Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"
Автор книги: Игорь Ефимов
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
– Эгей, люди добрые! Где нам найти кавалерийский лагерь? Говорят, он здесь неподалеку.
Лилберн, морщась, пытался выехать из-под полосы дыма, стлавшегося по поляне. Старший угольщик поднял голову, отер сажу со лба и махнул рукой на восток:
– Все, что они у нас забирали, они увозили вон в ту сторону.
Он говорил без злобы, как о чем-то само собой разумеющемся. Младший усмехнулся и бросил лопату земли на белые поленья.
– Не держи на них зла, брат. Не их вина, что парламент задерживает жалованье. Но скоро этому будет положен конец. Вам заплатят за все взятое.
– Да ну? Честно говоря, на это мы и не надеемся. Мы бы сами были готовы заплатить последнее, лишь бы не видеть их больше.
Лилберн ухватил за локоть дернувшегося было вперед Овертона:
– Оставьте, Ричард. Дорога каждая минута.
Нахлестывая измученных лошадей, они поскакали в указанную сторону. Слева за деревьями мелькнули дома деревни, острая крыша церквушки. Лилберн пытался притушить в уме привычно вскипавшую пену слов, выбрать из них несколько самых простых и ясных, способных сдвинуть с места заколебавшихся людей, может, даже одно слово, призывное, как крик вахтенного с мачты – «земля!». Но даже если б он нашел такие слова, говорить их было некому. Они ехали уже полчаса – и никаких следов лагеря. Кони пошли шагом и только вздрагивали под ударами плеток. От разговора с угольщиком тягостный осадок остался на душе. «Все, что они у нас забирали…»
– Не мог он нарочно послать нас не в ту сторону? – крикнул сзади Овертон.
– Какой ему смысл?
– Мы проехали уже больше пяти миль.
– Проедем еще немного, а там посмотрим, что делать.
Лагеря по-прежнему не было, но еще через полчаса они увидели другую деревню. Им долго пришлось ездить от дома к дому, прежде чем нашелся хозяин, согласившийся за приличную сумму ссудить их свежими лошадьми. Конный полк? Да, он что-то слышал. Там, к северу, но где точно – понятия не имеет. Дорога на Уэр? О, это вам надо вернуться туда, откуда вы приехали. Нет, более прямого пути от них, к сожалению, нет.
Потратив еще с четверть часа на переседлывание, они понеслись обратно, полные тягостных предчувствий и мучительного ощущения упущенного времени. Голубые пятна протаяли кое-где на небе, но от этого вид его стал еще более холодным. Собственные следы, оставшиеся в дорожной пыли, неслись им навстречу. Справа мелькнула вырубка. Теперь уже два черных холма дымились на ней, но угольщиков видно не было. Ощущение безлюдья не пропало и на большой дороге – она казалась особенно опустевшей по контрасту с тем, что было на ней два часа назад. И лишь когда они доскакали наконец до окрестностей Уэра – не гул, не крики, не выстрелы, нет, но какое-то почти физическое напряжение, излучаемое тысячами собранных в одном месте людей, словно стало у них на пути, указало дорогу, заставило свернуть к тянувшимся справа холмам.
Широкая полоса примятой травы поднималась вверх по склону, и, как им показалось, несколько бегущих фигур промелькнуло в просветах между кустами. Один человек попытался перебежать перед мордами их коней, споткнулся, тут же вскочил, затравленно озираясь, и вдруг кинулся к ним навстречу, растопыривая руки и крича:
– Стойте! Куда вы? Беги, Джон-свободный! Пропало дело, бегите!
Кровь текла у него из широкого пореза во лбу, и все же Лилберн узнал его – это был тот солдат, который шутил насчет врагов невидимых, друзей не ждущих.
– Он дьявол в облике человеческом! Чистый дьявол, говорю я вам. И все его удачи и победы его – все от дьявола! Уносите ноги, пока он не дохнул на вас серным духом, скачите, не останавливаясь.
Лилберн свесился с седла, ухватил солдата за ворот, тряхнул.
– Да о ком ты?
