Текст книги "Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Но…

Надвигалась зима, возвращаться было некуда, путь странников лежал через обширную территорию намечавшегося безвластия и голода. А когда утро начинается с боли в суставах и попыток согреться, провизии в сумках и мешках едва-едва хватает прикрыть дно и пока лишь чудом удается избегать встреч с разным отребьем – выгода теплой зимовки под защитой прочных стен обретает совсем иной вес. Обождать до тепла, пополнить тощие кошельки да и вообще снарядиться перед возвращением на Пустошь, где предстояло наводить движ по организации нового порядка… Над этим стоило подумать. Так что Шапюйи-младшему временно оставили жизнь, а вся компания двинулась на север, как и предполагалось ранее.

Но теперь следовало принимать окончательное решение… и опасения вновь поднялись во весь рост, нашептывая единственно разумный выход.

– Ладно, давайте глянем, что там, – предложил Кадфаль. – Если не так, перетакивать не будем, только и всего. Сделаем крюк и обойдем.

– Все хорошо будет, – угодливо вставил Кондамин Шапюйи. – Это «наша» деревня, у нее прямой уговор со славным вольным городом Дре-Фейханом.

– Уговор? Не крепостные? – шевельнул жиденькими усами Бьярн.

– Нет, земельная аренда, – торопливо отозвался горожанин. – Вольное сообчество на сходе и круговой поруке. Самоуправные, только подати землевладельцу должны. Ну и сборы всякие, дорожный там, двадцатина церковная. У города с ними договор на постой, удобно летом, когда скотогоны животину гонят. Все как положено, с печатью! Грамотка хранится в городском архиве. Меня тут знают. Будет удобный ночлег, баня и все прочее. Ну… в разумных пределах. Мы, городские, здесь не хозяева, но дорогие гости с почетом.

Баня, мечтательно подумала Елена. С укропом, а также местным аналогом губок – мешочками с зерновой начинкой, которые положено размачивать в растворе золы. Рот наполнился слюной, как при виде изысканных яств после голодовки. Господи, да хотя бы несколько ведер теплой воды и возможность постирать одежду!

Возникла чуть натянутая пауза. Елена в очередной раз ощутила всеобщий фокус пристального внимания. Снова от нее ждали окончательного решения. Довериться Шапюйи, идти в деревню, чтобы отправить весть в город и торговаться насчет покровительства. Или… другое.

Елена скосила взгляд на Раньяна, однако бретер уставился в землю, пряча глаза. Мужчина эпически страдал от необходимости подчиняться кому-то, в особенности женщине, которой был крайне увлечен. Все должно было быть наоборот – он защитник, она его женщина, пусть и с поправкой на то, что дама уже завела собственное кладбище. Все равно – та, кого следует прикрывать от невзгод. Однако по меркам его цеха и воспитания руководить должен был сильный и ответственный – потому что именно сильному предстоит драться, если решение окажется неверным. А сил в бретерских руках на данный момент оставалось, увы, немного. Чудом было уже то, что Раньян худо-бедно идет сам и понемногу, с великой осторожностью, тренируется на привалах. Поэтому бретер страдал и молчал, скрипя зубами.

«Быть или не быть?..»

На мгновение женщине стало очень страшно – она не сразу вспомнила происхождение строк. Пришлось изрядно напрячь память, как будто Ойкумена все больше забирала власть над разумом и душой гостя из другой вселенной. Вытравляла потихоньку, шажок за шажком память о прежней жизни.

Не бывать этому, решила про себя Елена. Не бывать никогда. Жить по правилам этого мира – что ж, извольте. Но не больше. А жить по местным правилам, это, к сожалению, принимать во внимание риски, а также помнить, что в положении беглецов одна промашка – смерть для всех.

Она вздохнула, будто стремясь очистить уставший мозг притоком кислорода. Начала рассуждать вслух, загибая пальцы попеременно на обеих руках, правая «за», левая «против»:

– Ночлег и баня, хорошо. Городские возможности – еще лучше. Но.

Это «но» прозвучало неприятно и жестко, отнюдь не в качестве вопроса.

