Текст книги "Свергнуть всякое иго. Повесть о Джоне Лилберне"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

6 декабря, 1648
Лондон, Вестминстер

Обычно отряд парламентской охраны, выставляемый лондонской милицией, покрывал расстояние от Сити до Вестминстера примерно за час. Но в это утро холодный восточный ветер с такой силой задувал в спину идущим ополченцам, что они поневоле ускоряли шаг, а порой пускались бегом, так что уже в начале восьмого первые ряды достигли Чаринг-кросса. Улицы были темны и пустынны, даже бездомные собаки хоронились где-то в утробах запертых дворов. Оглушенные монотонностью ходьбы, ветром, пустотой, утренним недосыпом, ополченцы по инерции продолжали идти некоторое время за своим капитаном и тогда, когда после поворота на Кинг-стрит путь им преградила плотная сверкающая шеренга фонарей, шлемов, поднятых мушкетных стволов, зажженных фитилей. Лишь предостерегающий окрик заставил их остановиться.

– Эгей, что происходит? – крикнул капитан.

– Можете возвращаться по домам, – ответил начальственный голос. – Армия берет охрану парламента на себя.

– Но по чьему приказу?

– По приказу военного совета.

– Мы подчиняемся только генералу Скиппону.

– Советую не упрямиться. Мне поручено не пропускать вас к Вестминстеру, и, будьте уверены, я выполню это в точности.

Ряды ополченцев смешались, послышались возмущенные выкрики. Однако силы были настолько неравны, что о стычке нечего было и думать. За спиной заградительной шеренги виднелись другие войска, вдоль освещенного фасада Уайтхолла эскадрон за эскадроном двигалась кавалерия. Ополченцы растерянно топтались на месте, не зная, на что решиться.

– Ступайте домой! – кричали им из шеренги.

– Вам пора открывать свои лавки.

– Представьте, как обрадуются жены!

– Прекрасный случай проверить их верность.

– В такое утро залезть обратно под одеяло – что может быть лучше?

– А уж мы, бедные, останемся здесь, на холоде.

Наконец в свободное пространство между двумя отрядами выехал начальник лондонской милиции генерал Скиппон. Он оглядел, насупясь, притихших солдат одной и другой стороны, потом приподнялся в стременах и махнул рукой в сторону ополченцев.

– Возвращайтесь в Сити. Сами видите – вам прислали надежную замену.

Те нехотя повернули и нестройной толпой побрели назад, навстречу ветру, облегчая душу негромкой бранью. У Чаринг-кросса они расступились, пропуская карету. Один из пассажиров, оживленный, встревоженный, окликнул капитана:

– Что там случилось?

– Армия окружила парламент, мистер Уайтлок. Не знаю, что у них на уме, но ведут себя нагло. Их там не меньше двух полков. И генерал Скиппон с ними заодно.

Уайтлок откинулся на сиденье, обернулся к Файнесу, которого он, как обычно, подвозил на заседание палаты.

– Что будем делать?

Файнес пожал плечами:

– Как сказал вчера мистер Принн, исполнять свой долг.

Карета медленно двинулась вперед.

По знаку офицера шеренга молча расступилась перед ней – и снова сомкнулась.

За Уайтхоллом патрули были расставлены довольно редко, зато вся площадь перед Вестминстерским дворцом просто кишела войсками. Кое-где горели костры, подбрасывая дым и искры до башенных часов. В главном холле Вестминстера тоже было тесно от солдат, а на лестнице, ведшей к дверям палаты общин, они стояли двумя шпалерами. Уайтлок и Файнес поднимались, стараясь не замечать мрачных взглядов, не ускорять шага, не втягивать голову в плечи. Наверху, расставив ноги, возвышался человек в полковничьем мундире, с большим листом бумаги в руке. Один из членов парламента, ярый индепендент, что-то шептал ему, указывая глазами на подходивших. Полковник сверился со своим списком и, сняв шляпу, сказал:

– Мистер Файнес, я попрошу вас задержаться.

Оба парламентария в нерешительности остановились, но полковник покачал головой и сделал приглашающий жест в сторону зала заседаний палаты:

– Вы, мистер Уайтлок, в моем списке не значитесь и можете пройти.

