Текст книги "Метагалактика 1995 № 1"

Автор книги: Игорь Волознев

Соавторы: Дмитрий Несов,Александр Логунов,Виктор Потанин,Алексей Поликарпов,Александр Комков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– А я громко говорю, Анна Петровна. То ли не слышишь? Летчик он был, испытатель… Сама Верка всем так рассказывает. И мне расписала, а что?

– Да ничего… – сказала задумчиво мать.

– И я ничего. Как слышала, так и повторяю. У него самолет в воздухе загорелся, а потом об землю вдребезги, как яична скорлупа. Жене, конечно, сразу сообщили – и у Верки ноженьки отнялись.

– Сразу что ли? – переспросила Валя.

– Сразу не сразу, я рядом не стояла. Только от многих это слышала, так и передаю… Мать-то у ней не всегда в нашей деревне жила…

Детские интересы подвижны, как ртуть. Коля подбежал к телевизору и включил его. И сразу в комнату вошли прекрасные звуки. Что-то из «Времен года» Чайковского. Музыка звучала, а я сожалел, что не всегда звучит такая чудесная музыка. А все больше появляются в нашем телевизоре странные молодые люди – нерасчесанные, немытые и орущие. Как тяжело на это смотреть, как тоскует о светлом душа… Да, я сделал это невольное многоточие, потому что неуверен в себе. То ли я делаю, мой дорогой Николай Николаевич? Об этом ли вы просили меня, об этом ли?.. Мне уж тревожно сейчас – исписал, наверное, двадцать страниц, а до главного еще не дошел. И как это сделать – просто не представляю. И вину свою понимаю. Вам надо душу мою разъять и посмотреть, что там лежит. Душу надо, я понимаю, а меня, как на грех, в сторону тянет. Как будто бы шальным ветром закинуло на очень высокое громадное дерево, а в руках – бинокль. И вот я подношу его к глазам и вижу, как по безбрежной зеленой равнине движется маленькая незнакомая фигурка, а сверху солнце и синее небо… И вот фигурка повернула лицо, и я удивляюсь – ну как же так, как же? В этом лице я узнаю сам себя, честное слово, Николай Николаевич. И если я пишу вроде о других, то сам о себе только и пишу, потому и волнуюсь. А вообще-то вы правы оказались, описывать свои ощущения мне даже приятно. Я даже с удовольствием берусь за свою ручку и с таким же удовольствием раскладываю возле себя чистую бумагу. А когда пишу, то мне становится легче дышать и головные боли почти затихают. А может, я обманываю себя, но все равно хорошо… И вот сейчас я опять достаю свой бинокль и разглядываю очередную фигурку. И мне интересно разглядывать, и я люблю тех людей… Но простите меня, Николай Николаевич, я опять отклоняюсь.

