Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

29 апреля, 1647
Лондон, Друри-Лэйн

– Что это? – Кромвель поднял глаза от листа и впился взглядом в лица трех солдат, сидевших перед ним. – Зачем вы это мне принесли? Это бунт? Вы повредились в уме и хотите, чтоб я принял участие в вашем безрассудстве?

Солдаты молча смотрели на него, ждали. Видимо, они заранее знали, что разговор будет нелегким, и запаслись терпением. Огоньки свечей россыпью отражались на их пряжках, пуговицах, кожаных ремнях, шпорах. Все трое были без оружия.

– Любой англичанин нынче обращается с жалобами в парламент, – произнес наконец Сексби. – Неужели солдаты настолько хуже всех прочих, что им полагается жить не раскрывая рта?

– Это вы-то живете не раскрывая рта? Или вы, мистер Аллен? Вас я не знаю…

– Рядовой Шеппард, ваша милость. Полк вашего зятя, генерал-комиссара Айртона.

– Думаю, что и у вас язык подвешен не хуже и глотка такая же луженая, как у этих джентльменов. Сознайтесь – кто сочинял эту бумагу?

– Весь совет.

– Совет?

– От восьми кавалерийских полков выбрано по два представителя. Агитаторы – так нас назвали. Получился совет из шестнадцати человек. Нам поручено защищать интересы солдат. Для начала пришлось изложить на бумаге требования. Потом прочитали в полках, полки одобрили и велели отвезти вам.

– Превосходная идея! Отвезти мне? Чтобы я уплатил из своего кармана все, что вам недоплачено?

– Мы хотим, чтобы вы ознакомили с нашими требованиями палату общин.

– Я клятвенно заверял палату, что армия подчинится любому приказу парламента. Будет приказано сложить оружие и разойтись – сложит и разойдется. Воевать в Ирландии – отправится в Ирландию. Мне и в голову не пришло, что вы предпочтете взбунтоваться. И против кого? Против парламента. Не за него ли мы пролили столько крови?

– Изложить свои нужды и пожелания – это уже бунт? Перечтите письмо. Мы просим лишь честного расчета, пенсий вдовам и сиротам погибших, возмещения убытков за счет тех, кто причинил их нам, – за счет кавалеров.

– Вы не просите – вы ставите ультиматум. Вам следовало сначала исполнить приказ, сложить оружие, а уже потом что-то требовать.

– Кто бы тогда стал с нами разговаривать?

– А-а, значит вы полагаетесь только на свою силу. Вот откуда этот наглый тон. – Кромвель снова схватил солдатскую петицию, поднес к свече. – «Отправка войск в Ирландию – не что иное, как замысел, направленный на уничтожение армии Нового образца… Прикрываясь речами о необходимости расформирования частей, те, кто вкусил уже верховной власти, изыскивают пути к тому, чтобы превратиться из слуг народа в полновластных хозяев и сделаться настоящими тиранами». Кто же, по-вашему, эти тираны? Кто вкусил верховной власти? Вы оскорбляете членов парламента, вас всех надо отдать под суд за это.

– Мы только посланцы, генерал. Нам не поручалось истолковывать отдельные места петиции. Но если вы приедете в полки, там найдется с кем поговорить.

– Не-е-ет, меня вам не провести. Уж я-то знаю, где найти авторов этой бумаги. Только здесь, в Лондоне. Если заглянуть в Виндмилскую таверну, да в Тауэр, да в Ньюгейт, там они все и сидят. Я узнаю их по стилю, по словечкам. «Слуги народа», «тираны» – излюбленный лексикон моего старого приятеля, подполковника Лилберна. Вот с чьего голоса вы поете. Скажете, нет? А не желаете ли послушать, что он пишет мне из тюрьмы? Мне, который столько раз подставлял свою шею, чтобы вызволить его из беды. Сейчас… Сейчас я вам покажу…

Он начал ворошить бумаги, лежавшие на краю стола. Солдаты терпеливо ждали, сидели, не меняя поз. Тяжелые портьеры едва заметно вздымались и опадали под ночным ветерком.

