Текст книги "Метагалактика 1995 № 1"

Автор книги: Игорь Волознев

– Который из них автор? – спросил краснолицый. Бородач посмотрел на своих помощников, один из них проворно показал на самую крупную фигуру.

– Разверните голову, – сказал краснолицый. Двое в белом тотчас выполнили приказ. Пришелец подошел к автору и стал разглядывать его лицо. Простое, открытое. Темно-русые волосы посеребрены по вискам. Лицо было спокойным и даже каким-то просветленным. Жизнь, казалось, не покинула ледяное тело, а таилась где-то внутри, до поры затихшая и неподвижная. Несколько секунд краснолицый постоял в задумчивости. Потом повернулся и стал разглядывать лес за моргом, облака над лесом, небо над собой. Из-за облаков выглянуло солнце. Краснолицый закрыл глаза и подставил ему свое лицо, оно оттаяло и потеряло жесткость. О чем он думал в этот момент? Какое солнце светит ему там, на его земле? Подул ветер, зашумел ветвями деревьев, похолодил шею, забрался за ворот комбинезона. Краснолицый опустил голову и еще несколько секунд разглядывал лицо автора. Потом тихо сказал молодому:

– Зови.

Тот нырнул в люк. Тотчас из тарелки вышли двое в таких же серебристых костюмах.

– Будьте крайне осторожны, – строго, но дружелюбно сказал им краснолицый, – не повредите ткани тела, – они в таком состоянии очень хрупкие. Он еще раз поглядел в небо, как бы прощаясь, и ничего не сказав больше и ни на кого не глядя, повернулся и исчез в люке.

Двое в серебряном бережно перенесли в тарелку одно за другим три тела. Люк закрылся и внутри аппарата стал нарастать тихий настойчивый звук, постепенно переходящий в тонкий свист. Бородач с помощниками заспешили к моргу. Между ними и тарелкой как будто заструился горячий воздух – очертания аппарата заколебались, стали размываться, таять и через несколько секунд все исчезло.

У морга стояли окаменело четверо и молча глядели на пустой газон, с четкими глубокими следами в снегу от трех опор.

Наконец молчание нарушил Пан:

– Слышь, – тронул он за рукав бородача. – А на кой им ети жмурики?

Бородач брезгливо отдернул руку и молча пошел к машине. Тело его вновь обрело упругость и монументальность. Двое в белом последовали за ним. Заурчал мотор и скорая скрылась за поворотом, оставив после себя смрадное облако выхлопных газов.

– У-у, гнида, – Пан густо плюнул им вслед.

Александр Логунов

Год – одна тысяча…

Фантастическая повесть

От автора

Летом 1991 года, когда вчерне была написана повесть, и никто еще не помышлял о близости августовских событий, многие все же чувствовали, что тучи на политическом горизонте сгущаются, дышать становится все труднее, подземные толчки все активней выбивают почву из под ног вчера еще незыблемой власти.

Чувствовал это и я. Накал и сгущение политических страстей, также, как сгущение атмосферного электричества, говорили об одном – грозы не миновать, и всполохи молний не происходят сами по себе. И вот, это случилось. Помню, как многие радовались победе; монстр коммунизма повержен. Радовался и я. Радовался, что сценарий, воплощенный в повести, уже не будет реализован. И что Господь вновь нас миловал.

Но прошло два года со времени так называемой победы, и дышать снова стало невыносимо трудно; и снова, как тогда, небо заволокло тучами, и где-то на горизонте появились зловещие всполохи. Словно какая-то невидимая рука вновь загоняет народ в угол и, подталкивая к кровавой развязке, ставит определенные условия: истребление русской нации с помощью ее же самой.

Остается надеяться, что нас в очередной раз пронесет через бурные пороги, и в очередной раз будет дан шанс, чтобы мы поняли наконец простую истину – лишь возвращение России к исконному для нее устройству государства позволит прекратить падение ее в тартарары. Но что произойдет до времени понимания столь несложных вещей? Что придется еще пережить? Военную оккупацию? Фашизм? Народный бунт – бессмысленный и беспощадный? Полное распадение некогда единой страны?.. Спаси нас, Боже!..

