Текст книги "Метагалактика 1995 № 1"

Автор книги: Игорь Волознев

Соавторы: Дмитрий Несов,Александр Логунов,Виктор Потанин,Алексей Поликарпов,Александр Комков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– Я понял, госпожа, – весь вид Гинго выражал решимость. – Превращай поскорее меня в собаку и я расправлюсь с колдуном.

– Помни, что Гомбарум не погибнет сразу, у него еще останется несколько минут, и он попытается отобрать у тебя камень. Но это будет уже не прежний могущественный Гомбарум, а слабеющий, теряющий рассудок старик. Возможно, у него еще хватит колдовской силы, чтобы лишить тебя подвижности… Тебе нужно будет продержаться эти страшные минуты, продержаться во что бы то ни стало, пока он не издохнет окончательно. Лучше всего, если ты проглотишь камень в тот же миг, как он попадет к тебе в пасть.

– Будь покойна, госпожа, я не растеряюсь.

– Главное – не отдавай ему камень! – почти выкрикнула Астиальда. – Без него колдовская сила императора будет слабеть с каждой секундой! И невидимая стена вокруг Башни будет таять и рассасываться. Мне, вероятно, в последний момент удастся проникнуть сквозь нее и придти тебе на помощь… Но все же полагаться тебе придется только на самого себя. Помни о награде, которая тебя ожидает.

Она протянула Гинго руку. Карлик сжал ее в своих горячих ладошках и покрыл жаркими поцелуями. На миг у него закружилась голова. Он готов был бессчетно перецеловать каждый бугорок, каждую впадинку на тыльной и внутренней стороне руки его богини, но она мягко отняла руку и велела ему опуститься на пол.

Гинго скорчился, поджал под себя ноги и руки, закрыл глаза и весь напрягся. По телу его прокатилась сильная дрожь, когда Астиальда положила ему на голову свою ледяную ладонь. Вдруг страшная боль пронзила затылок Гинго, словно туда воткнули раскаленную иглу.

И уже через минуту, хрипло дыша и высунув из ощерившегося рта язык, он опрометью несся по мраморным коридорам огромного императорского дворца, сбивая с ног лакеев и пугая до обморока придворных дам. На четырех коротких сильных лапах он взбегал по лестницам, всей тушей с разгону налетал на двери и высаживал их, врезался в толпы разряженных сановников, слыша их проклятия и вопли ужаса. Во дворце привыкли к бесчинствам императорских собак. Гинго мог безнаказанно вцепиться зубами в жирный зад какого-нибудь кавалера или дамы, которые еще сегодня утром потешались над бедным карликом и осыпали его тумаками. С каким наслаждением он прогрыз бы до крови несколько обтянутых в шелк лодыжек и унизанных перстнями рук, с каким диким восторгом впился бы клыками кое-кому в горло! Но времени у него не было, каждая секунда была на вес золота.

Промчавшись галереей и кубарем скатившись по двум необъятным лестничным маршам, он выскочил во внутренний двор и побежал вдоль стены. Кроме нескольких стражников в клювастых шлемах здесь никого не было; они лениво оглянулись на спятившего пса и продолжали свою бесконечную игру в кости.

Обогнув угол дворца, Гинго увидел черную приземистую башню. Возле нее не было ни души. Запретная Башня не нуждалась в охране. Все знали о невидимой стене, воздвигнутой императором для защиты своего сна, и боялись не то что приблизиться к ней, но даже взглянуть в ее сторону. О взгляде на Башню мог узнать всеведущий колдун, и неизвестно было, как он истолкует взгляд!

Тут Гинго помчался еще быстрее. Черная громада надвигалась стремительно; где-то здесь, в десятке метрах от Башни, проходила колдовская стена, но Гинго не замедлил бега, только зажмурился и наклонил голову, словно ожидая удара о непроницаемую воздушную преграду…

Стена пропустила его, и обрадованный Гинго зарычал от радости и нетерпения. Ворвавшись в распахнутые двери, он бросился вверх по лестнице. На ступеньках дремали или бродили охотничьи псы Гомбарума. При приближении Гинго они вскакивали и провожали его недовольным лаем. Иные из них бросались за ним, но вскоре прекращали погоню.