Уайтлок виновато улыбнулся Файнесу, двинулся к дверям, замешкался на пороге, оглянулся, но потом все же вошел внутрь. Полковник чуть выставил вперед плечо и придал лицу какое-то мрачно-брезгливое выражение, которое, видимо, считал подходящим случаю:

– Мистер Файнес, мне приказано не допускать вас в зал заседаний.

– Вы отдаете себе отчет в том, что говорите, полковник Прайд? Не допустить в зал, на свое место, члена палаты общин?

– Если вы будете упорствовать, мне приказано арестовать вас.

– Кто мог отдать такой безумный приказ?

– Главный совет армии.

– Я буду жаловаться генералу Ферфаксу.

– Это ваше право. А сейчас попрошу немедленно покинуть Вестминстер, если вы не хотите оказаться под замком.

Его прищуренный взгляд был устремлен над плечом Файнеса вниз, к подножию лестницы. Там чей-то гневный голос требовал дорогу – и солдатская толпа, стихая, послушно расступалась.

Потом на ступенях появился Принн.

Он шел так быстро, что относимые назад волосы открывали черно-розовые дыры на месте ушей. Полковник Прайд поспешно сделал два шага ему наперерез и издали крикнул:

– Мистер Принн, предупреждаю – вам не будет дозволено войти в палату!

– Прочь с дороги, наемник! Кто ты такой, чтобы приказывать члену палаты общин? Королевский герольд?

– Мое имя Прайд. В королевских прислужниках я никогда не ходил, а честно занимался извозом. И как полковник армии Нового образца заявляю вам: вы не войдете.

– Не родился еще тот человек, который смог бы остановить меня! – крикнул Принн и решительно двинулся мимо Прайда к дверям. Два корнета, стоявшие за спиной полковника, вышли ему навстречу, ухватили за плечи и за локти и швырнули вниз с такой силой, что, не подхвати его Файнес, он разбился бы наверняка.

– А-а, негодяи! Я не боялся королевского палача, не испугаюсь и вас!

Размахивая костлявыми кулаками, Принн ринулся на корнетов, сцепился с ними. Файнес, пытаясь оттащить его, получил сильный удар в грудь, но тут над головами их грянул голос полковника Прайда:

– Арестовать обоих! Увести!

Подоспели другие офицеры, неловко, но сильно схватили взбешенных парламентариев за руки, за плащи и увели в боковой проход. Солдат унес следом две слетевшие шляпы.

К восьми часам члены палаты общин начали прибывать один за другим, так что полковник Прайд уже не успевал менять выражение своего лица: одно – для тех, кому разрешалось войти, другое – для задерживаемых. То и дело на верхней площадке гремел его голос: «Вы не войдете!.. Приказ Главного совета армии… Хотите под замок?.. Арестовать!.. Увести».

Даже те, кто не был задержан у дверей, проходили в зал заседаний не очень уверенно, словно ждали, что там внутри их ждет какой-то другой, еще более полный и страшный список. Лишь на лицах главных индепендентов можно было заметить выражение сдерживаемого торжества и злорадства. Кое-кто из них знал о готовящемся перевороте, а некоторые принимали участие в составлении проскрипций, врученных Прайду. Чем больше недопущенных скапливалось на лестнице и в главном холле, тем увереннее звучали среди них выкрики о возмутительном насилии, о неслыханном нарушении парламентской неприкосновенности. Двое-трое пытались пробраться в палату через боковые двери, но посты были расставлены повсюду. Солдатам объяснили накануне, что изгонять из парламента будут тех, кто прикарманивал их жалованье, поэтому они на все увещевания отвечали с насмешливой грубостью людей, посвященных во все тонкости дела и уверенных в своей правоте.

Всего в зал заседаний было допущено 120 членов – едва половина наличного состава палаты. Они попробовали было призвать остальных занять свои места, но охрана прогнала посланного сарджента. Тогда они постановили, что не будут ничем заниматься до тех пор, пока им не вернут задержанных, и выделили делегацию для переговоров с генералом Ферфаксом. Но генерал ответил, что он занят и что первым делом очищенного от изменников парламента должно стать обсуждение армейской Ремонстрации. К арестованным в боковые комнаты Вестминстера явился Хью Питерс, но не для того, чтобы читать им проповеди, а для того, чтобы переписать. Их оказалось около сорока.