– Кромвелем зовут его земное обличие, Кромвелем! Ворвался в наши ряды, один, со шпагой в руке, давил конем, срывал бумагу со шляп. Столько смелых людей – и никто, ни один человек не посмел ему перечить, не помешал схватить наших агитаторов!
– Смотрите! – крикнул Овертон. – Это Уайльдман!
Пригнув голову так, что волосы его смешались с конской гривой, Уайльдман скакал во весь опор, но, завидев их, натянул поводья, выбросил назад руку с плетью и прокричал срывающимся голосом:
– Будь проклята ваша солдатня, подполковник! Будь проклято это покорное отребье!
– Да что там произошло?
– Полки присягнули генералам. И полк вашего брата – тоже. Немного пошумели, – о да! – но стоило Кромвелю прикрикнуть на них, и они выдали зачинщиков. Мерзавцы! Были б вы под рукой, выдали бы и вас.
Лилберн, словно не веря, всматривался в бледное, искаженное лицо Уайльдмана, потом, ни слова не говоря, поехал наверх.
– Куда?! Назад!
Но его уже было не удержать. Он уже понял, что долгожданный берег обернулся миражем, но сквозь мрак и горечь, в которую погружалась душа, еще светило последним привычно-путеводным светом – скорей туда, откуда все спасаются бегством, именно туда, на самое острие опасности, скорей, скорей.
Неясный до того гул будто бы мгновенно приблизился, стал внятным, ринулся в уши, как только он выехал на гребень холма. Равнина, заполненная войсками, распахнулась перед ним, и как-то сам собой взгляд его сразу упал на крохотное белое пятно, затерянное в гуще красных, синих, коричневых мундиров, медно-стального блеска, шеренг, знамен. Рыжий осенний склон напротив поднимался полого и был изрезан аккуратными рядами палаток. Лилберн попытался понять, где какой полк, где штабные и Кромвель, – может, вот эта группа всадников, едущих перед строем? – но взгляд упорно возвращался к белому пятну внизу.
Всмотревшись, он понял, что белеет рубаха солдата.
Солдат стоял на открытом месте один и словно бы обращался с речью к тем, кто стоял чуть поодаль. Гул вдруг стих, и вместо него приплыла далекая барабанная дробь. Тогда Лилберн наконец разглядел перед солдатом линию поднятых мушкетных стволов и почти сразу увидел дымки.
Донесся треск залпа.
Солдат упал лицом вниз.
И тогда, не помня себя от отчаяния, гнева, омерзения, не надеясь уже что-то спасти и отстоять, а только доскакать и швырнуть в лицо тому, кого он считал виновным, всю свою ненависть, он дал шпоры коню, и тот, взвившись на дыбы, рванулся вперед, но сильные руки вцепились с двух сторон в поводья, пригнули конскую голову к земле, потом повернули, потащили назад.
– Предатель! Изменник! Ты тоже будешь судим! Я обвиняю тебя в измене, Кромвель! О, предатель!
Овертон, увлекая Лилберна за собой, повисал на нем, о чем-то просил, но ни слова его, ни сдавленная брань Уайльдмана, ни крики самого Лилберна были уже почти не слышны в тяжелом и грозном гуле, вновь поднимавшемся с равнины.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Левеллеры
Декабрь, 1647
«Его величество обязуется утвердить актом парламента на три года пресвитерианское управление в Англии и предпринять меры к активному подавлению сект, богохульств и ересей. Шотландия, со своей стороны, обязуется послать в Англию войска для охраны и установления истинной пресвитерианской веры, для защиты особы и авторитета его величества, для восстановления его в законных правах. И при первой возможности его величество прибудет в Шотландию и приложит все усилия для того, чтобы помочь деньгами, оружием, снаряжением означенному королевству Шотландия в ведении этой справедливой войны».
Из тайного соглашения, заключенного между королем и шотландцами на острове Уайт
Весна, 1648
«Казалось, никакие видимые силы не угрожали победившему парламенту, охраняемому доблестной армией Нового образца, и тем не менее положение его никогда еще не было таким опасным. Роялисты повсюду поднимали голову и с великой надеждой призывали к восстановлению короля и уничтожению парламента.