Одолев последний лестничный марш, Гинго оказался в просторном круглом зале без окон, стены и потолок которого образовывали одну громадную полусферу. Она была вся обита черным бархатом и увешана крупными рубинами, которые излучали неяркий багровый свет. В зале царил полумрак. Однако Гинго еще с лестницы рассмотрел посреди зала просторное ложе с лежащим на нем мощным широкоплечим Гомбарумом. Император спал в той же позе, какую четверть часа назад показывало дно волшебного подноса. Он сопел, красные, измазанные жиром губы его вздрагивали во сне, правая рука свешивалась до пола. Только Зуб Саламандры не просвечивал сквозь кожу на запястье, но Гинго этого и не требовалось: он знал, что чудесный камень – там.

Возле кровати развалились любимые охотничьи псы Гомбарума. Они оскалили зубы на Гинго, но, видимо, приняли его за своего, потому что ни одна из этих тварей не стронулась с места. Собаки глодали кости, дремали или гонялись друг за другом.

Гинго в несколько прыжков подскочил к свешивающейся руке и клыки его с размаху впились в запястье, обвитое ниткой жемчуга и украшенное золотым браслетом с бриллиантами. Жемчужины хрустнули под его клыками, золото смялось и один зуб Гинго с треском обломился, но все же собачья пасть прогрызла руку. Раздались пронзительные вопли и проклятия проснувшегося Гомбарума, но дело к этому моменту уже было сделано: кровавый клок императорского запястья вместе с кожей, сухожилиями, обломками костей и осколками жемчуга попали Гинго в пасть. Там же находился и заветный камень!

Стремительно отскочив от взревевшего чародея, Гинго, запрокинув морду, отправил все проглоченное в желудок. В таком виде его и застигло онемение. Сделать собаку неподвижной – это все, на что был способен Гомбарум, лишившийся вместе с камнем почти всей своей волшебной силы. Правая ладонь его помертвела, она болталась на одном сухожилии. Из обрубка густо сочилась кровь. Гомбарум некоторое время ревел и корчился, сжимая здоровой рукой изуродованную конечность. От адской боли его большое зверообразное лицо побагровело, топорщилась грива черных волос, судорожно открывался рот. Наконец Гомбарум опомнился, налитыми кровью глазами посмотрел на Гинго, который неподвижно стоял с запрокинутой пастью в двух метрах от кровати.

Собаки, почуяв кровь, подбежали к Гомбаруму и принялись лизать красные пятна на полу. Стеная, император спустил ноги на пол и, пинками отгоняя назойливых псов, приблизился к Гинго. Сила Гомбарума иссякала с каждым мгновением. Колдун понимал, что если в ближайшие две-три минуты он не вернет себе волшебный камень, то он станет простым смертным, а это означало гибель. Здоровой рукой он взял Гинго-собаку за загривок и швырнул на кровать.

– Отдай камень, проклятый оборотень, – прошипел сквозь зубы император, наклоняясь над ним, – или я убью тебя… Разожми зубы и выплюни его, и тогда я сохраню тебе жизнь…

Он попытался просунуть лезвие кинжала между зубов Гинго, но делать это одной рукой ему было неудобно, к тому же онемение, охватившее Гинго, начало понемногу ослабевать. Гинго уже мог слегка шевелить лапами, дергаться туловищем и мотать головой, а у Гомбарума не хватало колдовской силы, чтобы удерживать его в неподвижности.

Император злобно выругался. Без камня он не мог читать мыслей, он не в состоянии был проникнуть в тайну этого неизвестно откуда появившегося пса и узнать, кто его подослал. А в том, что собака подослана, и что, скорее всего, это и не собака вовсе, а оборотень, Гомбарум почти не сомневался. Но дознаваться он будет после, а сейчас главное – это вернуть Зуб Саламандры. Только с чудесным камнем он станет прежним Гомбарумом, великим и всемогущим, и неведомые заговорщики не избегнут жестокой кары.

