Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Он надел шляпу и двинулся к выходу.

Спикер, не вставая с колеи, смотрел ему вслед.

Словно туча шла за королем по рядам – общины покрывали головы. Кромвель чувствовал, что еще немного, и бессильное бешенство, клокотавшее в нем все это время, задушит его, раздавит гортань. Пересохший язык не слушался его, и он едва узнал свой голос, хрипло прорезавший тишину:

– Привилегию!

– Привилегию! Парламентскую неприкосновенность! – раздалось в других концах зала. – Наши права!

Король, не оглядываясь, прошел между расступившимися кавалерами. Они сомкнулись за ним и, бормоча угрозы, попятились прочь из вестибюля, вниз по лестнице, смешались с теми, кто ждал в Большом зале.

Файнес, отирая пот со лба и щек, опустился рядом с Кромвелем на свободное место и прошептал:

– Они отплыли благополучно. Народ на причале отвязал все остальные лодки, чтобы никто не мог пуститься в погоню.

Ошеломленная всем происшедшим, палата разошлась, не обсуждая больше никаких вопросов, не сделав даже распоряжений насчет следующих заседаний.

6 января, 1642

«Город и обе палаты парламента находятся в таком смятении, что мы опасаемся восстания. Вчера его величество прибыл в Сити без конвоя и обратился с милостивой речью к лорд-мэру и собравшимся в Гилд-холле членам городского совета. Многие стали кричать, прося его величество восстановить привилегии парламента, на что он мягко отвечал, что и сам не имеет иных желаний, но что он должен делать различие между парламентом и некоторыми недостойными членами его, злоумышлявшими против его особы и против доброго согласия между ним и народом. Поэтому он должен найти их и найдет, чтобы предать правосудию, которое будет осуществляться законным порядком, и никак не иначе. Когда он возвращался потом из Сити в Уайтхолл, враждебная толпа следовала за его каретой, выкрикивая снова и снова „Привилегии парламента!“, что произвело, я полагаю, тягостное впечатление на короля, так что он рад был вернуться к себе во дворец».

Из частного письма

10 января, 1642

«Приготовления к возвращению пяти обвиненных обратно в парламент делались в городе с таким великим шумом, что его величество счел за лучшее удалиться из Уайтхолла и отбыл с королевой и детьми в Хемптон-корт.

На следующий день, около двух часов пополудни, пять членов парламента покинули дома в Сити, служившие им убежищем, и под охраной шерифов и отрядов милиции отправились водой в Вестминстер; тысячи сопровождали их по берегу, выкрикивая угрозы в адрес епископов и папистских лордов, и многие, проходя мимо Уайтхолла, спрашивали с великим презрением: „Что сталось с королем и его кавалерами? Куда они подевались?“

От Лондонского моста до Вестминстера Темза охранялась сотнями барок и шлюпок, на которых развевались вымпелы и арбалетчики стояли за щитами, словно готовые к бою. И по прибытии обвиненные члены, прежде чем занять свои места, воздали хвалу „благорасположению и усердию, выказанному городом делу парламента“. Затем шерифы и капитаны судов были приглашены в палату общин, и спикер выразил им благодарность за их великое радение и объявил их действия, направленные на охрану лордов и общин, законными и правомочными».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

Февраль, 1642

«Из Хемптон-корта король и королева отправились в Кентербери и оттуда в Дувр вместе с принцессой Мэри, выданной недавно за принца Оранского. Вскоре королева, под предлогом необходимости сопровождать свою десятилетнюю дочь ко двору ее супруга, отплыла в Голландию. Но при этом она увезла с собой большую часть коронных бриллиантов Англии, которые немедленно заложила там ростовщикам, и на вырученные деньги начала скупать оружие и снаряжение для короля».

Мэй. «История Долгого парламента»

27 февраля, 1642
Гринвич

Придворных в зале было еще немного, но все они сгрудились у огня и не давали полюбоваться гирляндами мраморных цветов, безупречными пропорциями каминной отделки.

Хайд перевел глаза на потолок.

