Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Лилберн успел подумать, что богатство интонаций человеческого голоса поистине неисчерпаемо. Судьи держались все так же уверенно, выражения лиц ничуть не утратили строгости, и тем не менее тон, которым они говорили с комендантом, стал не то чтобы заискивающим, но каким-то неуловимым образом показывал: «да-да, мы помним, что в эти смутные времена любой из нас легко может быть переброшен поворотом судьбы в какую-нибудь камеру вашего обширного замка». Комендант был одним из немногих пресвитериан, удержавшихся на своем посту после победы индепендентов. Видимо, новые власти сочли его в профессиональном отношении незаменимым.

– Мистер Вест, в распоряжении суда находится книга «Салют свободе!». Соблаговолите взглянуть на нее и сказать, знакома ли она вам?

Комендант взял протянутую клерком брошюру, внимательно рассмотрел титульный лист, перелистал, прочел несколько строк из середины и уверенно кивнул:

– Да, ваша честь. Готов поклясться, это копия той самой книги, которую вручил мне мистер Лилберн месяца полтора назад.

– Вы уже клялись говорить правду, и суд уверен, что клятва эта не будет нарушена. Клерк, зачитайте заглавие.

– «Салют свободе! Послание полковнику Фрэнсису Весту, коменданту Тауэра, от подполковника Джона Лилберна. 14 сентября, 1649 года».

– При каких обстоятельствах вы получили от обвиняемого эту книгу?

– Где-то в начале сентября господин генеральный прокурор попросил меня прислать к нему мистера Лилберна для увещевательной беседы. Я передал распоряжение, хотя и не ждал от этого проку. Так оно и вышло: мистер Лилберн отказался идти без письменного приказа и прочел мне целую лекцию о том, как он понимает законный порядок ведения судейских дел. По своему обыкновению, он вскоре изложил все это на бумаге, напечатал и вручил мне в виде сей книжицы.

– Говорил ли он при этом что-нибудь и были ли свидетели тому?

– Насколько я помню, он сказал: «Вот вам мой ответ, отпечатанный и переплетенный». Не сразу поняв, о чем идет речь, я спросил: «Это ваша новая книга?» «Да, – отвечал он, – за исключением ошибок печатника, которых великое множество». Двое моих слуг были при этом и могут подтвердить.

– Итак, джентльмены присяжные, вы видите, что в отношении книги «Салют свободе!» авторство мистера Лилберна подтверждается, во-первых, его именем на титульном листе, во-вторых, клятвенными показаниями свидетеля и может считаться доказанным неоспоримо. А теперь, клерк, прочтите сноску в этой книге на странице два.

И прокурор перегнулся вперед, чуть выставив ухо, как дирижер, долго репетировавший с оркестром и теперь приготовившийся насладиться первыми нотами.

– «Того же, кто захочет подробнее ознакомиться с доказательствами незаконности нынешней власти, – читал клерк, – я отсылаю ко второму изданию своей книги „Основные законные вольности“, страницы 43–49».

Слова подлетали к сводчатому потолку и, отражаясь от него, падали в притихший зал. Было слышно, как в дверях кто-то повторял их для стоявших на улице. Прокурор, полуприкрыв глаза, в такт кивал головой.

– Другая сноска, – читал клерк, – на странице 3, гласит: «Об узурпации власти армейскими грандами можно подробно прочесть в моей книге „Импичмент против Кромвеля и Айртона“». Далее сноски на страницах 9 и 24 отсылают читателя к «Кличу к молодым лондонцам», чем и подтверждается…

Лилберн почувствовал, как тупая боль с глаз и висков переползает на темя, затылок, обручем охватывает голову. Мучительное ощущение беспомощности, стыд поражения спазмой сжали горло. Если б он догадался накануне перечесть собственные работы так же внимательно, как прочли их члены суда, он увидел бы сразу безнадежность избранного им пути защиты. Тогда можно было бы не унижаться до запирательств, а воспользоваться этим последним окном в мир и прокричать в полный голос имена и преступления тех, кто убил не успевшую родиться свободу. Первый раз в жизни он отказался от счастья свободной и безоглядной речи – отказался ради Элизабет, ради брата, ради друзей, – и чего он этим добился? Ничего, кроме позора. И поделом.

– Обвиняемый, у вас есть вопросы к свидетелю?