– Мы слишком рискуем. Договор со славным… и вольным Дре-Фейханом это вход в одну калитку. Даже король готов был продать имп… наследника Готдуа-Пильвиэлле. Что уж говорить про маленький город в окружении недобрых соседей.

Елена внимательно посмотрела на Шапюйи, будто взвешивая напоследок и предложение, и самого человека. В голове и на душе было пусто и мрачно, а также очень грустно. До смерти не хотелось проливать кровь снова, забирая жизнь совершенно постороннего, скорее всего неплохого встречного, чья вина заключалась лишь в том, что «не то время, не то место». Однако на другой чаше весов лежали жизни девяти человек, включая собственную, а также мужчины, которого Елена считала своим. И мальчишки, виноватого лишь в том, что оказался сыном не тех родителей. А еще бестолкового менестреля. Девчонки, скрывающей под шевелюрой изувеченные людской жестокостью уши…

Увы, это выбор без выбора, как бы ни хотелось обратного. Как ни оттягивай окончательное решение.

Шапюйи понял, что дела его плохи, очень плохи, дернулся в сторону, но замер, видя, как Гамилла молча показывает пращу. Убегать на своих двоих от такого стрелка бесполезно. Бьярн опустил на плечо горожанину тяжелую руку и просипел:

– Не дергайся. Жди, чего умные люди придумают.

Елена опять вздохнула и решила, что правильным будет самой закончить жизненный путь Кондамина Шапюйи. Это как-то… честно, равновесно. Приговаривая кого-то к смерти нельзя прятаться за чужим исполнением. Это будет не первый человек, убитый ею. Но первый, которого Елена приговорит и лишит жизни рассудочно, не в схватке насмерть, ради неких «высших целей».

– Не надо, – прошептал Кондамин, глядя с неистовой мольбой на высокую женщину.

Гаваль отвернулся, Марьядек начал оглядываться, и Елена отчетливо поняла, что практичный браконьер думает, где скрыть покойника, чтобы не нашли слишком быстро. Проще всего спрятать в часовне, которую посещают редко, однако Бьярн с Кадфалем наверняка сочтут это осквернением божьего дома.

Артиго, по своему обыкновению, смотрел невыразительным, как у снулой рыбы, взглядом, будто происходящее мальчишки не касалось. Надо полагать, с императорской точки зрения так все и было: есть затруднение, следовательно, долг верных сподвижников – устранить его.

И таким образом армия императора Артиго, никогда не узнав о том, прошла очередную развилку в единой на всех доле, одну из самых важных, судьбоносных и для себя, и для всего мира. Беглецы и разрушители устоев могли отпустить Шапюйи, могли убить его у реки или позже. Однако в силу множества обстоятельств, сошедшихся именно таким образом, а не как-то иначе, путники задержались на перекрестке чуть дольше. И многое пошло иначе, нежели могло бы.

Когда Елена с таким же невыразительным, белесым взглядом, как у Артиго, коснулась деревянной рукояти ножа, Кадфаль, сложил пальцы козырьком (хоть солнце было тусклым) и глядя из-под него на ту дорогу, что уходила влево, спросил:

– А это чего там?

– Вроде лошадь, – предположила Гамилла, обладательница самого острого взгляда в компании. – С всадником. Только всадник маловат.

Все дружно посмотрели в ту же сторону, и Шапюйи, решив, что спутники отвлеклись, попробовал убежать. Арбалетчица чуть ли не с ленцой взмахнула веревочной петлей, и горожанин упал, дернув руками. Приказа убивать не было, поэтому Гамилла метнула свинцовую пульку в четверть силы, уложив мишень без сознания, а не отправив на тот свет.

– И кто это у нас тут, – осведомилась Елена.

С одной стороны Гамилла оказалась права – по дороге с запада и в самом деле торопился всадник. Только не всадник, а всадница, очень маленькая, к тому же уцепившаяся за гриву настоящего конька-горбунка. Мул переступал неподкованными ногами удивительно быстро, на серой шкуре виднелись широкие потеки темно-красного цвета.

– О, черт, – буркнул Кадфаль, приподняв дубину и внимательно глядя по сторонам. Остальные компаньоны последовали здравому примеру, готовясь к разным разностям.