Но видимо, русскому народу придется еще много пострадать, для окончательного освобождения от иллюзий. Ибо только по прошествии времени приходит осознание истинного положения вещей.

И с расстояния прошедших двух лет начинаешь с особой отчетливостью, как в фокусе, видеть, что Божественной воле угодно было низвергнуть коммунистов с одной-единственной целью – показать истинную суть российских демократов, и производной от них демократии. Чтобы не были они у народа (в случае победы ГКЧП) мучениками и героями, пострадавшими за правду. Чтобы все увидели их настоящую, подноготную суть. Чтобы не слагали о них легенд и не поднимали знамена их идей. Но каких еще страданий нужно русскому народу для понимания элементарного? Неужто нас настолько затравили за последние три четверти века, затуркали, затоптали в грязь, запоили бормотухой? Неужто история нас ничему не учит? Какую цену еще надо заплатить, чтобы каждому прозреть духовно, и восстать, наконец, из гроба?

Когда же мы поймем, что неможно жить России по-Божески, но без Бога, и царствовать, но без царя?..

В повести дан лишь краткий эпизод событий, который был бы кое-кому выгоден: ибо в ослабленную междоусобицей страну проще простого ввести войска международного сообщества; так сказать, для разъединения враждующих сторон; и оставить их, затем, навсегда.

Повесть написана накануне путча, но я решил оставить текст неизменным; поэтому пусть не удивляет упоминание о ЦК КПСС и тому подобное; не в этом дело. Суть в том, что тучи вновь, как тогда в девяносто первом обложили небосвод, и снова нечем дышать.

И я не знаю, какую форму может принять надвигающаяся гроза; не знаю, куда хлынет волна гнева. Или может, не будет никакой грозы, а просто, все тихо и покорно задохнутся без притока свежего воздуха.

Будущее темно, и не видно ни зги. Что в ней, в темноте? Вглядываюсь со страхом в смутные очертания. Жду, и страшусь.

* * *

Воздушный налет закончился около часа назад. Три вертолета, в спешке опустошив остатки ракетного боезапаса (основной груз был сброшен на группировку Можайского направления) и, потеряв одну машину, ушли в направлении Кремля.

И теперь, когда в дивизионе подсчитали потери, и определились с распорядком службы, наконец, дали отбой тревоги.

Собственно, если говорить о потерях, то, если не считать пожара в старом корпусе гостиницы «Урал» – один покореженный БТР, да два изрешеченных осколками автофургона. Что же до личного состава: всего, около десятка раненых, и вполовину меньше убитых.

«Крокодилы» – как на жаргоне называли вертолеты, за их неуклюжий вид и пятнистую окраску, шли явно на излете, после выполнения основного задания; отсюда спешка и хаотичность сброса боезапаса. Теперь, один из них пылал на углу Покровки и Садово-Черногрязской улицы, заволакивая стелющимися клубами гари площадь «Земляной вал».

Но сейчас, после отбоя тревоги, досматривать картину разрушений оставили караульным, а толпы бойцов уже заполняли второй, уцелевший корпус гостиницы.

Замкомбата Данильцин открыл дверь номера и, осветив внутренность, крикнул в галдящую, кое-где разрежаемую фонариками тьму коридора.

– Первая рота, отделение Перелыгина, занимай пятиместный!

– Нам бы еще один! – Раздалось в ответ, на что Данильцин лишь выругался, относительно личных апартаментов и двинулся дальше, выкрикивая из темноты отделенных мотопехотного батальона.

Электричество, как и следовало ожидать, отсутствовало, но особой нужды в нем не было; старый корпус гостиницы полыхал довольно прилично, отчего все фасадные номера заливали блуждающие всполохи сумеречного света.

Десять бойцов гурьбой ввалились в отведенное им помещение и, побросав вещмешки, пристроив оружие в свободных углах, расположились на полуторных, застеленных пледам кроватях; Серега Перелыгин – отделенный, на правах старшего застолбил диван у окна, остальные, кто как мог, сели по ходу, вдоль стоящего между кроватями стола.

«Дед» Семен Михайлович, самый старый в отделении, не дожидаясь, когда все угомонятся, первым делом наполнил полуведерный чайник и, напевая под нос, начал раздувать примус.