Беспорядки начались в апреле в самом Лондоне и затем стремительно распространились на близлежащие графства».
Мэй. «История Долгого парламента»
Июнь, 1648
«Получив известие о восстании в Кенте, парламент послал на подавление генерала Ферфакса с семью полками. Хотя восставшие превосходили числом войско генерала, они не осмелились вступить в открытый бой. Часть их пыталась захватить Дуврский замок, другая собралась у Рочестера, третья заняла Мэйдстон. Генерал Ферфакс, неотступно преследуя мятежников, ворвался в этот город и с великим трудом занял его, сражаясь за каждую улицу, ибо они были укреплены баррикадами и защищаемы пушками. К середине июня основные силы восставших попытались собраться в Колчестере, но генерал, быстро стянув свои войска, окружил город и осадил мятежников. Примерно в то же время несколько парламентских командиров в Уэльсе изменили, перешли на сторону короля и заперлись в Пембруке, месте настолько укрепленном, что они долго отказывались вступить в переговоры с осаждавшим их Кромвелем».
Люси Хатчинсон. «Воспоминания»
10 июля, 1648
Пембрук, Уэльс
После каждого залпа осадных батарей земля под палаткой сотрясалась с такой силой, что аптекарю Гудрику приходилось подхватывать прыгающую по столу чернильницу и держать ее в руке. Комочки сухой глины, ссыпаясь по склону, барабанили снаружи по натянутой парусине. Кромвель, поднимая и опуская расстегнутую на груди рубаху, вышагивал по узкой циновке, проложенной от койки до походного умывальника, и в перерывах между залпами диктовал предложения о капитуляции.
– «…и все вышеупомянутые офицеры пембрукского гарнизона должны будут покинуть Англию на срок не менее двух лет. Остальным же офицерам и джентльменам и простым солдатам разрешено будет вернуться в свои дома, с тем чтобы они жили там мирно, подчиняясь власти парламента».
– Но это жестоко! – Гудрик бросил перо и с возмущением уставился на Кромвеля из-под копны поседевших волос. – Отпустить по домам всех этих кровавых псов! Чтобы они при первой возможности снова собрались в стаю и накинулись на бедный беззащитный народ?
Кромвель на минуту перестал обмахивать себя рубахой и хотел отвечать, но в это время новый залп разорвал воздух, тугим комком заложил уши. От волны порохового дыма солнечное пятно на стене палатки помутнело. Кромвель наклонился к Гудрику и прокричал ему в лицо:
– Ты свирепый фанатик! Сколько английских голов ты готов снести ради установления в Англии справедливости? Пойми, наконец: если мы доведем этих людей до отчаяния, нам придется торчать здесь еще несколько недель.
– Недобитый враг опаснее раненого медведя. Это ваши собственные слова.
– Ферфакс связан по рукам осадой Колчестера. На севере Ламберт едва наберет четыре тысячи человек. Если мы промедлим здесь, шотландцы наберутся наглости перейти границу, и тогда тамошние кавалеры тоже соберутся вокруг них. Можешь ты все это уложить в свою упрямую башку? Умел же ты когда-то смотреть дальше собственного носа.
– Увидев такие мягкие условия, осажденные решат, что мы слишком слабы для штурма, и станут еще упрямее.
– Ну хорошо же! Пиши: «Коменданту крепости Пембрук. Сэр! Взвесив еще раз ваши безнадежные обстоятельства и свой долг, посылаю вам новые предложения. В случае, если вы решитесь отвергнуть их, я не вступлю с вами больше ни в какие переговоры и буду знать, с кого взыскать за кровь солдат и мирных жителей, пролитую вами. Ваш слуга Оливер Кромвель».
Удовлетворенный Гудрик старательно выписал последние буквы, добавил внизу: «10 июля, 4 часа пополудни» – и повернул лист так, чтобы генерал мог поставить свою подпись.