Внешне этот день был спокойным, даже благополучным. Тетя Тоня продолжала разговаривать с моей матерью. Валя стучала на кухне посудой, а Коля канючил о чем-то своем тоненьким голоском. И вдруг залаял Дядя Кустик. Его лай, как всегда, испугал меня. Он и любого напугает до смерти. Когда я первый раз услышал его, то сразу сказал собачонке: «Кустик, у тебя, наверно, ангина?» И любой бы на моем месте так сказал, потому что голос у Кустика был хриплый, простуженный и какой-то солидный. Потому и прозвали его Дядя Кустик. В горле у него не только хрипело, но и хлюпало, и этот звук всех пугал. И так Кустик продолжал лаять, вызывая меня в ограду. Он всегда прибегал в одно и то же время, примерно под вечер. Он лаял три раза, потом делал паузу, потом уже лаял беспрерывно и исступленно, пока к нему не выйдешь… И я выходил и говорил ему приветственные слова… О боже мой, Николай Николаевич, вы ждете чего-то значительного от этих листочков, а я увлекся рассказом о какой-то собаке. Но не спешите казнить меня. Все мои люди остались на прежних местах: тетя Тоня попросила уже третью или четвертую чашку чая, мой маленький опять складывал свои карандашики, а я думал – выходить или не выходить к Дяде Кустику. Кстати, впервые он появился в нашей ограде прошлой осенью. Это была приземистая чернявенькая собачка с белыми пятнышками по бокам. Встретишь такую по дороге – даже не оглянешься. Но эта собачонка стала для меня дорогой, потому что подружилась с моим Колей. А прибежал Кустик от той самой Катерины Черняевой, старенькой забитой колхозницы. Она было не то чтобы забитая, а но нынешним меркам просто бедная, даже нищая. Да и можно понять: муж ее рано умер и оставил троих детей. Старшая Вера вернулась из города калекой, средний Гриша где-то в Тюмени работал шофером, но любил попивать, потому денег не высылал. Младшая Нинка училась в девятом классе и все время требовала себе модную одежду и обувь. Вот Катерина и тянулась на всех как могла. Так что Кустику в этой семье жилось голодно. Случались дни, когда и вовсе не перепадало еды, и тогда он отправлялся в нашу ограду. Коля играл с ним, а я подкармливал, утешал… А вот сейчас почему-то не иду к нему. И он, на удивление, умолк. Я подхожу к окну и смотрю поверх крыш – туда смотрю, где стоит наша церквушка со сломанным куполом. В церкви – клуб, и примерно раз в месяц приезжают из области артисты – танцоры и певцы… Но почему мне не суждено было родиться чуть раньше, когда по селу плыл колокольный звон, а над высоким золотым куполом летали белые чаечки? Их было много тогда, потому что наш Тобол был большой и широкий. Эх, чаечки, где вы сейчас? Я часто грущу о них. Я даже сына порой называю чаечкой. Когда он начинает волноваться или радоваться, то взмахивает руками, как крыльями, и так это горько и трогательно… Эти взмахи руками, это дрожание, этот блеск в глазенках – нет, я даже не могу об этом писать. Я всегда в это время обращаюсь к нему: «Чаечка, куда ты полетела, родная?» Но он не слышит меня, он продолжает куда-то лететь, он в забвении, – и в этих взмахах так много слабенького, беспомощного, что мне всегда трудно дышать. И страшно, и горько за семью свою – и за жену, и за сына, и за свою старенькую погибающую мать… Как будет им тяжело, если я первый из них уйду с этой земли, если оставлю их совсем одних в бушующем океане. Что с ними будет, кому они будут нужны, кто придет к ним на помощь… Вот и сейчас те же мысли, мне тяжело. Но я хочу отвлечься, пересилить себя, потому смотрю, неотрывно смотрю на мою деревенскую красоту и на эту сирую церковь; мысли и чувства мои переносятся дальше, туда, где – синее, серое, светлое и высокое, находя там покой и утешение… И все-таки тяжело. Опять пришли к нам страшные дни. Люди озлобились и ищут виновных. И неужели снова придется стрелять друг в друга, как в той далекой уже гражданской войне, неужели снова кто-то будет строчить доносы и писать анонимки и подметные письма… Неужели ради этого надо было родиться на свет, а потом заводить новых детей – продолжение свое. И будет ли продолжение… И тут раздался голос моего Коли:

– Бабушка, ты сказку мне обещала.

– Да какую же сказку? Давай лучше я тебе Некрасова почитаю.

– Нет, сказку, – упорствует Коля.

– Уважь ты, Нюра, парня… – тетя Тоня, когда у нее хорошее настроение, называет мать просто по имени, и той это нравится. Вот и теперь понравилось.

– Ну хорошо, – улыбается мать. – Ты, Тоня, подскажешь, если собьюсь где или заеду не туда. Значит, так: как сама когда-то слышала, так и рассказываю. В стародавние годы жили да были муж с женой. И рос-поднимался у них мальчик Коленька. Смотрели на него родители и радовались: какой он приветливый со всеми, ласковый, обходительный. А Коленька уж читать умел и писал несколько слов и собачку держал при себе, которую сильно уважал…

– Кустика! – хлопает Коля в ладоши…

– Ну почему же… – тянет задумчиво мать.

– Да не хитри ты, Нюра, я и то поняла, что на ходу выдумываешь. Если забыла все, то рассказала бы ему о божественном. Это же очень хорошо – о божественном! – У нашей гостьи заблестели глаза. Она гладит Колю по голове: – Я тебе, батюшко мой, расскажу про чудеса, которые творил преподобный Серафим Саровский. Очень хороший, отзывчивый был старичок. Всю жизнь добро делал, за веру страдал и боролся, а перед самой своей смертью обратился к близким своим: «Когда меня не станет, ходите ко мне на гробик. Все, что ни есть у вас на душе, все, о чем скорбите, придите да, припав к земле, как к живому, мне и расскажите. Как с живым со мной говорите, и услышу вас, и скорбь ваша пройдет…» – Тетя Тоня обвела всех глазами, по лицу у ней шло сияние, и заговорила торжественно, как будто читала молитву: – И все сбылось это, милые мои, даже больше того, преподобный старец стал ко многим во сне целителем являться. К примеру, у человека желудок страдает, он по животу легонько стукнет ладонью, и, глядишь, проснется человек, а у него уж желудок здоровый. А если рана на теле – преподобный прикоснется к ране рукой, и сразу заживет рана, останется только сухая пленочка, как луковое перо…