– По какому праву вы нас задерживаете здесь? – крикнул кто-то вслед уходящему проповеднику.

Тот повернулся в дверях и, похлопав по эфесу шпаги, сказал:

– По праву вот этой штуки.

Все же некоторых, в том числе Файнеса, генерал Ферфакс приказал освободить. Остальных к концу дня отвели в таверну на Вестминстерской площади и кое-как разместили на ночлег в верхних комнатах. Палата, смущенная и растерянная, разошлась, так и не приняв в этот день никакого решения.

В поздних сумерках по направлению от Чаринг-кросс к Уайтхоллу в сопровождении небольшой свиты проехал только что вернувшийся с Севера генерал-лейтенант Кромвель. Под светом, падавшим из окон дворца, солдаты охраны узнали его и приветствовали троекратным «ура». От долгой езды под холодным ветром ноги всадников, видимо, так заледенели, что они с трудом смогли выпростать их из стремян и заставить принять на себя груз усталого тела. Эта всеобщая замедленность была так велика, что ни один из них не успел преградить путь человеку в черном плаще, кинувшемуся из уличной темноты к Кромвелю. Тот инстинктивно отшатнулся, но человек остановился в двух шагах, выбросил вперед безоружную руку и крикнул голосом, дрожащим от обиды и злости:

– Поздравляю, генерал! Спектакль, задуманный вами, прошел превосходно. Все статисты и актеры исполнили свои роли с большим подъемом.

Кромвель вгляделся, отстранил вставших между ними офицеров, шагнул вперед:

– Негоже, мистер Файнес, накидываться на старого товарища с несправедливыми обвинениями. Я только что прибыл из Понтефракта и узнал обо всем случившемся уже в городе, полчаса назад.

– Вы не знали о заговоре армии против законной власти? Не знали, что она собирается совершить над парламентом такое насилие, на какое не решался ни один из королей?

– Не знал.

– В жизни своей не поверю.

– Как вам будет угодно. Но уж коль вы заговорили таким тоном, могу сознаться, что я рад случившемуся. Да-да, рад! Многие из вас в палате давно уже не заслуживали ничего, кроме хорошего пинка под зад. И, думаю, дело стоит того, чтобы довести его до конца.

Он положил руку Файнесу на плечо и слегка оттолкнул его от себя. Потом прошел к дверям Уайтхолла.

На следующий день, 7 декабря, полковник Прайд снова стоял на площадке лестницы и держал в руках еще более длинный список. Чистка парламента продолжалась. В результате на скамьях палаты общин осталось около пятидесяти человек, самых рьяных индепендентов, и скорые на прозвища лондонцы быстро прицепили этому поредевшему парламенту кличку «охвостье».

Декабрь, 1648

«Множество петиций начало поступать в парламент от разных графств и армейских полков. Все они содержали требования правосудия и наказания тех, кто произвел столь великое кровопролитие в Англии. Перечислялись имена зачинщиков второй гражданской войны – Гамильтона, Голланда, Горинга. Но особенно подчеркивалось, что сам король, главный виновник всех войн и бедствий, обрушившихся на страну, должен быть отдан под суд».

Мэй. «История Долгого парламента»

8 января, 1649

«Так как известно, что Карл Стюарт, нынешний король Англии, не довольствуясь многочисленными нарушениями прав и свободы народа, совершавшимися его предшественниками, возымел преступное намерение совсем уничтожить старинные законы и вольности страны и вместо них ввести управление произвола и тирании, поднял и поддерживал в стране гражданскую войну против парламента и королевства, вследствие чего наша страна подверглась жестокому опустошению; и так как снисходительность парламента служила для него и для его сообщников лишь поощрением для возбуждения новых смут, восстаний и вторжений, то для предотвращения еще больших зол и для того, чтобы никакой король в будущем не осмеливался преступно и злонамеренно подготовлять порабощение английской нации и надеяться на безнаказанность за такие деяния, парламент постановляет предать вышеназванного Карла Стюарта суду».