Утром следующего дня косяк мелкой рыбешки, прибившись к берегу, собрал над собой тучу крикливых чаек. Корабль, доставивший тяжелые пушки из Глостера, стоял у причала словно бы в изнеможении, снасти и вымпелы его свисали безжизненно. Рыбачьи лодки из окрестных деревень медленно ползли вдали, поблескивая веслами.
В безветренном воздухе дымы пожаров, зажженных накануне, поднимались над окраинами Пембрука, как стволы гигантских тополей. Батареи молчали. Кромвель и офицеры штаба в ожидании ответа коменданта на посланные предложения молча стояли за бруствером осадного вала и в сотый раз разглядывали побитые ядрами городские стены, острую крышу собора, башни ратуши, зелень садов. Они стояли так уже около часа. Ворота оставались закрытыми.
Посланец появился совершенно неожиданно и с другой стороны – от глостерской дороги, шедшей вдоль берега моря.
Лицо его было покрыто коркой засохшего пота и грязи, выцветший мундир продран на локтях, взгляд мутен от усталости. Протолкавшись между штабными к Кромвелю, он протянул ему запечатанный пакет и еле слышно прохрипел:
– Из Йоркшира, ваша честь. От генерала Ламберта.
Кромвель, набычив голову, сломал печать и забегал глазами по строчкам. Офицеры, затаив дыхание, следили за выражением его лица. Оно оставалось почти невозмутимым, голова согласно кивала, словно сведения, сообщенные письмом, не заслуживали ничего, кроме одобрения. Но когда он поднял взгляд, в нем горела ненависть.
– Джентльмены, то, чего мы опасались, произошло. Три дня назад шотландцы вторглись в Англию. Кавалеры севера примкнули к врагу. Генерал Ламберт отступает перед ними и зовет нас на помощь.
В наступившей тягостной тишине крик чаек звучал так резко и уныло, что его можно было принять за вороний. Кромвель сорвал с себя шляпу, подбежал к брустверу и высунулся по пояс. Внизу на втором ярусе стояла тяжелая батарея; стволы пушек, матовые от утренней росы, чернели на равных промежутках друг от друга.
– О-о, господа пушкари еще завтракают! Может быть, если выдастся свободная минутка, вы соблаговолите, наконец, открыть огонь?
В голосе его было столько сдерживаемой ярости, что командир артиллеристов, неживший в руках чашку утреннего кофе, поперхнулся и только жестами смог послать солдат к орудиям. Но те и сами уже кинулись на свои посты, на ходу сбрасывая мундиры.
– Верхняя батарея – зажигательными по городу! – кричал Кромвель. – Нижняя – ядрами по стене! Бейте в ту же точку, что и вчера, брешь нужна к вечеру. Мы пойдем на штурм!
Черные жерла проглатывали мешки с порохом один за другим, руки артиллеристов мелькали в привычном ритме, командир метался от орудия к орудию, проверяя наводку.
Зажглись алые пятнышки фитилей, и первый залп рванул землю из-под ног, ударил волной горячего воздуха, оглушил. Было видно, как осколки камней брызнули во все стороны из стены слева от ворот. Корабли, стоявшие на якорях, тоже открыли огонь, и вскоре дымы новых пожаров начали вырастать над городскими крышами.
Осажденные не отвечали, запасы их пороха подошли к концу уже несколько дней назад.
Залпы осадных батарей то рассыпались на отдельные выстрелы, то сливались в непрерывный тяжкий рев, нависавший над городом. Темное пятно на стене постепенно расширялось, трещины ползли во все стороны, гребень обваливался. Вскоре все пространство перед воротами было так затянуто дымом и пылью, что выехавшего всадника с белым флагом заметили лишь тогда, когда он был уже на полпути к линии траншей. Но и после этого батареи, словно спеша утолить свою злобу, продолжали стрелять до тех пор, пока парламентер, пригибаясь к лошадиной шее, не доскакал до подножия вала и не спрыгнул, вернее, свалился с седла, держа шляпу в одной руке, а лист с подписанной капитуляцией – в другой.