Лепка и роспись завораживали взгляд. Дворец в Гринвиче был самым «молодым», Иниго Джонс[21]21
  Джонс Иниго (1573–1652) – знаменитый английский архитектор.


[Закрыть] закончил его лишь пять лет назад. То, что стали теперь называть итальянским стилем, было доведено здесь до предельного совершенства, подняться выше, казалось, уже невозможно.

Король появился одетый для верховой прогулки, оглядел собравшихся:

– Здесь ли депутация от парламента?

– Только мистер Хайд.

– Где он?

Хайд с поклоном выступил вперед.

– Это вы. А где остальные? Впрочем, неважно. Передайте им, что я дам ответ на послание парламента во время дневного приема. – Тон его был надменным, внимание, казалось, целиком поглощено натягиванием перчатки. – Как погода? Похоже, поднимается ветер. Егеря говорят, что сильный ветер может взломать лед на Темзе. Что вы на это скажете?

Он постепенно отходил к окну, и Хайд поневоле двигался за ним. Редкие деревца тянулись от дворцовой аллеи до белевшей вдали реки. Жар камина не доставал сюда, стена дышала холодом.

– Позавтракайте внизу у дворецкого, – прошептал король, – потом поднимитесь сюда. Я буду один. – И снова громко: – Парламент засыпает меня неслыханными просьбами и требует немедленных ответов. Даже школьникам дают время подумать над задачей. Надеюсь, право обдумывания у меня еще осталось. Или оно тоже будет объявлено нарушением парламентских привилегий?

Он вышел, сопровождаемый сочувственными вздохами и поклонами придворных. Хайд слышал перешептывания за своей спиной, ловил враждебные взгляды. Для них он был посланцем обнаглевшего, взбунтовавшегося парламента – и только.

Следовало отдать должное королю – он вел игру безупречно.

Со времени их первой тайной встречи прошло уже больше полугода, но до сих пор ни один добровольный или наемный шпион, которыми кишели все дворцы, не смог ничего пронюхать. Если бы в парламенте стало известно об этих секретных совещаниях, о том, что даже ответ короля на Ремонстрацию сочинен им, Хайдом, он уже сейчас сидел бы в Тауэре или на скамье подсудимых. Государственная измена! Подумать только – служить своему королю верой и правдой стало самым опасным делом. Они приписали бы ему даже попытку ареста пяти членов, и он никогда не смог бы доказать, что такой безумный совет просто не мог исходить от него – от знатока и защитника закона. И все же в словах Гемпдена, брошенных ему недавно («я знаю, вы желали бы видеть всех нас в тюрьме»), была доля правды, и немалая. Он ненавидел их.

Завтрак прошел в тягостно вежливом молчании, прерываемом одними «прошу вас», «вы очень любезны», «не желаете ли отведать?». Когда час спустя Хайд снова поднялся в залу с камином, она была пуста, догорающие поленья потрескивали на решетке. Король вошел через несколько минут и сделал ему знак следовать за собой. Боковая галерея, в которой они оказались, была увешана охотничьими гобеленами, в простенке висело полотно Ван Дейка – дети королевской четы.

– Здесь нам не помешают. – Король запер дверь собственным ключом. – Я рад видеть вас снова, мистер Хайд, и рад случаю выразить вам лично благодарность за ответ на Ремонстрацию парламента. Он был составлен блистательно.

Хайд молча поклонился. Он уже знал, что даже самые искренние изъявления монаршей признательности будут произноситься таким вот ровным, почти надменным тоном, и не удивлялся. Другой тон, другое выражение лица существовали у короля только для одного человека – для королевы.

– Я знаю, вы считали, что мне не следовало давать согласия на билль об удалении епископов из палаты лордов.

– Эта уступка только разожгла аппетиты противников вашего величества и обескуражила сторонников.

– Но у меня не было выхода. Без этого они ни за что не позволили бы королеве отплыть на материк. Зато теперь, когда она в безопасности, руки у меня развязаны. Я не вернусь в этот мятежный город и завтра же отправляюсь на север. В Йорк. Могу ли я по-прежнему полагаться на вашу помощь, мистер Хайд?