– Ох, Тоня ты наша, – вздыхает мать. – Легковерная ты. Всему веришь и каждому хочешь помочь. А когда умрешь, то, наверно, и твои мощи будут нетленны. Ты же святая у нас.

– Не надо, Анна Петровна, – мрачнеет гостья. – Зачем ты меня высмеиваешь. Это дьявол заходит в тебя, а ты и не замечаешь. У этого гада много, ох, много лиц. А забота только одна – вредить да мучить людей. А мучить-то есть за что, потому что все мы грешны. Вся деревня грешна. Одна только праведница у нас – Вера Черняева, мученица. Ее недавно на небо ангелы поднимали…

– Как это ангелы?! – вскинула голову мать.

– Расскажите, пожалуйста, – попросила моя жена, а мать почему-то нахмурилась:

– Опять ты, Тоня, шутишь.

– Нет, не шучу. Такими делами не шутят, – обиделась тетя Тоня. – Встретила на днях Катерину, а та в голос ревет: раньше, мол, у моей девки ноги отнялись, а теперь разум. Твердит Верка, что ее брали на небо в какой-то там аэроплан, что ли… Нет, не так… Ну подскажите давайте, вы же газеты читаете, там много про это. Прилетали к Верке эти самые… Нет, не могу выговорить, хоть убивайте меня…

– НЛО, что ли? – смеется моя Валя. – Сейчас это модно. Все помешались на летающих тарелках, на гуманоидах – просто смешно.

– Нет, не смешно, – возразила тетя Тоня. – Было бы смешно, так Катерина не причитала бы. И ты, хозяин, не веришь? – Гостья испытующе посмотрела на меня.

– Наоборот, верю! Я верю, тетя Тоня, в то, что на земле все же будут совсем другие люди – красивые, умные и счастливые. И опять колокольный звон поплывет по равнинам, и каждый будет любить другого, и у детей наших будет высокая мечта. Вон и Вера, пожалуй, о таком мечтает – раз потянуло ее в небо, в эту тайну, в эту высоту…

И тут гостья перебила меня:

– Она ведь не одна туда подымалась, а собачонку с собой брала. Вот какое дело, дорогие мои. Одна бы еще ничего. А собачонку-то зачем? Или уж такой праведный этот Кустик?

– А ты самое главное нам не сказала, – теперь я сам ее перебил. – Видел ли еще кто те тарелки-то? НЛО?

– А как же! Такие вот большушшие, в два обхвата. И красного цвета, и чуть с желтизной. Они над бором покружились да полетели, а потом два шара куда-то отправились, а третий-то полетел на деревню. Подлетел поближе, и люди увидали, что он ужался. Но ненадолго. Потом надулся опять и вытянулся, а сбоку вышли какие-то крылышки. То ли коршун теперь большой, то ли какой самолет. А потом этот самолет закружился над Катерининым домиком. Вы что – не верите?

– Верим, Тоня, верим, – усмехнулась мать.

– Ну ладно тогда. А на крылечке-то Верка с Кустиком сидели, семечки лузгали. Верка-то частенько сползает с кровати и по-лягушачьи прыгает. Как подтянется на руках, а потом прыг да скок. Так и допрыгивает до крылечка.

– Ты о деле, Тоня, говори, – засмеялась Валя. – У нас дыханье уже замерло, а ты нас куда-то уводишь…

– Я не увожу, я просто наблюдаю за вами. Вроде не сильно верите? Неуж не обидно? Так вот, этот шарик подлетел прямо к домику. Покачался немного и остановился на месте, бес. А разве не бес? Нас давно батюшка предупреждал, что скоро Антихрист заявится. А когда это будет, никто знать не может. Но надо бороться…

– Так это же борьба невидимая, – заметила осторожно мать. – Этот недруг твой всегда борется с Богом. Но это там, высоко и далеко, потому мы и не замечаем. – И вдруг загадочно улыбнулась и вышла из комнаты. Пока ее не было, Тоня молчала. Наконец мать зашла и принесла полную тарелку спелой клубники.