Он полоснул кинжалом по собачьей шее и животу. Брызнула кровь. Гинго извивался от резкой боли, но зубов не разжимал. Гомбарум, заметив это, тотчас решил, что камень у собаки во рту. И он принялся бить тяжелой рукояткой кинжала по собачьей морде. Трещали выбиваемые зубы, Гинго захлебывался в собственной крови, пытался уползти, однако Гомбарум ударами кулака возвращал его на середину забрызганной кровью кровати и продолжал бить по зубам.

Вскоре все клыки Гинго были выбиты. Перед глазами слабеющего императора плыли круги, кровать вместе с собакой ходила ходуном, его рука, пытаясь проникнуть в собачье горло, несколько раз промахивалась, наконец она всунулась в окровавленную глотку и принялась лихорадочно шарить в ней, стараясь нащупать камень. Но тот успел уйти глубоко в пищевод. Заревев в бессильной злобе, император вновь потянулся к кинжалу, намереваясь распороть брюхо проклятой твари, как вдруг простертая перед ним собака судорожно изогнулась и лапы ее сделались маленькими человеческими ручками, а вслед за ними преобразилось и все тело. Перед изумленным Гомбарумом лежал один из императрицыных шутов – уродливый карлик со сморщенной рожицей!

Время, отведенное Гинго для пребывания в облике собаки, истекло, он снова стал самим собой. Но раны, которые Гомбарум нанес животному, перешли на тело карлика. Гинго весь был страшно исполосован ножевыми ударами, зубы были выбиты, из горла хлестала кровь.

Увидев его, император даже привстал, пораженный внезапной догадкой.

– Астиальда! – взревел он, в ярости взмахнув здоровой рукой. – Когда я верну камень, я убью эту мерзкую колдунью! Задушу ее своими руками!..

– Нет, Гомбарум, – раздался негромкий голос за его спиной. – Тебе уже не удастся это сделать. Твоя волшебная сила изошла из тебя, и невидимая стена, окружающая Запретную Башню, исчезла. Ты видишь, я смогла войти в твое неприступное логово.

В смертельном ужасе Гомбарум оглянулся. Перед ним стояла Астиальда, непроницаемо-холодная, в облегающем белом платье и голубой мантии, скрепленной золотой фибулой на правом плече. Глаза императрицы надменно сверкали при свете рубиновых камней, озаряющих зал.

– Ты все-таки добралась до меня… – просипел Гомбарум и, пошатываясь, сделал по направлению к ней неверный шаг. Все качалось перед его глазами, плыли круги, в голове усиливался шум. Лицо его залила смертельная бледность. – Зря я не послушал Эройю и не убил тебя вчера…

Теряя силы, он сделал к ней еще шаг, другой, его здоровая рука поднялась и, дрожа, потянулась к ее горлу. Усмешка скривила тонкие губы Астиальды. В ее руке возник хрустальный флакон. Она плеснула содержимым флакона на грудь и лицо Гомбарума, и тот, взревев, покрылся черными, с каждым мгновением увеличивающимися пятнами, которые стремительно разъедали кожу, мясо и кости императора. Перед Астиальдой был уже не колдун, а простой смертный, корчащийся в агонии, бессильный даже против ее слабых чар.

Гомбарум зашатался и рухнул к ногам императрицы. Ядовитая жидкость довершала то, что начал Гинго в образе собаки. Спустя несколько мгновений тело Гомбарума представляло собой груду обугленных, кровоточащих комков мяса и костей, на которую с жадностью набросились псы.

Астиальда брезгливо обошла их грызущуюся свору и приблизилась к ложу. Гинго, тихонько постанывая, лежал неподвижно. Глаза его, в которых отражалась попеременно боль, ужас, восхищение и немая мольба, не отрывались от лица Астиальды. Он пытался что-то сказать, разбитые губы его шевелились, стараясь сложиться в улыбку, грудь судорожно вздымалась.

В горле у карлика захрипело, забулькало, когда он попытался приподнять голову навстречу подошедшей госпоже.