Всадница оказалась девочкой, явно крестьянской, годков не старше семи-восьми. В более приличном состоянии она, наверное, была если не красивой, то по крайней мере симпатичной и миленькой. Рот широковат, глаза чуть навыкате, с возрастом это, скорее всего, обретет неприятные, даже отталкивающие черты. Но сейчас ребенок выглядел трогательно-мило, как лягушонок, если не считать огромного синяка на четверть лица. Светлые волосенки слиплись от пыли и крови. Платьице казалось хорошо, аккуратно сшитым, хотя из обычной домотканой материи. Маленькая яркая ленточка, наверное, служила украшением, теперь она поменяла цвет, будучи запачканной красным. Ребенок в полубеспамятстве хватался за гриву животного и, когда Бьярн остановил мула, девочка с жалобным выдохом окончательно лишилась чувств. Кадфаль поймал ее, осторожно уложил на расстеленный Марьядеком плащ. Елена уже была рядом, со склянкой водки для рук. Шапюйи очнулся, попробовал отползти дальше, но Гамилла снова молча показала веревку, и племянник правоведа вернулся на четвереньках. На воротник Шапюйи капала кровь, но слабенько, в целом хорошо рассчитанный удар повредил голове Кондамина минимально.

Любопытно, подумала отстраненно лекарка, осматривая девочку в поисках ран. Убитый арбалетчицей мальчик примерно того же возраста, может чуть старше, никаких особенных чувств у компании не вызвал – помер и помер, сунули в яму, кратко помолились, дело с концом. Здесь же у всех проснулось какое-то сострадание, размягчение душ.

– Порез на голове, – вынесла вердикт лекарка. – Видимо она бежала, вслед кинули что-то, скользнуло по черепу. Сотрясение наверняка есть. Нужен отдых, питье и бульон. В остальном все в порядке. Ну, почти.

– Но кровь?.. – заикнулся Гаваль. – Столько крови…

– Не ее. С ребенком обошлись плохо, совсем недавно. Свежие побои, ее ударили несколько раз, я бы сказала, рукой в кольчужной перчатке. Но все лечится отдыхом и припарками. Порез надо зашить. С теплой водой и бритьем. Не здесь.

Витора сглотнула, отступила на пару шагов, переставляя ноги как лишившаяся зрения, кажется, служанка едва удерживалась от приступа истерической паники. Артиго же наоборот, медленно подошел ближе, не отрывая взгляд от окровавленного личика. Юный император смотрел на девочку слишком странно и сосредоточенно. Елене этот взгляд не понравился, да и Витору надо бы успокоить, но пациентка требовала внимания, и женщина решила – спутники обождут. Психотерапией можно заняться и позже.

Бьярн поискал глазами Шапюйи, найдя, щелкнул пальцами:

– Эй, ты, знаешь ее?

Горожанин встал, подошел, спотыкаясь на каждом шагу, всмотрелся.

– Д-да, – выдавил он в конце концов.

– Не врешь? – строго осведомился рыцарь.

– Нет! Это Веретенница. Дочка вдовицы с южного конца. Мужа весной заели в лесу, с той поры бедует. Девочку брали с собой, когда телеги гоняли с ночевой. Она по всяческой заботе мастерица, штопает платье как мать, готовит хорошо, притом легонькая, ест мало, места занимает немного. Годный помощник в дороге. А если…

Тут Шапюйи осекся.

А если сгинет, дочку вдовицы не жалко, закончила про себя Елена.

Веретенница, что за имя? Затем лекарка поняла – «Веретенница» это, скорее всего, прозвище, от веретена. Как говорил покойный Буазо, у селян женщинам часто не дают личные имена, ограничиваясь кличками. А деревня то большая, коль у нее отдельные концы имеются. Флесса как-то обмолвилась, что восемь-девять дворов – уже приличное селение. Два-три встречаются нечасто, однако и чем-то удивительным не считаются. Даже один единственный двор вполне может называться деревней, тогда его называют «пашенным».