– Угощайтесь! Нынешний урожай. В прошлом году посадила пятнадцать кустиков, а нынче образовалась плантация. А плоды-то! Вы замечаете? Только бы смотрел, а не ел.

– Красота-а, – согласилась наша гостья, – вот такой же кругленький, красноватенький и был тот шар. И свет от него – на пять верст…

– А разве дело было не днем? – спросил я на всякий случай.

– Не днем. Вечерело уже. Потому Верка и выползла подышать. И вдруг наша Верка поехала вверх. Но не прямо, а какими-то кругами да кругами…

– Ты сама это видела? – спросила мать.

– Нет, милая моя. Мне сеструха ее рассказывала. Нинка только в ограду зашла и сразу оцепенела. Бывает так – оцепенеет человек – и ни слова от него, ни полслова. Ей бы к Верке броситься да сохватать бы ее, а ноги в землю вросли. Зато глаза все видят и замечают. Они и заметили, как шар пополам надломился, и в этот просвет свет хлынул, да какой, милые мои, свет! А потом в проеме высокий человек появился. А одежка на нем как чешуя.

– А руки-то хоть были у него? – засмеялся я.

– Ох, Владимир Иванович! Я думала, ты серьезный, самостоятельный, а тоже ляпнешь – хоть стой, хоть падай. Да разве можно без рук! Нинка их хорошо разглядела. Руки-то у них, милые мои, каки-то неуклюжи да длинные, почти что до пят. Правда, правда. До пят, как у обезьян. Ты видал их, Владимир Иванович, обезьян-то?

– Видел, конечно, – успокоил я гостью.

– А раз видел, то и представишь. А на пальцах у них кожаные рукавицы.

– Как же она разглядела, что рукавицы? – смеется Валя.

– Это уж не наше дело. Раз говорит, надо верить. Да и Нинка честная у нас, никогда не соврет. Ну вот смотрит она и кричать не может. А потом почувствовала, что тепло пошло. И в ноги ударило, и по щекам, и кричать, повторяю, не может. А Верка-то все подыматся да подыматся, и Кустик у ней на руках. И вот уж закрылся проем, и полетела наша девка, и собачонка при ней…

– Значит, это был самолет? – спросила мать.

– Да кто оно! Сама не пойму я. А потом Нинка видит – они опять сидят на крыльце. Незаметно так… Налетались, видно, и вниз опустились.

– Ну и что с Верой там было? Наверно, чаем ее напоили? – спросила с ехидцей Валя, и гостья это сразу почувствовала, сердито поджала губы:

– Я могу и замолчать. Могу и вовсе уйти, если вы меня какой-то погремушкой считаете.

– Не обижайся, Тоня, – успокоила ее мать. – Никто тебя пока не обидел. Просто чудно это. А может, ты пошутила?

– Нет, миленькая! Я шуток не люблю и сама шутить не умею. И я точно знаю – Верку брали к себе эти… ну как их?

– Назови! – засмеялась мать.

– Ты назови, так и я назову, – ответила гостья уклончиво. – Я ведь тоже сперва не поверила. Но Нинка даже заплакала. Как не поверишь? Слезы катятся, как ранетки…

– После этих слов мы все засмеялись. Надо же так сказать – как ранетки. И конечно, гостья еще больше обиделась.

– Гогочете-то вы хорошо, да напрасно. Надо мной, конечно, можно хохотать, а над Веркой – нет, не советую. Как она живет – врагу не пожелаю. А тут хоть маленько девку порадовали. На небо свозили да обратно спустили.

– Значит, вы все же настаиваете? – удивилась Валя и переглянулась со мной. В зрачках у нее образовалось веселое колыханье. Но тетя Тоня ее осадила:

– Ты, Валюша, вижу, не веришь. Как хочешь, я не настаиваю. А я так не могу. Это последнее дело – человеку не верить. Да и Верка сама мне подтвердила. К ней даже из школы математик заходил, Дмитрий Захарович…

– И он поверил?