– Красота, братцы, я тащусь. – Веня Грушинский, их дивизионный поэт, блаженно растянулся поперек кровати и одной рукой приобнял севшую рядом медсестру Лидию. Она незлобливо шлепнула его, но Грушинский руки не убрал; да, все и так знали об их отношениях.

Димка Васильев, дабы не ютиться на проходе в ожидании чая, уселся прямо на ковер, прислонившись спиной к платяному шкафу.

Бойцы весело болтали, кто о чем и выставляли провиант из неприкосновенного запаса; в основном галеты, сгущенное молоко. Нашлась пара банок тушенки и даже, плитка шоколада.

Димка оперся поудобней на стоящий рядом карабин и с истомой ткнулся лбом в его ствол. И чувствуя, как прохладная сталь приятно оттягивает усталость, в сладостной полудреме начал наблюдать, как бойцы накрывают на стол, снуют по комнате, выходят – кто за чем, как отблески пожара вспыхивают на их лицах, и словно не было этого месяца непрекращающихся боев, словно не было шквального, начавшегося в Нижнем Новгороде, прошедшего через Тулу и Коломну движения народно-революционной армии. Теперь, повстанческие войска, получив поддержку от Орла и Смоленска, двигались по трем основным направлениям: Можайскому, Мало-Ярославскому и Коломенскому; Петербургская же независимо созданная группировка оказалась отрезанной в районе Твери, и судьба ее оставалась неизвестной. И хотя основные соединения повстанцев еще бились с насмерть стоящей правительственной гвардией, головные части уже прорвались в столицу и за двадцать четыре часа овладели рубежами Садового кольца.

Остался последний бросок. Он был решающим. И никто не хотел ждать арьергардных и тыловых подразделений.

– Ребята, я с чаем! – В комнату вошел, будто вкатился пулеметчик Витя Шульгин, и с несвойственным для спортсмена-гиревика изяществом потряс над головой пачкой. – Но с условием, сказали – отсыпать и вернуть.

– Это кто, Голдобинские такие скряги? – С гонором произнес дымящий самокруткой Перелыгин, – завтра в Кремле пьем бразильский кофе, а они пачку чая жалеют. Ничего не отдавай. – Он затянулся в последний раз и выбросил окурок в приоткрытую форточку.

– Правильно, не отдавай. – Все весело загалдели, поддерживая отделенного.

– Не-е, надо вернуть, – с улыбкой ответил Шульгин, высыпая заварку в закипевший на примусе чайник, – последним поделились.

– А-а, если последним, то, ладно, – благосклонно отозвался Перелыгин, хотя с самого начала было ясно, что весь его гонор – не более, как для видимости, чтобы таким образом выказать благодарность находчивости взводного пулеметчика.

Димка уже совсем было задремал, но встрепенувшись от громкого окрика Шульгина, вновь начал расслабленно наблюдать за происходящим в комнате; вот, в кресле у окна, рядом с диваном отделенного, надвинув на глаза флотскую пилотку и полурасстегнув бушлат, вольно развалясь сидел бывший мастер ПТУ Пенкин; того самого, в котором учился и Димка Васильев; правда, преподавал Пенкин в параллельной группе и по другой специальности.

Лет ему, не более двадцати пяти, но ведет себя, как высокий начальник. В Нижнем, когда формировали армию, до хрипоты ругался и требовал, чтобы ему дали взвод; это при его-то звании старшего матроса.

Бесноватый блеск его чуть выкаченных глаз, ко всему, усиливался вдавленной переносицей и крупным нависающим лбом; даже небольшая, похожая на щетку борода загибалась и топорщилась вверх; это все верно от гордости и непомерных амбиций.

Димку он, все эти тридцать дней словно и не замечал, хотя оба в ПТУ глаза друг другу успели намозолить.

Кстати, «дед» Семен Михайлович тоже, нижегородский. Но Михалыч – другое дело, ему уже пятьдесят, а ведет себя на равных со всеми; говорит – у дочери от первого брака, второй внук родился. Сам женат три раза, а к шестому десятку остался один.

– Слушай, братва. Недавно сочинил стихотворение. – Вскинулся вдруг Грушинский. – Конец еще не совсем, но все-таки…

– Давай-давай, трави, – благодушно послышалось со всех сторон.