Здесь скудные познания Елены относительно администрирования сельской жизни закончились, и она смочила водой из фляги тряпицу, чтобы вытереть девочке лицо. Ребенок находился в глубоком обмороке, но дышал ровно, хорошо. Несмотря на страшный синяк, переломов лицевых костей лекарка не обнаружила. Видимо ударили открытой ладонью, дав пощечину, а не кулаком. Если до заката положить ребенка в тепло и обеспечить уход, скорее всего, отделается головной болью и тошнотой дней на пять-шесть.

Но кто же ее так?.. Злободневный вопрос.

– Что делать будем? – спросил Бьярн и тут же сам себе ответил с какой-то непонятной уверенностью, будто изнутри седого искупителя проступил несгибаемый стержень. – В деревню повезем. Там помогут.

А у тебя, старый убийца, тоже наверняка очень интересные скелеты в шкафу имеют место быть, подумала Елена, оттирая засохшую кровь. Ты не всегда спасал девочек и помогал странникам, с таким оружием и с такой физиономией. Какие же грехи искупаешь, страшная ты людина?..

Вслух же сказала:

– Девочку следует отправить в деревню, это безусловно. А надо ли нам туда идти – все еще вопрос.

– Смотрите, – пробормотал Кадфаль, тыча пальцем в небо. – Не к добру это…

Закат и в самом деле поражал, однако не красотой, а суровым величием на грани ужаса. Тяжелая, низкая пелена облаков надвинулась с запада словно преследуя раненого ребенка. Тучи прикрыли солнце и, будучи подсвеченными закатом, обрели цвет кирпичной пыли, основательно перемешанной с песком. Эта красно-желто-бурая масса неспешно катилась навстречу подступающей ночи, как удивительный самум или другой ветер пустыни, что рвет и терзает плоть колючим песком. Воздух кругом пожелтел, напитался мельчайшей пылью, которая тут же осела на одежде, пачкая и без того не отличавшуюся чистотой материю. В кирпичной массе далеко-далеко сверкнула молния, начали падать крошечные капельки воды, но редко, так, будто небеса жадничали делиться с землей запасом влаги.

Гаваль озирался в поисках укрытия, он первым сообразил, что даже малость воды сделает пыльную одежду грязной. А стирка, даже аккуратная (хотя где здесь найти аккуратных прачек?) не пойдет на пользу и без того изношенному платью Армии.

Елена выругалась, менестрель повернулся к ней, изобразив недоумение. Женщина показала ему ладонь, поймала очередную капельку слабого дождя и лизнула, прокомментировав:

– Кислота.

Гаваль попробовал сделать так же и безмерно удивился – дождь и в самом деле был кисловат. Чуть-чуть, наподобие сильно разведенного яблочного уксуса. Но все же был.

– Дурное знамение, – прошептал он, невольно поддавшись апокалиптическому настроению Кадфаля. – Поистине дурное.

Глава 9

Глава 9

Один за другим члены Армии пробовали воду языками, бледнея и серея, в зависимости от темперамента и степени загара.

– Истинно, Господь призывает нас, испытывает и взвешивает.

Поначалу никто не понял, чьи уста вымолвили сие. Артиго вообще говорил мало, не считая Хель, с которой он вел частые и долгие беседы, но, как правило, таковые происходили наособицу, без лишних ушей. А если говорил, но кратко и строго по делу. Теперь же… Юный император встал еще ровнее прежнего (хоть это и казалось невозможно), заложил руки за спину и начал говорить – холодно, размеренно, отмеряя каждое слово как на проповеди. То ли мальчик гениально импровизировал, то ли (не)удачное стечение обстоятельство толкнуло его поделиться со свитой тщательно обдуманным вИдением.

– Пантократор защищает нас, рука Его направляет, подгоняя. Суровость Его на деле милосердная доброта. Покорность Богу – вот, что надлежит избрать нам!

– О чем т… – Хель осеклась и в последний момент исправилась. – Вы?

Артиго повернулся к ней и тем же замогильным тоном произнес:

– Пантократор ведет нас. Там, где мы ошибаемся, он отнимает, уча жертвой за немыслие. Там, где замираем в незнании, посылает знаки, указывая путь. Перед нами лежали многие дороги, но Бог желал, чтобы мы пришли именно сюда. В это место. В это время. И когда мы заколебались, разве не послал он сразу три приметы? Странник, пообещавший нам приют. Дитя, что нуждается в помощи. И кислая вода с неба…Она пролилась, когда мы заколебались! Куда уж более?