– Я готов сделать все, что будет в моих силах.

– Поверьте, я отлично понимаю, какой смертельной опасности вы себя подвергаете. Королевским словом заверяю вас, что все ответы на послания парламента и все прокламации, которые вы составите и пришлете мне, я буду переписывать своей рукой и только тогда передавать для печати. Оригиналы же – сразу в камин. Никто не должен быть посвящен в нашу тайну.

– Ваше величество, мой почерк… Вы уже довольно намучились с ним. Нельзя ли поручить эту работу секретарю Николасу? Я вполне ему доверяю.

– Если бы речь шла о моей собственной безопасности, я был бы готов довериться мистеру Николасу всецело. Но когда дело идет о жизни другого… Ваши «т» и «ю» распознать было труднее всего, но теперь я приспособился и к ним.

Неожиданная нежность прорвалась в его голосе, и Хайд с удивлением поднял голову. Но нет – взгляд короля был устремлен не на него, а на лица детей на портрете.

– Угодно ли будет вашему величеству использовать подготовленный мною ответ на нынешнюю петицию парламента? На ту самую, которую доставила моя депутация?

– Конечно, конечно, давайте его сюда. Хотя вы не можете себе представить, каких сил мне будет стоить сдерживать себя и переписывать ваши отточенные фразы, вместо того чтобы высказать прямо этим господам… чтобы бросить им в лицо… Теперь, когда королева в безопасности, а Чарльз со мной… – Глаза его не отрываясь скользили по холсту. – Ван Дейк писал эту картину лет пять назад. Чарльзу было тогда восемь, сейчас уже тринадцать. Он умеет держаться в седле не хуже любого драгуна. Мы должны сделать все возможное, чтобы ему досталось королевство, очищенное от изменников. Воображаю, какой крик поднимут в Вестминстере, когда узнают, что я взял его с собой на север.

В это время из залы донеслись громкие голоса и смех. Король вздрогнул, встревоженно оглянулся.

– Это граф Эссекс. У него есть свой ключ от галереи. Прощайте, мистер Хайд. Нас не должны видеть вместе. – Горькая усмешка тронула его губы. – Ваш король вынужден прятаться от собственных придворных – прекрасная сцена.

Он повернулся и исчез в противоположном конце галереи.

Когда Эссекс заглянул в дверь, Хайд стоял у гобелена и, казалось, всецело был поглощен игрой зеленых и коричневых пятен – свора, несущаяся по лесу за оленем.

– С каких пор вы стали интересоваться охотой, мистер Хайд?

– Если она изображена на французском гобелене – с ранней юности.

– Вы не видели короля? Его нигде не могут найти.

– Я видел, как он уезжал на прогулку. Но это было часа два назад.

Ему удавалось говорить почти небрежно. То, что сердце от перенесенного испуга колотилось больно и часто, внешне ничем не проявлялось. И тем не менее Эссекс, уходя, смерил его взглядом, в котором не понять, чего было больше – подозрения или насмешки.

Известие о том, что король завтра отбывает на север, быстро разлетелось по дворцу. Всадники один за другим отъезжали от ворот – готовить квартиры на пути следования, закупать провизию, доставать сменных лошадей. Слуги суетились внизу с тюками, укладывали дорожные сундуки. Со стороны Лондона прибывали кареты с членами Тайного совета, с придворными, остававшимися до сих пор в Уайтхолле. В поднявшейся суматохе Хайду с трудом удалось отыскать только что подъехавшего Фокленда и затащить его в пустую караульную.

– Мой друг, вы видите – то, чего мы опасались, произошло. Это разрыв. Король не считает безопасным для себя оставаться вблизи парламента. Я надеюсь, что и вы в ближайшее время последуете за ним. Как никогда раньше, он нуждается в преданном и разумном советнике. Я не смогу пока оставить свое место в палате, но вы, как государственный секретарь…

– Государственный секретарь? – Фокленд усмехнулся и отвернулся к окну. – Вы думаете, король все еще спрашивает моих советов? Он упорно избегает меня. Но, сознаюсь вам, я рад этому. После того, что он сделал в тот день… Явиться в парламент с батальоном головорезов! Запугивать! Грозить! Я был бы счастлив не видеть его больше никогда в жизни.