Из ордонанса, выпущенного парламентом

Январь, 1649

«Король был приведен на суд и обвинен в том, что он развязал войну против парламента и английского народа, что обманул общественное доверие и сделался непримиримым врагом государства. Но он отказался признать себя виновным, отрицал правомочность суда и всячески проявлял презрение к нему. Всеми участниками суда была подмечена одна деталь: когда короля обвиняли в крови, пролитой им в сражениях, где он лично присутствовал и командовал, он отвечал на это усмешкой и выражал сожаление, что не вся противная ему партия была перерезана, а только некоторые; и он не побоялся сказать вслух, что из всей крови, пролитой за время распри, его тревожит лишь кровь одного человека, имея в виду графа Страффорда. Судьи, видя его столь решительно устремленным к полному уничтожению своих противников и полагая, что бог покарает их, если они дадут королю уйти от заслуженного наказания и продолжать свои злодейства, приговорили его к смертной казни».

Люси Хатчинсон. «Воспоминания»

30 января, 1649

«Под охраной полка пехоты король был проведен из Сент-Джеймса в Уайтхолл. Он отказался от обеда, ибо утром принял причастие, но около полудня выпил красного вина и съел немного хлеба. Затем его провели через банкетный зал дворца на эшафот, пристроенный вплотную к окну второго этажа, затянутый черной материей, где посредине уже стояла плаха, а на ней – приготовленный топор. Отряды пеших и конных окружали эшафот со всех сторон, и множество народа пришло посмотреть на казнь.

Король произнес небольшую речь к сопровождавшим его, затем повернулся к палачу и сказал: „Я прочту короткую молитву, затем выброшу руки вперед“. Два человека в капюшонах и в масках исполняли обязанности палачей. „Мои волосы не помешают вам?“ – спросил король. Палач попросил убрать их под шапочку. Затем король снял плащ, опустился перед плахой на колени и после короткой паузы дал условленный знак. Палач отсек ему голову с одного удара. Многие вздыхали и плакали, а некоторые пытались смочить платки в его крови, словно это была кровь святого мученика».

Уайтлок. «Мемуары»

25 февраля, 1649
Лондон, тайная печатня

Пол мастерской был усыпан обрезками бумаги, кусками бечевы, кое-где блестели оброненные литеры. Ритмично поскрипывал винт печатного станка. Часов в шесть вечера хозяин печатни отпустил мастерового, и Лилберн занял его место. Работа помогла ему разогреться, только по ногам все так же тянуло резким холодом. Низкие подвальные окошки и днем-то не давали достаточно света, а теперь и вовсе выглядели черными дырами под потолком. Ниши их были такими глубокими, что занавески приходилось задергивать специальной палкой.

Уайльдман, кутаясь в шотландский плед и придвинув с одной стороны свечу, с другой – фонарь, вглядывался в свежеотпечатанные листки, разложенные перед ним на наборной кассе. Сколько раз в таких ситуациях Лилберн зарекался давать друзьям читать свои произведения при себе, да все забывал. Ощущение было таким томительным, словно предстояло выслушать врача, закончившего осмотр опухоли.

Большие мягкие руки печатника аккуратно подхватывали чистый лист из стопки, запускали в щель под пресс. Поворот винта, скрип, поворот обратно, легкий отлипающий звук – и стопка готовых оттисков вырастает на сотую дюйма. Лист, поворот, скрип, обратно, лист, поворот, скрип, обратно… Наконец Уайльдман обернулся и, не глядя в глаза, спросил:

– Что вы собираетесь с этим делать?

– Представить завтра парламенту.

– Для парламента хватило бы и одного экземпляра. Ну, десяти. А вы уже перевалили за две тысячи.

– Обычная наша предосторожность. Неизвестно ведь, примут ли нас новые владыки, станут ли слушать. Неизвестно даже, пустят ли нас в Вестминстер или арестуют прямо на пороге. Вам рассказывали, что говорилось про нас недавно в совете офицеров? С каким жаром и остроумием ратовали за военный суд? «Военный судья успеет повесить двадцать человек, прежде чем гражданский управится с одним». Дивный способ оценки правосудия.

