Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

28 марта, 1649
Лондон, Саутварк и Уайтхолл

С вечера Джона-маленького лихорадило, и Лилберн решил уложить его в своей комнате. Младшие спали с Элизабет в соседней. Еще они снимали у хозяина Винчестер-хауза столовую внизу и небольшую кухню. На пятерых этого бы хватило, но при том потоке людей, который захлестывал их каждый день, они просто задыхались от тесноты. Обиженные с жалобами, тайные доброжелатели с вестями, приезжие из графств, политические прожектеры, парламентские шпионы, роялисты, прощупывающие почву, отставные солдаты, друзья, печатники, книготорговцы, газетчики… Снять что-нибудь получше не хватало денег. С деньгами было так худо, что на днях случилось небывалое – они поссорились из-за потерянного шиллинга.

Нос у Джона был заложен, он тяжело дышал ртом, иногда начинал кашлять и метаться. Руки и ноги его при этом стукались о стенку или о сундук, которым была задвинута его кровать, он хныкал, не просыпаясь, просил пить. Лилберн приподнимал его голову, давал глоток сладкого питья, заготовленного Элизабет, потом снова валился на кровать, пытаясь наверстать уходящую ночь. И, может, оттого, что сон был таким прерывистым и неровным, он услышал их еще на улице.

Впрочем, они не таились.

Похоже, их было очень много. Мерный топот сапог накатывался на спящие дома. Потом сильно забарабанили в дверь.

Лилберн поспешно начал одеваться, надеясь еще успеть до того момента, как грохот разбудит жену и детей. Снизу донеслись чьи-то возмущенные голоса, стук засова, визг дверных петель, шум вооруженной толпы. Когда он, застегивая пуговицы камзола, выбежал на лестницу, столовая внизу уже была полна солдат, двое полуодетых людей – сыновья хозяина – бились в их руках. На улице в свете фонарей двигались силуэты пеших и конных. По самому скромному счету, явилось не меньше роты. Неужели они всерьез ждали вооруженного сопротивления? Или просто хотели лишний раз нагнать страху на горожан?

– Ночной штурм завершился полным успехом, не так ли, прапорщик? Что все это значит?

– Мне приказано взять вас под стражу, мистер Лилберн. И доставить в заседание Государственного совета.

– У вас есть соответствующий приказ?

– Да.

– Представьте его. Мне нужно снять копию.

– Я представлю, когда сочту нужным.

– По крайней мере, прикажите отпустить этих молодых людей. Ведь на их счет у вас нет никаких распоряжений.

– Попрошу не указывать мне! Я буду делать лишь то, что сочту нужным. Вы готовы отправиться с нами?

Лилберн всмотрелся в немолодое бугристое лицо. Некоторые полковники армии Нового образца годились бы в сыновья этому прапорщику. Так что у него были причины озлобиться на жизнь.

– Да, я готов. Хочу только обратить ваше внимание, что в наши смутные времена за беззаконные приказы часто расплачивается не тот, кто отдает их, а тот, кто исполняет с чрезмерным усердием. Поэтому мой вам совет – будьте осмотрительней.

Сзади раздался детский плач. Элизабет, опухшая от сна, но успевшая причесаться и надеть платье, вышла с младенцем на руках, каким-то безучастным взглядом обвела солдат внизу, застывшего на лестнице прапорщика, потом подошла к мужу и несильно прижалась к нему плечом. Оба они ждали этого ареста, ничуть не сомневались в нем, и все же ее спокойная, почти равнодушная сдержанность больно кольнула сердце.

– Как там Джонни?

– Начал дышать ровнее. Похоже, твое зелье все же помогает ему.

– У тебя есть деньги с собой?

– На первое время хватит.

– Ты совсем не веришь, что они выпустят тебя под залог?

– Лучше на это не рассчитывать.

– Хорошо. Не буду. – Она приподнялась на носки, поцеловала его мягкими губами. Потом взглянула на прапорщика и сказала все тем же ровным и спокойным тоном, от которого у Лилберна на этот раз потеплело в груди: – Будьте вы прокляты.