Бьярн и Кадфаль неуверенно переглянулись. Марьядек сразу пал на колени, громко молясь и прося снисхождение у Двоих. Его примеру последовала Витора и Гаваль, которые молились Пантократору. Гамилла, судя по движениям губ, тоже шептала молитвы, хоть и стоя. На лицах Елены и Раньяна застыло кислое выражение тоскливого ожидания, что-то вроде «ну вот, опять…». Бретер, как пришибленный судьбой, скособочился, поджал руку, словно куриную лапу. Кажется, у мужчины разом крепко заболели все раны, что едва-едва затянулись.

– И часовня, опять же, рядом… – пробормотал Кадфаль. – Бог послал нам образ Своего дома в запустении… Совсем как наши помыслы!

О, господи, ошарашенно подумала Елена, уже понимая, что сейчас будет, однако боясь признать это.

– Мы так давно не молились, – трагическим шепотом вторил ему Бьярн. – Не исповедовались, не испрашивали Отца Небесного о наставлении…

Оба искупителя с угрюмой решимостью тоже преклонили колени, Бьярн держал меч, будто христианский крест, двумя руками, одухотворенно глядя в кирпичные небеса поверх оголовья рукояти. Кадфаль наоборот, склонил голову и опустил дубину на плечи, словно ярмо.

За полминуты перекресток рядом с часовенкой превратился в арену религиозного катарсиса. Редкий дождь капал вокруг, неторопливо насыщая сухую землю чуть подкисленной влагой.

– Мы отправимся в ту сторону, куда указал перст Господень, – провозгласил Артиго. – И примем все, что Он уготовил нам.

На пару мгновений Елену накрыло ощущение острой, непереносимой бредовости происходящего. Ноги ослабли, стали будто ватные, голова закружилась, и фехтовальщице даже пришлось опереться на широкое плечо Раньяна, чтобы не упасть.

Твою же мать, искренне подумала она. Вот это и называется «родительство»? Ломаешь голову, как уберечь нелепое создание от гибели, а ему вдруг шибает в башку адский комплекс богоизбранности – и все насмарку! Она посмотрела на Раньяна и прочитала глазах бретера безысходную тоску пополам с обреченностью. Ну, логично, учитывая, что несчастный мечник вынужден разрываться меж отцовской любовью и долгом вассала, причем первое необходимо сохранять в глубочайшей тайне.

– Делать нечего, – шепнул он. – Пойдем вперед.

У Елены альтернативный план как раз был, очень простой и действенный – дать юному пророку по голове, схватить в охапку и делать ноги. Девочку отправить в деревню с Шапюйи. И дело с концом. Но… женщина отчетливо понимала, что теперь это невозможно, так она скорее нарвется на бой со всей компанией. Когда людей накрывает религиозный экстаз – можно идти с ними, можно в стороне или вообще в сторону. Одного лишь нельзя – становиться у них на пути. Так что придется изобразить верность общему порыву – на время, во всяком случае, а там как пойдет.

– Идемте! – призвало нелепое создание, и компания отправилась по дороге, нестройно молясь, навстречу определенному Господом уделу. Кадфаль вел мула, Марьядек взял девочку на руки, притом с непривычной для него аккуратностью, почти нежностью, как родное дитя. Наверное, у горца в далеких горных краях осталась младшая сестренка, может быть и дочка…

Елена, против обыкновения, замыкала шествие и мучилась вопросом: стоят ли симпатии к членам Несмешной армии, а также смелые планы на далекое будущее вот этого всего? Надо сказать, ответ уже не казался ей столь однозначным.