– У меня есть просьба к суду. Устроить перерыв и дать мне возможность посоветоваться с адвокатом.

– Как?! А все эти своды законов, лежащие перед вами? А кипы парламентских постановлений? Неужели вам нужны еще чьи-то советы?

– Я знаю законы, но я не искушен во всех уловках и трюках вашего ремесла.

– Суд и так потерял слишком много времени, слушая ваши речи и давая вам отсрочки. Если вам что-то не ясно в процедуре судебного следствия, спросите нас, и мы разъясним вам.

– Спаси меня бог от ваших разъяснений!

– Не смейте повышать голос, обращаясь к суду. Предупреждаю: меня вам не перекричать!

– Дайте мне хоть несколько минут передышки. Я стою здесь уже больше трех часов.

– Если б вы с самого начала не чинили суду столько помех, разбирательство шло бы гораздо быстрее. Судьи и присяжные пришли раньше вас и уйдут позже.

– Но на карту поставлена моя жизнь, а не их!

Судья вдруг откинулся, уперевшись руками в край стола, покачал головой и сказал просто, доверительно и убежденно:

– Нет, и наши жизни тоже.

Потом, словно пожалев о вырвавшемся признании, снова перешел на властный тон и крикнул:

– Суд отказывает в вашей просьбе. Клерк, прочитайте отмеченные места в клеветнических книгах Лилберна.

– «Как с точки зрения закона, так и с точки зрения разума хунта, заседающая нынче в Вестминстере, не представляет из себя парламента, а является лишь сборищем тиранов, задумавших уничтожить законы, вольности и привилегии народа и держащихся только силой меча…»

– «Королевская партия развязала кровавую войну, преследуя исключительно свои корыстные цели; и пресвитериане, отстаивая свой лицемерный и насильственный Ковенант, действовали столь же эгоистично; и, как мы теперь видим, для индепендентов тоже борьба сводилась к вопросу, чьим рабом должен быть народ…»

– «„Народное соглашение“, это единственное надежное основание народной свободы, стало так ненавистно армейским грандам, что они вознамерились, не щадя себя, любой ценой извести тех, кто поддерживает его. Оно пугает их сильнее, чем день страшного суда. И хотя они обезглавили короля, я глубоко убежден, что они скорее пойдут на риск вернуть трон принцу Карлу, нежели допустят принятие „Народного соглашения“ или справедливые выборы нового парламента».

С каждым прочитанным отрывком возбуждение и гул в зале возрастали, крики «аминь!» раздавались все громче.

С улицы донесся треск барабанов, и свежие роты, вызванные генералом Скиппоном, прошили толпу на площади, оттеснили ее от стен Гилд-холла. Солдаты, вооруженные шпагами и пистолетами, ряд за рядом заполнили проходы между скамьями, выстроились наверху четким частоколом на фоне окон. В дальнем углу кто-то вскрикнул от боли, кого-то, заломив руки, протащили к дверям.

Суд продолжался.

Лилберн, измученный, полуоглушенный, чувствуя, что ноги отказываются держать его, тяжело упирался руками в барьер. По знаку судьи служитель принес ему стул, и у него не хватило сил гордо отвергнуть эту милость врага. Да и к чему теперь, когда все погибло? Он сидел, растирая рукой ноющие колени, тупо разглядывая узор кружева на манжете. Элизабет, наверно, пришивала их ночью – шов был неровным, кое-где высовывался край обшлага. Впрочем, и это уже было не важно. Апатия одолевала его, расслабляющим хмелем разливалась по натянутым нервам.

Потом он расслышал, что клерк читает куски из «Народного соглашения», и вся злость, возбуждение и энергия разом вернулись к нему. Как?! Они и эту работу решили объявить клеветой и скандалом? Его любимое детище, конституцию страны, которую он с друзьями обдумывал, дополнял и углублял больше двух лет, стараясь довести ее до некоего идеала простоты и политической мудрости, доступного всякому здравому рассудку?

– Ваша честь, я протестую! Эта книга была напечатана открыто, с разрешения цензуры. И еще до того, как парламент издал свои драконовские постановления. Взгляните внимательно – на ней печать цензурного комитета.

– Цензор, разрешивший ее к печати, тоже понесет наказание.

– Но в книге содержится только проект государственного устройства, предлагаемый на обсуждение нации.