– Люциус, Люциус. Вы всегда с такой терпимостью относились к человеческим слабостям и ошибкам. Каким только балбесам и прохвостам вы не читали мораль, не пытались объяснить их заблуждения. Почему единственным человеком, в исправление которого вы отказываетесь поверить, должен быть именно король?

– Вы не были там, Эдвард, вы не видели этого позора своими глазами. И это неправда, будто я с самого начала поставил крест на короле. Но, поверьте, он из тех людей, которые слышат лишь то, что им по вкусу. Когда я говорю о необходимости уступок, о том, что нет ни в церковном, ни в государственном устройстве ничего, чем бы жалко было поступиться ради предотвращения всенародной смуты, глаза его стекленеют. При виде меня он уже заранее обиженно поджимает губы.

– Но, может, вы говорите с ним слишком резко? Есть вещи, на которые он реагирует весьма болезненно, которых следует касаться очень бережно. Королевская прерогатива. Англиканская церковь. Ее величество. Быть может, из страха показаться самому себе льстецом вы в разговоре с ним нарочно отказываетесь от всего, что могло бы смягчить вашу речь?

Фокленд, не отвечая, вертел в руках белую голландскую трубочку, оставленную кем-то из солдат на столе. В прорезях черных рукавов рубашка казалась голубоватой. Из алого пятнышка на конце забытого в медной чашке фитиля рос тонкий стебелек дыма.

– Ах, Эдвард, зачем я послушался вас, зачем дал уговорить себя? Ведь я знал, что этот пост не для меня, что я не гожусь для придворной жизни. Эти люди… Их жадность, мелкость, интриги. Их бесконечное лицемерие, часто даже ненужное, какое-то инстинктивное. Высокомерие вперемешку с угодничеством, лесть в глаза и клевета за спиной.

– Но ведь и для меня… – начал было Хайд и осекся.

Фокленд повернул голову и грустно посмотрел ему в глаза:

– Да, и для вас. И ваше положение кажется мне ужасным. Стать добровольным шпионом короля, днем заседать в парламенте, а по ночам сочинять ответы на его петиции… Мы все погружаемся в трясину лжи, из которой нет спасения. Даже наша дружба отравлена ложью, даже мне вы уже не можете говорить всей правды.

На этот раз Хайду не удалось совладать с собой. Жаркая волна прихлынула к лицу, окрасила лоб, щеки, шею, выдавила слезы из глаз. У него мелькнула мысль, что так глубоко, так больно обидеть может только друг – от врага всегда успеешь защититься. Фитиль догорел, вместо дымного цветка из чашки поднимался теперь запах паленой пеньки. Беготня за дверьми продолжалась, с улицы по-прежнему неслись выкрики конюхов, стучали копыта, колеса карет с хрустом давили тонкий ледок на лужах.

– Видит бог, Люциус, если я что-то скрываю от вас, то лишь для того, чтобы не отягощать вашу щепетильность еще больше. Я знаю, что многие оппозиционеры в палате кажутся вам умнее, порядочнее, самоотверженнее сторонников короля. Но поймите: каковы бы ни были их личные достоинства, в политическом отношении они безумцы. Покушаясь на права и власть короля, они выбивают камень из свода, на котором держится весь государственный порядок Англии. Если им это удастся, погибнет не только все, что дорого нам с вами, но и они сами. Ибо прав Монтень, когда говорит, что сеющие смуту не успевают пожать плодов ее, но первые погибают под развалинами.

– Так неужели ради отдаленных умозрительных опасностей…

– Да, Люциус, да! Нет таких средств, которые я не решился бы применить в борьбе с этими людьми. Пусть даже средства будут казаться отталкивающими для разборчивой совести – сейчас не время с этим считаться. Когда дело дойдет до кровопролития, никому не удастся остаться незапятнанным. Поэтому я взываю к вашему разуму…

– Не тревожьтесь, я не покину вас и короля в такую минуту. Если б арест пяти членов удался ему, я бы немедленно подал в отставку. Но теперь, когда он окружен врагами со всех сторон, когда превратился чуть ли не в беглеца в собственном королевстве… Бросить его сейчас – такой низости я бы никогда себе не простил. И все же…

– Да?

