Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Из донесения Кромвеля парламенту

Сентябрь, 1648

«Местом новых переговоров с королем был по обоюдному соглашению избран город Ньюпорт на острове Уайт. Парламентская делегация состояла из пяти пэров и десяти членов палаты общин. Король не только получал от них всяческие изъявления почтительности, но также имел возможность окружить себя блестящей свитой по собственному выбору. К нему был открыт доступ тем слугам, которых он пожелал иметь при себе, вельможам, капелланам и адвокатам, помогавшим ему советами в процессе переговоров. Однако все время бесплодно тратилось на дебаты, на требования взаимных уступок, на увертки и оттяжки».

Мэй. «История Долгого парламента»

Октябрь, 1648
Ньюпорт, остров Уайт

Проколы звезд на черном осеннем небе кое-где были размыты неровностями оконного стекла. Король едва заметными движениями головы то убирал, то наводил светящиеся точки на те пустоты в стекле, где вспышка получалась особенно яркой. Эта оптическая игра помогала ему отвлечься от боли в висках, от вечерних шумов переполненного городка, от хрипло-тяжелого голоса стоявшего перед ним человека. Сдвинутый к затылку капюшон плаща приоткрывал крупную седеющую голову, но лицо оставалось в тени. За все время своей длинной речи человек ни разу не повернулся ни к окну, ни к дверям, словно опасаясь невидимых соглядатаев, которые могли бы опознать его.

– …И если за истекший месяц переговоров мы почти не сдвинулись с места, – говорил он, – я не вижу тому иной причины, нежели упорная скрытая враждебность вашего величества к нам, пресвитерианам. Не спорю, у вас есть достаточно оснований для такого чувства. Но вправе ли политик, монарх, поддаваться чувствам? Не роскошь ли это, которую можно позволить себе лишь в моменты полного и уверенного обладания властью?

Король медленно перевел на него глаза и тихо сказал:

– Знаете, мистер Холлес, в какой-то старой комедии есть забавная сцена. Выходит один из соперников и говорит: «То ли драка у нас была, то ли что другое – не пойму. Ударов-то сыпалось много, да все вроде мне достались».

Холлес насупился и покачал головой:

– Видимо, ваше величество видит здесь какую-то аналогию. Мой ум не в силах уловить ее.

– Я уже уступил вам во всем. Почти во всем. Я отдаю вам командование армией и флотом на двадцать лет.

Я уступаю вам право назначать людей на высшие посты. Я отдаю на вашу милость Ирландию. А вы? Вы не желаете сделать мне ни малейшей уступки и при этом говорите, будто не вы, а я затягиваю переговоры.

– Но церковь, государь! Вот вопрос вопросов. А в нем-то вы и не желаете сделать ни шагу назад.

– Я готов ввести на три года пресвитерианское управление для тех, кто пожелает ему подчиниться.

– Не сочтите мои слова дерзостью, ваше величество, но парламент не удовлетворится такой полумерой. Вас будут подозревать в неискренности, в желании выиграть время, чтобы за три года собраться с силами и попытаться вернуть себе все утраченное.

– Если я уступлю и в этом, что же у меня останется, мистер Холлес?

– Трон. Корона. Королевство, наконец.

– О да, пожалуй, вы сохраните меня в качестве эффектного статиста. Вы будете представляться мне с непокрытой головой, будете целовать мне руку и называть «ваше величество». Передо мной будут носить жезл или шпагу, позволят забавляться скипетром, короной, королевской печатью. Возможно, вы даже сохраните формулу «воля короля, возвещаемая палатами парламента», и будете облекать в нее ваши повеления. Но что касается реальной власти, она будет утрачена мною навсегда.

– Вы считаете, что у штатгальтера Голландских штатов, принца Оранского, нет никакой власти?

– А-а, вот чей пример маячит у вас перед глазами. Нет, сказать вам по чести, удел моего зятя не кажется мне таким уж привлекательным.

Холлес вдруг засопел еще громче, потом как-то нелепо выгнулся вперед и рухнул перед королем на колени. Свет свечей впервые за весь вечер упал на его поднятое лицо, высветил страдальческую гримасу, оттянувшую книзу углы губ.

– Ваше величество, я пришел к вам, рискуя жизнью. Если о нашей встрече станет известно, меня обвинят в государственной измене. Неужели вы думаете, что человек может решиться на такое лишь для того, чтобы переливать из пустого в порожнее?