– А как же! Все выспросил и в тетрадочку записал. Она ему прямо с подробностями. Как она красный шар увидела, как накрыл ее какой-то сон. Как во сне услышала, что кто-то тянет ее к себе, будто на лифте каталась? – Тоня в упор посмотрела на Валю, потом обвела всех глазами и, не дождавшись ответа, сердито заворчала: – А хоть и каталась, то, видно, не скажешь. Надо под пыткой правду у вас узнавать. А вот мне, милые мои, приходилось, у меня в Челябе племянница на восьмом этаже, так что лифт – туда и обратно. Но там же в кабину входишь, а у Верки с Кустиком не было ничего. Просто поднялись по воздуху и полетели. Только мало что помнит девка. Как будто, говорит, в теплу воду зашла, а в глазах птички залетали, а потом уж и вовсе огонь. Они в этот огонь и зашли. Она бы и больше че рассказала, но, наверно, приказали молчать…

– Кто приказал? – спросил я веселым голосом.

– А те, которые прилетели. – Она обвела нас глазами. – Это ведь хорошо, что на Верку они натакались. Самую безгрешную пригласили к себе. И собачоночкой не поморговали. Только вот теперь-то как?

– А что, Тоня? – встревожилась мать.

– А то, что Верка с тех пор стала задумываться. Она и раньше худо спала, а теперь Катерина замаялась. Как ночь, так дочь ее выползает на крыльцо и смотрит на звезды. А иногда гитару берет и играет, играет, а струны плачут, томятся. Иногда больше часа сидит и играет. А потом гитару отложит и плачет. Видно, тоскует.

– Конечно, тоскует. Поживи-ка без ног… – поддакнула мать, и в это время под окном снова громко залаяла собачонка.

Я открыл створку и высунул голову. На поляне, на густом полыхающем зеленью конотопе, сидела черненькая собачонка с белыми крапинками на спине.

– Кустик, Кустик! – начал я звать его. И мой младшенький сразу побежал на крыльцо, и я за ним. Наверно, вид у меня был встревоженный, потому что за мной вышли и гостья, и Валя с матерью. А я снова позвал:

– Кустик, Кустик! То ли не узнаешь?

– А он зазнался. Побывал там и зазнался. – Тетя Тоня показала на небо и засмеялась. А Коля уже повалил пса на землю, и устроился на нем верхом, и начал оттягивать уши.

– Коля, ему больно! – закричал я на сына и подошел к ним поближе. Глаза у собаки были какие-то незнакомые, отрешенные и все время старались смотреть вверх. Я опять позвал:

– Кустик, Кустик! Ты, говорят, о чем-то тоскуешь? – Но он повернулся ко мне. А глаза его снова были чужие и снова смотрели вверх, как будто хотели что-то узнать в этой бездонной притягивающей синеве.

Полет

– Алло! Алло!.. Неужели это вы, Николай Николаевич?! Я звонил вам недавно, но на телефоне был другой человек. Алло? Вы меня не узнаете? Я Савушкин Владимир Иванович. Неужели забыли?

– Я ничего не забываю. Но когда говорите, всегда называйте свой номер в нашей картотеке. Я должен взглянуть на историю болезни…

– Но у меня еще нет истории. Разве забыли? Вы просили написать меня отчет о моей командировке. Не помните? Я вам признался, что из-за меня погиб человек. И вы попросили вспомнить все детали, события, то есть отчет о своем прошлом. Забавно, конечно, но вы так и сказали – отправляйтесь в командировку в свое прошлое. Я уже начал писать, но застрял в мелочах, в каких-то, понимаете, чудесах, и мне, наверное, веры не будет…

– Ну почему же? – Ожила наконец телефонная трубка, и знакомый голос наставительно посоветовал: – Пишите обо всем, не зажимайте себя. Маленькая деталь, какой-нибудь обгоревший окурок, клочок бумажки, порой многое может объяснить. Так что…

Но я прервал его:

– А если людей в небо кто-то таинственный поднимает? Как к этому относиться?

– Ну, знаете, Савушкин, психология может все объяснить. Впрочем, вы, может быть, хороший метафорист? Помните, есть такой фильм или книга, я уж не помню… Называется «Полеты во сне и наяву». Там все надо понимать иносказательно. Наверно, и мне вас нужно также понимать?.. Вы молчите? Ну хорошо. А то, что людей кто-то поднимает в небо, – это легко объяснить. Можно объяснить и разные факты медитации, и экстрасенсов можно понять… И даже эффект Кашпировского – наше телевизионное чудо, ха-ха… Но и это чудо подчиняется законам психологии. Так что пишите детально, расходитесь мыслью по древу, и у вас будет блестящий отчет.