– Ага, вот: «О дорогой Кромвель! Да откроет бог твои глаза и сердце на соблазн, в который ввергла тебя палата общин, даровав тебе две с половиной тысячи фунтов ежегодно. Ты великий человек, но знай, что если ты и дальше будешь хлопотать лишь о собственном покое, если и впредь будешь тормозить в парламенте наши петиции, то для всех нас, угнетенных и задавленных, слишком полагавшихся на тебя, избавление придет не от вас, шелковых индепендентов. Собери свою решимость, воскликни: „Если я погибну, пусть будет так!“ – и иди с нами. Если же нет, я обвиню тебя в низком обмане, в том, что ты предал нас в тиранические руки пресвитериан, против которых мы сумели бы защитить себя, если б не ты, о Кромвель. Да будет проклят день, когда им удалось купить тебя за две с половиной тысячи». Вот, что он смеет писать мне, этот ваш Лилберн!

Кромвель перегнулся через стол и провел письмом перед лицами солдат. Те сидели все так же неподвижно, в тех же позах, но невидимое напряжение, казалось, накапливалось в них. Сексби, сжимая челюсти, натягивал кожу на лбу и надбровьях. Кромвель вглядывался в солдат с изумлением, потом тихо спросил:

– Значит ли ваше молчание, джентльмены, что вы согласны с тем, что он пишет? Вы, бившиеся со мной бок о бок, вкусившие благодать победы, дарованной богом, вы тоже считаете, что я подкуплен? Я, вырвавший вас из прелатских тюрем, собравший вас вместе, давший свободно искать правды божьей, научивший драться за нее, я – предатель?!

– Ни у кого из нас язык не повернется сказать такое, сэр, – покачал головой Аллен.

– Вот генерал-комиссар Айртон…

Кромвель повернулся к Шеппарду и взревел таким голосом, словно ему надо было перекричать грохот батарей:

– Да будет вам ведомо!.. Да знаете ли вы, что генерал-комиссар Айртон защищал ваши интересы в палате с такой страстью, что взбешенный Холлес вызвал его на дуэль. Тут же, посреди заседания. Их с трудом удалось разнять.

Солдаты, пригнув головы, переглянулись с недоверчивой усмешкой. Сексби погладил себя по колену и произнес тоном примирительным и в то же время настойчивым:

– Генерал, мы все хорошо знаем друг друга, и нам нет нужды каждый раз объясняться в любви и клясться в дружбе. Мистер Лилберн, конечно, человек горячий. Да еще год, проведенный им в Тауэре, когда парламент не пожелал добиться его освобождения. От этого, я вам доложу, характер не делается лучше. Но с одним местом его письма каждый из нас согласится. Это то место, генерал, где он говорит: «Иди с нами, о Кромвель».

Двое других согласно закивали головами, подались вперед.

– Первое, о чем спросили парламентских комиссаров в полках: «Кто будет командовать в Ирландии?»

– Кричали, что если не дадут Ферфакса и Кромвеля, не запишется ни один человек.

– Довольно! – Кромвель хлопнул ладонью по столу, опрокинул песочницу. – Вы хотите превратить меня в заговорщика, злоумышляющего против парламента. Но поймите же, что слепое повиновение парламенту сейчас единственная наша защита от полной анархии, от новой войны. Английская земля мокра от английской крови. Она вопиет о мире.

– Мир?! – Сексби медленно поднялся. – Какой мир вы можете нам предложить? Тот, в котором нас по очереди пересажают, а кое-кого и вздернут? В котором страх будет держать нас за горло с утра и до вечера? Где снова править будут король и лорды? Генерал, неужели сами вы надеетесь уцелеть при их власти? Сколько пресвитериан в палате общин жаждут вашей крови! Не будь у вас за спиной наших мечей, с вами давно бы расправились. И когда им удастся нас разоружить… Подумайте, что станет с вами, с вашей семьей, с детьми.

Кромвель слушал его, понурив голову, седеющие волосы свисали вдоль щек.

