Текст книги "Шекспир"

Автор книги: Игорь Шайтанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Плоды успеха

Нэш – самый младший среди «остромыслов». В 1589 году – едва с университетской скамьи в колледже Святого Иоанна в Кембридже, том самом, которому принадлежал и Роберт Грин, взявший Нэша под свое покровительство.

Весьма правдоподобно, что в «Бесплодных усилиях любви» у Шекспира Нэш фигурирует как паж Мотылек (о нем уже была речь). Его хозяин дон Адриано де Армадо, любитель ученых аллюзий и иностранных слов (он все-таки испанец), именует его Ювеналом (Juvenal).Под этим же именем его знают и «остромыслы», в частности Грин. Только, в отличие от Грина, имеющего в виду дар, наследуемый от великого римского сатирика, дон Армадо имеет в виду его юность (juvenilia).Само это понижение Нэша – из бичующего сатирика до «нежного юноши» – те в зале, кто понимал, о чем и о ком идет речь, не могли не оценить как едкий контрвыпад.

Грина же вполне можно счесть прототипом (впрочем, не единственным) для самого дона Адриано де Армадо, в чьем пышном имени явно различим и актуальный намек – на недавние события с испанской Армадой. Грин любил псевдорыцарскую героику и звучные имена. На «Тамерлана» Марло он откликнулся «Альфонсом, королем Арагона», не оставляя тщетной надежды превзойти его на театральном поприще. Рыцарской темой Грин распоряжался и по контрасту к современности – сатирически, как в комедии «Неистовый Роланд», следующей поэме Ариосто. Его прозаические жанры тоже контрастны – полные личных выпадов памфлеты и безоблачные пасторальные повествования.

Кажется, литературное соперничество было самым сильным поводом, пробуждающим вдохновение Грина. К прозе он обратился сразу после успеха своего старшего товарища – Джона Лили, подражая стилю его «Эвфуэса», но превосходя его (и всех) невероятием романтических приключений, выпадавших на долю его героев. Хотя «Аркадия» покойного Филипа Сидни увидит свет в 1590 году, но в списках она стала известна ранее, и скорее всего на этот входящий в моду жанр Грин откликнулся своим причудливым «Менафоном» в 1589-м. Видимо, не желая сам смешивать под одной обложкой пастораль и сатиру, но и не в силах упустить повод сделать выпад против литературных противников, Грин позволил Нэшу дебютировать в качестве автора полемического предисловия.

Первое упоминание шекспировского имени в литературном контексте традиционно относят к пассажу о «потрясателе сцены» в предсмертном и покаянном памфлете Грина (1592). Там Шекспир узнаваем переиначенным фамильным именем и к тому же процитирован. Однако правы те, кто полагают, что тремя годами ранее в предисловии Нэша он узнаваем с такой же степенью достоверности: и наличие цитат, и намеки, для которых переиначено пусть не родовое имя, но род занятий и другие личные обстоятельства. И направление сатирической мысли совершенно совпадает: за три года «остромыслы» не изменили ни своего отношения, ни характера упреков. Пожалуй, главное, что поменялось и позволяет с большей убежденностью говорить об упоминании 1592 года как о первом – это то, что в нем Шекспир – основной объект сатиры. В 1589-м он если и узнаваем, то остается в тени уже успевшего прославиться Томаса Кида.

Для большей убедительности современный биограф Эрик Сэме выписал мнения из текстов Нэша и Кида в параллельные колонки. Совпадения очевидны и порой дословны. Нэш в 1589-м и Грин в 1592-м думают сходно. А по именам они никого не называют ни там, ни там. Это обычно для сатирической литературы, делающей вид, что она не переходит на личности. Намеки вполне прозрачны, а для осведомленных читателей того времени эта игра в неназывание была совсем уж простой. Впрочем, Кид назван, хотя и иносказательно. Не как драматург, а как персонаж басни Эзопа – козленок/ягненок, что по-английски – Kid.

Чем же раздражены «остромыслы»? Чем они раздражены более всего, понятно – успехом. Но прямо об этом кто же говорит? Если чужой успех раздражает, его нужно объявить ложным. В этом и состоит задача, принятая на себя Нэшем.