– Но только, чур, – призывая ко вниманию, Вениамин ткнул пальцем вверх. Наш дорогой Цымбал Валера сразу отсыпает мне табачку. – И кивнул в сторону молчаливо сидевшего против него парня.

– Во, смотри-ка, – усиленно окая и комично выпучивая глаза, ответил Цымбал, зачем-то убирая вещмешок с колен, – утром только брал.

– Утром было до боя, а сейчас – после. – Начальственным тоном осадил его Грушинский и прокашлявшись, картинным жестом пригладил едва оформившиеся щетки усов. – Итак. – Вениамин скрестил ладони у живота и уставившись в верхний угол комнаты, начал:

 
«Когда правят свиньи страною,
Когда на престолах лжецы —
Едят бутерброды с икрою
Подонки и подлецы.
 
 
А ты – что пахал и пластался
За доблесть, за честь и за труд,
Тебе вновь в награду достался
Все тот же постыдный хомут.
 
 
Ты верил – огни перестройки
Теперь не погаснут вовек.
Но вышло – платить неустойку
Обязан простой человек.
 
 
Ты ждал. И надеявшись, верил.
Но – вновь вынимается кнут.
И вновь тебе в спину штыками толкнут.
Лицом на брусчатку. Сомкнется редут.
И вновь к свежевырытым рвам поведут…»
 

– Вот, только последняя строфа, не совсем гладко. – Несколько виновато начал объяснять Грушинский, закончив читать стихотворение.

– Ладно, завтра во Дворце съездов расскажешь все до конца. Успокоил его Михалыч. – Но ведь действительно, свиньи же правили, довели страну до такого. – Подвел он резюме и стал, вместе с пришедшим на помощь Шульгиным, вскрывать консервные банки.

Дверь неожиданно отворилась, и в полумраке проема показались братья-близнецы, Леха и Андрей, с полотенцами и бритвенными приборами в руках. С самого начала они куда-то ускользнули, и судя по их всклокоченным прическам, оба только что вышли из душевой.

– О-о, два брата-акробата! – Крикнул из своего угла, прямо в сапогах улегшийся на диван Перелыгин. – Уже где-то помыться успели.

– Да, там, в душе – неопределенно ответил один из них и повесил полотенце на крюк платяной вешалки.

– Холодной водой, что-ли? – Криво усмехнулся Пенкин и понимающе подмигнул отделенному, ткнул пальцем в сторону близнецов.

– Не-е, в походной кухне нагрели. Там, третий взвод моется.

– Бля, ну и тихушники! – Смачно выругался командир отделения, и от возмущения даже поднялся со своего ложа. – Хоть бы слово сказали. Дать бы вам по наряду вне очереди… Ну, ладно. – И вдруг переменил тон. – А может и нам на халяву сполоснуться? Как в старину, перед ответственным сражением.

– Да-а, брось, командир, – вяло возразил ему пулеметчик, – считай, скоро полночь, а в пять утра, наверное выступим.

– Хм, и то верно, – согласился с ним сержант и поскреб щеку с трехдневной щетиной, – но побриться все-таки надо.

Наконец, долго сипевший чайник засвистел и плюясь паром, начал подбрасывать крышку.

– Ребята, подставляй, у кого что есть. – Михалыч кинулся к примусу и, спрятав ладонь в рукав гимнастерки, быстро снял чайник.

– Скорей-скорей, заварка выкипит, – подбадривали его со всех сторон, но Михалыч и сам знал, что надо делать.

Разобрав галеты и тушенку, вновь заняли свои места, лишь только близнецы, как Димка, расположились у входа в номер.

Братья родом были рязанские – освобождены во время наступления из следственного изолятора.

А сидели они вроде как за убийство; угоняли вместе с цыганами лошадей, да потом и убили одного из них, за обман при дележе денег.

Братьям так и так надо было уходить; надеяться на милость цыган в смутное время – верх легкомыслия.

При возрасте в девятнадцать-двадцать лет, во всем держались независимо и особняком; к командирам относились со сдержанной снисходительностью. Вот и сейчас, расположили отдельно от всех, на табурете, нехитрую снедь и о чем-то говорят вполголоса.