– Сексби, Сексби… Неужели вы думаете, я сам не повторял себе все это тысячу раз. Душа моя скорбит смертельно. Господь отнял у меня уже двух старших сыновей. Каждый раз, когда Ричард заходит сюда, в эту комнату, я силюсь улыбнуться ему, а сам думаю: «Что с тобой будет завтра?» Я пытаюсь найти ответ в Писании, я молю бога, чтобы он просветил мой ум. Мы победили, но не нам достанутся плоды победы. Пресвитериане пересилили нас в обеих палатах, в их руках все крепости, лондонская милиция, за них шотландцы. Нам осталось лишь одно: покориться воле божьей.

Слезы заблестели в его глазах, мясистые ладони блуждали в листах раскрытой на столе Библии.

– Протестантские князья предлагали мне службу в Германии. Только там еще теплится огонек борьбы за истинную веру. Может, я и приму их предложение. Вы, Сексби, вы, Аллен, поехали бы со мной?

– В Германию? Ну уж нет.

– Они уже лет тридцать грызут друг другу горло.

– Говорят, там и воевать не на чем – съели всех лошадей.

– Я слышал, в Мюнстере идут мирные переговоры. Французы и шведы режут Европу, как рождественский пудинг.

– Нет, генерал. Мы англичане. Наша судьба – здесь сражаться, здесь и умереть. Да и у вас, по совести говоря, другой судьбы нет. Как сказано в Евангелии: «Никто, возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад, не благонадежен для Царствия Божия».

Кромвель обвел всех влажным взглядом, отер лицо, отошел к темному окну. Некоторое время слышно было только его сопение, вздохи; потом он принялся ходить перед сидевшими, бросая отрывистые фразы себе под ноги:

– Идти с вами? Прекрасно. Но кто вы такие? Сколько вас? Шестнадцать человек? Знаю, знаю, другие полки уже последовали вашему примеру. Пехота тоже выбирает агитаторов. Пусть так. Вас выбрали, вы почувствовали какую-то власть в руках – и готово. У вас закружилась голова. Вы вообразили, что с вами вся армия. Но знаете ли вы, что стоит парламенту уплатить солдатам хотя бы месячное жалованье, и половина отшатнется от вас? Уплатят за два месяца – отшатнется четыре пятых. И тогда те же, кто послал вас сюда, сами выдадут вас как зачинщиков смуты. Я не хочу, чтобы моя голова покатилась вслед за вашими.

Речь его, словно набирая разгон, устремлялась на них со всех сторон, затягивала, как водоворот. Полы зеленого халата отлетали на каждом шагу, отбрасываемые ударами колен.

– Но допустим, что безумие будет продолжаться. Что пресвитерианские ослы в парламенте доведут всю армию до отчаяния. Что она пойдет за вами до конца. Как вы себе представляете этот конец? Вы научились соблюдать порядок в строю и возомнили, что этого достаточно. Но вам придется задуматься о государственном порядке, о государственном строе. И что вы сможете предложить? Походный строй эскадрона? Ротное каре? Англичане – не турки, они никогда не допустят над собою власти меча.

– Свободный, избираемый каждый год парламент – вот единственная законная власть.

– Веротерпимость!

– Церковную десятину – долой.

– Не сажать в тюрьму за долги.

– Законы перевести на английский язык.

– Отменить монополии.

– О-хо-хо! – Кромвель снова уселся за стол, откинулся в кресле. – Выучили наизусть! Значит, не врут мои информаторы, когда доносят, что лилберновские писания солдаты цитируют, как свод законов. Что, уже и последнее откровение добралось до вас?

Он вынул из груды бумаг тонкую брошюру и помахал ею в воздухе.

– «Достопочтенным общинам, собранным в парламенте, – верховной власти этой нации». Только общинам? Лорды, король – их, значит, на свалку. Вся программа государственного устройства на трех страничках. Завидная простота. Подполковник Лилберн не смог добиться компенсации потерь, был заключен в тюрьму лордами? И в программе его партии появляется пункт номер два: потери возмещать, законным считать только суд равных. Совесть подполковника не может примириться с присягами и ковенантами? Появляется пункт номер три: никаких присяг. Пытался подполковник торговать сукном в одиночку, наткнулся на монополию «Эдвенчерерс»? Пункт номер шесть: монополии отменить, полную свободу торговли. Мытарят его тюремщики в Тауэре? Появляется пункт номер одиннадцать: в тюремщики брать людей честных и порядочных, за жестокость к заключенным взыскивать по закону.