– Там звучали и другие голоса.

– Возможно. Но в данном деле нам нужно в первую очередь думать о том, чтобы наш собственный голос был услышан. Для того мы и мерзнем здесь допоздна над третьей тысячей экземпляров.

Уайльдман, наконец, посмотрел ему прямо в глаза, вздохнул:

– Мистер Лилберн, вы не обратили внимания на то, что Англия недавно стала республикой? Что в ней нет больше ни короля, ни лордов?

Лилберн на мгновение застыл на рукоятке винта, и печатник, ткнувшийся за прижатым листом, сбился с ритма и неодобрительно фыркнул. Колени уже ломило от холода, но воздуха в низком подвале едва хватало на троих, о том, чтобы внести жаровню, нечего было и думать.

– Мы боролись за свержение монархии, мистер Уайльдман, еще тогда, когда многие генералы заигрывали с королем.

– А теперь вы решили накинуться на республиканское правительство. Не за то ли одно, что оно правительство?

– Слово «накинуться» вряд ли подходит к тону и содержанию петиции.

Поскрипывание винта возобновилось.

– О да! Уже само название говорит о мягкости, миролюбии и терпимости автора. «Новые цепи Англии»! Ни больше, ни меньше. Звучит почти как «новые цели, новые успехи, новые утехи».

– Чем же вас так прельстила наша республика? Новыми невиданными судами, которые создаются по любому поводу? Тесной компанией тиранов, назвавшей себя Государственным советом? Новыми налогами? Или свободой печати, при которой мы должны прятаться в такую вот нору?

– Нет нужды повторять все ваши обвинения – я только что прочел их. И даже на самые справедливые любой разумный человек возразит вам: на все нужно время. К больному может прийти самый честный и опытный врач, но больной не вскочит тут же с постели, если недуг был долгим и тяжким. Со дня казни короля не прошло и месяца. Что можно было сделать за месяц?

– Принять «Народное соглашение».

– Которое? Наше или то, что было переработано офицерами?

– Наше. В офицерском слишком много опасных добавок и упущений.

– А что прикажете делать с офицерами, считающими именно наш вариант более опасным? Объявить предателями? Выгнать со службы? Отдать под суд?

Винт снова перестал скрипеть. Лилберн разжал затекшие, слипшиеся на рукоятке пальцы, глянул на них, потом сказал печатнику:

– Пора бы доброму хозяину дать работнику передохнуть. Да и подкрепиться самое время.

Печатник окинул взглядом оставшуюся стопку чистых листов, с сомнением покачал головой и, вытирая руки о фартук, отправился к дверям. Лилберн опустился перед Уайльдманом на табурет, нацепил очки и прочел несколько строк:

– «…Хотя мы знаем, что можем подвергнуться преследованию за эту петицию, мы все же облегчили свою совесть, раскрыв перед вами наши сердца». Разве это враждебный тон?

– Двумя строчками ниже вы заявляете, что народ порабощен и обманут.

– И это чистая правда. Впрочем, я не о том хотел говорить с вами сейчас, дорогой Джон. Не о том. – Он отложил листки, сцепил руки на остром колене, медленно поднял глаза к потолку. – Десять лет мы гонимся за призраком свободы, десять лет… Сколько раз мне казалось: вот-вот, совсем уже близко, последний рывок. Сейчас не то. Надежда почти умерла во мне. Сознаюсь вам – я устал безумно. Элизабет умоляет меня оставить политику, зажить тихо, посвятить себя семье, купить ферму, или мыловарню, или пивную. В какой-то момент я чуть не поддался ее мольбам, но потом вдруг спросил себя: разве это так уж много – десять лет? В человеческой жизни это большой срок, но в борьбе за свободу… Под Брентфордом нам казалось – сейчас, сегодня все должно решиться, если мы удержим кавалеров – война выиграна.

– Если бы вы пустили их тогда в Лондон, – сказал Уайльдман, – мы бы проиграли войну.