На улице было темно и безлюдно, холодный воздух смывал с лица остатки сонливости. Конные солдаты ехали впереди с фонарями в руках, пешие шли рядом и позади арестованных. Сыновья хозяина, возбужденные, недоумевающие, гордые и все же немного испуганные, жались к Лилберну, он, как мог, пытался ободрять их. Громада святого Павла надвинулась на них спереди, отблеск фонарей мелькнул на стрельчатых окнах. Старый собор снаружи и внутри был укреплен лесами, которые и держали его все последние годы в ожидании более счастливых дней, когда найдутся деньги на настоящий ремонт. Однако счастливые дни все не наступали; вместо этого здание отдали кавалерийскому полку под конюшни, а леса понемногу распродавали для уплаты солдатского жалованья. Оставалось только надеяться, что бог не захочет карать неповинных животных и удержит крышу чудом.

Почти одновременно с ними на площадь с другого конца вступила еще одна колонна солдат. Оба отряда приблизились друг к другу, слились, и из этой смешавшейся солдатской массы к Лилберну кинулись с объятиями две знакомых фигуры – Овертон и Уолвин.

– Как, мистер Лилберн? Вас брал прапорщик? Фи, какой позор. За мной послали подполковника! – Овертон гордо раздувал щеки, подбоченивался, пристукивал носком сапога. – Я на всякий случай ночевал у друзей, но представьте, нашли и там. Подполковник оказался невероятно строгих нравов. Он все допытывался, каким образом я попал в одну комнату с полуодетой женщиной. Ее муж пробовал втолковать ему, что и дети их, и он сам тоже ночует в этой же комнате, но безуспешно. «Разврат! Разврат!» Странно – чем больше наши военные насильничают, тем более в них разгорается мания целомудрия.

Лилберн улыбался на его болтовню, но сам все поглядывал на Уолвина. Тот явно был подавлен, хотя старался выглядеть невозмутимым. Похоже, жизнерадостность и философское приятие жизни начинали давать трещины при встрече с прямым насилием. Быть вырванным из собственного дома, ночью, под плач разбуженных детей, на глазах испуганной жены и слуг, – к такому он еще не был готов.

– А вас-то за что, мистер Уолвин? Неужели их шпионы не знают, что к «Новым цепям Англии» вы непричастны?

– Раз уж они решили соединить нас вместе таким своеобразным и надежным способом, – чуть обиженно сказал Уолвин, – давайте доверимся их суждению. Им виднее, заодно мы или нет.

Начальники обоих отрядов, видимо, успокоенные тем, что все идет пока так гладко, отпустили большую часть солдат и после недолгого спора позволили вернуться домой сыновьям хозяина. Арестованным разрешили позавтракать в только что открывшейся таверне. Здесь же им показали приказ об аресте, но копию снять не дали. Приказ был подписан самим президентом Государственного совета, мистером Брэдшоу, тем самым, который председательствовал в суде над королем.

В Уайтхолл отплыли часу в десятом.

Большие красные весла с трудом двигали барку против течения, от паруса в утреннем безветрии не было никакой подмоги. Солнце вставало вдали над крышами домов на Лондонском мосту. Блестящая поверхность реки постепенно заполнялась лодками всех видов и размерив, но мост не пускал вверх по течению морские суда, и все мачты вокруг казались подстриженными строго по высоте его арок. Вид распахнутого речного простора, все покрывающей утренней голубизны, как всегда, наполнил Лилберна щемящей грустью, ощущением чего-то безнадежно упущенного, сию минуту упускаемого, и в то же время некой торжественной приподнятостью, будто упущенное было не утратой, а сознательно принесенной жертвой. Чувство это было таким глубоким и всепоглощающим, что оно не оставило его и тогда, когда, после многих часов ожидания в Уайтхолле, после затяжных перебранок с клерками и охраной, после тщетных попыток передать какую-нибудь весточку Элизабет, его наконец ввели в зал и поставили перед Государственным советом.