** *

Деревня отчетливо напоминала крепость – достаточно большая, полностью обнесенная «тыном», то есть оградой из высокого штакетника и плетеной ивы. Настоящие осадные орудия такая преграда, конечно, не остановила бы, однако неплохо защищала от лихих людей без таранов и лестниц. Все постройки вокруг населенного пункта казались аккуратными, сделанными на совесть и надолго. В общем люди поселились тут давно и прочно. Сторожевых башен у забора не имелось, однако на крыше самого высокого здания было какое-то воронье гнездо. Задолго до того как путники приблизились, там замахали красной тряпкой, и над полями, что были засеяны озимым ячменем, разнесся тревожный звон колокола. Один за другим исчезали дымы – надо полагать, селяне гасили очаги, чтобы не выдавать себя.

– Спохватились, – брюзгливо заметил Кадфаль.

Люди в округе, занятые какими-то повседневными заботами, бросали все и сбегались к укреплению. Кажется, деревня мобилизовывалась – у ворот собралась жиденькая, но все же толпа в пару десятков человек, вооруженных косами, цепами, а также иным сельскохозяйственным инструментом. Выглядели селяне вполне воинственно и явно готовились защищаться. Однако, сосчитав и оценив приближавшуюся компанию, мужики решили судьбу не испытывать и зашли внутрь, укрывшись за тыном.

Гаваль попробовал навскидку оценить военную силу деревни, не смог и, набравшись храбрости, тихонько спросил у Кадфаля. Хотя искупитель обычно высмеивал юного музыканта, в этот раз он ответил кратко, по делу и без ехидства:

– Голов тридцать выставят. Ну и прочие могут попрыгать, горшки там покидать, камни.

Тридцать мужицких «голов» против Несмешной армии – это обнадеживало. Но все же…

Компания подходила к деревне. Колокол перестал звонить, последние жители торопились забежать внутрь. Странники прошагали мимо закладки для сарая, которая представляла собой прямоугольную яму с полом из утоптанной глины. Над ямой поднимались ребра каркаса из ошкуренных бревнышек подлиннее и потоньше, образуя двускатную пирамиду. Конструкция по большей части собиралась на веревках и деревянных шипах, однако применялись и железные гвозди со шляпками. Увидев это, Кадфаль уважительно цыкнул зубом и пробормотал, что, видать, не соврал городской Шапуй, деревня впрямь богатая – железо тратят, не считая.

На высоких стойках сохли примитивные рыболовные снасти для ловли мелочи в неглубокой воде – здоровенные рамы с частыми сетками. Ветер нес оглушительный запах навоза, от которого едва глаза не слезились. Очевидно, селяне с размахом выращивали свиней, наверняка для продажи, не зря же бытовала поговорка «город ест свинью, село – говядину».

– Хитрожопые, – весело хмыкнул Кадфаль. Бьярн изобразил немой вопрос, и бывший крестьянин ткнул пальцем сначала в рыболовные рамы, затем покрутил в воздухе, будто наматывая ядовитый запах свиного дерьма. И объяснил. – Свиней кормят рыбой. Они с такого харча жир набирают, как через трубочку надутые.

– А! – просветлел страшным ликом рыцарь-искупитель. – Слышал про такое. Хитрожопые, да. Но смелые. За подобные фокусы посредь базарной площади пальцы отрубают начисто.

Кадфаль заржал, глядя на Шапюйи, и предположил:

– Думаю, животину отсюда не гонят. Колют на месте, вялят, мясо потом загоняют фейханским торгашам. А те уж везут далече, путая следы. Верно, Шапуй?

Кондамин скривился, но промолчал, видимо искупитель попал в точку.

– Свинина вяленая. Пшеница «мягкая», овес. Полбу еще наверняка растят. Горох, бобы. Лесопилка, мукомольня, веревки тянут из крапивы, – забормотал, подсчитывая со знанием дела, Кадфаль, немного подумал и вынес решительный вердикт. – Тут не меньше тридцати золотых годового дохода.

Тридцать золотых… Гаваль наморщил лоб, прикидывая, насколько велика сумма. Если правду говорили благородные персоны, для которых он играл в королевской столице, одна эта деревня могла за год собрать в поход настоящего кавалера-латника, может быть даже с сержантом. И притом вольные арендаторы. Ясно, почему местные так боятся любых пришельцев – отщипнуть от столь богатого каравая желающие всегда найдутся.

Хель крутнула головой и жестом позвала менестреля. Гаваль хотел было изобразить возмущенную добродетель, дескать, еще свистом помани, но передумал.