– И горячий призыв к уничтожению государственного устройства, ныне существующего. «Все ранее изданные законы и те, которые будут изданы в будущем, если они противоречат какой-либо части этого Соглашения, должны быть отменены и аннулированы». Что это, как не речь бунтаря? Джентльмены присяжные, вы слышали достаточно. Если вы поддерживаете власть парламента, если вам дорога честь и достоинство Государственного совета, армии, всей нации, если вы хотите сохранения мира, порядка и законности, вы не можете не признать подсудимого виновным в тех преступных и изменнических деяниях, которые были раскрыты и доказаны всем ходом судебного следствия.

– О да, джентльмены присяжные, вы слышали и видели достаточно! – воскликнул Лилберн. – Вам известно не только то, что происходило на суде, но и вся моя жизнь. Ни один человек не рождается только для себя. На каждом лежит часть ответственности перед государством и народом, и каждый должен принять на себя посильную долю. Я старался нести свою ношу, как мог, теперь ваша очередь. Английский закон облекает вас огромной властью и огромной ответственностью. Вы господа моей жизни и смерти, вас признаю я единственными законными судьями над собой. Эти же люди в красных мантиях – не более чем автоматы, изрекающие ваш приговор. Их власть для меня то же самое, что власть нормандских захватчиков, она держится на силе, а не на праве и законе. Сограждане мои, присяжные! Обратитесь же к своей совести…

Гул голосов и стук судейского молотка заглушил конец его речи. Он пытался протестовать, требовал еще времени, и ему разрешили говорить, но лихорадочная спешка сбивала ход его мысли, и фразы понеслись сумбурно и бессвязно: снова о перенесенных страданиях, о смысле «Народного соглашения», о противоречиях в показаниях свидетелей, о расстрелянных солдатах, о недопустимости военных судов в мирное время, даже какая-то чушь о том, что его разговор с комендантом происходил в восточной башне Тауэра, которая находится уже в графстве Мидлсекс и потому не подлежит ведению лондонского суда. И лишь после того как был объявлен перерыв для совещания присяжных и шериф увел его в заднюю комнату, голова понемногу начала остывать, а ясность суждений возвращаться к нему.

С горечью и сожалением думал он о том, какой должна, какой могла бы быть его последняя речь.

Пусть бы даже он говорил в ней о себе самом так же много, как и в своих книгах. Но здесь впервые была у него возможность объяснить, что делал он это всегда не из тщеславия, а лишь оттого, что свято верил: все, что происходит с ним, Джоном Лилберном, имеет значение и смысл для всей Англии, для нынешней, будущей и, каким-то образом, даже прошлой. Он чувствовал себя связанным со всем английским так кровно, что порой ему казалось: как все тело знает о боли в каком-то одном месте – в зубе, пальце, ногте, так и вся Англия должна знать о боли, испытываемой им. Ибо так же, как у тела есть руки, чтобы трудиться, глаза, чтобы видеть, кровь, чтобы разносить питание к каждому органу, но есть и нервы, передающие боль, так и в государственном теле, кроме трудящихся, изобретающих, подсчитывающих, сражающихся, руководящих, непременно должны быть люди, чьим главным назначением было бы опережающее, предвидящее ощущение боли – боли за всех. В этом он видел смысл и оправдание своей жизни, из этой веры черпал силы. О да, возможно, даже наверняка, роль, принятая им на себя, могла бы быть исполнена с большим искусством и достоинством. В одном Лондоне найдутся десятки ораторов с лучшими манерами, чем у него, писателей с более изящным стилем, полемистов с более острой логикой. Но где же они были? Почему их не было слышно? И еще надо было бы сказать о том (любимая мысль Уолвина), что, даже если левеллеры потерпят поражение, уже и то хорошо, что некоторое время им удавалось удерживать новых властителей от перехода к открытой тирании, напоминать о долге перед теми, кто добыл победу в гражданской войне. Но все это он мог говорить уже только себе. Время его истекло.