– Лежи спокойно, мой верный Гинго, – ласково произнесла императрица и сделала над ним легкое движение рукой. – Я знаю, что ты хочешь сказать мне. Ты сделал все, что было в твоих силах, и даже то, на что я не смела надеяться: ты вырвал из запястья Гомбарума колдовской камень и успел проглотить его прежде, чем он заставил тебя окаменеть. Гомбарум мертв. Ты вправе ждать от меня награды. Помнишь прекрасного юношу, которого показал тебе волшебный поднос? Сейчас ты станешь им и на твоем теле не будет ни единой царапины… И я здесь же, на этом ложе, вознагражу тебя за твою службу… Награда будет неслыханно, по-императорски щедрой, мой верный, милый, прекрасный Гинго…

Говоря это, она расстегнула фибулу и мантия упала к ее ногам. Гинго лежал, не смея пошевелиться. То, что он видел, казалось ему сном. Императрица отвела от своей груди легкую ткань и оголила плечо; затем обнажилась грудь, украшенная несколькими нитками драгоценных бус; мягко зашуршав, упало платье, оставив на белом, как снег, теле лишь тонкий набедренный пояс, усыпанный алмазами и изумрудами. У карлика захватило дыхание. Перед ним стояла нагая богиня, ослеплявшая блеском своей красоты!

Улыбаясь все той же отрешенно-надменной улыбкой, какой она встретила взгляд Гомбарума, императрица приблизилась к залитому кровью ложу, присела на его край и наклонилась над Гинго.

– Гинго, мой верный Гинго… – шептала она, все ниже склоняясь над карликом.

Аромат ее духов кружил ему голову, а когда свесившийся сосок Астиальды как бы невзначай коснулся его лица, он едва не потерял рассудок Из горла его доносился хрип, потом из полураскрытого рта вместе с тоненькой струйкой крови вырвалось бессвязной восторженное восклицание.

– Потерпи еще немного… – прошептала Астиальда, белоснежной змеей изогнувшись над маленьким окровавленным тельцем.

Ее прекрасное лицо приблизилось к изуродованному лицу Гинго, кончики ее грудей коснулись израненного тела и испачкались кровью. Астиальда приоткрыла рот, в знойном призыве выставила язычок, однако губ Гинго не коснулась.

– Сейчас ты станешь стройным, сильным, высоким юношей, каким ты должен был быть от рождения, если бы не злые чары, напущенные на твою мать, носившую тебя в своей утробе… Минуту, Гинго, потерпи еще одну минуту, и ты преобразишься… Я обниму твои широкие плечи и стройный стан… Ты будешь моим… Моим навсегда… – В руках Астиальды появился футляр из черного дерева, обитый по уголкам золотом. – Здесь находится волшебный предмет, который развеет чары и вернет тебе твой истинный облик… И ты тут же, на этом ложе, упьешься ласками, которые не снились смертному… Ты узнаешь, как я способна любить, о мой прекрасный, обожаемый Гинго… Приготовься. Еще полминуты – и раны исчезнут, уйдет боль, тело твое преобразится…

Сладострастно полузакрыв глаза, она выдохнула и провела холодным пальчиком по вздрагивающей от боли, изрезанной груди Гинго. Конец пальца окрасился кровью. Астиальда, не сводя с Гинго затуманенного взгляда, поднесла этот палец ко рту и слизнула кровь.

– Закрой глаза, чтобы мне удобнее было сотворить колдовство…

Гинго зажмурился.

– Ты прекраснейший из смертных, Гинго, и только ты один достоин моей любви… Приготовься… Крепче закрой глаза… Это произойдет мгновенно…

И тут вдруг зрачки Астиальды хищно сверкнули, она стремительно раскрыла футляр, схватила лежавший в нем нож и одним быстрым и сильным ударом вонзила его в тело карлика пониже горла. Затем резкими рывками она вспорола маленькое тельце от шеи до мошонки. Карлик судорожно задергался, кровь потоком хлынула из страшной раны.