Июль, 1648
«Герцог Гамильтон, исполняя условия секретного договора с королем, вторгся в Англию с многочисленной армией шотландцев. Вместе с присоединившимися к ним роялистами севера численность этого войска достигла 25 тысяч, и они двигались на юг, распространяя ужас вокруг себя. Едва ли за все время войны было проявлено больше жестокости по отношению к безоружному населению. Парламентское войско там было слишком слабым, чтобы остановить столь мощного врага. Но не теряя присутствия духа, оно отступало с боями, ожидая прибытия с юга главных сил Кромвеля.
В Лондоне же пресвитериане втайне сочувствовали захватчикам, и лишь с огромным трудом удалось добиться того, что обе палаты парламента объявили шотландцев врагами, а присоединившихся к ним англичан – предателями».
Мэй. «История Долгого парламента»
Июль, 1648
«Наша бригада движется на север длинными маршами. Особенно тяжела для солдат нехватка башмаков и чулок, которых никто из нас не может купить себе, ибо жалованье не плачено за несколько месяцев. Добыть их мы могли бы разве что грабежом, но такого еще никогда не бывало в войсках генерал-лейтенанта и никогда не будет; мы скорее пойдем босиком, что многим и приходится делать с момента нашего выступления из-под Пембрука».
Из письма солдата армии Кромвеля
1 августа, 1648
«Генерал-лейтенант Кромвель неоднократно во всеуслышание заявлял, что всякий честный человек может быть судьей в том, что есть добро и справедливость, что хорошо или дурно для всего государства; что вполне законно испробовать различные формы государственного правления и, если понадобится, силой произвести чистку нынешнего парламента или положить предел его затянувшемуся пребыванию у власти; что вполне правомочно вести себя с бандитами по-бандитски».
Из обвинений, представленных в парламент против Кромвеля
2 августа, 1648
Лондон
Как только лодка с полосатым тентом на корме появилась из-под арок моста, толпа на берегу Темзы испустила ликующий вопль и двинулась вдоль набережной в сторону причалов.
В полуденной жаре запах реки мешался с запахом городских мыловарен.
Гребцы осторожно подтянули лодку к деревянным сходням, и посланец палаты лордов, отводя в сторону ножны со шпагой, быстро взбежал наверх. Свернутый в трубку приказ об освобождении он держал в руке и расчищал им себе дорогу, как жезлом. Люди расступались с подчеркнутой почтительностью и затем устремлялись вслед за ним, так что он поневоле оказывался во главе торжественной процессии, направлявшейся к воротам Тауэра. Вторая и большая часть толпы, уже стоявшая в тени крепостной стены, тоже распалась на две части, пропустила посланца к боковой калитке.
Элизабет, спасая детей от давки, ждала поодаль. Джон-маленький не выпускал руки матери, глядел испуганно и лишь изредка пытался украдкой дотянуться и крутануть колесико на шпорах стоявшего рядом Сексби. Младший мальчик спокойно сидел на руках Мэри Овертон, жевал собственный локон. Обе женщины, принаряженные и возбужденные, тянули вверх головы, пытаясь разглядеть, что происходит у ворот.
Долгое ожидание и собственная многочисленность, по-видимому, настроили людей на слишком торжественный лад, поэтому, когда Лилберн с тяжелой связкой книг в руке наконец появился в калитке и просто шагнул на площадь, они в первую минуту растерялись. Но тут же, словно пытаясь заменить фанфарный и салютно-пушечный гром, подняли такой крик, что Джон-маленький ткнулся в платье Мэри Овертон и заплакал. Элизабет с помощью Сексби взобралась на перекладину коновязи и махала оттуда рукой. С высоты была видна непокрытая голова мужа, его отросшие волосы, улыбающееся лицо. Уайльдман, Овертон, Уолвин, еще несколько друзей окружали его плотным кольцом, помогали продвигаться в толпе. Через головы их тянулись руки, летели цветы. На многих шляпах красовались белые прямоугольники последних памфлетов – «Кнут для палаты лордов», «Похороны закона», «Горестный вопль заключенного». Наконец Лилберн поднял лицо, увидел жену и ринулся к ней, разрывая кольцо своих телохранителей.