– Пока я не услышал ничего существенно нового.

– Отвечая на вопрос, что у вас останется кроме трона, короны и королевства, мне следовало упомянуть и еще одну, самую важную вещь. Ваша бесценная для честных подданных жизнь.

– Вы угрожаете мне?

– Не я, государь, не я. Но вспомните тех людей, от которых вы бежали год назад из Хэмптон-корта. Сейчас они снова победили на поле боя и полны такой мстительной злобы, что не остановятся ни перед чем. Думаю, для них не секрет, что вторжение шотландцев произошло не без вашего ведома и согласия. Придворные не решаются передавать вам те угрозы в ваш адрес, которыми они наполняют свои памфлеты, которые уже открыто выкрикивают в лондонских тавернах. Не обольщайтесь надеждами на рознь между вашими противниками, не ставьте себя в положение зерна, попадающего между жерновами.

– Иными словами – выкиньте белый флаг?

– Да, ваше величество, иного выхода нет. Каждый потерянный день может оказаться последним. На коленях заклинаю вас: уступите во всем. Примите Ковенант завтра же, в самом начале заседания. Пресвитериане – единственная сила в стране, на которую вы можете сейчас опереться. Вместе мы еще сможем остановить индепендентско-левеллеровскую чуму. Порознь мы погибли.

Король вдруг наклонился над ним, в выпуклых глазах его мелькнул злорадный огонек:

– А вы помните, с чего все началось, мистер Холлес? Как двадцать лет назад вы набросились на спикера палаты общин, точно кулачный боец, и силой удержали его в кресле, пока палата не проголосовала за Протестацию, направленную против меня?

– Мне не было тогда еще тридцати. Прозорливость и выдержка – удел более зрелых лет.

– Не могу сказать, чтобы с годами ваш характер и нрав делались мягче. Не вы ли в 1640 году доставили в палату лордов обвинения против несчастного архиепископа Лода? Не вас ли умолял я в 1641-м спасти графа Страффорда? Не вы ли с оружием в руках воевали все последующие годы против своего законного монарха? И что же мы видим теперь? Вы, победитель, на коленях умоляете меня, побежденного, спасти вас. О, какая ирония судьбы! О, перст божий!

Холлес набрал полную грудь воздуха, но, так и не найдя, что ответить, начал медленно подниматься с колен. Звездный свет за окном стал еще чище и голубей – видимо, к ночи похолодало. Несмотря на поздний час, улица городка все еще шумела, из располагавшейся за углом таверны доносилось пение и выкрики гуляк.

– Вижу, мои увещевания только разожгли надежды и упорство вашего величества. Боюсь, вы вспомните наш разговор, когда будет уже слишком поздно.

– Но мне казалось, – усмехнулся король, – что вы пророчили гибель нам обоим. Теперь вы передумали и оставляете меня в одиночестве?

– В отличие от вас, у меня всегда остается возможность в последний момент сесть на корабль и отплыть на континент.

Холлес поклонился, натянул капюшон плаща и, пятясь, вышел из комнаты.

Октябрь, 1648

«Буду с вами откровенным – все важные уступки, сделанные мною в отношении церкви, армии и Ирландии, имеют своей целью лишь облегчить мой побег. Если раньше возвращение в тюрьму не слишком пугало меня, то теперь оно разобьет мое сердце; ибо я уступил так много, что это может быть оправдано только бегством. Короче говоря, я возлагаю все надежды на то, что теперь, когда они вообразили, будто я ни в чем уже не посмею отказать им, меня будут охранять с меньшей бдительностью».

Из писем Карла I

Ноябрь, 1648

«Армия обманула нас в прошлом году, нарушив все свои обещания и декларации, поэтому мы не могли вновь довериться ей, не приняв мер предосторожности. И хотя мы так же, как и она, считали короля тираном, а нынешний парламент – не многим лучше, нам представлялось правильным некоторое время поддерживать одних тиранов против других до тех пор пока не станет ясно, у кого из них легче будет вырвать нашу свободу. Нельзя было допустить, чтобы все управление королевством оказалось в полной зависимости от мечей, чтобы не осталось никакой власти, уравновешивающей власть военных. Иначе в будущем мы могли бы впасть в еще горшее рабство, чем то, которое нам приходилось терпеть во времена короля. Поэтому я крепко стоял на том, что в первую очередь надо принять „Народное соглашение“, а уже потом заниматься всем остальным».