– Вы что-то напутали, генерал, – холодно сказал Сексби. – Мы пришли к вам совсем с другой бумагой. В нашей речь идет только о выплате задержанного жалованья, о пенсиях и о прочих солдатских нуждах. В государственные материи мы не вдаемся. Кстати сказать, у генерала Скиппона она не вызвала таких возражений.

– Что?! – Кромвель так резко перегнулся вперед, что ножки стола скрипнули под навалившейся на них тяжестью. – Генерал Скиппон?

– Письмо ведь обращено и к нему тоже. Он сказал, что, если вы не будете против, он огласит его завтра перед палатой.

– Скиппон, вот оно что! Генерал Скиппон… – Кромвель, чуть закатив глаза, почти беззвучно двигал губами, языком, носом. Все мускулы его лица будто пришли в движение, посылая волны нервной дрожи от лба к подбородку. – Это меняет дело. Раз Скиппон согласился… Пресвитериане считают его своим, они не станут вопить об интригах индепендентов. Но ему-то какой смысл? Чем это вы его подкупили? Занятно, занятно…

Солдаты смотрели на него, придерживая дыхание, как рыболов, у которого дернулся поплавок. Ночной ветерок стих, в тяжелых складках повисших неподвижно портьер застыли волны тени. Кромвель поднялся, ладонь, прижимавшая солдатскую петицию к крышке стола, побелела.

– Друзья мои, я ничего не обещаю. Мое положение в палате так шатко, что нынче мой голос может вам лишь повредить. Сердцем я на вашей стороне, и тем не менее… В одном будьте уверены: завтра я явлюсь в палату и буду ждать, чтобы господь просветил меня и направил. Ступайте теперь, я буду молиться. Если бы генерал Скиппон согласился опустить при чтении вступительную часть со всеми этими грубостями и намеками, было бы куда легче вести дело. Впрочем, мы с ним обсудим все заранее. Нет-нет, нечего скалить зубы. Говорят вам, я не обещаю. Я буду молиться и испрашивать совета у господа.

Май, 1647

«То, что генерал Ферфакс начал действовать заодно с солдатами, встревожило парламент; тем не менее общины решили не допускать, чтобы решения их опротестовывались, а действия контролировались теми, кто был нанят и служил им за плату. Поэтому, употребив много резких выражений в адрес самонадеянности некоторых офицеров и солдат, они постановили, что всякий, кто откажется подчиниться приказу об отправке на службу в Ирландию, должен быть разоружен и уволен».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

25 мая, 1647

«Сэр, нет сомнения, что те, кто с презрением отвергает нынче просьбы столь верного войска, впоследствии пожалеют об этом; раздражающие провокации толкают солдат на такое, о чем они раньше и не помышляли. Они не могут отделаться от мысли, что если ими так пренебрегают, когда оружие еще в их руках, какого же обращения им следует ждать после роспуска армии. Я пытаюсь и буду пытаться поддерживать порядок, насколько это возможно, но не знаю, долго ли это будет в моих силах. Если вам не удастся смягчить ту озлобленность, которой охвачены некоторые члены парламента, лондонские заправилы и духовенство, я, видя решимость солдат защищать себя и свои справедливые требования, не могу предсказать ничего иного, кроме бури».

Из письма Айртона Кромвелю

2 июня, 1647
Холмби, Нортгемптоншир

В окнах последнего этажа, на гипсовых вазах, расставленных по карнизу крыши, на каминных трубах еще лежал красный солнечный свет, но нижняя часть дворца уже погрузилась в вечерние сумерки. Вместе с волной тени снизу поднималась волна комаров. Часовые, отставив мушкеты, хлопали себя по лицам, по шеям, раскуривали трубки. Миниатюрные башенки, возвышавшиеся кое-где над оградой, едва вмещали в себя двух-трех человек. Но все же чугунные прутья были достаточно толсты и высоки, и наружный ров заполнен водой, и каменные ворота с поднятым на цепях мостом выглядели довольно внушительно. Казалось, дворец не хотел забывать, что он был когда-то крепостью, и лишь неохотно поддавался модным перестройкам.