Сколько раз ему уже доводилось стоять вот так перед высшими судьями страны? Звездная палата в 1638 году, потом королевский суд в Оксфорде, потом в 1645, парламентский комитет расследований, а годом позже – суд палаты лордов. И каждый раз начиналось с одного и того же: ему задавали вопросы, а он пытался объяснить, что невозможно, незаконно, нелепо требовать у обвиняемого показаний против самого себя. Где теперь глава Звездной палаты, архиепископ Лод? Казнен в 1645 году. Где королевский судья Хит? Бежал на континент. Где Принн, Манчестер? Изгнаны из парламента, лишены всякой власти и влияния. Перед ним сидят люди, все это совершившие, одолевшие всех врагов, провозглашавшие много раз идеалы справедливости, свободы, законности, но их президент, точно так же как все предыдущие, начинает с вопроса, писал ли он, Лилберн, скандальный и клеветнический памфлет «Новые цепи Англии», а он должен с самого начала объяснять, что уже ответ на такой вопрос означал бы для него предательство прав и вольностей свободного англичанина, за которые они вместе боролись столько лет.

Но он решил говорить не только об этом. Он сказал им, что считает их власть незаконной и недействительной. Что не знает того указа парламента, которым они создали сами себя за закрытыми дверями. Что Государственный совет, включающий в себя членов парламента – а он узнает здесь многих, – не может обладать судебной властью. Ибо, если законодатели будут одновременно и судьями, у кого же бедным подданным искать защиты от судьи неправедного? Что при всем личном уважении ко многим здесь присутствующим, которых он знает за людей честных и мужественных, он никогда не признает за ними права посылать военные отряды штурмовать дома безоружных горожан, хватать их и силой волочить по улицам на глазах всего города.

– И, сэр, позвольте в заключение сказать, что если уж вы решитесь оставить меня под стражей, то пусть меня отправят в обычную гражданскую тюрьму. Там тюремщики, по крайней мере, связаны какими-то правилами и ответственностью. Солдаты же вынуждены слепо выполнять приказы своих начальников. И если им прикажут ночью прирезать арестованного, скажем, за попытку к бегству, они обязаны будут выполнить это. – Впервые за все время своей речи он повернул голову направо и взглянул прямо в глаза сидевшему там Кромвелю. – Вы знаете мой характер. Десять лет назад я поджег свою камеру в Флитской тюрьме. Я и сейчас скорее спалю себя вместе с вашей караульней, нежели добровольно подчинюсь военной власти.

Президент холодно заметил ему, что он мог бы не тратить столько слов, ибо его привели не на суд, а на расследование. Парламент поручил Государственному совету выявить авторов скандальной книги, чем он и занимается. Что же касается суда, то за ним дело не станет.

В караульне Лилберн едва успел рассказать друзьям о ходе допроса, как вызвали Уолвина. После него – Овертона. Оба держались той же линии: отказывались отвечать на вопрос о своей причастности к опубликованию «Новых цепей Англии» и отрицали правомочность Государственного совета. Даже Уолвин, который мог бы с чистой совестью сказать «не причастен» и отправиться домой, решил не пользоваться этой лазейкой.

– Что мне там делать? – грустно улыбался он. – Все равно кредит мой после такого вторжения подорван безнадежно. В торговом мире репутация, как корабль, строится несколько лет, а сгорает в одночасье.

Дебаты по их делу затянулись дотемна. Караульня была отделена от зала заседаний двойной дверью, но когда страсти разгорелись, отдельные выкрики стали долетать до них. Потом кто-то несколько раз грохнул кулаком по столу и крикнул:

– Вы должны сокрушить этих людей!

Они узнали голос Кромвеля.

– Говорю вам, у нас нет другого выхода, как раздавить их. Иначе они раздавят нас.

Голос свободно проникал через массивные двери, Лилберну почти не приходилось напрягать слух.