Он был еще жив и сердце его трепыхалось, обнажившееся в проломленной грудной клетке, когда Астиальда, погрузив руки в его внутренности, лихорадочно шарила среди кишок, мышц и мяса, отыскивая проглоченный камень. На поиски ушло не больше минуты. Цепко сжав камень в окровавленном кулаке, она брезгливо оттолкнула изуродованное тельце.

Сквозь кровавую пелену, из последних сил стараясь удержать затухающее сознание, Гинго видел, как она радостно выпрямилась.

– Зуб Саламандры! – воскликнула она, держа камень в вытянутой руке, по которой алым струйками стекала кровь. Голос ее гулким эхом прокатился под сводами сферического зала. – Камень Запредельных Бездн! Он даст мне бессмертие, вечную молодость и колдовскую силу, перед которой ничто не сможет устоять в Поднебесье. Я не повторю ошибки Икльтмеса и Гомбарума, никто не отберет его у меня. Отныне я – повелительница Олеарии и одиннадцати королевств! Я всесильна! О, сладость грубой любви обнаженных тел, сладость казней и пыток, оргий и кровавых забав!.. – Она захохотала. – Бессмертие позволит мне тысячелетия упиваться вами!..

И, забыв об умирающем карлике, останках Гомбарума и грызущихся собаках, она направилась к лестнице. В высоко поднятой руке ее пульсировал золотым блеском колдовской камень.

Гинго силился приподнять голову, чтобы в последний раз взглянуть на ее удаляющуюся фигуру, стройную и высокую, ослепительно прекрасную в своей наготе, похожую на богиню, изваянную из мрамора знаменитым скульптором. Улыбка тронула губы умирающего. Адская боль терзала его тело, на глаза наплывал мрак, но Гинго улыбался. Сбылась его мечта! Он умер за императрицу, и в последние свои минуты видел такое, за что он тысячу раз готов был принять смерть!

Она ушла, а в его угасающем сознании еще несколько долгих мгновений стояло видение ее белоснежной груди. Одна из пурпурных виноградин была так низко, что едва не касалась его лица…

Дмитрий Несов

Костер прощальный

I

В высоком гулком зале пел орган. Многотрубный гигант вполголоса заполнял звуками все пространство. Худощавый человек в очках, казалось, сдерживал его, успокаивал, чтобы не вырвалась наружу вся его первозданная мощь, и могучая космическая стихия не затопила и не поглотила бы все вокруг.

Голос певицы то поднимался над густыми неторопливыми волнами, то погружался в них: – A-ve Ma-ri-а… – Словно одинокий ручей серебрился в лучах солнца, обтекая каменные глыбы, заросшие темно-зеленым и бурым мхом.

Елена Васильевна не пела, а молилась – молилась не библейской девственнице, а чему-то светлому и несказанному, что грядет и все вокруг изменит. Голос ее едва струился на грани срыва. Звук сверкал и дробился крупными каплями горного потока, – Jung frau mild, er-ho-re ei-ner…

Алексей уже не различал голоса певицы в этом наваждении звуков, будто возникавших в нем самом, а не там, на сцене. Он весь в них растворился и был момент, когда связь с реальным миром почти потерялась. Но вот погасли последние аккорды, и из этого удивительного состояния его вывел рев зрительного зала.

На улице еще было светло. Сверкали лужи после дождя. Бежали автомобили, суетились пешеходы. Это был совсем другой мир.

Вот уже почти месяц он живет в этой стране. Ее лихорадит. Третий год кипят страсти, с трибун не сходят краснобаи-политики. У них это называется «перестройка». Если бы знать, чем это все кончится и что будет завтра. Завтра… вот надо хлопотать о продлении визы. А почему надо? Странно, но объяснить этого он себе не мог. Что он здесь нашел? До приезда, пусть не очень сильное, но у него было желание, было что-то впереди. Теперь он здесь, желание исполнилось, а что же впереди? И все-таки визу он продлит.