– Я не могу скрыть от вас, какой тяжестью это ложится мне на сердце. Вам, старому другу, мне не стыдно признаться: ничего, кроме гибели, я не жду для себя на этом пути. – Он покачал головой, все так же печально глядя Хайду в глаза, и повторил: – Ничего, кроме гибели.

Апрель, 1642

«23 апреля в сопровождении нескольких дворян король появился во главе небольшого отряда под стенами Гулля и потребовал впустить его. Но ворота оставались закрыты, а мосты подняты по приказу сэра Джона Готэма, члена палаты общин, которого парламент назначил быть комендантом этого города, содержавшего большие арсеналы. Сэр Джон Готэм вышел на стену и, опустившись на колени, просил короля не приказывать ему ничего такого, в чем он вынужден был бы ему отказать в настоящее время, ибо он не может впустить его величество, не нарушив тем самым доверия парламента, и просит дать ему отсрочку, чтобы снестись с палатами и узнать, каковы будут распоряжения на этот счет.

Король, получив отказ, пришел в бешенство и потребовал, чтобы была предоставлена письменная инструкция парламента, запрещающая ему въезд в собственный город, иначе он отказывается этому поверить. Но сэр Джон Готэм только повторял свою просьбу не приказывать ему того, чего он не может исполнить. Тщетно прождав у стен города несколько часов, король объявил сэра Готэма изменником и вернулся ни с чем.

В ответ на жалобу, посланную королем, парламент вынес постановление, что сэр Джон Готэм лишь исполнил свой долг повиновения обеим палатам; объявлять же его, члена палаты общин, без всяких законных оснований изменником, есть не что иное, как новое нарушение парламентской привилегии».

Мэй. «История Долгого парламента»

Август, 1642

«Как то было объявлено заранее, 22 августа королевский штандарт, призывающий всех вассалов на защиту своего государя, был поднят около шести часов вечера в Ноттингеме, при бурной штормовой погоде. Король в сопровождении небольшой свиты выехал на вершину занятого замком холма, за ним знаменосец Верни вез штандарт, который и был водружен там, причем вся церемония свелась единственно к барабанной дроби и звукам труб. Люди, склонные к меланхолии, томились дурными предчувствиями. Ни один пехотный полк не был еще набран, так что в распоряжении короля для охраны его персоны и штандарта не было другой силы, кроме отряда милиции, приведенного местным шерифом; оружие и амуниция не были еще доставлены из Йорка, в городе царила всеобщая подавленность, и сам король казался печальнее обыкновенного. Штандарт в ту же ночь сорвало штормом, и его не удалось закрепить снова до тех пор, пока ветер не утих».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

23 октября, 1642

«В воскресенье обе армии встретились на поле битвы у Эджхилла в графстве Уорвикшир. Король с холма смотрел на парламентские войска, которые салютовали ему тремя залпами из пушек; королевские батареи ответили двумя.

Битва началась в два часа пополудни. Даже генералы принимали участие в бою с пиками в руках, хотя окружающие настаивали чтобы они вернулись на подобающие им места. Главнокомандующий роялистов был взят в плен и вскоре умер от ран; знаменосец, сэр Эдмонд Верни, убит. И пехота, и конница с обеих сторон проявили отменное мужество. Ночь разделила сражающихся; кавалеры отступили обратно на вершину холма, армия графа Эссекса – в ту же деревню, которую занимала накануне, причем и те, и другие считали себя победителями».

Уайтлок. «Мемуары»

12 ноября, 1642
Брентфорд

Подъезжая в сумерках к Брентфорду, Лилберн все еще надеялся исполнить обещание, данное утром Элизабет, – вернуться к вечеру домой.