– Сколько затрачено сил, крови, денег! Сколько страданий, сколько многолетних трудов принесено в жертву нашей победе. И если мы сейчас дадим вырвать ее из наших рук, если уступим ничтожной шайке крикунов – да мы станем посмешищем всего мира. И вся вина за великое дело, пущенное прахом, падет на наши головы. Мы пытались урезонить их, пытались договориться. Довольно. Повторяю, они не уймутся до тех пор, пока мы не сокрушим их. У нас нет выбора.

Вскоре после этого заседание Государственного совета закончилось и арестованным было объявлено решение: все трое обвинялись в государственной измене и ожидать суда должны были в тюрьме. В выпуске под залог им было отказано.

По пустой реке, вниз по течению барка шла гораздо легче, иглы звездного света ломались на шлемах и кирасах стражников, на выныривающих из черной воды веслах, и Лилберн, усталый и опустошенный, думал только о том, стоит или не стоит ввязываться в свару с комендантом Тауэра, добиваясь для себя и друзей тех камер окнами на юг, пол которых хоть немного согревался крепостной кухней внизу.

Апрель, 1649

«Сегодня сотни женщин собрались у палаты общин, чтобы подать петицию в защиту арестованных левеллеров. Солдаты обращались с ними грубо и бесчеловечно, сгоняли со ступеней прикладами мушкетов, бросали под ноги петарды. Только двадцать из них были допущены внутрь, и их предводительница представила петицию. Но один член парламента сказал, что не женское это дело ходить с петициями и лучше бы они оставались дома мыть тарелки. „Если у кого и остались еще тарелки, – отвечала женщина, – то не осталось, что класть на них“. „Все же странно и необычно, – сказал другой, – когда женщины являются с прошениями в парламент“. „Странно еще не значит незаконно. Отрубить голову королю было делом тоже довольно необычным, но, полагаю, вы оправдываете его“».

Из газетного отчета

6 мая, 1649

«После того как власть, печать и само имя парламента были узурпированы военной хунтой, жизнь, свобода и, состояние каждого человека оказались в полной зависимости от воли этих людей. Не осталось ни закона, ни справедливости, ни права. Тяготам народа нет облегчения, варварские налоги не отменяют, воплей и стонов бедных не слышат, нищета и голод обрушиваются на нас мощным потоком и уже затопили некоторые части страны. Поэтому мы объявляем всему вольному народу Англии и всему миру, что мы решили подняться с мечами в руках, чтобы освободить себя и землю наших отцов от рабства и угнетения, отомстить за кровь расстрелянных солдат и добиться устроения нашей несчастной нации на тех справедливых основах, какие предложены в „Народном соглашении“, выпущенном 1 мая этого года узниками Тауэра, подполковником Джоном Лилберном, мистером Уолвином и Овертоном. И мы заявляем, что, если хоть волос с их головы упадет по вине тех тиранов, которые держат их в незаконном заключении, мы с помощью божьей отомстим им и их прислужникам во сто крат страшнее».

Капитан Томпсон. «Знамя Англии». (Декларация восставших частей)

14 мая, 1649

«Когда офицеры оставили нас, наши двенадцать рот выбрали новых и с развернутыми знаменами выступили из лагеря. К вечеру того же дня мы пришли в Берфорд, где парламентеры, посланные генералом Ферфаксом, догнали нас и вступили в переговоры. Имея донесения, что войска генерал-лейтенанта Кромвеля приближаются, мы стали упрекать парламентеров в том, что они хотят обмануть и предать нас, но те клялись, что до получения нашего ответа никаких враждебных действий предпринято не будет. Однако в ту же ночь эти войска ворвались в город с двух сторон, выкрикивая проклятия и угрозы, застигли нас врасплох и посредством такого предательского нападения разбили. Те, с кем мы вместе семь лет защищали английские вольности и свободы, обошлись с нами хуже, чем с кавалерами, – содрали с нас одежду, ограбили и заперли в церковь, говоря, что всех нас осудят на смерть. Кромвель стоял тут же, наблюдая, как трое из сдавшихся были расстреляны без суда».