Все стены его гостиничного номера увешаны работами «еще не известных миру» художников. Эти картины и картинки он покупал не только в художественных салонах, но и в Измайлове и на пешеходном Арбате. Иногда он от скуки разглядывал их, даже перевешивал с места на место, словно стараясь найти что-то. Вот его портрет, написанный уличным художником у колонн вахтанговского театра. Портрет льстил ему, и даже неискушенный ценитель живописи мог понять, что автор не был профессионалом в точном смысле этого слова, но он все же подсознательно уловил во взгляде вопрос, тяжелый как камень и неотвязный как тень.

Ужинать в ресторан Алексей не пошел, заказал в номер немного холодной телятины, кефир и овсяное печенье. Чай он всегда готовил сам и повсюду возил с собой толстощекий фарфоровый чайник, две небольшие пиалы, кипятильник, черный и зеленый, иногда еще и желтый чай, сушеную мяту. Обряд чаепития он, как эстафету, принял от своего деда Егора и старался ежедневно выкроить на это время. И теперь Алексей неторопливо наливал понемногу в пиалку чай и смотрел в темное вечернее небо с едва заметными огоньками звезд. Раздумья… с годами они становились все тяжелее. Детство и отрочество светились из глубины прожитого, как один долгий солнечный воскресный день. Совсем еще юная, самая красивая и самая добрая на свете мама. Большой сильный отец, он может все понять и объяснить – с ним так все просто и легко. Добродушный, всегда заряженный на шутку, дед Егор – мамин отец. Брат Андрей… Их уже никого нет. И, как почти всегда в такие минуты, сами собой поднимались в памяти и зазвучали строчки из той самой тетради брата. Алексей столько раз вчитывался в них, пытаясь понять случавшееся, что скоро выучил наизусть эти несколько десятков стихотворений, и они жили в нем и помогали жить ему, особенно выручая, когда он оставался наедине с самим собой.

Некоторые из них, как и эти десять строчек, никак не вязались с жизнью брата, его судьбой:

 
«Еще так недавно
Все было и просто и ясно.
Еще так недавно
Светило мне солнце на небе атласном,
Не правда ль, забавно?
А нынче смотрю – непогода, метели
Стучат в мои ставни,
И пусто и холодно ночью в постели.
Не правда ль, забавно?»
 

Андрей был счастлив в семье, и появление таких стихов было непонятным. Может быть он угадывал душевное состояние его, Алексея?

Алексей вспомнил прямой, немигающий взгляд жены Андрея – Жаклин, когда она, вцепившись в его руки выше локтей, молила и требовала: – Ну скажи, ведь это же не самоубийство, ведь правда? Он же ничего не сказал, не написал! Ну скажи, почему эта газетная… Алексис, скажи, как это могло случиться?

Что он мог ей сказать?! Разумеется, он не скажет ей не только о последней странице тетради, но и о самой тетради, которая пришла Алексею по почте уже после всего случившегося.

А в тетради на последней странице было написано следующее: «Алеша, родной, прости меня. Я очень виноват перед вами всеми… Прости, что не могу ничего объяснить – так лучше. Стихи в эту тетрадь я писал только для себя, делай с ними все, что сочтешь нужным.

 
Прости, родной, прости.»
 

И далее были его последние стихи.

 
«Настанет час
Весенней звездной ночью
Луна взойдет над скопищем домов,
Проснется мрак и огоньки затопчет
И растечется ручейками снов.
Я пролечу над спящими полями,
И тихий свет рассыплется на миг…
Ты помяни меня глотком молчанья,
Цветком раздумья светлым помяни.»
 

Андрей Иванович Ижеславский около одиннадцати часов ночи 28 марта 1985 года разогнал свой пежо, выскочил на набережную, пересек полосу встречного движения и, разрушив парапет, рухнул в Сену.

II

Жаклин Борси все делала сама. Она сама нашла Андрея и сама устроила свое второе замужество. Умная женщина, очень многое умевшая видеть в людях и потому многое им прощавшая, не могла простить своему первому мужу неуклонной убыли состояния, оставленного ей отцом. Говорили, что супруг также не был сильно огорчен, когда ему показали на дверь, и быстро укатил куда-то со своей подружкой, оставив энергичной жене крошку Мишель.