– Может быть. Но я не о том. Я о том, что драться в каждом бою нужно так, будто от его исхода все зависит. Пусть потом станет ясно, что кровь была пролита лишь за то, чтоб задержать врага на один день, что война будет тянуться еще долго и до полной победы не дожить. Но каждый следующий раз нужно говорить себе то же самое: сегодня все решится. И верить в это, и верить друг другу, стоять плечом к плечу, не поддаваться усталости, не предавать. Главное – не предавать.

Уайльдман слушал, настороженно выставив вперед плечо, теребя пальцами бахрому пледа. На последних словах он начал густо краснеть, потом вскинул налившиеся слезами глаза и заговорил горячо и гладко, видимо, о давно и много раз передуманном.

– Вы всегда были моим кумиром, мистер Лилберн.

Я старался не показывать вида, но каждая ваша похвала, любое одобрительное слово делали меня счастливым на несколько дней. Может быть, иногда я даже говорил и писал не совсем то что думал, лишь бы заслужить ваше одобрение. Но все это время у меня был еще один кумир. Республика. И теперь мне невыносимо видеть, как два моих кумира становятся врагами.

– Но я не враг республики. Все, к чему я стремлюсь, – не дать ей выродиться в тиранию.

– Этого гораздо легче добиться, служа ей, а не нападая на нее. Я знаю, вам предлагали крупный государственный пост. Почему вы от него отказались?

– Сказать честно? Стыдно получать жалованье от казны, которая наполняется налогами на еду и питье бедняков.

– С такой мелкой щепетильностью никакого великого дела совершить невозможно. А республика наша – дело великое. Это не просто новый способ управлять английской нацией. Это поворотный момент всей истории Европы. Взгляните – троны трясутся под монархами повсюду. Французский король и кардинал Мазарини бежали из восставшего Парижа. Войска короля польского всюду отступают перед генералом Хмельницким. Германский император превращен Вестфальским миром в пустой призрак. Швеция, я уверен, тоже находится на грани политических перемен.

– Если нам суждено идти впереди и показывать пример другим народам, мы тем более должны быть озабочены тем, чтобы пример этот был достойным.

– Дело не в примере. Дело в смертельной опасности для тех, кто отстанет на пути свободы. Установление республики – это всегда такая вспышка мощи государства, которая может смертельно опалить соседние страны. Возьмите Голландию. Она добилась свободы всего пятьдесят лет назад, а теперь ее флаг – на всех морях мира. Испания трепещет перед ней. Крошечные Афины, став республикой, смогли отразить персидское нашествие, маленький Рим завоевал всю Италию, разбил армию Пирра.

Венецианцы бьют в Средиземном море Турцию. Какая же слава ждет Англию, если она сумеет укрепить республиканский строй? И какая опасность, если та же Франция обгонит ее?

– Да каждая строчка в моей петиции дышит той же самой заботой: как укрепить республику. Настоящую, такую, где править будут разум, свобода и справедливость, а не меч.

– И именно для укрепления вы предлагаете срочно распустить Государственный совет и устроить перевыборы парламента? В стране, еще дымящейся от взаимной ненависти, еще не просохшей от крови? Какой парламент вы надеетесь получить?

– Любой будет лучше нынешнего охвостья.

– Половина мест достанется пресвитерианам, четверть – роялистам, а мы не наберем и одной десятой. Поймите же – республика еще неокрепший организм. Нельзя так сразу вырвать ее из рук тех, кто ее породил, и отдать первому встречному. Впрочем, я никогда не поверю, чтобы вы, при вашем политическом чутье, сами этого не понимали.

– Вот как? – Лилберн прищурился и еще выше поднял колено, стиснутое побелевшими пальцами. – Какие же мотивы движут мною?

– Отчасти – страсть к принципам. Вы держитесь за них, как слепой за натянутую веревку. Принципы – удобная вещь для тех, кто боится блуждать в потемках, сомневаться, ощупью искать дорогу, терять ее и – о ужас! – признавать себя ошибавшимся. По принципам можно идти твердо и уверенно, вести за собой других, а то, что веревка в конце приведет к пропасти или глухой стене, не так уж важно.

– Вы сказали «отчасти». Что же еще?