Она со счастливым стоном упала в протянутые к ней снизу руки.
Он что-то шептал ей между поцелуями, она кричала: «что? что ты сказал? я не слышу!», но он только показывал рукой на горло и виновато двигал губами.
– Голос… совсем пропал… – с трудом разобрала она. – Камера как ледник.
– Друзья! – закричал Овертон, вскакивая на коновязь. – Нас обманули! Вместо Джона-свободного вернули какого-то Джона-бессловесного. Сейчас я напомню вам, как умел говорить наш Джон. – Он выхватил из внутреннего кармана тонкую книжку и, почти не заглядывая в текст, начал читать на всю площадь: – «О англичане, где ваша свобода? Что стало с вашими вольностями и привилегиями, за которые вы сражались столько лет и пролили столько крови? Опомнитесь же, пока не поздно, чтобы потомки не проклинали вас за низость, бездушие и беспечность. Поднимитесь как один человек против тех, кто хочет обманом похитить ваши вольности и погубить вас». К ответу этих людей! К ответу!
Передние ряды подхватили призыв и начали повторять его хором. Лилберн молча улыбался и кивал головой, не выпуская Элизабет из рук. Сексби посадил Джона-маленького на плечи и двинулся сквозь толпу, остальные потянулись за ним. Связку книг Уайльдман и Овертон несли вдвоем. Кто-то запел куплеты, сочиненные в честь Лилберна в Тауэре:
Вот славный малый – Лилберн Джон,
Когда дойдет до дела,
То на палату общин он
Покрикивает смело.
Еще несколько голосов с разных сторон под одобрительный хохот присоединились к поющему:
Люди высыпали из лавок, глазели из окон, взбирались на тумбы и цепи. Голова процессии уже достигла Бишопсгейта, а хвост тянулся еще где-то около Олдгейтских ворот. Встречные возницы натягивали вожжи, и замершие телеги и фургоны мгновенно покрывались гроздьями зевак. Разогретые солнцем стены, казалось, с трудом удерживали этот поток в своих берегах. И всюду от окна к окну, от переулка к переулку летало, то обгоняя, то нависая над головой, то испуганно, то радостно, то презрительно, то восторженно, то недоуменно, то утвердительно: «Левеллеры… Левеллеры идут… Левеллеры?.. Да, это они… Смотрите – левеллеры».
Потом сидели в доме у Лилбернов, приходили в себя. Женщины накрывали стол для ленча, мужчины обсуждали последние новости. Губернатор Скарборо перешел на сторону короля. Флот принца Карла запер устье Темзы, захватывает торговые корабли. Вчера захвачен корабль стоимостью 20 тысяч фунтов – хватит, чтобы оплатить еще несколько пиратских рейдов. Но самым скверным было то, что напуганный парламент снял запрет, наложенный на сношения с королем, и постановил снова вступить с ним в переговоры.
Лилберн сидел в стороне, слушал краем уха, участия в разговоре не принимал. Эта внезапная потеря голоса словно невидимой завесой отделяла его от остальных. Сознание своей удаленности, непричастности происходящему было непривычным и чуточку щемящим. Он держал на коленях Джона-маленького и время от времени сиплым шепотом откликался на его негромкую, захлебывающуюся болтовню. Там было что-то про щенка, которого принес в подарок мистер Уильям – нет, не тот, что за столом, а другой Уильям, с саблей, – и мама разрешила, а противная Кэтрин грозится выбросить на улицу, если щенок стянет что-нибудь у нее на кухне, и гонит его на двор, но ведь на двор прилетают вороны, это всем известно, они могут заклевать щенка, и пусть отец скажет этой Кэтрин, пусть она знает, он бы лучше саму ее выбросил на улицу. Щенок ползал тут же, пробовал зубы на сапогах и башмаках гостей, но мальчик не обращал на него внимания. Он глядел только на отца, вцепившись обеими руками в пуговицы его куртки, и хотя Лилберн понимал, что для сына он всего лишь очень новая и очень большая игрушка, посланная ненадолго судьбой, ему было приятно, что он оказался поважнее и поинтересней даже щенка. У мальчика были большие требовательные глаза и нежные позвонки, которые, казалось, готовы были поддаваться, как клавиши, поглаживавшей их ладони. Весь вид его и радостно-бестолковое возбуждение, и внезапная привязчивость окрашивали нынешнее возвращение домой каким-то особенно обволакивающим чувством покоя, расслабляющей радостью, теплом.