Один из часовых в угловой башне зажал в руке кожаный стаканчик с костями, прошептал то ли молитву, то ли заклинание и уже собрался бросать, когда что-то легонько стукнуло его по щеке и упало к ногам. Он выругался и, нагнувшись, стал шарить по полу. Его напарник схватился за мушкет.

– Бедный, бедный Томми Форстер, – раздался снизу негромкий голос. – Убит прямым попаданием сосновой шишки в лоб.

– Эй, что за шутки!

Тот, кого звали Форстером, перегнулся через перила, всматриваясь в сумрак за оградой.

– Если ты собрался стрелять, Том, – донеслось снизу, – целься, прошу тебя, в большой палец правой ноги. По крайней мере ты избавишь меня от страшной мозоли.

– Да ведь это сам Эверард! – охнул часовой. – Ты ли это, Вилли, старина?

– Именно я. И если у тебя найдется веревка, способная выдержать двести фунтов мокрой амуниции и продрогшей плоти, ты сможешь убедиться в этом воочию.

Часовые переглянулись. Напарник Форстера покосился на окна дворца и пожал плечами. Потом как бы в задумчивости отстегнул ремень и протянул его приятелю. Двух ремней и куска фитильной веревки хватило как раз до земли – через минуту Эверард бесшумно вскарабкался наверх и перевалился через перила.

– Я бы спросил тебя, Вилли, откуда ты взялся, – протянул Форстер. – Только не помню, ответил ли ты хоть раз в жизни честно на такой вопрос.

– Лучше спроси, зачем я здесь.

– Зачем ты здесь, рядовой Эверард?

– Ты опять не поверишь, Том, но это чистая правда: чтобы спасти твою никчемную жизнь.

– И сколько я тебе буду должен за эту услугу? Имей лишь в виду, что этот бандит, мой лучший товарищ, едва ли оставил у меня в кармане три пенса.

Напарник осклабился и гостеприимным жестом протянул Эверарду стаканчик с костями. Но тот вдруг насторожился, будто прислушиваясь к чему-то, и спросил тоном резким, почти начальственным:

– Король во дворце?

– Вернулся час назад.

– А комиссары парламента?

– Они от него ни на шаг. А что, тебе назначена аудиенция?

– Назначена или нет, но думаю, она состоится. Вот что, Том, слушай меня хорошенько. И вы тоже. Через полчаса здесь будут гости. Славные ребята, все на конях и при оружии. Хотелось бы, чтобы их встретили приветливо и дружелюбно. Тем более, что их больше пяти сотен, а вас, насколько мне известно, не больше шестидесяти. И тем более, что они действуют по приказу армии.

– Их послал генерал?

– Нынче, когда говорят «армия», имеют в виду прежде всего совет агитаторов и лишь потом – генерала. Раскрыт заговор. Короля собираются похитить и увезти в Шотландию. Ваш комендант – предатель. Армия решила опередить заговорщиков.

– Господь всемогущий!

– Есть среди часовых ваши друзья? Хорошо бы предупредить их заранее. Да и всех остальных тоже. Если какой-нибудь дурак поднимает пальбу… Сам понимаешь, в темноте пуля может достаться и не тому, кому следует.

До часовых наконец дошло, что он говорит серьезно. Стаканчик с костями куда-то исчез, комары, на которых перестали обращать внимание, без помех наливались кровью.

– Мы давно подозревали, что дело нечисто, – сказал Форстер. – Недаром комиссары последнее время так извивались перед королем.

– Жаль, что не мы стоим на главных воротах, – протянул напарник.

– Есть у меня там парочка верных дружков. Пойду, пожалуй, продую им мозги.

– Хочешь оставить пост без приказа?

– Чего не сделаешь для старины Вилли, – усмехнулся Форстер, вынося ногу на первую перекладину лесенки.

– Считай, что приказ получен, Том. Нынче приказывает совет армии. А он за тебя, будь уверен.

– Коли так… – напарник потер шею и в задумчивости уставился на окровавленную ладонь. – На третьем посту у меня тоже есть хороший товарищ. Жаль будет, если он даст себя подстрелить за неправое дело.