Голос Лилберна стал сдавленным, рука выпустила колено и медленными круговыми движениями начала растирать грудь. Уайльдман, красный, тяжело дышащий, приподнялся над наборной кассой и, срываясь на истерический фальцет, прокричал:

– А еще то, что для вашей гордыни нет большей радости, чем поносить, проклинать и наставлять верховную власть, какой бы она ни была! Учить судей, как надо судить, парламент – как издавать законы, генералов – как воевать. В такие минуты вы чувствуете себя гигантом. Место в правительстве?! Зачем оно вам? Куда слаще ощущать себя всегда выше, – да! – над правительством!

Лилберн, ловя ртом воздух, бессознательно сгибал и комкал печатный лист.

– Когда-нибудь… Я очень надеюсь, что когда-нибудь, мистер Уайльдман, поверьте, вам станет стыдно за эти слова.

– Что там слова! Знаете, о чем я подумал, прочитав ваши «Новые цепи»? «Если он хоть на минуту выйдет вслед за печатником, я схвачу свечу и сожгу весь тираж вместе с набором».

– Но-но, молодой человек, полегче. – Вошедший печатник поставил на стол кувшин с пивом и головку сыра, выронил туда же из-под мышки буханку хлеба. – Если вам так уж приспичило жечь книги, запишитесь в городские палачи. Им сейчас такой работы хватает.

– Завтра в Вестминстер вы с нами, конечно, не пойдете?

Уайльдман, словно боясь растерять свою решимость, швырнул плед на сундук, схватил плащ, быстро пошел к дверям и крикнул с порога:

– Не только не пойду, но и постараюсь отговорить всех, кого удастся повидать с утра.

Дверь хлопнула, пламя свечи метнулось, залегло. Тень печатника уперлась головой в потолок.

Лилберн тяжело поднялся и подошел к станку. Лицо его омертвело, посеревшие губы почти исчезли, превратившись в тонкую черту под усами. Рукоятка винта успела остыть, но мозоли на ладонях легко нашли все ее впадины и неровности. Винт повернулся с привычным скрипом. Деревянный пресс приподнялся над черными матрицами. Печатник покосился на принесенную еду, затем послушно взялся за чистый лист, сунул его в щель. Поворот, скрип, обратно. Поворот, скрип, обратно… Стопка оттисков росла и росла, и Лилберн подумал, что часам к десяти они, пожалуй, кончат, и тогда весь вопрос будет в том, какая часть ночи уйдет у них на разрезку и брошюровку памфлета.

Март, 1649

«После смерти короля была изменена форма правления: от монархии перешли к республике. Палату лордов признали опасной и бесполезной и распустили. Ведение дел поручалось Государственному совету, отчетному перед парламентом. Он состоял из сорока членов, двадцать из которых ежегодно должны были быть заменяемы другими двадцатью. Но в те времена почти каждый человек сочинял форму управления государством и очень гневался, когда видел, что его проект не проводится в жизнь. Одним из таких людей был постоянно бурлящий, ни в чем не находящий успокоения Джон Лилберн».

Люси Хатчинсон. «Воспоминания»

Март, 1649

«С того времени, как офицеры стали у власти, только увеличились злоба, ненависть и вражда, которые породили наши прошлые несчастные разногласия. Судебные пошлины давно уже считаются тяжелым бременем; но было ли произведено какое-либо их сокращение? Сделано что-нибудь для упрощения судебной волокиты? Коснулись ли наши новые правители десятины, разъедающей, подобно язве, промышленность и сельское хозяйство? Или акцизов, которые за счет желудка трудящихся и бедняков обогащают ростовщиков и прочих жадных червей в государстве? А что они сделали для установления свободы торговли, для уничтожения невыносимых таможенных пошлин? Ничего, кроме того, что посадили сотни новых жадных мух на старые язвы народа.

О, несчастная Англия, которая видит все это и все же терпит таких несносных хозяев!»

Джон Лилберн. «Новые цепи Англии»

27 марта, 1649

«На заседании парламента принято постановление о том, чтобы недавно опубликованную книгу под названием „Новые цепи Англии“ считать скандальной, лживой, клеветнической, призывающей к бунту и новой войне; авторы и издатели объявлены виновными в измене, а Государственному совету поручено разыскать их».

Уайтлок. «Мемуары»