Весь день у него ушел на передачу пивоварни, новый арендатор оказался цепким выжигой, совал нос во все щели; наконец сговорились на 55 фунтов в год, и 10 из них он тут же получил в виде аванса, но домой занести не успел, потому что застрял в Гилд-холле, в городском комитете по вербовке. Казалось бы, дело его – перевод из пехоты в кавалерию – должно было занять две минуты. Не тут-то было. Члены комитета, уставшие от бесконечного потока новобранцев, набросились на него, уже понюхавшего пороха, с расспросами, не хотели отпускать. Много ли солдат из его роты полегло при Эджхилле? Видел он самого принца Руперта?[22]22
  Принц Руперт (1619–1682) – племянник Карла I, командовал кавалерией роялистов.


[Закрыть] Кто же все-таки победил – мы или они? Правда ли, что на утро была возможность добить кавалеров? Чем его ранило? Почему он решил перейти в кавалерию?

Надо было бы им ответить: потому, что кавалерийскому капитану платят вдвое больше, чем пехотному, и дело с концом. Но шутливо-небрежный тон, необходимый для такого ответа, никогда ему не давался. Он начал подробно и серьезно объяснять им ход битвы, как он его себе представлял, доказывал (в который уже раз!), что парламентская пехота держалась бесподобно и почти выиграла сражение, конные же полки были рассеяны Рупертом с первой атаки и поэтому к концу дня кавалеры, прискакав обратно после преследования и грабежей, смогли напасть на расстроенные ряды пехотинцев и отбить часть пленных и несколько знамен. Теперь ясно, что без крепкой конницы войну не выиграть, поэтому-то он и решил перейти в драгуны, и друзья, сложившись, уже достали ему коня. Так что, коль скоро комитет не возражает, он немедленно отправится к командиру своего полка, лорду Бруку, и доложит ему о переводе; если же есть какие-то сомнения в его способностях или преданности парламенту… Сомнений у членов комитета не было, они слушали его с жадным возбуждением, но, в то же время, и чуть беспечно, будто он говорил о деле уже завершенном, о закончившейся войне.

Мирные переговоры, начавшиеся сегодня, – вот что сбивало всех с толку.

Казалось, никто в городе не верил, что война может продлиться дальше, после того, как обе стороны показали такую решимость в бою. Хорошо хоть, что и Элизабет разделяла эти иллюзии. Утром, меняя ему повязку на руке, она была почти весела и напевала подхваченную у солдат песенку: «Тропа вольна свой бег сужать, кустам сам бог велел дрожать, а мы должны свой путь держать, свой путь держать, свой путь держать». Рана его понемногу затягивалась, краснота вокруг исчезла, и Элизабет была так горда результатами своего врачевания, что, похоже, не помнила уже, как испугалась, увидев ее первый раз «Три дюйма от сердца! Ты видишь – всего три дюйма!», – повторяла она тогда с искренним ужасом. Ее страшно сердило, что он никак не хотел признать себя беспомощным. Даже ночью, когда легли, ей удавалось утихомирить его, только опережая каждый его порыв. Он бы никому, наверно, не признался, что теперь, после их женитьбы, она все чаще вспоминалась ему не голосом, не милым лицом с припухшими губами, но вот этим ночным жаром, прохладой и мягкостью, невнятицей бормотания и вскриков, что он порой острее помнит ее руками и кожей, чем глазами и сердцем, и в то же время он верил, что и эта радость дарована ему не зря, что и она есть тайный знак, чудо, призыв. «Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, стан твой похож на пальму, и груди – как виноградные кисти».

Лорд Брук встал ему навстречу от стола, заваленного картами и бумагами, с облегчением вздохнул.

– Счастлив видеть вас снова, капитан. Вы не могли вернуться более кстати. Как ваша рука?

– Почти зажила.

– Прекрасно. Боюсь, она очень понадобится вам уже завтра.

– Но, милорд…

– Я не знаю, о чем думают в парламенте. Затевать мирные переговоры, не добившись победы! Король в девяти милях отсюда. Рупертовские головорезы могут доскакать до Вестминстера за два часа, а наши офицеры, ссылаясь на перемирие, отправляются в Лондон повеселиться. Они все еще смотрят на войну, как на пикник с фейерверком.