Может быть о доме? Хотя, чего о нем говорить. Димка, месяц, как в регулярных частях, а никакой тоски не чувствует, наоборот, первым пошел записываться добровольцем: накинул год, сказал, что в декабре восемнадцать, и порядок; никто документы и не стал требовать.

Мать, правда, жалко. Истерику закатила напоследок. Да еще бабка с младшей сестрой начали ей подвывать. Но ничего, уж обойдутся как-нибудь, пока. А дальше – видно будет.

Дверь мягко отворилась и в комнату, также беззвучно вошел Гоша-минер; низкорослый, в гражданском берете, из под которого выглядывали вьющиеся волосы, переходящие в кустистые рыжие бакенбарды. Гоша прошел Афган, и был всегда спокоен, что называется, как удав.

– От вашего купе-люкс, – произнес он улыбнувшись одними уголкам губ, – аромат… сразу видно – Михалыч заваривал. – И, развязывая на ходу вещмешок, направился к столу.

– В коммерческом кафе сейчас печенья надыбал. – Георгий тряхнул содержимым мешка и отсыпал добрую его треть на стол.

Как само собой разумеющееся, налил чай в свою, едва не литровую кружку, и поудобней уселся с краю кровати.

– Вот, ценник захватил. – Он достал из кармана бумажку и, покрутив ей в воздухе, бросил рядом с чайником. – Восемьсот рублей – килограмм.

– Ого. – Шульгин даже присвистнул от изумленья, а Лидия нервно расхохоталась, едва не подавившись печеньем. На что Гоша лишь согласно кивнул и со значеньем заключил. – Власть возьмем – головы будем отрывать за такие цены.

И по тому, как вдруг блеснули его глаза, Димка понял – будет отрывать, без всякого сомненья.

– Ну-у, про власть размечтался, – с усмешкой возразил Михалыч Георгию. – Народ ведь никогда власти не имел – ни в семнадцатом, ни при Хрущеве, ни в перестройку, и сейчас, то же, не стоит особенно мечтать.

– Это почему же? – Минер откусил печенье и сделал обстоятельный глоток.

– А потому, что народ не правил никогда. Не знает, как это делать. И не готов он к власти. И не чувствовал себя ей ни раньше, ни сейчас. Не зависит ведь ничего от народа. – Заключил он свою тираду и широко развел руки в стороны.

– Как это?! Не чувствовал, не зависит?! – Завелся вдруг Грушинский и даже привстал с кровати. – Я себя сейчас, ой-ей-ей как чувствую властью, и от меня много чего зависит, Михалыч, и от тебя, впрочем, тоже.

– Ну, еще замполит, на мою голову, – отмахнулся от него «дед», – зависит – не зависит, я – мы… армия – мы, понятно. Что прикажут, то и делаем. Другой вопрос, что все – добровольцы, но это, особый разговор.

– Так чего ж ты тогда полез в армию, раз тут приказывают, – с нескрываемой издевкой поддел его Пенкин, и торжествующе задрал вверх свою куцую бородку; на него, впрочем, никто не обратил внимания.

– А я говорю, – Михалыч начал заметно распаляться, – когда со стрельбой прекратим, надо подумать, чтобы действительно власть народной сделать, чтобы не отобрали ее, как большевики в семнадцатом, – Михалыч начал жестикулировать. Видно было, что думал он над этим много, но не умел хорошо выразить словами, – чтобы не от народа в целом, а от каждого человека зависело – что и как надо устроить в государстве. По мне – хоть коммунизм, хоть царизм, хоть фашизм – лишь бы человек себя властью ощутил… Вот так, да. А иначе, чего я в пятьдесят лет под пули лезу? У меня уже скоро четвертый внук будет; дочка от третьего брака замуж недавно вышла.

– Ну, ладно, все это разговоры. – Гоша-минер смачно отрыгнул и поставив кружку, полез в портсигар за папиросой. – Сейчас, вот, ума не приложу, как Кремль брать будем?

– Да-а-а, рассуждаешь ты будто командир дивизиона, – хохотнул из своего угла Перелыгин.