– Но я, Николай Николаевич, хотел бы… Одним словом, меня мучает одна печальная мысль, прямо не выходит из головы, и я даже начал вам говорить… Дело в том, что, когда пишешь, в голову лезет всякая мелочь, второстепенное, и это, понимаете, почему-то выходит на первый план, а самое главное остается в душе…

– И это бывает. Часто бывает, – успокоила меня телефонная трубка. – Психология знает случаи, когда человек, к примеру, схоронил всю семью – всех родных и близких. Такое бывает во время войны или землетрясений… Ну вот, схоронил и продолжает стойко жить. И в друг у него погибает любимая собака или кошка, и у этого выносливого волевого человека – мгновенный инфаркт. Ведь собака и кошка – это тоже мелочь, по-вашему, а у него – сразу смерть. Я не сложно говорю?

– Нет, я хорошо понимаю.

– Ну что же – обнадеживающее известие… А еще был случай, когда человек, убивший двоих или троих и отсидевший за это полжизни в тюрьмах, вдруг на своем личном мотоцикле сбил курицу, и вид крови этой жертвы вывел его из себя. Да так вывел, что человек начал сходить с ума. Несчастная курица преследовала его во сне… Так что психология – это наука наук. И наш телефон доверия – всего лишь веточка от этой науки. Но зато надежная веточка.

– Я вас понимаю, Николай Николаевич, но поймите и меня. У меня в душе столько всего, столько разных приливов, отливов, а начинаю описывать, и получается как бы бессмыслица. Какие-то мелкие разговоры приходят на ум, выяснения семейных отношений, какие-то чаепития… – Мой голос уже дрожал, волновался, и я чувствовал, что подхожу к какой-то роковой стене или к обрыву, еще шаг – и нужно лететь в бездну. И тогда я признался в самом главном:

– А может быть, я уже безумный? Ведь такое бессилие во всем и совсем нет надежды…

– Это хорошо, что вы сознаете свое бессилие. Запомните меня, это очень хорошо. Раз сознаете, то вы, значит, очень сильны, и в этом нет парадокса. А ваши так называемые мелочи – это всего лишь перенасыщение. Ваше жизненное пространство плотно забито информацией, разными событиями, вашей неуверенностью. Да, да, и неуверенностью! И не опровергайте меня. Вам подтверждение я сошлюсь даже на один известный авторитет. Фамилия этого профессора… А впрочем, зачем вам фамилия – важна мысль. Так вот, светило это однажды сказало, что, когда жизненное пространство становится насыщенным информацией, всякого рода смыслообразованием, человеку может показаться, что вообще исчезает какой-либо смысл. И тогда может помочь только психология – вот так, Владимир Иванович. Я правильно вас назвал?

– Правильно-то правильно…

Но тут он меня остановил:

– Конечно, ваши записи потом можно будет заключить в определенные информационные циклы и вывести из этого что-то среднее, может быть, даже истину. Но, повторяю, усиленно повторяю, если вы себя считаете слабым, беспомощным, то это в организме временная остановка. Она закончится, и вы наполнитесь новой энергией, как говорится, пойдете на подъем. Люди не знают, что сила их духа растет непрерывно, и у самых сильных и гениальных людей этот дух уходит даже в галактику или стремится уйти. Но с какой целью? – спросите вы. А при чем тут вообще цель? Есть ли цель у легких, когда они вдыхают кислород… Есть ли цель у стервятника, терзающего цыпленка, а? Вам не сложно все это слушать? Иногда считают, что мы, психологи, говорим слишком туманно и несколько отвлеченно, но ведь ясно и другое, что простота хуже воровства… Но я вас, кажется, перебил, Владимир Иванович. Может, вы действительно метафорист? Любитель, так сказать, разных игр?.. – Трубка затихла. Я слышал легкое, размеренное дыхание. Наверное, он совершенно здоровый человек, и я ему позавидовал. Но сказал совсем о другом:

– Вот вы вспомнили сейчас про галактику, а еще раньше я заметил вашу иронию… Но как же быть, когда одна больная девушка, точней, молодая женщина, была поднята в небо на какой-то летательный аппарат. Вы слышите меня? – В трубке что-то хмыкнуло, и я продолжал: – И после этого больную захлестнула тоска. Она стала задумываться и плакать… И часто смотрела на звезды и еще больше плакала. А потом я этой тоски еще прибавил, утроил ее – и больная не вынесла перегрузки и погибла… – Я закончил говорить, в трубке громко дышали, но голоса не было. Мой собеседник как бы затаился, забился в угол, выжидая, какой я сделаю ход. Но я молчал, и тогда он не вынес:

– Продолжайте, Владимир Иванович. Я молчу, потому что вместе с вами волнуюсь. Мне редко бывает интересно, но сейчас вы меня допекли. Значит, ту девушку подняли на летающую тарелку и там ей подменили мозги?..

– Что вы, Николай Николаевич. Я про это не говорил. И честное слово, я не уверен, что была какая-то тарелка; Может быть, это только сон…

– Вот-вот! – оживилась трубка. – Начиталась ваша больная про одного барона, который вырастил в своем городе турецкий боб. Помните, как это было? Боб рос все выше и выше и скоро дотянулся до самой Луны. А потом по стеблю барон полез вверх и через час очутился на Луне. Так и ваша больная в своих сновидениях вырастила свой боб и по нему…

– Нет, нет, там было другое! – ответил я резко и даже хотел повесить трубку. Но это длилось только мгновение, и все равно Николай Николаевич догадался:

– Не горячитесь, лучше посчитайте до десяти. И доверьтесь все-таки нам. По вашему отчету мы соберем консилиум ведущих психологов, а я возьму руководство…

– И пошлете меня в сумасшедший дом! – Я от души засмеялся, и в трубку сразу прерывисто задышали:

– Вы не правы, товарищ Савушкин! Наш кооператив не готовит кадры для психиатрички. Мы помогаем отчаявшимся и заблудшим. Мы даем советы в критических ситуациях. Мы даже предлагаем читать Библию – слово Божие. И в этом тоже нет парадокса. Судите сами: решительно отказавшись от самоанализа, современный человек потерял представление о себе самом. А это трагедия. И как результат – одностороннее развитие только материальных запросов. Стала формироваться совершенно новая мораль, ожесточились нравы, огрубел характер, обыватель погрузился в чувственные наслаждения… И только лучшие из людей все еще задают вопросы – что я, где я, где нахожусь и куда направляюсь? И для чего вся эта земная жизнь?.. О, Господи, Савушкин, я с вами увлекся. Я даже перешел границы, а это всегда опасно. К тому же вы, наверно, мой антипод? Или существуете на другой волне…

– Нет, нет, мне интересно…

– Ну хорошо, сейчас мы проверим. Один нобелевский лауреат как-то сказал, что отдельная человеческая жизнь сейчас стада божьей повестью, что все вожди и народы отошли теперь в прошлое. Не догадываетесь, кто это сказал? У него есть стихотворение – «…свеча горела на столе, свеча горела…».

– Борис Пастернак.

– А вы, оказывается, эрудит. – Трубка схохотнула. – Значит, с вами можно говорить на полную катушку. Вот мы Пастернака вспомнили, а ведь Пушкин не хуже. Он тоже часто впадал в молитву и уходил в небо, прямо в космос залетал со своими печалями. И правильно делал. Ведь и при нем в жизни случались разные там перестройки и люди теряли опору. Кстати, вы верите, что через 500 дней мы заживем по-другому? Особенно в сфере духа, а?

– Я не политик. Да и когда вводили этот рынок, меня, Савушкина, не спросили.

– Вот-вот. Я правильно угадал вашу склонность к метафорам. Но все же, что вас смущает, Владимир Иванович? Зачем вы срочно меня нашли? Ваш звонок ведь внеплановый, так сказать…

Я вздрогнул от этого вопроса. Мои щеки, кажется, покрылись даже румянцем. Хорошо, что по телефону не видно. Но на вопрос нужно отвечать, и я, пересилив себя, залепетал:

– Простите я боюсь быть смешным… И все эти мелочи, деревенские разговоры – вдруг это банально?.. И еще меня не оставляет ощущение, что я подглядываю за собой в какую-то узкую щелку. И стыдно, стыдно…

Николай Николаевич засмеялся. Смех был громкий, хороший, и у меня отлегло от души. И голос у него теперь был успокаивающий:

– Стыдиться не нужно: вы уже освобождаете себя, змейка теряет шкурку, с дерева облетают сухие листья. Зато потом будет новая весна, пробуждение. И ваша болезнь отступит…

– Если бы!