Минут через сорок его вывели обратно в зал. Пока клерк оглашал имена присяжных, Лилберн вглядывался в их лица и пытался мысленно вырвать этих людей из мертвящей официальности судейской обстановки, представить себе их домашнюю жизнь, занятия, детей, привычки, родню. Кто они? По виду – мелкие мастера, купцы, корабельщики, мыловары, сукноторговцы. Вот этот, с краю, скорее всего мясник, рядом с ним – возможно, аптекарь. Лица типично лондонские, замкнутые, чуть хитроватые, с оттенком упрямого самодовольства и скрытой уверенности, что кого-кого, а уж их-то провести не удастся. Что они знают о нем? Как относятся к тому, за что он боролся? Всеобщее избирательное право – разве может такое прийтись им по вкусу? Читали ли они его книги? Или только ту клевету, которая печаталась о левеллерах последний год?

– Джентльмены присяжные, удалось ли вам прийти к единому решению?

– Да.

– Кто будет говорить от вас?

– Наш старшина.

Коренастый старик шкиперского вида поднялся со скамьи и поклонился членам суда.

– Итак, – обернулся к нему клерк, – нашли ли вы стоящего здесь перед вами Джона Лилберна виновным во всех изменнических деяниях, вменяемых ему, или только в части их, или ни в одном из них?

Тишина упала такая, что стала слышна возня голубей на подоконниках и где-то на улице – слабый детский плач. В раскрытых дверях лежала река поднятых, ждущих лиц. Каким-то чудом несколько человек пробрались на крышу здания и теперь заглядывали в окна сверху, над головами выстроившихся солдат. Старшина присяжных расправил плечи, откинул голову так, что открылась кирпично-обветренная шея, и звучно, на полном выдохе произнес:

– НЕ ВИНОВЕН!

Зал ответил радостно-изумленным вскриком и тут же замер, остановленный взлетевшей вверх рукой клерка.

– Не виновен ни в одном из деяний, ни в некоторых из них?

– Ни в одном изменническом деянии, ни в части их, ни во всех вместе стоящий здесь Джон Лилберн не виновен.

Зал взорвался.

Единый восторженный крик пронесся под сводами, перекинулся на площадь, сотряс окна, расплескал по сторонам голубей. Люди на скамьях вскакивали, махали руками, обнимались. Солдаты продолжали стоять на местах, но и среди них некоторые утирали глаза, другие одобрительно кивали.

Лилберн чувствовал, что пол уплывает у него из-под ног, а в горле накипает комок счастливых слез.

Ну вот, он все же победил.

Он выиграл свою многолетнюю тяжбу, ту тяжбу, о которой говорил когда-то Овертон. И это верно, что присяжных было не двенадцать, а в тысячу, в десять тысяч раз больше, что все люди, собравшиеся в зале и на площади, и те, кто остались дома, но жадно ждали вестей из суда, были участниками процесса и приняли его сторону. Однако и эти двенадцать лондонцев перед ним, и их старшина!.. Кого-то он напоминал ему своей коренастой фигурой и седоватой бородой? Не того ли голландского капитана, с которым они плыли тогда, много лет назад, из Амстердама? У которого еще была любимая присказка – «все будет зависеть от ветра»?

Зал не умолкал. В дальнем углу несколько десятков человек пытались затянуть: «Вот славный малый, Лилберн Джон, когда дойдет до дела…» – но их голоса тонули в общем беспорядочном крике. Только члены суда сидели молча и неподвижно, понурые лица белели над мантиями. Солдаты в дверях с трудом сдерживали рвавшуюся внутрь толпу.

Лилберн попытался представить себе, что будет с Элизабет, когда она узнает, и как он вернется к ней, выходец с того света, и как в доме опять соберутся друзья, и как они снова… Да полно, остались ли в нем еще силы на какое-то «снова»? Он чувствовал такое опустошение, такую слабость во всем теле, словно часть души в нем была действительно убита, казнена и не оставалось надежды на ее воскрешение. Волны озноба прокатывались но спине и груди, влажные от пота пальцы стыли на кожаных переплетах разложенных на барьере книг.

В верхних рядах под тяжестью вскочивших людей сломалась скамья, и громкий деревянный треск, словно залп салюта, подхлестнул ослабший было рев. Сквозь распахнутую дверь видны были летящие в воздух шляпы, бурление людского моря, но те, кто был стиснут в зале, не имея другого выхода своему восторгу и возбуждению, все силы вкладывали в крик.