– Музыка, – без прелюдий сказала женщина.

– Э… здесь?

– Именно здесь. Умные люди советуют: заходя в опасное место, где тебе не рады, пусти вперед себя добрую музыку.

Гаваль снова хотел воспротивиться и вдруг подумал: а, в самом деле, отчего бы и нет? Сколько в этой задумке было здравого смысла, а сколько желания оказаться в конце концов под крышей, в тепле и с миской горячей похлебки – неизвестно. Так или иначе, менестрель кивнул, решая, чем же он поразит слушателей.

Музыкальный арсенал Гаваля после минувших приключений был довольно скуден и включал в себя две флейты, одна попроще и погромче, другая более изысканная, однако с приглушенным звуком. Еще в запасе имелась калимба, то есть деревянная коробка шириной в две ладони с девятнадцатью язычками из металла. Лучше всего менестрель играл на калимбе, однако ее прелестные звуки больше соответствовали кулуарам, музыкальным комнатам, на худой конец дворцовым залам, где ноты не рассеиваются бесплодно, а улавливаются прочными стенами, проникают в уши публики подобно чарующему нектару. Оценив пространство, кое предстояло замузицировать, а также злобных недоверчивых слушателей, Гаваль выбрал невзыскательную, зато громкую дудку.

Пока музыкант прокашливался и двигался вперед, во главу колонны, кто-то, кажется Бьярн, хлопнул его по плечу с такой силой, что аж зубы лязгнули. И напутствовал:

– Сыграй на все деньги. Запиликай, чтоб чертям тошно стало.

Юноша хотел огрызнуться, поставив на вид дикому быдлану его абсолютное непонимание того, что есть Музыка. Еще можно было предложить варвару подумать над тем, что мелодия, от которой сблюют черти, селян к Армии всяко не расположит. Но менестрель передумал тратить время и красноречие на дикарей. Мысленно попросив у Господа помощи, Гаваль поднес к губам инструмент и выдул пробную мелодию. Флейта отозвалась мерзким гудением. Юноша попробовал вновь, получилось еще хуже. Дудка словно обрела собственную жизнь, категорически отказываясь повиноваться хозяину, чьи пальцы и губы тряслись от плохо сдерживаемого страха.

– Давай, дружище, – ободрил шагающий рядом горец, с легкостью державший на руках беспамятную девочку. – Не тушуйся.

– Господь с нами, сила Его велика, – прогудел из-за спины Кадфаль свою любимую присказку.

– Да, постарайся уж, – куда более злобно попросил Бьярн.

Хель быстрыми шагами догнала впереди идущих, тронула кончиками пальцев плечо Гаваля под рваным, давно не чиненным плащом и тихонько посоветовала на ухо:

– Выдохни. Успокойся. И сыграй что-нибудь.

– Что⁉ – трагическим шепотом возопил молодой человек.

– Что-нибудь хорошее. Представь: к тебе в гости пришел старый друг. Ты рад его видеть и приветствуешь как-нибудь… весело. Духоподъемно. Немножко грустно, чуть-чуть, в меру. И не скабрезно. Давай. Мы в тебя верим. Иначе снова придется ночевать под открытым небом и есть мучную затируху.

Она чуть подтолкнула его ладонью и отступила назад. Гаваль перевел дух, сглотнул горькую слюну и дунул в третий раз. Теперь вышло заметно лучше. Все-таки Хель умела вдохновлять людей, пусть и очень странными путями.

Менестрель поначалу хотел исполнить что-то мрачно-торжественное на манер церковных песнопений о расставании души с телом. Или же миракль о житии святого и спадении кандалов. Так, чтобы крестьяне поняли сразу – к ним пришли достойные, богобоязненные странники. Или наоборот, скабрезную песенку, например, о веселых вдовицах. Чтобы слушатели развеселились и преисполнились доброго настроения. Но в последний момент решил, что и то, и другое не годится. Поэтому Гаваль выдул несколько нот, затем речитативом проговорил текст куплета и повторил, чередуя. Куплет – музыкальный проигрыш, куплет – и снова музыка. Мелодия создавала настрой, а чистый высокий голос певца далеко разносился в холодном воздухе под низким небом.