Упреки все те же, памятные по другим высказываниям, которым подведет итог Бен Джонсон, и касаются «плохой латыни»: плохой, поскольку не отшлифованной в университете, где не побывали те, кого Нэш именует grammarians,что в данном случае должно обозначать выпускника грамматической школы. Важно помнить, что хронологически Нэш был первым! Первым, кто озвучил мнение и кто напрямую связал недостаток классического образования с неизбежно второсортным творчеством.

* * *

Возможно ли быть современным писателем, не владея на оксфордском и кембриджском уровне знанием классических языков? «Остромыслы» уверены, что – нет. Разве Шекспир не доказал обратное? Доказать-то он, конечно, доказал, а все-таки – латынь знал плохо. Отсюда сомнения, если не в его достоинстве как писателя, то в том, он ли был этим писателем или его именем воспользовался некто пожелавший остаться неизвестным.

С Шекспира начинается другое время, другая культура, исполненная почтения к античности, но обретающая в отношении ее языковую автономность. В шекспировские времена территория этой культуры была новым завоеванием, а ее право на автономию все еще казалось сомнительным. Процесс рождения национальных культур Европы не был завершен. Сегодня мы живем в ситуации, когда существование этих культур снова под вопросом. Не потому, что они не родились, а потому, что объявлено если не о их смерти, то о их инобытии в рамках всемирной глобализации.

Знаком культурной всемирности вплоть до эпохи Возрождения и даже несколько позже была латынь. Шекспир для своего времени – не правило, а исключение, обещающее изменение правил, трудно обретаемое. Старые правила сказываются и по сей день застарелыми предрассудками, имеющими хождение в ученых кругах, хотя убеждение в том, что без классического образования не может быть современного творчества, ограничено рамками старинных университетов или классических отделений. Если вы услышите сегодня снисходительное: так ли уж образован Иосиф Бродский? Да, он любил античность, но… по переводам, – знайте, что вы, скорее всего, в Оксфорде или в Кембридже, где сама система преподавания осталась средневековой, где хранят традиции, где профессор один на один общается со студентом. Замечательно, что остались такие места, но не будем абсолютизировать их культурные предрассудки.

А Шекспир по сей день остается жертвой предубеждения. Ведь когда повторяют, что он плохо знал латынь, имеют в виду не то, что он был недостаточно образован, а отзываются (чаще всего бессознательно) на сомнение, мог ли он быть хорошим писателем и… джентльменом.Культурный предрассудок осложняется социальным!

Собственно, об этом и пишет Томас Нэш, бывший, разумеется, не родоначальником предрассудка, но тем мотыльком, что разнес его на своих крыльях вплоть до сегодняшнего дня:

Я осведомлен относительно того, насколько красноречивым сделался в последнее время наш век, облаченный в [университетскую] мантию, так что каждый подмастерье презирает английский язык, в котором был рожден, и извлекает из чернильницы торжественные перифразы и ut vales…

«… В конце письма поставить vale,/ Да помнил, хоть не без греха, / Из Энеиды два стиха…» Нэш о том же, только его ирония не снисходительна, а предполагается – убийственной:

… Я приписываю это не совершенствованию в свободных искусствах, а низкому подражанию тщеславным трагикам, кои устремлены не столько к тому, чтобы поразить актерским мастерством, сколько к тому, чтобы до облака ходячего вознестись речью, исполненной сравнений, полагая себя причастными славе бессмертных поэтов, когда они держат Борея за бороду, а небесного Быка за подгрудок. И все же не их я должен приписать во владение глупости, а безмозглых авторов, осаждающих наш слух в качестве алхимиков от красноречия, мнящих, что они, нагло завладев сценой, могут превзойти лучших писателей (better pens)высокопарной напыщенностью крикливого белого стиха.