«Да полно, – подумал вдруг Лилберн, – обо мне ли их ликование? Не есть ли оно просто единый вздох облегчения за самих себя? Не надо бросаться на стражу, ломиться в Вестминстер, снова лить свою и чужую кровь. Может, у них еще достало бы духу мстить за меня, но за попранные права, за „Народное соглашение“? Семь лет войны – у людей просто нет больше сил. Они счастливы примириться с теми, кто худо-бедно, но все же положил конец их раздорам. А может, и правда жажда настоящей свободы еще не созрела в них? О, как долог путь, как мало одной жизни, чтобы пройти его до конца. Но может, так было всегда, может, иначе и невозможно? Сто лет, двести? Безбрежный океан времени. Парус поднят, корабль выходит в море, шкипер знает конечную цель и путь. Но ветер, синьор. Все будет зависеть от ветра».

26 ноября, 1649

«И не успел старшина присяжных звучным голосом произнести: „Не виновен“, – как все множество людей в зале от радости за оправданного издали такой дружный и громкий крик, какого еще не слыхали в стенах Гилд-холла. Крик этот длился без перерыва около получаса, а судьи сидели понурив головы, бледные от страха. Но сам подсудимый стоял молча и с лицом более печальным, чем прежде».

Из газетного отчета о суде над Лилберном

Эпилог

Исторические персонажи, в отличие от героев романов, часто продолжают жить и после того, как самые яркие и драматичные события их судьбы остаются позади.

Лилберн, выпущенный после суда на свободу, пытался вести жизнь частного человека, но власти Английской республики не забыли Джона-свободного и вскоре, состряпав очередное судебное дело, заочно осудили его на пожизненное изгнание. Он прожил полтора года в Голландии, бедствовал, тосковал и в конце концов, летом 1653 года, решил вернуться на родину, хотя это было запрещено ему под страхом смертной казни. Снова был громкий процесс, снова весь Лондон лихорадило и толпы народа стекались к зданию суда, и снова присяжные вынесли оправдательный приговор. Однако времена уже были не те. Кромвель прочно держал власть в своих руках. Он не разрешил выпустить обвиняемого, а против присяжных приказал возбудить уголовное дело. К списку английских тюрем, имевших своим узником Джона Лилберна, добавились замок Елизаветы и замок Маунт Невилль на острове Джерси, затем Дуврский замок. Он умер 29 августа 1657 года, в возрасте 39 лет, вступив незадолго до смерти в секту квакеров, и газеты описали громкую ссору по поводу похоронного обряда, затеянную над его гробом враждующими религиозными группами.

Восхождение Кромвеля пошло именно тем путем, который предсказывал и которого опасался Лилберн. С 1653 года он практически сделался некоронованным королем Англии и установил внутри страны режим суровой диктатуры. Ирландия и Шотландия были покорены, Голландия разбита на море, колонии стремительно расширялись, и вся Европа трепетала перед военной мощью лорда-протектора. На него замышлялось много покушений, но все заговорщики рано или поздно оказывались в сетях учрежденной им тайной полиции. И все же политической прочности правление не имело. После смерти Кромвеля в 1658 году в стране снова начался хаос, и армия, устроив переворот, призвала Стюартов обратно.

Вместе с реставрацией Стюартов вернулся в Англию и Эдвард Хайд, граф Кларендон. Будучи самым доверенным лицом в совете молодого короля, Карла II, он приобрел огромное влияние и прилагал все силы к тому, чтобы реализовать политическую иллюзию всей своей жизни – монархию без произвола, монархию на твердых основаниях законности и права. Однако вскоре неподкупность и презрение к интригам нажили ему столько врагов при дворе, а прямота суждений и советов так раздражили короля, что в 1667 году всемогущий канцлер был смещен со всех постов и с позором выслан из Англии на континент, где и скончался семь лет спустя. Он оставил после себя несколько томов речей и писем, двухтомную автобиографию и многотомную «Историю мятежа и гражданских войн в Англии». Трагическая противоречивость его судьбы и характера отразилась и в его писаниях, в которых талантливый психолог-портретист часто отступает перед тенденциозным политиком, скрупулезный историк – перед многословным мемуаристом, логик – перед витией, ученый юрист – перед власть имущим.

Уолвин и Овертон после оправдания Лилберна в октябре 1649 года тоже были освобождены из Тауэра.