Из декларации шести солдат, участвовавших в мятеже

17 мая, 1649

«Остатки восставших под командой капитана Томпсона, будучи выбиты из Нортгемптона, отступили в Веллингборо. Но их преследовали и там, окружили, многих захватили в плен, а сам капитан едва успел скрыться в лес. Вскоре, однако, преследователи нашли его и там. Он был хорошо вооружен и отчаянно защищался в одиночку – убил корнета и ранил солдата, после чего, получив две раны, исчез в кустах. Когда враги снова приблизились к нему, он выскочил из укрытия, выстрелил из пистолета и опять скрылся. Затем появился в третий раз, прокричал, что презирает сдающихся в плен, и только тут капрал, выстрелив из карабина, заряженного семью пулями, нанес ему смертельную рану.

17 мая генерал Ферфакс, генерал-лейтенант Кромвель и другие офицеры армии были торжественно встречены в Оксфорде и в их честь дан банкет. Ректор университета вручил генералам дипломы докторов юриспруденции, а офицерам – дипломы бакалавров, и многие должностные лица приветствовали их и поздравляли с победой».

Уайтлок. «Мемуары»

7 июня, 1649
Лондон, Флит-стрит

Утренняя жара так быстро набирала силу, что деготь в ступицах колес делался жидким и капал на мелькающие спицы. Вереница карет и всадников растянулась по улицам чуть ли не на милю. Не только все члены нынешнего парламента и Государственного совета, но и все офицеры армии чином старше лейтенанта были приглашены купеческими гильдиями в Сити на торжественный молебен и банкет, посвященный успешному подавлению восстания левеллеров.

Кромвель отодвинулся в глубь кареты, подальше от солнечного квадрата, падавшего на сиденье. Хью Питерс, давая ему место, перекинул ноги в другой угол, рассеянно глянул в окно, провел ладонью по глубоким залысинам на черепе.

– Хочу открыть вам небольшую тайну, мистер Питерс. Знаете, почему я так долго не возвращался в Лондон? Государственный совет прислал мне достоверное известие, что здесь на меня готовилось покушение.

– Мы слишком щадили своих врагов, слишком щедро дарили жизнь побежденным, генерал. Они не смогли одолеть нас на поле боя, теперь будут убивать из-за угла. Бедный Рейнборо, упокой господи душу его.

– Все верные и преданные люди так или иначе навлекли на себя мстительную злобу наших врагов. Остальные готовы произносить красивые фразы об истинной вере, о свободе, а когда доходит до кровавого и страшного дела, умывают руки. Лондон кишит тайными роялистами. Добавьте к ним еще пресвитериан, левеллеров, шотландцев. Ходят упорные слухи, что заговор против меня существует в моем собственном полку.

– Вам давно уже пора кроме личной охраны завести несколько личных шпионов. Если какой-нибудь фанатик, решившийся пожертвовать собой, замешается вот в такую толпу, охрана не успеет защитить вас.

– Верные люди, на все нужны верные люди. – Кромвель положил руку на разогретую кожу сиденья, привалился к обитой атласом спинке. – Они нужны здесь, нужны в гарнизонах, нужны в Шотландии, нужны для Ирландского похода. Вы поплывете со мной в Дублин?

Питерс выдержал паузу и сказал проникновенно и чуть обиженно:

– Я поплыву всюду, куда вы меня позовете. Решен ли вопрос с деньгами для похода?

– Начинается продажа королевских земель. Также будет выпущен большой заем под залог тех земель, которые мы конфискуем у ирландских мятежников. Думаю, перед таким соблазном спекулянты из Сити не устоят, развяжут свои кошельки. Того и другого хватит, чтобы снарядить в поход тысяч пятнадцать. К сожалению, флот тоже требует много денег, так что налоги в ближайшее время отменить не удастся.

– Похоже, добрые лондонцы еще не оповещены об этом. По виду они настроены вполне благодушно.