В том, что сегодня может показаться затянутой риторикой с претензией на остроумие, современники слышали свист Ювеналова бича, рассекающего не пустой воздух, а разящего глупость и необразованность. Как и должно быть в сатире, удары бича нацелены и точны. А поскольку сатира исполнена в жанре предисловия, Нэш порой следует за тем (или предваряет), что говорится Грином, точнее персонажами его пасторали: о Борее и небесном Быке рассуждает пастух Дорон, комичный своей претензией на высокую образность. Существует предположение, что пастух говорит с шекспировского голоса, повторяя фразы о Борее из «Укрощения строптивой» (раннего варианта пьесы), а о Быке – из «Тита Андроника». Так или не так, но далее последуют еще более внятные намеки.

Развивая мысль о напыщенности, Нэш конкретизирует, говоря далее о «потоке бравады…». Именно как «бравада, хвастливая воинственность» можно передать смысл составного слова kilcow.Оно образовано по продуктивной модели глагол + существительное, примером которой в словаре современного английского языка служит, пожалуй, лишь одно слово – kill-joy,дословно: «убить радость». Оно обозначает человека, вечно портящего праздник, зануду.

У Нэша kilcow,то есть «убивший корову», употребляется в переносном значении ложного героизма. В Большом оксфордском словаре английского языка (OED),его первым письменно зафиксированным употреблением считается предисловие Нэша. Это не совсем так, хотя неологизм – совсем недавний и родился на сцене. За пять лет до Нэша он появился в переводной с итальянского комедии Мандея «Фидиле и Фортунио»(1585).

Словечко, по видимости, стало модным, а модель, по которой оно сотворено, – продуктивной. Кристофер Марло тогда же дублирует ее в kill-devil,то есть «убивший дьявола». Это выражение в «Фаусте» принадлежит Клоуну, деревенскому парню, и также окрашено в тон бравады или ложного героизма. Оба неологизма имеют практически один смысл, хотя разную внутреннюю форму, идут от разного сюжетного материала. В «Фаусте», исходя из темы пьесы и вполне в духе с ней, в качестве образа хвастливой бравады возникает «убивший дьявола». А откуда к Нэшу забрела корова в рассуждение о напыщенном стиле авторов современных трагедий? Он ведь если и не был создателем этого неологизма, то закрепил его за собой.

Как тут не вспомнить легенду о сыне мясника из Стрэтфорда, сопровождавшего каждое заклание теленка монологом! Стрэтфордский слух, дошедший до Лондона, мог стать поводом для злоязычного остроумия…

Или было достаточно просто полагать, что Шекспир – сын мясника, чтобы игрой остроумия создать сюжет с его участием из модного неологизма kilcow?Легкое перепрыгивание с одного слова на другое, с ним созвучное, вчитывание в слово второго и третьего смысла, возвращение идиоматически стертому слову его первоначального значения – это и есть путь остромыслия, движущегося каламбурами и продуктивными аналогиями.

Нэш, кажется, предоставил редкую возможность заглянуть в лабораторию острого слова и дал веское основание предположить, что остромыслы приняли активное участие в создании шекспировского мифа, снижающего и его стрэтфордское происхождение, и род его занятий по прибытии в Лондон. Нэш говорит о «глубоко начитанных учениках грамматической школы», питающихся крохами, падающими со стола переводчика, и за это именуемых им «ночными воронами». Про ворону мы услышим три года спустя от Грина, и тогда этот образ будет недвусмысленно обращен к Шекспиру.

Еще он называет этих «ворон» писцами, причем работающими в суде (Noverint)!И эту версию в отношении Шекспира мы уже слышали, а в отношении Кида она имеет несомненное подтверждение, хотя бы потому, что его отец был человеком именно этой профессии. Не встречаемся ли мы здесь со случаем перетолковывания факта – перенос мотива с одного драматурга на другого в целях создания собирательного сатирического образа?