– Но, милорд, я тоже приехал лишь для того, чтобы сообщить вам о своем переходе в кавалерию.

Брук, сразу помрачнев, взял протянутый Лилберном приказ комитета, быстро прочел его, потом отвернулся к окну. Со стороны моста через Брент донесся стук копыт, окрик часового, потом дружный хохот. Около коновязи кто-то звенел лошадиной сбруей и негромко напевал.

– Капитан, я не могу вам больше приказывать. Но я взываю к вашей чести и прошу: отложите свой отъезд хотя бы до завтра. Здесь на три роты нашего полка осталось два сержанта. В полку Холлеса положение не лучше. Без офицеров солдаты не выстоят в завтрашнем бою. А бой будет – это я чувствую всем нутром.

– Могу я отправить кого-нибудь с письмом к жене?

Брук сделал несколько шагов к нему, с облегчением вздохнул и улыбнулся:

– Конечно, капитан, конечно. Пишите прямо сейчас. Я захвачу его с собой в Торнхэм-грин, а оттуда отправлю с нарочным. Если завтра здесь что-нибудь заварится, немедленно шлите ко мне за помощью.

– Что у нас есть под рукой?

– Остальные роты моего полка и к северу еще Гемпден.

– Думаю, часа два мы продержимся.

– В вас я буду уверен, как в себе. Может, еще ничего и не случится, тогда к полудню пришлю вам замену. Прощайте. Городок переполнен, так что оставайтесь прямо здесь, в этом доме. Полагаю, местные клопы так пресытились мною, что вас уже не тронут.

Он собрал бумаги со стола, отдельно в карман положил записку, написанную Лилберном, еще раз сжал ему плечо и пошел к дверям.

– Милорд, – голос Лилберна звучал не совсем уверенно, – у меня до сих пор не было случая спросить вас…

– Да?

– Судя по вашей книге, вы полагаете, что человек может достичь спасения души различными путями?

– Как сказано в Писании: «В доме Отца Моего обителей много».

– Не следует ли отсюда, что вы стоите за полную веротерпимость, за свободу совести, за отделение церкви от государства?

– О, на эту опасную тему я готов говорить с вами два часа, два дня, две недели. Но сейчас у меня нет и двух минут. Желаю удачи, капитан. Мы непременно еще вернемся к этому разговору.

Он кивнул, надел шляпу и вышел. Фонари, вынесенные на крыльцо, осветили всадников, седлающих коней, уроненное ведро с овсом, кусок мостовой. Потом темнота снова прихлынула к стеклу.

Ночь прошла спокойно. Утром густой туман потек от Темзы, залил все улицы, так что проснувшийся Лилберн лишь по шуму шагов, по оживленному говору за окном смог понять: войска оставляют город. Плеснув на лицо водой из кувшина и натянув штаны, он выбежал на крыльцо:

– Что происходит?

Солдат в красном мундире (полк Холлеса) мрачно покосился на него и ткнул надкушенной луковицей в сторону шедших по улице.

– Похоже, ваши молодцы решили выйти из игры.

Лилберн, застегивая на ходу колет, уже бежал к конюшне. Солдат шел за ним и жаловался набитым ртом.

– Не по совести это, сэр. Мы тоже дома не были три месяца. Приказ-то, он для всех один, верно я говорю, сэр?

– Какой приказ? – Лилберн распутывал поводья, не глядя, ловил ногой стремя.

– Приказ пришел от парламента – прекратить огонь. Начинаются переговоры, чего ж нам тут торчать? Вы бы поговорили с мистером Холлесом, сэр, втолковали ему, что и нам не худо бы наведаться домой.

Голова растянувшейся колонны уже оставила позади последние домишки, ступила на лондонскую дорогу. Лилберн, свесившись с седла, всматривался в лица обгоняемых им солдат, искал тех, кого запомнил по Эджхиллу. На глаза ему попался знаменосец – он вырвал у него штандарт и с криком: «Стой! Стойте!» – помчался вдоль рядов.