Лилберн. «Основные законные вольности»

28 ноября, 1648
Виндзор, графство Беркшир

Видимо, малая столовая была гордостью хозяина гостиницы. Полированный стол, массивные ножки, покрытые виноградной резьбой, старинные стулья тюдоровских времен, с треугольными сиденьями, даже гнутые арки, поддерживавшие балки потолка, – все источало легкий запах воска и лака, сверкало чистотой. Вечерний свет, падая в три окна и отражаясь от пустой блестящей поверхности стола, слепил Лилберну глаза, превращал фигуры сидевших перед ним офицеров в неразличимые силуэты. Он даже не всегда с точностью мог сказать, кто из них говорит. Только голос полковника Гаррисона он уже узнавал безошибочно. Впрочем, генерал-комиссар Айртон почти никому не давал вставить слова.

– Поверьте, – говорил он, – армия весьма ценит поддержку, оказанную ей вашей партией в тяжелые месяцы этого лета. Генерал Кромвель писал мне, что он испытал огромное облегчение и был тронут до глубины души, получив ваше письмо. Тем более странной и несправедливой кажется нам ваша нынешняя враждебность к нам.

Лилберн хотел ответить, но сидевший справа от него Уайльдман быстро подался вперед и сказал:

– Если б отношение наше к армии можно было назвать враждебным, вряд ли бы мы тратили столько времени на совещания с вашими друзьями в Лондоне, вряд ли бы примчались сюда.

Он так же, как и Айртон, старался говорить подчеркнуто ровным, сдержанным тоном, но, может быть, именно оттого, что на поддержание этого тона обеими сторонами тратилось столько сил, напряженность в столовой зале только сгущалась. Конференция между ведущими левеллерами и Главным советом армии шла уже третий час. Возможно, если бы кто-нибудь раскричался, вскочил, стукнул стулом об пол, это как-то разрядило бы атмосферу, убрало каменно-вежливые гримасы с лиц.

– Смотрите, как во многом мы уже сошлись, – снова заговорил Айртон. – И вы и мы считаем, что король заслуживает суда и наказания. Что верховная власть в государстве должна перейти в руки выборного собрания. Что нынешняя система выборов в парламент нуждается в пересмотре и уравнении. Что закон должен судить невзирая на лица и титулы. Что занимать место на скамьях парламента и одновременно находиться на государственной службе недопустимо. Мы даже пошли вам навстречу и согласились предоставить избирательные права всем, кто платит налог и не работает за жалованье, получаемое от частных лиц. Вы, в свою очередь, многократно подчеркивали, что не покушаетесь на принцип частной собственности. Что же еще нас разделяет?

– Свобода совести. Мы стоим за более широкую веротерпимость, вы же упрямо протаскиваете идею преследования за некоторые виды религиозных убеждений.

– Нынешний парламент этим летом провел закон, карающий смертной казнью и пожизненным заключением за отклонения от пресвитерианской догмы. Вот это я могу назвать религиозным преследованием, с которым надо бороться, не жалея крови. Мы же всего-навсего хотим запретить публичное исповедование двух христианских культов. Заметьте, католичество и англиканство не просто религиозные убеждения. Католики признают своим верховным владыкой папу, англикане – короля. Это неизбежно приведет их к политической оппозиции, соберет вокруг них всех врагов будущей республики.

– Для меня, например, что католические попы, что наши прелаты – одна шайка. – Лилберн узнал голос полковника Гаррисона. – Но должен сознаться, в данном вопросе я склоняюсь на сторону джентльменов левеллеров. Религиозные преследования такая коварная штука. Стоит приоткрыть им хоть маленькую щелку, и, глядишь, через какое-то время они уже растеклись, как змеиный яд в крови.

– Хорошо, – кивнул Айртон. – Этот пункт можно будет пересмотреть и согласовать отдельно. Что еще?

– Насколько я понял, вы собираетесь оставить за палатой общин право судить и наказывать людей не только на основании изданных законов, но и по собственному ее благоусмотрению.

– Да. Палата должна обладать не только высшей законодательной властью, но и являться верховным судом страны. Закон не может предусмотреть все случаи и варианты преступлений против государства.