То, что Нэш говорит далее, относится к Киду в первую очередь, но не исключает и Шекспира. Их ученость приобретена в часы, свободные от услужения; их латыни едва ли хватит на то, чтобы разобрать начальный стих псалмов («чтоб эпиграфы разбирать»); «английский Сенека, прочтенный при свете свечи», поставляет им громкие фразы для трагедий, а то и для целого «Гамлета», если Сенеку хорошенько попросить «морозным утречком» о «пригоршне трагических монологов»…

Это первое по времени упоминание о «Гамлете», и оно не позволяет с полной уверенностью отделить Кида от Шекспира. Предполагают, что автором не дошедшего до нас раннего текста трагедии был, вероятно, Кид… Но основанием для такого предположения служит прежде всего данное предисловие Нэша, имеющего в виду Кида скорее, чем Шекспира, поскольку Кид – главный объект его сатиры.

Это не вполне ясно. Зато приговор этому типу драматического писателя совершенно ясен: низкий род занятий, отсутствие образования за пределами грамматической школы, восполняемое плагиатом у современников и крохоборством со стола древних, известных ему лишь в переводе, для собственных громоподобных монологов.

И все это говорит Томас Нэш, обращаясь «к студентам-джентльменам (Gentlemen Students)обоих университетов». Именно к ним адресовано его предисловие, где речь идет прежде всего о тех, кому в праве считаться джентльменом отказано.

* * *

Слово «джентльмен» в историческом смысле означает принадлежность к благородному сословию. Изначально оно предполагало того, кто носит оружие и исполняет воинский долг. Его вознаграждают поместьем, то есть землей. Владение землей – первое условие благородства. Однако не обязательное, особенно учитывая английскую систему наследования – майорат. Младшие сыновья оставались без земли, но не лишались наследственного благородства.

Чем дальше, тем в большей мере право называться джентльменом предполагало не только владение и принадлежность, но и внутреннее достоинство, обеспеченное образованием и воспитанием. Студенты-юристы официально имели на это право. Остальные студенты имели право называться доктором (Dominus),но далеко не все из них собирались принять сан по выходе из университета. Все больше урожденных джентльменов и аристократов прибывали в Оксфорд и Кембридж, что позволяло всем студентам наставить на том, что они – джентльмены.

Это был уже узаконенный обычай. О нем свидетельствует гуманист сэр Томас Смит, чье сочинение с латинским названием De Republica Anglorumнаписано по-английски и повествует об устройстве английского общества. Опубликовано оно было как раз накануне того, как Шекспир прибыл в Лондон, и отражало существующее положение дел:

Обычно король производит в рыцари или жалует титулами от барона и выше; что же до джентльменов, то они появляются без особых на то затрат. Любой, кто изучает право в данном королевстве или учится в университете, посвящает себя свободным искусствам и наукам, а если кратко, всякий, кто имеет досуг и не занят физическим трудом, имеет вид, доход и облик джентльмена, должен прозываться master,поскольку таково обращение к эсквайру и джентльмену – и он считается джентльменом…

Об этом и заявляет обращением своего сатирического предисловия Нэш. Так что хорошая латынь – не только условие творчества, но и патент на благородство, в котором Шекспиру отказано. Отказано Нэшем и его друзьями-остромыслами.

С этим приговором Шекспир вошел в театр и в историю. Мнение, высказанное с такой настойчивостью, с таким злым остроумием, не могло не запомниться. Оно всегда витало в воздухе, ожидая подтверждения или опровержения. В качестве подтверждения и следствием его, все нарастая, несется лавина «шекспировского вопроса».

Опровергать его также начали давно – при жизни Шекспира, названного современниками gentle Shakespeare.Кажется, ни к кому другому из драматургов-елизаветинцев эпитет «благородный» (воспитанный, приятный, милый – в качестве сопутствующих значений) не применяли в качестве основной характеристики. Остается выяснить, что имели в виду, поскольку в пьесах самого Шекспира он может быть употреблен как в отношении нежной девушки, так и благовоспитанного юноши или могучего героя.

Gentle Shakespeareимеет свою стойкую традицию, расцветшую в XVIII столетии, когда в духе времени его хотели видеть истинным джентльменом. Традиция была подхвачена в викторианскую эпоху, когда Шекспира всячески приглаживали, делая пригодным для семейного чтения. По имени редактора «Семейного Шекспира» (1818) Томаса Баудлера был образован неологизм, вошедший в словарь английского языка, – баудлеризировать (to bowdlerize),то есть подвергать нравственной цензуре.