Солдаты один за другим соскользнули по лесенке в сумрак двора.

Солнце уже зашло, и крыша дворца узорно чернела на светло-зеленом небе. В окнах нижнего этажа зажигали свечи. Из парадной двери вышел швейцар со связкой горящих фонарей и принялся развешивать их над входом. Чем ярче освещался фасад и полукруг мощеного двора перед ним, тем гуще казалась темнота, лежавшая на прутьях ограды. Все же, если всмотреться, в темноте этой можно было угадать какое-то начавшееся движение. Тени перебегали от одной башенки к другой, иногда собирались по две, по три; доносились приглушенные голоса, кого-то окликали снизу. Прогрохотал уроненный на камни мушкет.

Эверард беспокойно похаживал в тесном пространстве башенки. Потом свесился через перила наружу, прислушался. Над потоком ночных шорохов, как стальная проволока, вплетенная в пеньковый канат, проступал то тут, то здесь далекий стук копыт. Говор и движение во дворе делались все оживленнее, но вскоре смолкли: видимо, услышали и там.

Топот приближался.

Уже можно было понять, что едет человек десять, не больше. Всадники появились из-за отрога холма внезапно – по звуку казалось, что они скачут с другой стороны. Часовые замерли на своих местах. В башне над воротами мелькнул огонек зажженного фитиля. Дорога некоторое время шла параллельно ограде, и здесь кони пошли шагом.

– Эверард, эгей! – донесся хрипловатый голос. – Где вы пропали?

– Все в порядке, мистер Джойс. – Эверард стал во весь рост и для пущей заметности положил на плечо белый платок. – Король у себя. Я предупредил солдат, что вы прибыли с честными намерениями.

Всадники тем временем приблизились к воротам, вернее, к тому месту перед ними, где ров пересекал дорогу. Древко пики протянулось над водой и несколько раз сильно ударило в доски поднятого моста. Громко и резко пропела труба. И сразу (видимо, уже заметили и ждали) распахнулось окно в боковом крыле дворца, и человек в генеральском мундире возник там, освещенный сзади зажженным канделябром.

– Эй, кто там явился? Что происходит?

– Усталые солдаты просятся на ночлег, – долетел насмешливый голос.

– Какой полк? Кто у вас главный?

– Все главные, – ответил тот же голос. Один всадник выехал вперед и поднял руку:

– Мое имя Джойс. Корнет гвардейского полка генерала Ферфакса. Мне нужно немедленно говорить с королем.

– От чьего имени?

– От своего собственного.

Генерал уперся руками в подоконник и картинно захохотал. За спиной его появились другие люди, они вытягивали головы и тоже смеялись.

– Мое имя генерал Браун. Я комиссар, посланный парламентом к особе его величества. И я вам заявляю, что к королю вы допущены не будете. Убирайтесь отсюда, да поживее.

– Не будем терять времени на препирательства, генерал. Велите солдатам открыть ворота и известите короля о прибытии посланцев армии.

– Чей бы приказ вы ни исполняли, – закричал генерал, – я добьюсь, чтобы дело кончилось для вас полевым судом! Солдаты! Стреляйте по этим наглецам!

Тягостная тишина повисла в воздухе. В башне над воротами шла какая-то возня; кто-то выругался, потом снова все затихло.

– Солдаты! Вы присягали на верность парламенту. От имени парламента приказываю вам: стреляйте!

Всадники попятились от ворот, и резкий звук трубы снова взлетел вверх – на этот раз сигналом атаки. Из-за холмов ему ответила другая труба, и тонкий трубный звук, как натянутая леса, начал вытягивать из тишины что-то огромно-тяжелое, раздвигающее все прочие звуки, – мерный, нарастающий гул сотен копыт. Темная полоса кавалерийской колонны, выплывая из-за холмов, заливала белую дорогу, разливалась шире вправо и влево, охватывала дворец полукругом.

Браун и его свита исчезли; вспугнутыми птицами полетели за окнами огоньки свечей.

– Да здравствует армия! – Первый крик прозвучал нерешительно, но его сразу подхватили на других постах: – Да здравствует генерал Ферфакс! Армии и агитаторам ура! Долой предателей!