– И вы не считаете, что тем самым перед палатой распахиваются безграничные возможности к тирании, деспотизму и произволу?

– Вижу, вся ваша забота, мистер Лилберн, направлена к одному: как бы оградить свободного английского гражданина, этого доброго, разумного, честного и справедливого страдальца, от произвола хищной и злобной верховной власти, защитить управляемого от управляющих. И ради достижения этой цели вы готовы спеленать власть по рукам и ногам так, чтобы она и пальцем не смела тронуть гражданина. Я же считаю своим долгом думать и о том, как оградить власть и в лице ее все государство от произвола, капризов и злокозненности отдельного гражданина.

– Не потому ли, – усмехнулся Овертон, – так разнятся наши заботы, что в будущем государстве мы отводим себе место управляемых, а вы – управляющих?

Айртон резко обернулся к нему. Свет упал на сверкнувшие белки глаз, на узкую каштановую бородку, пересекавшую полный подбородок сверху вниз, на приоткрывшийся рот. Потом лицо снова застыло, спасительно-разряжающие слова так и не вылетели из груди. Генерал-комиссар не мог себе позволить терять самообладание по таким пустякам.

Сидевший у окна проповедник Хью Питерс, не досмотрев, чем кончится стычка двух возниц на улице, обернулся к собравшимся и сказал:

– Боюсь, причина наших расхождений и проще, и сложнее. Даже если мы согласимся на полную веротерпимость и на скованный по рукам и ногам парламент, это не подвинет дело вперед. Ибо суть в том, что джентльмены испытывают глубочайшее недоверие ко всему, что мы говорим, пишем, делаем или замышляем.

– В нынешнем положении мы никому не можем верить на слово. – Лилберн упрямо наклонил голову и провел в воздухе пальцем, словно подводя черту под сказанным. – Нам необходимы гарантии.

– Какие же гарантии удовлетворили бы вас?

– Принятие Главным советом армии «Народного соглашения».

– Но мы фактически уже приняли его. В «Ремонстрации армии», представленной парламенту неделю назад, вы найдете почти те же требования, что и у вас. Некоторые – слово в слово.

– Мы настаиваем на публичном объявлении «Народного соглашения» высшим законом страны, конституционной основой.

– Мистер Лилберн, ну посудите сами, – Айртон выпростал руку из кружевного манжета, устало провел ею по глазам. – Если б мы действительно были такими беспринципными лицемерами, какими вы часто рисуете нас в своих писаниях, разве мы колебались бы сегодня, сейчас? Чего нам стоит принять на словах все, чего вы требуете, заполучить вашу поддержку, а когда власть окажется в наших руках, объявить все уступки недействительными?

– Не знаю почему, но, похоже, на этот раз такой путь вас не устраивает.

– Не знаете почему? Да потому только, что мы принимаем «Народное соглашение» всерьез, сознаем всю его важность и не хотим портить дела, публикуя столь ответственный документ в недоработанном виде. На доработку же его у нас просто нет времени. Быть может, уже день, потерянный нами сегодня, окажется роковым. Если парламент сумеет договориться с королем, мы окажемся в глазах всего английского народа единственными нарушителями мира и порядка. И тогда мы погибли. Вы и мы – вместе. Неужели вы этого не понимаете?

– Что касается нашей личной судьбы, генерал, то она решена уже давно. Мы погибнем раньше, чем дадим погубить нашу свободу.

– Короче, без громких слов: что ваша партия намерена предпринять, если мы завтра двинемся на Лондон?

Лилберн откинулся на неудобную спинку, скрестил руки на груди и произнес, глядя прямо в то место черного силуэта, где должны были помещаться глаза генерал-комиссара:

– Мы крови своей не пожалеем для того, чтобы предотвратить узурпацию власти кем бы то ни было.

Тишина сгустилась, переплелась с сумеречным вечерним светом, нависла над головами и вдруг лопнула, разорванная коротким деревянным взвизгом, – Айртон резко отодвинулся вместе со стулом и встал.

– Что ж, приходится признать этот день действительно потерянным. Думаю, нам не о чем больше разговаривать.