– …и я не могу назвать это иначе, как предательством!
Возглас взлетел над голосами споривших, повис в воздухе. Лилберн поднял глаза, увидел привставшего с кресла Овертона, замершую Кэтрин, Уайльдмана с разметанными по плечам волосами и уверенной усмешкой на лице. Ему не сразу удалось вернуться к ним из того мира, в который увлек его сын, поймать нить разговора.
– Полноте кричать, Ричард, и бросаться громкими словами, – говорил Уайльдман. – Мы уже не на площади. Политика есть политика, в ней свои правила игры. Врага надо валить в тот момент, когда он слаб и беспомощен, а не тогда, когда это будет выглядеть красиво и благородно. Или вы считаете, что у нас есть враг более опасный, коварный и сильный, чем генерал Кромвель?
– Быть может, в качестве друга он еще более опасен, – вставил Уолвин.
– И именно сейчас, когда почва уходит у него из-под ног, когда в парламенте начали разбирать обвинения, выдвинутые против него, самое время напасть и нам. Падающего подтолкни! С нашей стороны будет безумием и ребячеством, если мы не воспользуемся моментом, не отомстим ему за все – за патнийские дебаты, за разгон солдатских митингов, за расстрел в Уэре.
– Не на этом ли строили свой расчет пресвитерианские заправилы, выпуская сегодня мистера Лилберна из тюрьмы?
– А хоть бы и на этом – что с того? Они надеются, что им удастся загрести жар нашими руками, а потом вернуть нас в те же камеры. Они все еще воображают нас жалкой кучкой радикалов и мечтателей. Если б кто-нибудь из них оказался сегодня на площади и увидел эти тысячи народа, он бы живо прозрел.
– Что у вас на уме, мистер Уайльдман, говорите прямо.
– Если Кромвель будет устранен от командования, его место сможет занять другой человек. Тот, чья популярность среди солдат и сейчас велика, а мы приложим все силы, чтобы она возросла еще больше. Я говорю о полковнике Рейнборо. Имея его во главе Северного корпуса, мы бы могли разговаривать с господами из Вестминстера по-другому. Разве не так?
Он слегка улыбнулся и обвел присутствующих взглядом и тем приглашающим жестом руки, каким цирковые акробаты обводят публику после удачного кульбита. Овертон расстегнул ворот и плюхнулся обратно в кресло. Уолвин выглянул из-за спины Элизабет, расставлявшей стаканы на столе, и сказал:
– Браво, мистер Уайльдман, браво. Может, еще год назад я стал бы говорить о ясной программе, о точных лозунгах, о пропаганде «Народного соглашения». Но когда видишь, как люди, ничему не научась, снова и снова режут друг друга без всякой программы, сами не зная, за что, во имя чего, поневоле впадаешь в отчаяние. Хочется то ли лупить их палкой, то ли покончить с собой у них на глазах, то ли плюнуть на все, во что верил, и действительно начать вот так передвигать их, как шахматные фигурки, к намеченной цели.
– А вы что скажете, мистер Лилберн? Бессовестно с нашей стороны в первый же день накидываться на вас и втягивать в дебаты. Но дело срочное. Обвинения против Кромвеля уже сегодня должны были быть оглашены в парламенте. Нам следует избрать какую-то линию и держаться ее сообща.
Лилберн открыл рот и попытался заговорить, но смог издать лишь невнятное сипенье. Вынужденная немота была для него как стена для недавно ослепшего – он все время натыкался на нее с непривычки. Руки его осторожно перенесли мальчика на стул и, освободившись, изобразили в воздухе некую пантомиму с воображаемыми письменными принадлежностями. Гости понимающе закивали и выразили готовность подождать. Он поднялся наверх.