– Ага, посмейся, – минер прикуривал сделав затяжку, выпустил дым через нос, – сейчас с радистом беседовал о том о сем… так, доложу вам по секрету, что от армии Тимофеева осталось, максимум, полторы дивизии. Потому как… – он вытащил спичку, и поковыряв ей в зубах, сплюнул на пол, – гостиница «Украина», в которой они расквартировались сегодня вечером, уничтожена при недавнем авианалете. Кстати, Новоарбатский и Дорогомиловский мосты – тоже, того…

Пенкин вдруг хлопнул пилоткой о стол и, резко поднявшись, встал около окна.

– Идиоты! – Он зачем-то схватился за ствол карабина и несколько раз перекинув его из руки в руку, поставил назад, к спинке кровати.

– Дорвались до бесплатного! Как же, гостиница, нумера! Идиоты!

– А сам-то ты где? – Недоумевающе оборвала его Лидия, – не в гостинице, разве?

– Нет, не в гостинице! – Огрызнулся Пенкин в ответ и, развернувшись на каблуках, в запальчивости шагнул вперед. – В нашей, всего шесть этажей, и зажата меж домов. А там – высотное здание. Надо же понимать! И к тому же – мост! Неужели трудно мост было перейти?!

– Мост ПТУРСами простреливался, – пояснил Гоша-минер, и словно его не перебивал никто, продолжил дальше. – На Тверской, кстати, армию Гайдалова тоже здорово потрепали. Вся техника была на площади Маяковского – так, пожгли на корню. И отель «София», ясное дело – прямым попаданием…

– Слушай, ты – «афганец», – Пенкин с ошалелым неистовством схватился за карабин и натянулся как тетива, – шел бы ты отсюда, со своей информацией, к едреной тете! А то, я сейчас, за себя не отвечаю!

Минер снова затянулся, и с прищуром поглядев на Пенки-на, потушил окурок в банке из-под сгущенного молока. – Ладно, пойду, – произнес он тем же равнодушным голосом и поднялся из-за стола. – Скоро на разминирование. Уже понаставили, небось. – Георгий вскинул на плечо вещмешок, и взглянув в последний раз на Пенкина, снисходительно добавил. – Ладно, морячок – вольно. Тебя я все равно не боюсь. И за пушку хвататься не надо, потому что этот чайник, – он щелкнул по его пузатому алюминиевому боку, – полетит быстрее, чем ты дернешь затвором.

Неизвестно, чем закончился бы этот конфликт, если бы в дверях не появился комбат Жерехов; Георгий тактично уступил дорогу, и отдав на прощание честь (при этом несколько иронично вывернул ладонь кверху), исчез в темноте коридора.

– О-о, товарищ майор, присаживайтесь к нашему столу. – Перелыгин с показной ретивостью поднялся с дивана и сделал приглашающий жест рукой.

– Нет, спасибо, уже ужинал. – Комбат оглядел всех исподлобья и на секунду остановил взгляд на Лидии. – Как личный состав? – спросил он, то ли медсестру, то ли командира отделения.

– В порядке, товарищ майор. Настроение боевое. – Ответил за всех Перелыгин, поправляя для пущей важности топорщившуюся гимнастерку.

Жерехов лишь угрюмо кивнул и словно споткнувшись, теперь уже впрямую уставился на медсестру. – Лидия, после налета есть раненые?

– Во взводе, нет, – равнодушно отозвалась она, – а в батальоне… четверо, по моему. Один – тяжелый, в госпиталь надо.

– Угу, – с обычной своей мрачностью заключил майор, но по вспыхивающим затаенно уголькам глаз было видно, что не состояние личного состава его сейчас интересует.

– Ну, что ж, отдыхайте, – наконец прервал Жерехов возникшую было неловкую тишину. – Завтра, по всей видимости, нелегкий день. – И взяв под козырек, тяжело направился к выходу.

– Так точно. Все уже отбиваются. – Бодро ответил Перелыгин ему вслед, и лишь захлопнулась дверь, рухнул на диван и беззвучно расхохотался.

– Лид, а Лид, смотри, как майор тебя глазами-то ел. Так бы и проглотил всю… ха-ха. Гляди, комбат – парень не промах, – и он игриво погрозил ей пальцем, – мастер скрытой тактики.

– Да, он уже применял тут разведку боем, – простодушно отозвалась Лидия, и смущенно улыбнулась, обнаружив ямочки на щеках.