Судьба Уолвина дальше теряется в тумане, про Овертона же известно, что в 1655 году он был замешан в подготовке левеллеровского восстания против Кромвеля, в 1659 сидел в тюрьме, а в 1663 власти снова выпустили приказ о его аресте – теперь уже за печатные нападки на правительство Реставрации.

Сексби дослужился до чина полковника под командой Кромвеля, воевал в Шотландии, а затем в 1651 году был послан с секретной миссией во Францию. Там он вел переговоры с лидерами Фронды и гугенотами и настойчиво предлагал им принять «Народное соглашение» в качестве конституционной основы для Франции в том случае, если и в ней удастся покончить с королевской властью. Но после того как Кромвель объявил себя лордом-протектором, Сексби стал его заклятым врагом, планировал восстания, устраивал заговоры, готовил покушения и даже выпустил памфлет под названием «Уничтожение – не убийство». Летом 1657 года он был выслежен и схвачен тайной полицией лорда-протектора и полгода спустя умер в Тауэре.

Самую длинную и бурную жизнь прожил Уайльдман. Ему суждено было увидеть не только реставрацию Стюартов, но и их окончательное падение в 1688 году. В награду за свои заслуги он был принят в совет города Лондона, а новый король, Вильгельм III Оранский, даровал ему рыцарское звание. На своем надгробии он просил написать: «Здесь лежит человек, проведший самые цветущие годы своей жизни в тюрьмах, ибо он слишком горячо желал свободы и счастья своей стране и всему человечеству». Историк Маколей впоследствии дал ему не столь лестную характеристику. «С фанатичным республиканизмом, – писал он, – Уайльдман умел соединять нежную заботу о собственной безопасности. Его хитрость была такова, что, несмотря на все заговоры, в которых он принимал участие, несмотря на пристальное наблюдение мстительных и отлично осведомленных властей, он ухитрился умереть в собственной постели, после того как видел два поколения своих соумышленников, окончивших дни на виселице».

Сразу после смерти мужа Элизабет Лилберн обратилась к лорду-протектору с просьбой о помощи. Кромвель немедленно откликнулся, назначил ей пенсию два фунта в неделю, помог освободить поместье, унаследованное Лилберном в Дареме, от гигантского штрафа, так что конец своей жизни измученная женщина смогла провести в относительном достатке и покое. Из десяти детей, рожденных ею Джону Лилберну, только четверо дожили до зрелых лет, и только одна, самая младшая дочь оставила после себя потомство. Мистер Ян Лилберн, ныне проживающий в шотландском графстве Абердиншир, тщательно хранит генеалогию своего рода, и архивисты время от времени получают у него необходимые им справки.

Но и после того как умерли все участники гигантской исторической драмы, отлились в книжные строки описания боев и имена погибших, тексты речей и судебные приговоры, утихла старая вражда, чтобы уступить место новой, – продолжали жить идеи, за которые боролись левеллеры. Сначала это была тайная, полузапретная жизнь, окруженная ненавистью, подозрительностью, клеветой. Но век спустя ветер, которого так ждал Лилберн, наполнил паруса американской революции, и многие из его замыслов оказались воплощены в жизнь победившим народом. В самой Англии на борьбу ушло еще больше времени, и лишь в середине XIX века волна революционного движения вынудила правительство к ряду реформ, по сути дела, утверждавших три основных пункта полузабытого «Народного соглашения»: всеобщее избирательное право для мужчин, отмену монополий, упрощение и упорядочение судопроизводства.

Как в природе исток могучей реки привлекает гораздо больший интерес географов, чем текущие рядом с ним, столь похожие по виду ручейки, так и в истории разрастание какого-нибудь политического движения обостряет интерес исследователей к тому, что можно назвать истоком, началом пути. По мере того как становился все более явным и очевидным вклад левеллеровского движения в общечеловеческий прогресс, менялось и отношение к нему. Попытки понять, истолковать, уточнить факты и документы, проследить социальные и духовные корни, выявить предшественников и последователей все расширяли объем исторической литературы о левеллерах и их вожде, привлекали все новые силы. Видные историки самых разных взглядов и направлений отдавали должное мужественной борьбе первых демократов XVII века, и высказывания многих из них могли бы послужить эпиграфом к книге о Джоне Лилберне:

1893 год

«Политическая важность такой фигуры, как Лилберн, легко объяснима. В революции, где другие спорили о правах короля и парламента, он всегда говорил о правах народа. Безоглядная храбрость и пламенная речь делали его кумиром масс».