Андрей был совсем другим человеком. Он жил в своем, замкнутом от окружающих, непонятном для них мире, добывая на хлеб переводами русской литературы на французский язык и уроками английского и немецкого языков. Охотники изучать русский язык не попадались, а испанский и итальянский он знал, как ему казалось, недостаточно хорошо, чтобы учить других.

Жаклин остановила свой выбор на интересном молодом учителе своей дочурки, полагая, что салон «Все для женщин» княгини Ижеславской звучит привлекательнее, чем салон мадам Борси и что, если большой прибыли ее делу от нового мужа может и не быть, то и убытки не предвидятся. Так она, считая себя деловой женщиной, объясняла свое решение себе и знакомым, но дело было не только и даже не столько в этом. При первой же их встрече, ее поразило, как широкие плечи и большие спокойные руки физически сильного человека сочетаются во внешности Андре с крупной высоколобой головой мыслителя. Все, что он делал и говорил, было просто и естественно, как поток воды и шум леса. Через пару недель она, хотя и не призналась бы в этом, вряд ли могла представить себе, что настанет такое время, когда мсье Андре не придет на очередной урок. И когда учитель простудился и прихворнул, она в тот же день отправилась его навестить.

Андрея брак избавлял от необходимости делать не то, что хотелось бы, а то, что вынуждают обстоятельства, защищал от издателей и редакторов, всегда точно и лучше других знающих? что, каким образом и сколько. Теперь он мог отдаться любому делу полностью. Он много работал и два своих труда – монографию о Лермонтове и «Что Рерих искал в Гималаях» опубликовал под псевдонимом Андре Ижель. В монографии многие из стихотворений Лермонтова впервые появились на французском языке. Но тираж книг был таким, что это не принесло автору ни больших денег, ни известности, за исключением, может быть, узкого круга специалистов.

Брак оказался удачным. За многие годы размолвка, и очень короткая, возникла между ними только один раз, когда Андре неожиданно объявил, что Алексею нужна помощь, что им куплен большой старинный дом на бульваре Османн, что для перестройки его интерьера не хватает пустяковой суммы (это полуторагодовой доход ее салона – пустяковая сумма!) и что они обязаны (как вам нравится это – «обязаны»!) помочь ему. Больше всего она была поражена тем, что к концу этого короткого разговора Андре стал таким, каким она его еще не знала. После каких-то слов Жаклин о том, что она не собирается выбрасывать деньги на ветер, что домовладение это совсем не бензоколонки, в которых его братец также не бог весть как преуспел, Андре встал и сухим незнакомым голосом очень тихо сказал: – Я понимаю, что это неожиданно и поэтому вызвало такую реакцию, но время подумать у тебя есть – деньги нужны только (!) послезавтра.

Он сделал несколько шагов к двери, потом на мгновение стал прежним Андре, вернулся и поцеловал Жаклин в шею. Когда он ушел, Жаклин вдруг разрыдалась, потом улыбнулась, улыбка становилась все светлее и ярче. Она только теперь вдруг так ясно поняла, как любит этого человека, что отдаст ему эту сумму и любую другую и вообще все, что он захочет. Она торопливо вытерла растекшуюся с ресниц по щекам краску и тотчас поднялась в кабинет к мужу. Он сидел за письменным столом и изо всех сил делал вид страшно занятого человека. Она обняла его сзади и в самое ухо прошептала:

– Я уже успела подумать. Пусть будет так, как ты хочешь.

Он повернулся так, что массивное кресло крякнуло под ним, посадил Жаклин на колени, целовал еще влажные глаза, губы, шею, грудь, потом поднял ее и понес… легко как ребенка.