Мост, поскрипывая, начал опускаться под копыта набегающих коней. Ворота распахнулись, и голова колонны, смешавшись с передовым разъездом, въехала во двор. Шпаги оставались в ножнах, пистолеты – в кобурах. Солдаты гарнизона высыпали навстречу, перемешались с кавалеристами, хватали лошадей под уздцы, что-то возбужденно кричали.

– Какого полка?

– Что-нибудь случилось?

– Где Ферфакс?

– Ферфакс-то с армией, а вот где ваш комендант?

– Эй, земляк, никак ты из Нориджа?

– Созывают общее собрание армии!

– Вздумали водить нас за нос, ха!

– Придется им теперь потрясти мошной.

– Эй, ищите коменданта!

– Они хотели увезти короля и начать все сначала.

Эверард протискивался к крыльцу, таща за собой Форстера.

– Мистер Джойс! Мистер Джойс! Вот честный малый, о котором я вам говорил. Готов показать нам, где спальня короля.

Джойс повернул к ним тонкогубое лицо.

– Буду весьма признателен, друг. Идемте скорей, пока его величество не выкинул какой-нибудь глупости.

Они ринулись вверх по лестнице. Десятка три солдат побежали за ними, грохоча сапогами по ступеням, рассыпаясь по боковым коридорам, занимая посты у дверей. Испуганные слуги жались по стенам. С площадки второго этажа человек в одном белье ошалело смотрел на пришельцев. Проход к покоям короля был устлан толстым ковром, и в конце, на фоне малиновых драпировок, застыли два стражника с алебардами. Между ними метался бледный камердинер. Он то вздымал руки к небу, то протягивал их ладонями вперед, в сторону непрошеных гостей, то умоляюще прижимал к губам:

– Тише, прошу вас!.. Джентльмены, такой грохот… Кто вам позволил? Король уже спит.

– Придется разбудить. – Джойс деловито принялся счищать с колена пыльное пятно. – Доложите, что посланцы армии желают говорить с ним по важному делу.

– Какие посланцы? Вы сошли с ума! Врываться в королевские покои… в такой час, в таком виде!

– Для людей, проскакавших от самого Оксфорда, вид у нас вполне приличный. Но если вы предложите мне щетку, я не откажусь.

– Я не могу допустить вас к королю без разрешения комиссаров парламента.

– Они только помешают нашей беседе. Чтобы этого не случилось, я расставил часовых у их дверей.

– Но по чьему приказу?

– По приказу того, кто их не боится.

– Вы не понимаете, что такое оскорбление, нанесенное монарху, не может остаться безнаказанным.

– Никто не собирается оскорблять короля. Напротив, мы прибыли, чтобы вызволить его из бесчестных и предательских рук. И если вы доложите о нас, я уверен…

– Я доложу о вас утром, а до тех пор…

– Очень жаль, что мы вынуждены нарушить сон его величества…

– Нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи.

– Слушайте, любезный! – Джойс повысил голос и грудью надвинулся на камердинера. – Или вы сейчас же исполните свою обязанность, или мы войдем всей толпой без доклада. Войдем, даже если для этого нам придется продырявить животы вашим молодцам.

Рука его легла на пояс и привычным коротким движением выдернула пистолет. Эверард и Форстер, ожидая знака, не спускали с него взгляда. У стражников были молодые, безусые лица, а глаза горели лихорадочным воодушевлением. Было ясно, что иначе как силой их не удастся оттащить с поста. Камердинер, тоже осмелев от отчаяния, прижимался спиной к дверям и упрямо мотал головой.

В начале коридора появилась новая группа кавалеристов. Джойс сделал шаг вперед, но в это время из спальни долетел тонкий звук колокольчика. Голова камердинера перестала мотаться, поднялась, прислушалась, потом испустила длинное «тс-с-с-с» и исчезла за дверьми.

– А парень-то не робок, – Эверард толкнул Форстера локтем. – Если король рассердится и уволит его, тебе бы стоило предложить ему местечко в своем взводе.

Через минуту камердинер вышел обратно, принял церемонную позу и произнес:

– Его величество ждет вас. Оружие можете сдать дежурным.