Он помедлил еще секунду, словно давал последнюю возможность остановить себя, потом пошел к дверям. Остальные офицеры, грохоча сапогами и стульями, потянулись за ним. Полковник Гаррисон, проходя мимо Лилберна, поймал его взгляд и то ли печально, то ли осуждающе покачал головой. Последним, пряча пистолет, вышел Хью Питерс. После убийства полковника Рейнборо группой кавалеров у видных военных вошло в привычку не расставаться с оружием ни на минуту.

Окна быстро темнели. Пошел мелкий беззвучный дождь. Хозяин гостиницы с зажженным канделябром в руке заглянул в столовую, забегал испуганным взглядом по лицам, пытаясь понять, что произошло.

– Да, почтеннейший, мы уже закончили, – сказал Лилберн. – Если на кухне осталось что-нибудь съестное, самое время прислать нам сюда. И прикажите готовить лошадей. Мы уезжаем в Лондон.

– Но, сэр, на ночь глядя?

– Неужели вы думаете, что трое столь бравых джентльменов испугаются ночной прогулки?

Хозяин поклонился и исчез, оставив канделябр на краю стола. Уайльдман протянул ладони к огонькам свечей, потом зябко потер их и сказал, глядя перед собой:

– Что вы наделали, Джон-свободный. Что за страсть у вас – биться головой о самое прочное место стены.

– Вы считаете, что можно было уступить?

– Мистер Уайльдман ничего не считает. Он просто, по молодости лет, больше любит оказываться среди победителей, чем среди побежденных.

– Вы бы дали хоть день в неделю отдых своему зубоскальству, Ричард. Или вы и правда не понимаете, что на карту поставлена судьба всего нашего дела?

– К счастью или к несчастью, дело наше слишком велико, чтобы его можно было поставить на одну какую-то карту и проиграть. Наши жизни – да. Тут я с вами вполне согласен.

– А потому, – подхватил Лилберн, – давайте держаться простой солдатской мудрости. Той самой, что в песне: «Кустам сам бог велел дрожать, а мы должны свой путь держать…»

– «…свой путь держать», – повторил Овертон.

– Свой путь держать, – вздохнул Уайльдман. Ужин был накрыт тут же, на краю большого стола, и они уже приступили к еде, когда дверь столовой распахнулась и на пороге появился полковник Гаррисон, от берета до сапог покрытый сверкающей уличной моросью.

– Ба, полковник! Не извлечете ли вы сейчас из-под плаща приказ о нашем аресте? Стража, я полагаю, оставлена мокнуть на улице?

– Многие требовали поступить с вами именно так, мистер Лилберн. Но мне удалось отговорить их.

– В таком случае, мы вам искренне рады. Стаканчик эля?

– Не откажусь.

Гаррисон опустился на свободный стул, поерзал на неудобном сиденье, отхлебнул из протянутого стакана.

– Как же вы их отговорили?

– Пришлось немного освежить их память. Изгнание предателей из парламента и суд над королем – не к тому ли самому призывали нас Джон-свободный и его друзья еще год назад, спросил я. Быть может, если бы мы послушались вас уже тогда, второй войны удалось бы избежать.

– Жаль, что вы не сказали этого раньше, во время совещания. Впрочем, в вашем личном расположении к нам мы не сомневались.

– Я говорю сейчас не от себя. Меня послал генерал-комиссар.

Лилберн оглянулся на друзей и увидел, как глаза их загорелись надеждой. Уайльдман сглотнул слюну и отодвинул тарелку. Овертон свел вместе треугольники бровей.

– Я признаю, что ваши опасения справедливы, – продолжал Гаррисон. – Признаю, что для недоверия к нам у вас есть основания. Но признайте и вы, что в аргументах генерал-комиссара тоже есть свой резон. Все сейчас висит на волоске. Если мы не найдем возможности поверить друг другу, если не соединим силы, наша песенка спета. Неужели армия Нового образца кажется вам большей угрозой для дела свободы, чем Стюарты и пресвитериане, вместе взятые?

Лилберн почти физически ощущал взгляды Уайльдмана и Овертона, сверлившие ему виски. Гаррисон, перегнувшись вперед и выложив на стол крепкие открытые ладони, продолжал говорить с той сдержанной, напряженной страстью, какую опытные проповедники обычно приберегают для подъема к кульминационной точке проповеди.