– И ты конечно уступила, – хохотнул в такт общему настроению Шульгин, и скинув сапоги, начал устраиваться на кровати.

– Еще чего! Болтаешь что попало! – Лидия взъерошилась вдруг, как тигрица, но тут же утихла, и ласково прильнула к плечу Грушинского, все это время нервно крутившего кончики едва оформившихся усов. – У меня, вон… свой комбат, – и она торжествующе стрельнула глазами по сторонам; мол – я не какая-нибудь, вам, походная… понятно.

– А чего я сказал? – Пошел на попятную Шульгин; он устроился поудобней, и предвкушая близкий отбой, подоткнул подушку в изголовье. – Я ж, так, просто. А Жерехов, мужик – что надо. Разведен. Высшее образование. KMC по боксу.

– Да, ну тебя, трепло. – Лидия махнула на него рукой и поднявшись, направилась к выходу. – Пойду, к своим, Медсестрам.

– Лид, ты куда? – Поэт тут же вскочил, и растерянно откинув падающий на глаза чуб, увлекся за своей подругой.

Через пару минут в комнату заскочил взводный шофер и, вылив в кружку остатки чая, с набитым ртом начал объяснять, что клапана стучат и с карбюратором непорядок, и что аккумуляторы подсели… Но Димка сквозь качающуюся дрему едва слышал его болтовню, а сон уже властно забирал к себе измотанное тело, и завтрашний, а по сути, сегодняшний день, представлялся, спокойным; словно не будет никакого решающего штурма, а просто – все образуется само-собой. – Все будет хорошо. Непременно будет хорошо.

Волны дремы, плавно, с баюкающим шуршанием накатывались друг на друга, будто играя в свои бризовые кошки-мышки, в тускло-золотистых лучах Луны, и уже казалось…

– Эй, малой. Ты, чего это, в углу? – Михалыч заботливо наклонился и потрепал Димку по плечу; в другой руке у него был опорожненный чайник, который он видимо нес промывать от заварки, но остановился, увидев Дмитрия, спящего между шкафом и кроватью.

– Да, я здесь… нормально, – отозвался сквозь сон Димка, но Михалыч, вновь, не терпя возражений, потряс его за плечо. – Вон, ложись с Шульгиным… Цымбал, сейчас, все равно в караул заступает.

– Да, иди ложись на мое место, – вторя Михалычу произнес Цымбал и, вскинув на плечо АКМ, направился к выходу, – после меня, на дежурство, так и так идешь.

– Да, Васильев, в четыре часа тебе в караул, – подтвердил его слова командир отделения, – поэтому, отбивайся. И, кстати, – добавил он начальственным тоном, – всем остальным – тоже, отбой! Завтра будет не до шуток.

Но приказывать уже не было необходимости; по комнате разносилось – унисонное посвистывание близнецов, посапывание расположившегося в кресле Пенкина, да могучий храп Шульгина.

…Штурм Кремля произошел невероятно легко и быстро; обороняющиеся сами открыли ворота Спасской башни и без сопротивления впустили повстанцев вовнутрь.

И теперь, когда все кончилось столь благополучно, Димка от нечего делать стал ходить по кремлевским апартаментам, рассматривая на стенах полотна старых мастеров. Но чем дольше он так прогуливался, тем более странным казалось ему сходство Кремля с внутренним устройством Зимнего дворца; так, как это и показывалось в классике советских кинематографистов.

По лестничным маршам и коридорам один за другим проходили отряды арестованных юнкеров и кадетов.

Димка поглядел, как они обреченно идут с поднятыми вверх руками, заметив попутно, насколько не вяжется все это с мраморными скульптурами, старинными картинами на стенах, и дорогими вазами из тонкого фарфора.

Увлеченный рассматриванием работ голландских мастеров: ведь ничего подобного видеть ему не приходилось, Димка вышел из очередной анфилады и неожиданно попал в огромный зал, поперек которого, змеей протянулась длинная очередь, голова которой упиралась в массивные двустворчатые двери.

Из любопытства он подошел к ее краю, но вдруг увидел, что в середине, закинув автомат за спину, стоял Цымбал и безмятежно посасывал мундштук пустой трубки.