Сегодня эта опасность не так уж велика, но все-таки одна из последних биографий с вызовом названа «Ungentle Shakespeare»(К. Данкен-Джоунз, 2001). Значит, все-таки есть с чем спорить. И спору нет конца.

Но каково было самому Шекспиру оказаться объектом этого спора и захотел ли он стать его участником? Ответил ли остромыслам?

Ирония ситуации состояла и в том, что в среде драматургов 1590-х Шекспир был единственным джентльменом в фактическом значении слова. Казалось бы, чем сын перчаточника лучше сыновей сапожника (Марло), писца (Кид), каменщика (Бен Джонсон), преуспевающего горожанина (Грин)? Но среди них Шекспир был единственным, кто полагал, что имеет право подтвердить свое благородство документально. Претензию на дворянское достоинство, а именно – на получение герба, с первой попытки отец Шекспира не смог доказать, хотя и предпринял ее, побывав бейлифом Стрэтфорда. Он ссылался на свои должности, владение землей и благородное происхождение своей жены Мэри Арден.

Герб будет получен через три десятка лет в 1596 году и едва ли не без связей уже добившегося известности сына. Французский девиз на гербе звучит как полемический жест: Non sanz droict,то есть «Не без права». Вполне в духе шекспировского уклончивого остроумия утверждается, что право все-таки есть.

История с гербом может вызывать недоумение: зачем Шекспир в нее ввязался? Разве не понимал, что герб прибавит не благородства, а насмешек, если именно от них он хотел отгородиться? Он ведь знал, что право на получение дворянства сомнительно: должности отца давно в прошлом, земля продана (правда, именно в это время он сам начинает приобретать собственность), благородство по линии Арденов в лучшем случае – отдаленное родство… Видимо, очень уж его допекли, кичась латынью и университетской степенью как патентом на благородство. Вот Шекспир и решил показать, кто здесь джентльмен. Одним из подтверждений тому (оговорка по Фрейду) звучит название едва ли не первой из его комедий – «Два веронца» – так переводят на русский язык. Точнее, конечно, «Два благородных веронца», поскольку в оригинале – Two gentlemen of Verona.

Это слово прямо-таки преследует Шекспира. Как сформулировал по поводу ранних пьес авторитетный шекспировед и биограф А. Л. Раус, «настойчивая мысль о джентльменстве (gentility)пронизывает их» ^{14} . Что же касается остромыслов, то они начали с насмешек, продолжили завистью и взорвались раздражением, когда оказалось, что их университетская образованность была форой, которую быстро ликвидировал этот «выскочка» из Стрэтфорда.

Глава вторая.
«ВЫСКОЧКА»

Поэт и драматург

Знание исходной точки позволяет уточнить вектор движения. Закон верен не только для механики, но и для литературной динамики. Разве не интересно, с чего и как начинал Шекспир?

Этот вопрос в первую очередь относится к лондонскому дебюту, но и к возможной его предыстории. Она, разумеется, еще более туманна – снова уводит в сферу стрэтфордских легенд и разного рода предположений, которые с трудом пробивают себе путь от догадки к гипотезе, так и не обретая безусловной достоверности.

Где проявился впервые поэтический дар? В драматических импровизациях над трупом теленка или в балладах против Томаса Люси? Если Шекспир провел два года в имении Хафтонов, то к учительству, актерству, чтению книг можно легко добавить первые опыты сочинительства или перевода. Впрочем, и перевод, и сочинительство были обязательными школьными упражнениями при овладении латинской классикой.