Волна приветственных криков перекинулась к распахнутым окнам верхних этажей. Там тоже теснились любопытные, и какая-то девица, удерживаемая хохочущими подругами, высунувшись по пояс, размахивала двумя пивными кружками. Толпа, глазевшая на кавалькаду, была гуще на правой, теневой стороне улицы. Иногда лица людей приливали к самым дверцам кареты, и тогда вблизи начинало казаться, что их кричащие рты таят в себе что-то недоброе, а в общем ликовании начинали проступать ноты насмешки, презрения, даже угрозы. Некоторые открыто выставляли зеленые – цвет левеллеров – ленты, приколотые на груди.

– Вы хотели рассказать о своем визите к главному запевале, – напомнил Кромвель.

– Да, это было недели две назад. Я сказал ему, что зашел в Тауэр по своим делам и просто пользуюсь случаем навестить его. Конечно, он не был обязан этому верить, но мог бы хоть из вежливости поддакнуть.

– Вежливость для мистера Лилберна – синоним лицемерия, – усмехнулся Кромвель.

– «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные», – вот что он мне ответил. И пошел, и пошел. Что видит меня насквозь, что знает, кому я служу и кем подослан к нему, что не боится новых тиранов, как не боялся старых, что призовет к ответу всех виновных в пролитии крови честных солдат, поднявшихся за дело левеллеров, что семь лет под покойным королем было легче вынести, чем один год при новой власти. Кстати, выглядит он ужасно. Глаза в струпьях, и исхудал так, что скоро сможет пролезть сквозь оконную решетку.

– О восстании был разговор?

– Лучше не повторять. Вам и генерал-комиссару Айртону достались такие эпитеты, каких не нашел бы самый отпетый кавалер.

– Айртону? Может, он просто не знает, что генерал-комиссар не пожелал пачкать руки и не принял участия в подавлении?

– Все он прекрасно знает. Хотя к нему никого не пускают, он ухитряется быть в курсе всех дел и передавать на волю все новые писания. Как ему это удается – ума не приложу. Выходя от него, я даже вывернул карманы, проверить, не подсунул ли он чего-нибудь и мне. Что же касается ваших недавних размолвок с генерал-комиссаром, он сказал буквально следующее: «У каждого актера на сцене своя роль, и время от времени они изображают стычки и даже поколачивают друг друга. Но при этом главная цель всей труппы – извлечь побольше денег из карманов зрителей».

– Вполне в его духе. – Кромвель поморщился, потом кивнул в сторону окна и добавил: – И ведь найдутся тысячи таких, что поверят ему.

– Из сказанного им еще одно запало мне на ум. О корне наших политических разногласий. Точно не помню, но смысл был таков: «Вы не верите в английский народ, а мы верим и считаем, что он совладает с гораздо большей мерой свободы, чем та, которую вы отпускаете ему столь скупо. И не впадет при этом в анархию».

– О да, он готов поставить на народе рискованный опыт с тем, что он именует «истинной свободой». А когда все снова начнет тонуть в кровавой междоусобице, виноваты окажутся кто угодно, но только не он.

– Стол у него, как обычно, завален сводами законов, «Институциями» Кока и прочей юридической рухлядью. Я имел неосторожность сказать, что до сих пор в истории Англии закон играл ничтожную роль. Он едва не бросился на меня. Стал перечислять всех, кто шел на смерть ради торжества закона еще со времен «Великой хартии вольностей». Кричал, что и гражданская война началась только из-за того, что попирался закон. Парламентские петиции и указы цитировал наизусть. Не знаю, найдем ли мы прокурора, который сможет переговорить и перекричать его на суде.

– Надо найти. Примириться с этим человеком невозможно, он будет обвинять нас во всех смертных грехах, проклинать, требовать возмездия. Его утихомирит только топор. Видит бог, я делал все возможное, чтобы избежать…

Громкий треск и скрежет под днищем прервал его речь.

Передняя часть кареты взмыла вверх, задняя накренилась, ударилась о землю, что-то металлическое с невыносимым визгом заскребло по камням мостовой.

Кромвель судорожно попытался уцепиться за обшивку, но отброшенный на него Питерс сорвал его руку, тяжело прижал в угол.