Чарльз Ферс. «Биографический словарь»

1916 год

«Рационализм левеллеров обусловил их требование демократической формы правления, ограничиваемой и сдерживаемой конституцией, основанной на законах природы и разума. Для достижения этой цели они разработали политическую схему, продолжающую и до наших дней сохранять свое значение и ценность: писаная конституция, как верховный закон, ограничивающий власть правительства, собрание народных представителей для разработки и принятия конституции. Они также создали модель партийной организации, предвосхитившую Корреспондентские комитеты Американской революции».

Теодор Пэз. «Движение левеллеров»

1928 год

«Стойкий борец со старым режимом, непримиримый враг самовластия, герой гражданской войны, отважный враг республики индепендентов, вождь левеллеров, выступивший в защиту бедных и средних классов населения, – таким был Джон Лилберн. Если от него и ускользал конечный смысл борьбы, скрытый диалектикой неизбежного развития, то тем с большей силой он отразил в своей жизни интересы тех классов, которые болезненно переживали этот переломный период. Эта натура, подобно стальной пружине, разжималась только для принципиальных ударов, в ней нет сомнений, колебаний, перелома, рефлексии, она монолитна во всех проявлениях жизни, она едина во всех своих переживаниях».

И. Л. Попов-Ленский. «Лилберн и левеллеры»

1947 год

«Открывая каждому путь к образованию, разрушая границу между управляемыми и управляющими, расширяя число людей, причастных к управлению, пытаясь покончить с несправедливостью, социальным неравенством и религиозным преследованием, лилберновская схема, отраженная в „Народном соглашении“, прокладывала тот путь, по которому пошло развитие демократии».

Маргарет Джибб. «Джон Лилберн, левеллер»

1960 год

«Программа левеллеров была исторически прогрессивной, ибо она привела бы к радикальной чистке общества от средневековых пережитков и к установлению буржуазно-демократической республики. Левеллеры желали увеличить „минимум демократизма“, завоеванного революцией, повести ее гораздо дальше, чем это намеревались сделать индепенденты. Левеллеры были в те дни самой демократической партией в лагере парламента. Самым главным и важным требованием, являвшимся в ту пору и новым и революционным, было требование всеобщего избирательного права».

М. А. Барг. «Кромвель и его время»

1961 год

«Такая жизнь не может быть прожита впустую. Словом и делом Джон Лилберн свидетельствовал истину так, как понимал ее. Его можно назвать первым английским радикалом, либералом высокого духа, воинствующим христианином, даже первым английским демократом. Но лучше оставить его без ярлыка, в усыпальнице слов, сказанных им самим о своей партии: „И мы не сомневаемся, что потомство пожнет плоды наших начинаний, что бы с нами ни стало впоследствии“».

Паулин Грег. «Джон-свободный»

1965 год

«Лилберн был радикальным мелкобуржуазным демократом, ставившим на первый план задачу политических реформ. Он был противником эгалитаризма и решительно отмежевался от диггеров. Но при всей мелкобуржуазной ограниченности Лилберн сыграл огромную роль в английской революции как один из самых ярких представителей демократического движения».

Г. Р. Левин. «Лилберн», «Советская историческая энциклопедия»

1970 год

«Идеи Лилберна и его соратников сыграли большую роль в истории политической мысли. Их учение о естественном праве и естественном состоянии, народном суверенитете и общественном договоре положил в основу своей политической теории Джон Локк, один из виднейших идеологов буржуазного государства и права. Через Локка они оказали немалое воздействие на Французскую революцию XVIII века и американскую конституцию».

Т. А. Павлова. «Джон Лилберн», «Новая и новейшая история», 1970, № 1

1972 год

«У армейских радикалов и левеллеров было одно великое достижение. Его можно выразить словами их врага, Клемента Уокера: „Они рассыпали все тайны и секреты управления перед тупыми, как бисер перед свиньями, они научили солдат и народ смотреть так далеко, что те стали расценивать правительства с точки зрения законов природы. Они сделали людей такими… что к ним уже никогда не вернется покорность, необходимая для безоговорочного повиновения установленному порядку“».

Кристофер Хилл. «Мир вверх ногами»