– Эге, да ведь это сам Лилберн! – раздались голоса. – Наш капитан, долговязый Джон. Откуда он взялся?

– Плевать на него! – кричали другие. – Пусть проваливает откуда пришел. Был приказ парламента, и кончено. Домой!

Ловкие тени справа и слева проскальзывали мимо коня, которым Лилберн пытался перегородить дорогу.

– Солдаты! – ему с трудом удавалось подавить клокотавшую в нем злобу, найти нужные слова. – Ваши дома, жены, дети! Кровь ваших братьев, пролитая под Эджхиллом!.. Ваша слава!..

В это время треск мушкетного залпа прорвался сквозь туман со стороны Брентфорда. Передние в растерянности попятились.

– Ага, вы слышите, слышите! Король изменил своему слову, он наступает. Неужели мы дадим кровавым кавалерам ворваться в Лондон? В наши дома! В парламент!

Изумление, страх, гнев, досада перемешались в невнятном гуле голосов, прозвучавшем в ответ. Один солдат все же попытался проскользнуть незаметно за лошадиным крупом. Лилберн повернулся в седле и что было силы двинул его древком между лопаток. Солдат упал на четвереньки, прополз немного вперед, потом вдруг описал на дороге полукруг и так же, не вставая, быстро-быстро прошмыгнул обратно. Видевшие это не могли сдержать хохота. Их смех подхватили другие, дальние, он прокатился по рядам, и как-то сами собой роты повернули и быстрым шагом, выравниваясь на ходу, пошли назад, навстречу стрельбе.

На улочках Брентфорда теперь было полно солдат. Никто толком не знал, что происходит, сержанты хриплыми голосами выкликали своих. Лилберн, не выпуская штандарта из рук, носился вдоль шеренг, пока сбоку на него не вылетел другой всадник – сам Холлес.

– Капитан! За мостом сверните налево. Надо прикрыть дорогу на Кингстон.

– Будет исполнено, сэр.

– Держитесь, пока не пройдет артиллерийский обоз. Дьявол! Из-за этих доверчивых олухов мы остались без артиллерии.

– Но мирные переговоры?

– Его честнейшее величество, видимо, решил перенести их прямо в Лондон.

– Лорд Брук, мистер Гемпден?..

– Я уже послал к ним. Держитесь, сколько сможете, потом отступайте сюда. Кавалерию мы, кажется, отбили, но когда подойдет их пехота, будет тяжко.

Он дал шпоры коню и, перемахнув через баррикаду, перегораживающую улицу, исчез в тумане.

Когда роты достигли западной окраины Брентфорда, стрельба уже прекратилась. Метров через пятьдесят на дороге начали попадаться трупы. Раненый кавалер сидел, прислонясь к убитой лошади, закрыв лицо руками. Кровь текла между пальцев, заливала голубой камзол. Солдаты молча косились на него, обходили стороной. Справа за обочиной были видны ряды красномундирников, спешивших продвинуться вперед, занять отвоеванное пространство. Лилберн приказал своим сворачивать налево, идти полем, сам ехал метров на двадцать впереди, всматриваясь в туман.

Так никого и не встретив, они пересекли кингстонскую дорогу и стали за ней растянутой тройной шеренгой – сначала копейщики, за ними в два ряда стрелки с мушкетами. Откуда-то появился Эверард, ведя в поводу вьючную лошадь с запасом пороха и пуль. Между солдат прошел слух, что атака была случайной, видимо, какой-то эскадрон кавалеров заблудился под утро и, получив хорошее угощение, убрался восвояси. Тем не менее приказ «заряжай» они выполнили охотно и быстро, огоньки зажженных фитилей замелькали тут и там. Туман скрадывал звуки, и в этом тихом утреннем безветрии была такая безмятежность, что неясный гул, донесшийся до них, можно было принять скорее за шум теплого дождя или воды на мельничном колесе, но только не за то, чем он был на самом деле, – приближающимся топотом сотен копыт по мягкой земле.

Видимо, кавалеры тоже не ожидали нарваться на противника так быстро.