– Слушай, Валера – куда все выстроились? – Подошел к нему Димка и как ни в чем не бывало пристроился рядом.

– Как, куда? – Немногословный Цымбал удивленно приподнял брови, и задумавшись, отвел взгляд в сторону. – Вон, в Петровский зал, на президентском троне посидеть.

– Хм-м, а разве у президента трон был? – И Димка обескуражено оглядел стоящих в очереди бойцов; те, впрочем, не обращали на него никакого внимания.

– А как же. Экий ты. – Цымбал лукаво улыбнулся и принялся обстоятельно рассказывать, при этом как бы желая окончательно сбить с толку и тем ввести в еще большее недоумение.

– Сначала, конечно, на нем цари сидели; ну, это понятно… Князь Игорь, там, Владимир Мономах… и все остальные, вплоть до Ивана Грозного… Так, наверное? – Он пососал мундштук трубки, и словно уяснив что-то для себя, уже уверенно добавил. – Ну, а дальше – Петр I стал на нем восседать, и все-такое прочее… вплоть до Николая II… Да, ты, историю что ли не учил?

В ответ Димка лишь неопределенно поскреб в голове и смущенно улыбнулся.

– Ну, а затем, должен знать – Ленин на него переместился, потом – Сталин, Хрущев… ну и пошло-поехало: Брежнев, Горбачев – вот… А теперь, значит, наша пора пришла. – И он осклабил желтые от табака, широкие как лопаты зубы.

– Вон, – Цымбал кивнул на выходящих из Петровского зала, – счастливые до самой жопы. Посидели, ха-ха…

– Ничего себе, курим. – Грушинский подскочил к ним, суматошно жестикулируя по своему обычаю и хлопнул Цымбала по плечу. – Ну-ка, сыпани табачку боевому другу.

– Так, я ж тебе давал этим утром, – Цымбал даже отвесил губу от изумления и сделал попытку шагнуть в сторону.

– Э-э, то было до штурма, а сейчас, уже после… Надо ведь понимать. – Грушинский выразительно постучал себе по лбу, после чего укоризненно закивал головой.

– Ладно, и я заодно покурю, – сдался наконец Цымбал и в поисках кисета похлопал по карманам бушлата. – Хм, – он недовольно нахмурился, – кажется, в вещмешке оставил?.. Верно… Пойду заберу… А ты – малой, – кивнул он Васильеву, – вставай на мое место. Я сейчас вернусь. – И он с тревогой посмотрел на очередь, заметно приблизившуюся к резным двустворчатым дверям. – Так что, вставай малой, чего в стороне-то пристыл?

Но Димка, действительно, онемел как парализованный и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

– Так, ты вставай. – Цымбал шагнул к нему и стал неистово трясти за плечо. – Вставай, говорю!

– Да, встанет он, чего ты в самом деле. – Попытался приструнить его Грушинский, но Цымбал почему-то разъярился еще сильнее. – Вставай! Неясно, что ли?! Эй, малой, понял – нет?!

– А-а, что?! – Димка вынырнул из цепкого омута небытия и дико заозирался по сторонам; у стены заливисто храпел пулеметчик, в окне тускло дрожали всполохи догорающего пожара, а над Димкой склонялся разводящий караула и тряс его за плечо.

– Ты, что ли, Васильев?!

– А, да… я, – сбрасывая сонную одурь, отозвался Димка, и сев на койке, начал напяливать сапоги.

– Давай на дежурство… пост твой, прямо у горящего корпуса, – недовольно пробурчал сержант, – да, побыстрее собирайся. За ручку каждого некогда водить. – Он потоптался для порядка на месте, и лишь убедившись, что вахтенный не заснет снова, направился к выходу, тяжело бухая сапогами.

От утреннего озноба Димка окончательно пришел в себя, и чтобы не так чувствовать забиравшуюся под ватник промозглую стылость, начал ходить взад-вперед по своему участку.

Горящий корпус гостиницы уже находился в последней стадии дотлевания; тому способствовали и стоящие по углам вахтенные с брандспойтами, уже, впрочем, не лившие беспрестанно воду, а только изредка пуская ее на минуту-другую, чтобы сбить вспыхивающие кое-где немощные языки.