Только тетерь это называется не революция, а перестройка. И так же новые «вожди» первыми оказываются у денег, и так же разорение грядет страшное. Да и геноцид, я думаю, под аккомпанемент гражданской войны, например, повторится. Зло не может идти другим путем, другого пути у него просто нет. Все, что тогда, после революции, так бурно расцвело, Питирим Сорокин очень точно определил – шакализм. Теперь же у нас – супершакализм. Последний парад наступает… Эх! Невеселый разговор получился.

На плите зашумел чайник, из носика повалил пар. Игорь залил кипятком круглый цветастый чайник, накрыл его белым с красными узорами полотенцем. Затем он разлил но шкаликам остатки водки и поставил пустую бутылку на окно.

– Ну, да Бог с ними со всеми… Никто и никогда на чужом несчастье счастья не построил и не построит – и шакалы эти подавятся нашими костями. Давайте выпьем за Россию Совести и Справедливости, за ее будущее. Я думаю, оно все же есть.

– С радостью! И за Вас! – чокнулся и высоко поднял шкалик Алексей. Про себя же подумал, – за Андрюшину Россию! – Теперь он знал, какая она.

За окном светились огни вечернего города и звезды над крышами, и, чудилось, в бликах на стекле улыбались, мерцая, сиреневые глаза… Эа…

Во входной двери зашуршал ключ.

– А вот и мои, – сказал Игорь. Дверь распахнулась и первой вбежала в прихожую девочка лет трех-четырех. Увидев незнакомого, она на мгновенье посерьезнела. – Здрасьте.

– Здравствуй, малышка, – поднялся ей навстречу Алексей. За ней появились мама и девочка лет десяти. Ритуал приветствий и знакомства был простым и непринужденным. Мама Оксана и дочки Оля и Света – светловолосые, голубоглазые, были так похожи, что, по-существу, отличались только размерами, и, казалось, что они только что на лестничной клетке перед дверью появились друг из друга, как матрешки, и могут снова собраться в одну большую.

– А бабушка запечалилась, – растягивая слова заговорила младшая, – за то, что ты к ней не хочешь ехать.

– Да ну? – с деланным удивлением развел руками Игорь.

– Да, – с веселой укоризной сказала мама Оксана, – она привет тебе шлет и гостинец – домашнего сала. Вот. И вот – рябиновой. Оксана положила на стол большой сверток в полиэтиленовом пакете и поставила бутылку с розоватой жидкостью.

– Ну, мне пора, – заторопился Алексей.

– Нет-нет, – запротестовала Оксана, – отведайте рябиновой на дорожку, и я с вами, а то, ишь, без меня тут гуляют. – Белозубая улыбка осветила ее лицо, она подошла к столику у плиты и положила руку на заварной чайник. – Так вы, я вижу, еще и чай не пили.

X

Утром следующего дня Алексей проснулся поздно. Накануне, несмотря на непривычную для него дозу выпитого у Игоря, он долго не мог заснуть. Снова и снова его мысли возвращались к этой пропасти. Снова и снова… по замкнутому кругу, как лошадь по цирковому манежу… И нет исхода… Он встал. Долго стоял у окна. Ходил из угла в угол. Снова стоял у окна. Принял очень горячий душ. Снова лег. И снова все тот же замкнутый круг… Задремал только под утро, но спал плохо – все время снилось что-то, какой-то бред. Он поминутно просыпался и снова впадал в дремоту. От всего этого голова была тяжелая и темная, как старинный угольный утюг.

Интенсивная получасовая гимнастика, прохладный душ и крепкий чай с лимоном несколько поправили дело. Завтракать он не пошел.

До обеда еще около трех часов. Пойти на улицу, затеряться в толпе и попытаться отвлечься как-нибудь или остаться в номере и все обдумать? А что «все» он может обдумать в его положении? Что думает кролик, глядя в глаза питону? Кролик? Ты что, испугался смерти? А чего ты еще не испытал в этой жизни? Есть у тебя желания впереди? Слово «мечта» и употреблять не стоит. Все повторяется и многократно, как ритуал бритья. Вот семьи у тебя не было, отцом ты не был и не знаешь, что такое ласка ребенка. Но об этом надо было думать не сейчас, а по меньшей мере лет десять-пятнадцать назад. Да, видно, не судьба. Сколько было женщин, а та, от которой захотелось бы иметь детей, так и не встретилась. Да ты, приятель, итог подводишь. Ну что ж, итог – так итог. Плакать по тебе некому.

Нет, в самом деле, почему мысли все время тянутся к смерти? Из-за брата, его участи? И зачем мы с ним понадобились этой… богине? Что она может добавить к тому, что рассказала? Почему рассказала не все сразу? Почувствовала, что и так много – перегрузка, и пощадила? А Андрей что же – не выдержал? Но он-то был, пожалуй, покрепче меня – знал больше, видел дальше.

Мысли Алексея ушли в прошлое. После смерти брата он неожиданно для себя обнаружил, что знал о нем меньше, чем ему это казалось. Он был удивлен не столько тетрадью его стихов, сколько подбором книг его библиотеки. Раньше он не обращал на это внимания. Дело не в нем, а во мне, – с горечью решил Алексей, – я просто был слишком занят самим собой. Теперь же он все чаще навещал Жаклин, подолгу застревал в библиотеке Андрея и брал книги с собой.

От бизнеса он практически отошел. Налаженное дело двигалось по накатанным рельсам при его минимальном участии. Оно, хотя и не расширялось, но пока и не хирело.

Сильно изменилась и Жаклин. Дела ее также перестали интересовать, она замкнулась и ушла в себя. Алексею пришлось подыскать толкового менеджера, чтобы ее хозяйство не пришло в упадок. Встречая Алексея у себя, Жаклин неизменно доставала бутылку хереса – любимого вина Андрея. Было заметно, что она им пользуется не только для приема гостей. Она часто ездила погостить к дочери. Мишель довольно удачно вышла замуж и жила теперь под Марселем в маленьком, но очень ухоженном доме с садом и видом на море. В такие дни Алексей задерживался в библиотеке Андрея много дольше, а иногда и оставался на ночь. Он прочел большую часть этих книг. Среди них было много поэзии, но ничьи стихи не стали ему ближе тех, что оставил Андрей. Стихи Андрея жили в нем, были частью его души. Они всегда приходили на помощь в трудные минуты:

 
«На склоне дня спроси вечернюю звезду:
Какою далью наградит дорога?
Звезда рассыплет блестки по пруду
И свечкою погаснет… у порога.
На склоне дней найди в душе своей
Единственный ответ на вечное сомненье,
И день твой станет выше и светлей,
А ночь подарит благодать забвенья».
 

Забвенье… теперь он лишен и его, и высокого светлого дня. Мрак впереди. Постой, Эа говорила, что есть план – они же там пытаются что-то сделать, изменить, для этого я им и нужен. Но что я могу рядом с ними?

 
«Усталый ум скользит.
Сгустились тени.
В окно стучится куст сирени
И птица черная глядит.
В душе покоя нет…»
 

Алексей встал, зашагал из угла в угол.

– Да черт с ним со всем! Пусть будет, что будет. Не терзай себя раньше времени.