Салон Жаклин процветал. Открылись филиалы в Нанте, Лионе и в Швейцарии – в Берне. Неожиданно пришла удача и к Андрею. Из далекой земли пращуров – России пришло письмо от издательства «Наука», в котором господину Ижелю предлагалось издать на русском языке его монографию о Лермонтове. Андрей ответил мгновенно, как будто только этого предложения и ждал. Единственным условием, поставленным им и несколько удивившем издателей, было желание автора самому перевести монографию на русский язык. Когда же в издательстве получили перевод, все стало понятно. Это был не столько перевод, сколько, по существу, новая книга, более глубокая и интересная. Так Андрей первый раз попал в Россию. Вернулся он, как показалось Алексею, каким-то притихшим, словно большая глубокая мысль начала созревать в нем и он вслушивался и всматривался в нее осторожно и тихо, боясь ее спугнуть. Потом прибыл из Москвы его багаж – несколько десятков книг. Жаклин, внутренне гордясь мужем, небрежно говорила своей гимназической подруге: – Мало ему наших, ты бы видела, сколько он притащил этих книг из России! Слава богу, что на этом трудно разориться.

III

Братья близнецы, они были внешне очень похожи, но по характеру отличались сильно. Однако, это различие, как ни странно, их только сближало. Они часто ловили себя на том, что думали и начинали говорить синхронно. Сначала это их забавляло и было предметом шуток. Потом стало привычным. У них даже выработался особый молчаливый ответ одними глазами: «И я так подумал». Детские и юношеские годы прошли, а взаимопонимание без слов и молчаливый ответ они сберегли на все последующие годы. Но жизнь есть жизнь, и, хотя жили они в одном городе, их встречи становились все реже и реже. Но все же пять раз в год они встречались непременно: в день своего рождения, дни рождения и смерти матери и отца. Каждый раз эти встречи заканчивались долгими неторопливыми разговорами наедине, и Алексею казалось, что он узнавал за это время гораздо больше, чем слышал. Наверное, это казалось.

В предпоследнюю встречу, это было в день их рождения, в сырое декабрьское ненастье, они, прихватив со стола бутылку хереса, поднялись в кабинет Андрея. Внизу гости еще не разошлись. Жаклин угощала их чаем из настоящего тульского самовара с ореховым тортом, который испекла сама. Самовар разжигали на балконе. Он долго не разгорался и Андрей изрядно промерз, чтобы согреться он «хлопнул» фужер хереса, Алексей – чуть пригубил. Говорил в основном Андрей. Рассказывал о своей третьей поездке в Россию. Он был там в качестве гостя на съезде писателей. Сам съезд ему не понравился. Любят там заседания, речи и прочую протокольную мишуру. К чему все эти длинные рассуждения о формировании молодого писательского поколения, о внимательном и чутком отношении к нему? Если есть талант, он вырастет и сформируется. Если нет таланта, то сколько ни выращивай, ни формируй… Кто формировал Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Толстого, Чехова? (Эти имена Андрей всегда произносил с нескрываемым удовольствием). Все это – глупость казенная, но не на пустом месте она выросла. Там гораздо больше, чем здесь, у нас, размышляют о душе человеческой и о том, что же это такое – человек и для чего он. Поэтому писателям и художникам там особое место. А раз так, то тянется к этому особому месту серость пройдошная делать свой бизнес. И затягивается живое дело цепкой бюрократической паутиной. Но есть и таланты, есть. Не оскудела земля русская. Хоть и тяжело им теперь, но когда и где было легко талантливому человеку? А здесь у нас истинному таланту легко? Здесь хорошо тем, у кого зубы острые, да локти крепкие, да кого совестью господь не обременил. Там, в России я слышал такой каламбур: У него нет совести, что ему еще надо?

– Да, – улыбнулся Алексей, – если жив народный юмор, значит и народ не умер.

– Ба! Да ты, Алеша, стихами заговорил. – Они рассмеялись: – Ну, а уж раз о стихах речь зашла: открыл я для себя там настоящего поэта, только его время, видно, еще впереди. Как и всем талантам и ему досталось, отбыл свой срок. Вот послушай:

 
«Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.»
 

– Это – Заболоцкий. Я привез его книжку, хочешь почитать?

– Потом, как-нибудь.

– Да не будет у тебя этого «потом». Ты и живопись давно забросил. В суете бизнеса совсем потонул ты, Алеша. Тебе спасательный круг нужен, точнее – берег.

– Может быть, залив? – усмехнулся Алексей – Уж не женить ли ты меня собрался?