Джойс хмыкнул, повертел в задумчивости перед глазами пистолет и, видимо решив, что это не та вещь, с которой он хотел бы сейчас расстаться, решительно вошел в спальню – шляпа в одной руке, пистолет в другой. Камердинер, зашипев, исчез за ним.

Прошло около получаса.

Дворец наполнялся ровным гудением, солдаты, переговариваясь, сновали по всем проходам. Кое-кто уже тащил в комнаты второго этажа тюфяки, готовил ночлег. Пришло известие, что комендант бежал неизвестно куда. Эверард пытался расспросить о нем безусых алебардщиков, но они лишь косились на него и стискивали зубы.

Наконец портьера раздвинулась, выпустила Джойса – пистолет уже был спрятан, – а вслед за ним несколько успокоенного камердинера.

– Похоже, любезный, вы все тут крепко надоели королю. Он даже не поставил условием взять кого-нибудь из вас с собой. – Джойс усмехнулся, затем повернулся к солдатам, толпившимся в коридоре, и скомандовал. – Выставить часовых. У спальни короля – двойной караул. Остальным отдых до утра. В шесть быть готовым к выступлению.

Ряды неподвижных всадников заполняли двор, вытягивались и наружу, за ограду, когда наутро король в сопровождении парламентских комиссаров вышел на ступени дворца. У него был вид человека, не очень хорошо спавшего, но тем не менее с любопытством и оживлением готовящегося принять все, что несет ему наступающий день. Светлые, чуть навыкате глаза быстро оглядели построенный отряд, росистую зелень кустов у ограды, две кареты, запряженные четверкой, пока еще стоящие вдали, у конюшен, и остановились на выехавшем вперед Джойсе.

– Мистер Джойс! – голос короля звучал звонко и повелительно. – Скажите, кто дал вам право, кто дал вам полномочие вторгнуться в этот замок и увезти меня отсюда?

Джойс снял шляпу и, чуть пригнув голову, с видом человека, который устал повторять двадцать раз одно и то же, но ради приличия готов повторить и в двадцать первый, спокойно ответил:

– Армия, государь. Меня уполномочила армия, которая хочет предупредить своих врагов и помешать им произвести новое кровопролитие в нашем отечестве.

– Но армия не есть законная власть.

– Для меня приказы ее не подлежат обсуждению.

– Я признаю законной лишь свою власть, а после моей – власть парламента.

– Люди, которых видит перед собой ваше величество, отдали много крови для укрепления власти парламента.

– По крайней мере, есть у вас приказ сэра Томаса Ферфакса?

– У меня есть приказание армии, а генерал входит в состав армии.

– Это не ответ. Я спрашиваю, есть ли у вас письменное приказание?

– Государь, – в голосе Джойса проступало теперь откровенное раздражение, – прошу вас, избавьте меня от этих вопросов. Я достаточно разъяснил вам суть дела.

– Но вы так и не показали мне своего полномочия.

– Да вот же оно.

Кивок Джойса был таким неопределенным, что король не понял и переспросил:

– Где же?

Джойс поднял руку и ткнул большим пальцем через плечо.

Король чуть приоткрыл рот, будто хотел произнести «а-а», обвел ряды всадников долгим взглядом и рассмеялся:

– Ну, мистер Джойс, признаюсь, вы меня убедили. В жизни своей не видал более надежного полномочия, выписанного столь крупными буквами. Молодцы ваши вооружены на диво и выглядят весьма браво. – Он говорил громко, почти не заикаясь. – Но знайте, что лишь силой удастся вам увезти меня отсюда, если мне не будет обеспечена должная почтительность и возможность молиться богу, как того требует англиканская вера. Обещаете ли вы это?

– Обещаем! – донеслось из рядов. – Клянемся! Мы все клянемся!

– Не в нашем обычае, государь, стеснять чью-либо совесть. Веротерпимость должна распространяться и на королей.

Джойс сделал знак, и одна из карет подкатила к парадному въезду. Лакеи соскочили с запяток, откинули ступеньку, распахнули дверцу. Король начал спускаться, комиссары понуро пошли за ним.