На некий постоялый двор

Заброшены судьбою,

Мужик и рыцарь жаркий спор

Вели между собою.

Нет любопытней ничего

Иной словесной схватки.

А ну, посмотрим, кто кого

Положит на лопатки.

Крепко запертые и заложенные брусьями ворота постепенно становились ближе и ближе. Теперь можно было разглядеть охотничьи луки в руках защитников поверх забора. Оружие выглядело браконьерским и малопригодным для войны, однако у пришельцев не имелось ни щитов, ни брони, так что даже слабосильные охотничьи стрелы были им опасны. Впрочем, пока стрелять никто не спешил. Гаваль с чувством и душой выпевал на два голоса вековечный спор угнетателя и угнетаемого:

– Я родом княжеским горжусь,

Я землями владею!

– А я горжусь, что я тружусь

И хлеб насущный сею.

Когда б не сеял я зерно,

Не рыл бы огород, —

Подох бы с голоду давно

Твой именитый род!

Компания замедлила шаг, песня была хороша, и слушали ее все. Недружелюбно и зло настроенные селяне, готовые встретить незваных гостей дрекольем и стрелами, умеряли гнев тем сильнее, чем громче звучали строки давней и очень грустной повести об унижении земледельца, который испокон веков беспросветным трудом оплачивает праздник жизни благородных.

– Мой гордый нрав и честь мою

Повсюду славят в мире.

Под лютню песни я пою,

Фехтую на турнире!

Каких мне дам пришлось любить

И как я был любим!

А ты, ничтожный, должен быть

Навек рабом моим!

Гаваль пел так хорошо, что даже сумел изобразить настоящий диалог. Рыцарь в его исполнении звучал низко, басовито, с явственной угрозой. Перед слушателем сами собой возникали призраки горящих селений, вытоптанных посевов, безжалостных воинов, разящей стали. Крестьянин же наоборот, вещал свою правду открыто, звонко, не сомневаясь, что за ним стоит подлинная истина.

– Заслуга, брат, невелика

Всю ночь бренчать на лютне.

Сравнится ль гордость мужика

С ничтожной честью трутня?

Не танцы и не стук мечей —

Поклясться я готов! —

А труд крестьянский держит мир

Надежней трех быков.

– Но если грянет час войны,

Начнется бой кровавый,

Кто из крестьянской стороны

Пойдет в поход суровый?

В бою же пекло, как в аду,

Но ад мне нипочем!

И, супостатам на беду,

Я действую мечом!

Большие и старые ворота как-то сами собой оказались рядом. В действительности они были чуть выше обычного человека, но в таком положении казались не меньше крепостных. Очевидно, с внутренней стороны имелись какие-то подпорки или козлы, потому что селяне глядели на пришельцев свысока. И луки в их руках казались еще более опасными. Гаваль извлек наилучшую, самую пронзительную, звонкую ноту и закончил, пока звук дрожал в сумерках, будто не желая раствориться в забвении.

– Крутить мечом – нелегкий труд,

И нет об этом спора,

Но в дни войны с кого берут

Бессчетные поборы?

Кто должен чертовы войска

Кормить да одевать?

Нет, даже тут без мужика

Не обойтись, видать!

Он шмыгнул носом, отчетливо понимания: ныне безвестный менестрель создал удивительное, прекрасное, пусть даже никто этого не поймет. Гаваль не думал, что его старания оценит в должной мере тугоухое мужичье, не ждал и похвалы от едва ли более развитых спутников. Однако Бог видит и слышит все, Он знает…

Юноша обтер дудочку рукавом и замер, опустошенный, как после тяжелого перехода от зари до зари со всей поклажей на горбу.

За тыном громко блеяла коза. Куча тряпья у канавы зашевелилась и превратилась в мужичка, спящего прямо на голой земле в обнимку с флягой из тыквы. Судя по глубокой шапке, надвинутой по самые уши, и специфической позе – колени подтянуты к подбородку, ноги обвивают друг друга, руки сложены на груди – пьяная дрема под открытым небом в холодок для мужика была привычна.