Когда он вернулся, все уже сидели вокруг стола, звенели посудой. Повязанный салфеткой Джон-маленький, свесившись с табурета, протягивал щенку кусок ветчины. Уолвин отер платком лоснящиеся щеки, встал и поднял стакан эля навстречу Лилберну:
– Дорогой Джон-свободный! То, что вы снова с нами, – событие прекрасное само по себе, независимо от того, какие гнусно-корыстные мотивы двигали вашими тюремщиками. Но я предлагаю выпить не только за приступ их доброты, но и за приступ вашей болезни. Ибо, владей вы голосом, уверен, уже в воротах Тауэра вы бы начали говорить нечто такое, за что вас тут же вернули бы обратно.
Лилберн засмеялся вместе со всеми, принял у Элизабет свой стакан, поцеловал ее, но прежде чем начать пить, протянул Уайльдману исписанный листок. Тот принял его, аккуратно положил на скатерть и начал читать, скашивая глаза от тарелки с лососиной. По мере чтения челюсти его двигались все медленнее и медленнее, пока не остановились совсем. Он поднял на Лилберна изумленный взгляд, покраснел и презрительно пожал плечами.
Овертон перегнулся через стол, подцепил листок, забегал глазами по строчкам.
– Вслух! Читайте вслух! – раздались голоса. Овертон покосился на Лилберна, дождался разрешающего кивка и начал:
«Генерал-лейтенанту Кромвелю. Сэр! Хочу, чтоб вы знали, что, не собираясь изменять принципам всей своей жизни, я также не изменю и вам, до тех пор, пока вы останетесь тем, кем вам надлежит быть. Если бы я желал или замышлял отомстить вам, я имел к тому прекрасные возможности последнее время; но я презираю такой способ действий, особенно когда положение ваше столь неустойчиво. Верьте, что если моя рука и поднимется против вас, то произойдет это не раньше той минуты, когда вы, будучи в полной славе и силе, начнете отклоняться от путей истины и справедливости. Но если вы будете твердо и строго следовать им, я ваш до последней капли крови сердца».
Все немного помолчали, словно не находя слов, которые могли бы попасть в тон торжественной приподнятости письма. Овертон злорадно покосился на Уайльдмана, но тот только печально качал головой. Женщины с двух сторон шикали на Джона-маленького, который и без того, чувствуя перемену настроения, сидел тихо, почти не шевелясь. Сексби засопел, встал, обошел вокруг стола, взял у Овертона листок, аккуратно сложил его и, перед тем как сунуть в карман, вопросительно глянул на Лилберна:
– Я могу выехать в Северную армию завтра же.
Лилберн кивнул.
– Человек, который сражается с захватчиками, должен знать, что мы не всадим ему нож в спину. И даже если вы сейчас, – Сексби неожиданно перешел почти на крик, – скажете мне, что передумали, я вам этого письма не отдам и доставлю его по назначению!
Нелепость угрозы в соединении с серьезным выражением лица произвела комический эффект – все с облегчением рассмеялись и принялись за еду.
19 августа, 1648
«В первый день битвы под Престоном мы захватили много вражеского снаряжения и оружия; убили около тысячи и взяли в плен четыре тысячи человек. На следующий день мы смогли навязать противнику бой лишь после того, как он достиг окрестностей Уоррингтона. Они укрепились в ущелье и удерживали его с большой решимостью в течение нескольких часов. Атаки следовали одна за другой, много раз доходило до рукопашной. В какой-то момент наши дрогнули, но потом, благодарение господу, оправились и выбили врага с занятой позиции. Около тысячи осталось на поле боя и две тысячи были взяты в плен. Остатки укрепились в городе и забаррикадировали мост, но вскоре прислали предложение о капитуляции. Согласно ей мы получили все их снаряжение, четыре тысячи полных комплектов оружия и столько же пленных. Таким образом с пехотой их было покончено. Остатки конницы пытаются сейчас прорваться обратно в Шотландию, но я не думаю, что кому-нибудь это удастся».