– А вы поверьте в это. Этой верой излечивали даже мозговые опухоли, а с душевными-то как-нибудь справимся. Только позвольте вас спросить – много ли уже написалось?

– Страничек двадцать – тридцать, я не считал. Но все равно спасибо вам за поддержку. – И я опустил трубку на рычажок.

У меня сильно кружилась голова и дыхание стало частым, прерывистым, как при удушье. Я волнуюсь, значит, опять эти нервы. А впереди еще целая ночь, эх, если бы мне можно было курить. Как хорошо вдыхать в себя тягуче-сладостный дым, а потом, отставив далеко руку, наблюдать, как медленно тлеет и наливается краснотой табачный стерженек в сигарете, как хорошо подняться со стула и подойти к окну… И потом, с высоты второго этажа, смотреть, как в дождливом мареве копошатся люди или куда-то обреченно спешат, как быстро проносятся холодные машины, похожие на длинных и сероватых щук, как прямо перед твоими окнами тихо тлеет одинокий фонарь. И он тоже чем-то похож на сигарету, и кажется, что от него исходит такой же синеватый дымок и поднимается к тебе, до твоего этажа, а потом еще выше, прямо в темное небо, в самую его глубину… Ах, это небо, небо! Сколько раз и меня ты манило своей тайной и ожиданием, сколько раз мальчишкой я лежал на копешке сена или на крыше деревенского дома и всматривался в тебя, стараясь увидеть что-то живое, чудесное, похожее на новогодний подарок. Но подарков никаких не случалось, зато там, в дальней таинственной мгле, мне чудилась какая-то жизнь, какие-то фигурки часто мелькали у самого подножия перистых облаков, какие-то выстраивались воздушные дворцы, готовые взлететь еще выше от первого дуновения ветра. Я любил это небо и в грозу, и в ненастье, но особенно в грозу. И тогда мне казалось, что молнии целят прямо в меня – и замирало сердце, и останавливалось дыхание. Но тучи проходили, оставляя после себя голубое, ослепительно чистое небо, в котором уже плели невиданные кружева черные нитки стрижей. Это были мои друзья. Я любил этих птичек, я следил за ними часами. Правый берег Тобола у нас – высокий, обрывистый, и этот обрыв, сотворенный из желтой глины, служил для них родным домом. Как я завидовал птицам и как жалел их, особенно когда начинались затяжные дожди. В такие дни они не летали и не вили свои кружева. А мне казалось, что в дождь моим стрижам очень холодно, неуютно, и, наверное, они сидят сейчас в своих норках и плачут. Точно также любил я и летчиков, которые часто проносились над крышами в своих серебристых машинах. Да, я любил их и очень завидовал… А потом я вырос, стал учиться в городской школе, и здесь, в десятом классе, пошел в аэроклуб, но меня поджидало огорчение. Мне сказали, что мое кровяное давление очень высокое для мальчишки, но это еще было не все: у меня нашли какую-то странную болезнь, связанную с вегетативной нервной системой. Суть ее в том, что иногда без всякой причины у меня начинали подрагивать ладони, и я непроизвольно встряхивал ими, как будто сбрасывал дождевые капли. В аэроклубе утешили, что это не страшно и на мою будущую жизнь не повлияет, но курсантом не приняли. А потом и у моего сына появилась такая же привычка: часто в минуты волнения, а порой и совсем без волнения, он начинал быстро-быстро, с каким-то восторгом встряхивать кистями и громко смеяться. И блестят глаза, играют ресницы, а еще минуту назад они были задумчивы и печальны. Только минуту назад… И эта беспричинная, какая-то суматошная веселость меня всегда пугала. В такие мгновения мой маленький напоминал веселого и озорного петушка, который хлопает крыльями, суетится, точно собирается полететь. И потому я спрашивал его – куда же ты, моя чаечка, собралась? Куда же ты полетела? А моя мать – Колина бабушка – в это время приходила тоже в волнение. Она рывком схватывала его в беремя, садила к себе на колени и начинала легонько укачивать и напевать: «Петушок, петушок, золотой гребешок, маслена головушка…» Петушок – нелетающая птица. Вот и Колю моего тоже никогда не возьмут в аэроклуб… и никогда-никогда не стать ему летчиком.