До нас дошло несколько разновременных эпиграмм, которые, по слухам, написаны Шекспиром (или скорее, – сказаны им экспромтом) по разным бытовым поводам. В 1762 году была опубликована заметка, рассказывающая о посещении Стрэтфорда, во время которого заезжему любителю шекспировских достопримечательностей продемонстрировали дикую яблоню, именуемую «шекспировским пологом», так как он однажды заночевал под ней. Шекспир самонадеянно отправился в местечко Бидфорд, славящееся «весельчаками и пьяницами»:

Он спросил у какого-то пастуха, где бидфордские пьяницы, и тот ответил, что пьяницы отлучились, но любители выпить сидят по домам; и я предполагаю, продолжал овцепас, что вам за глаза хватит и их компании, они перепьют вас. И действительно, они его перепили. Он был вынужден проспать под этим деревом несколько часов…

Как и любая история, связанная с Шекспиром, эта начала обрастать подробностями: разбуженный собутыльниками, Шекспир произнес экспромт:

 
Со мною пили
Педворт с дудкой, танцор Марстон,
Чертов Хиллборо, тощий Графтон, Эксхолл, папист Виксфорд,
Нищий Брум и пьяный Бидфорд.
 

Характеристики местечек якобы признавались совершенно точными и два века спустя: «Жители Педворта все еще славятся своей искусной игрой на дудке и барабане, Хиллборо называют призрачным Хиллборо, а Графтон печально известен скудостью своей почвы» ^{15} .

Еще один эпиграмматический экспромт относится к истории с Александром Эспинолом, бывшим учителем в Королевской школе Стрэтфорда в течение более сорока лет – с 1582 по 1624 год. Ко времени вступления Эспинола в должность Шекспир уже женат и явно покончил со школой, но учитель – фигура известная. Шекспир не мог его не знать и якобы сочинил эпиграмматическую надпись от имени Эспинола к скромному подарку, с которым тот отправился на свидание – к паре перчаток: The gift is small: / The will is all: / Alexander Aspinall. —«Дар скромен, но желание – важнее всего. Александр Эспинол».

Раус полагает, что экспромт может быть шекспировским, во всяком случае, обнаруживает его пристрастие к каламбуру на собственном имени – Уилл: желание, завещание, воля. Русский переводчик А. Величанский остановил свой выбор из предлагаемых значений на «завещании»: «Этот дар мал. / Вот все, что завещал…» ^{16} Но Эспинол умирать не собирался, он собирался жениться, что и сделал в 1594 году. Или перчатки преподносились по другому случаю? Но, так или иначе, «желание» вероятнее в качестве основного значения, чем «завещание».

Незамысловатые тексты, их трудно счесть стихами, скорее – речевой шуткой с использованием рифмы. Могут ли они принадлежать Шекспиру? Во всяком случае, они ничем не хуже его знаменитой автоэпитафии, по сей день начертанной на его надгробии и запрещающей прохожему тревожить его кости. Свою роль она выполнила – кости не потревожили.

А что касается поэтических достоинств, то они в том же ряду, что у пушкинского (или – якобы пушкинского) рапорта по поводу нашествия саранчи: «Саранча летела, летела / И села. / Сидела, сидела – все съела / И вновь улетела».

Шекспировские или нет, эти рифмованные опыты не свидетельствуют о раннем рождении поэта. Видимо, он все-таки раньше стал драматургом. Но существует и другое мнение, поддержанное одним из самых проницательных, хотя и не самых известных современных биографов Шекспира – Питером Леви. Он полагает важным для понимания Шекспира то, что «он стал поэтом прежде, чем стал драматургом. В его пьесах всегда ощущается рука поэта, который не знает запретов или снобизма, давая свободу своему таланту развиваться в любом направлении и в любом материале» ^{17} .

Можно удивиться: а как же иначе? Но эта мысль не является такой уж банальной. Ее нечасто проговаривают и совсем редко умеют применить к творчеству и биографии, исходя из нее в своем понимании Шекспира.

Единственное, что хотелось бы добавить, продолжая эту мысль: Шекспир-драматург следовал за развитием Шекспира-поэта, а потому создал свои драматические шедевры не ранее, чем обрел поэтическую зрелость. До этого он овладел драматическими жанрами, уже прижившимися на елизаветинской сцене. На это у него ушло не так много времени, и те, кто полагал себя учителями, вдруг были неприятно удивлены, очутившись в положении если и учителей, то учителей побежденных.