– Нам ли сейчас давать волю подозрительности? Нам ли не верить друг другу? Солдатам, бившимся бок о бок за правое дело? Вы подозреваете совет офицеров в неискренности? Пусть так. Но мне, лично мне вы можете поверить? Я не берусь поручиться за остальных, но за себя обещаю: я сделаю все от меня зависящее, чтобы «Народное соглашение» было принято, обнародовано и объявлено основным законом государства.

– Если бы созвать специальный комитет для доработки текста… – не очень уверенно начал Лилберн. – Скажем, по четыре человека от нас, от армии, от индепендентов. Даже от пресвитериан.

– Они конечно не согласятся, но для порядка можно позвать и их.

– Такой комитет мог бы обсудить все спорные частности и решить их большинством голосов. Думаю, мы… мы были бы готовы подчиниться его решениям.

Овертон в знак согласия наклонил голову, Уайльдман же смог только испустить счастливый вздох. Ладони Гаррисона медленно поползли назад, словно им удалось заполучить нечто ценное и хрупкое, что нужно на всякий случай осторожно перенести в безопасное место.

– Прекрасная идея, мистер Лилберн. Превосходная. Такой комитет можно созвать хоть завтра. А почему бы и нет? Вы уже здесь, офицеров мы выделим в любой момент, за индепендентами пошлем в Лондон сегодня же. Я уверен, что генерал-комиссар с готовностью примет этот план.

И только теперь, видя выражение радостного облегчения на лицах друзей, Лилберн смог по-настоящему понять, каких мучительных усилий стоило им напряжение предыдущих часов, как жаждали они в глубине души примирения с армией и как трудно им было не показать этого, остаться верными ему, не бросить в борьбе. На мгновение он испытал прилив гордости и благодарности к ним, переплетенной с щемящим чувством собственного одиночества, но тут же почувствовал, что воодушевление окружающих захватило его, растворило горечь и снова возродило смутную надежду на близкий берег, победу, конец пути.

Когда хозяин гостиницы зашел в столовую и объявил, что лошади готовы, полковник Гаррисон поднялся ему навстречу и торжественным взмахом вложил в руку несколько шиллингов:

– Возьмите за труды, почтеннейший, и прикажите расседлать. Джентльмены остаются. У них оказалось в Виндзоре гораздо больше дел, чем они ожидали.

– И пришлите еще кувшин! – крикнул Уайльдман. – Да чего-нибудь покрепче. Не знаю, как остальным, а мне просто необходимо унять сердцебиение.

2 декабря, 1648

«Город полон страха перед армией. В общинах было предложено срочно приступить к обсуждению армейской ремонстрации, но большинством в 90 голосов предложение отклонили. Тогда генерал Ферфакс с армией вступил в Лондон и расквартировался в Уайтхолле, Сент-Джеймсе и других свободных зданиях».

Уайтлок. «Мемуары»

4 декабря, 1648

«Говорят, что мы погибли, если возбудим неудовольствие армии. Она вся сложит свое оружие, как это заявил нам один из ее вождей, и не будет более нам служить. Что же тогда станет с нами?

Если бы это случилось, то, признаюсь, я не стал бы дорожить покровительством столь непостоянных, мятежных и неразумных слуг. Лучше достойно погибнуть, чем лишиться всякого значения и плестись, вопреки голосу совести, на поводу у этих людей».

Из речи, произнесенной Принном в палате общин

5 декабря, 1648

«Обсуждение уступок, сделанных королем на переговорах, затянулось до глубокой ночи, и в конце концов большинством голосов они были признаны достаточным основанием для возвращения под власть короны. Полковник Хатчинсон, бывший тогда членом палаты общин, обратился к тем пресвитерианам, которых он уважал, пытаясь доказать им, что, если разбитого и плененного короля восстановить сейчас на троне, это окажется несовместимым со свободой народа; это будет означать, что за всю пролитую кровь и перенесенные страдания народ получит в награду лишь более тяжелые и прочные цепи. И в тысячу раз лучше было бы вообще не лезть в драку, чем вот так, после победы, предать правое дело. Те признавались ему, что уступки короля, конечно, не дают достаточных гарантий, но ввиду возрастающей мощи и наглости армии следует согласиться и на них. Однако полковник Хатчинсон, неудовлетворенный их ответами, присоединился к тем, кто по мере сил решил противодействовать принятому решению».

Люси Хатчинсон. «Воспоминания»