Предостерегающий крик вырвался из сотен ртов. Толпа метнулась к карете, потом отхлынула на тротуары.

Сзади послышался топот копыт.

В перекошенном окне замелькали крупы коней, сапоги и шпоры офицеров конвоя.

Гудрик с обнаженной шпагой в руке с трудом распахнул заклинившуюся дверцу, сунул внутрь искаженное отчаянием лицо:

– Генерал?!

Кромвель и Питерс все еще барахтались в углу, пытаясь расцепиться. Оба были бледны, тяжело дышали, обливались потом.

Всадники окружили покалеченный экипаж сплошной стеной, люди лезли друг другу на плечи, чтобы увидеть, что там происходит.

Ошеломленный возница ползал на четвереньках по мостовой вокруг отлетевшего колеса, что-то искал перемазанными в дегте руками. Потом подошел к карете и тихо сказал:

– Готов поклясться своим спасением, ваша милость, – какой-то шутник ухитрился вытащить чеку из оси.

– Шутники, да, город полон шутников. – Кромвель, наконец, высвободился, вылез наружу, угрожающе навис над маленьким возницей. – В следующий раз ты у меня заткнешь дырку для чеки собственным пальцем и будешь бежать рядом с каретой.

Питерс вылез вслед за ним, прицокивая, оглядел повреждения.

– Возблагодарим господа за то, что он снова отвел руку врагов от избранника своего.

Колесо удалось пристроить на место довольно быстро, но все же торжественность праздника была испорчена.

Слух о комической катастрофе успел далеко обогнать процессию, и теперь на лицах зевак можно было прочесть глумливое ожидание нового развлечения. Только у самого Гросерхолла звуки труб, развевающиеся знамена, строгие ряды алебардщиков смогли вернуть необходимую чинность и приподнятость происходящему.

Передние экипажи остановились, приглашенные начали выходить на площадь.

Кромвель, уже пришедший в себя после пережитого испуга, чуть посмеиваясь, стал на откинутую подножку, оглядел прищуренным взглядом выстроившихся старейшин и купцов, украшенных дорогими цепями, пестрые значки гильдий, праздничное облачение мэра, потом отодвинулся назад и сказал, почти не разжимая губ:

– Не кажется ли вам, брат Хью, что, не будь Лилберна и его компании, нам никогда бы не видать такой пышной встречи? Наконец-то наши толстосумы уразумели, что в один прекрасный день к ним в двери может постучаться кое-кто пострашнее, чем такие добрые христиане, как мы с вами.

Лето, 1649

«Верховная власть в Англии должна принадлежать народному представительству в составе 400 человек, в выборах которого, согласно естественному праву, могут принимать участие все мужчины в возрасте 21 года и выше, кроме слуг и живущих на милостыню.

Поскольку из печального опыта мы убедились, что обычно люди устанавливают произвольную и тираническую власть, мы согласились и объявляем, что парламент не имеет права никаким образом отменять, прибавлять или убавлять какую-либо часть настоящего Соглашения, а также уравнивать состояния людей, разрушать собственность или делать все вещи общими.

Итак, в перечисленных выше 30 статьях мы изложили средства, какие должен употребить свободный народ, которому представился благоприятный случай (и который желает к своей славе воспользоваться им) свергнуть всякое иго и уничтожить всякий гнет, вызволить порабощенных и освободить угнетаемых».

Из окончательного текста «Народного соглашения»

Лето, 1649

«С севера приходят письма о том, что люди умирают на дорогах от голода; другие оставляют свои обиталища и отправляются с женами и детьми искать избавления в соседних графствах, но нигде его не находят. По свидетельству комитетов и мировых судей, 30 тысяч семейств не имеют ни семян для посева, ни денег на их покупку. Было решено послать им вспомоществование, но оно было далеко не достаточным для такого множества людей. Голод распространяется все шире, а вслед за ним идут чума и оспа, унося целые семьи в могилу и опустошая дома».

Уайтлок. «Мемуары»