Текст книги "Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– А какой выбор⁈ – тоже в голос возопил Курцио. – Что нам еще делать? Ты ведь прекрасно знаешь, что нам не хватает денег. Их нет. И не будет! Империи нужно, по крайней мере, в два раза больше серебра, чтобы завести полноценное войско, держащее Ойкумену хотя бы в растопыренных пальцах! Чтобы заложить флот и защищаться от Острова на море! А спустя три-четыре года потребность в деньгах опять удвоится. Тем более…

Он мотнул головой, осекся, будто устыдившись вспышки эмоций и гласа вопиющего. Продолжил уже медленнее и тише, хотя лицо под слоем пудры буквально светилось малиновой краской:

– Тем более, что я не предлагал бросить Малэрсид на произвол судьбы. Я подробно расписал способы, которыми Восходный север может помогать союзнику.

– Ты лжец! – бросила ему в лицо маркиза, и Курцио даже рот разинул от вселенского недоумения.

– Лжец! – горячо повторила Биэль. – Ты прекрасно знаешь, что в общем хаосе нет способа перевозить золото и людей на другой конец материка. Море принадлежит Острову. На суше путь блокируют Столпы.

– Их мы купим, – оборвал ее Курцио. – Именно поэтому я и предложил собрать все деньги, до которых мы сможем дотянуться. У Двора окажется больше всего золота, и мы дадим тухумам достойную цену. Больше чем Остров. Таким образом, империя получит и лучшую пехоту, и возможность действовать в любом направлении через перевалы. А наши враги окажутся разрозненны. С прямым сообщением между Мильвессом и Малэрсидом через серединные горы, мы рассечем континент надвое. И обеспечим победу следующим поколениям. Сальтолучард может сколько угодно стучаться в морские ворота Герцогства запада, Малэрсид окажется неприступен под защитой горских алебард. А флот нужно содержать и кормить. Поэтому Остров достаточно быстро перейдет к грабежу всего побережья, куда сможет дотянуться. И это будет опять же нам на руку. Больше хаоса – больше…

Курцио поперхнулся. Казалось, он вспомнил нечто весьма неприятное, то, что следовало бы похоронить в глубинах памяти, заперев на самый прочный замок.

– Хаос? – едва ли не шепотом проговорила маркиза, и голос ее прозвучал как змеиное шипение. – Ты когда-нибудь имел дело с горцами? Ты кичишься тем, что умнее бывшей родни, но столь же косен и неумен! В Столпах нет единой головы, с которой можно было бы договориться. Тухумы просто задерут цены и вынудят Двор ставить против Острова, все время повышая стоимость. Деньги, накопленные с таким трудом, уйдут как вода в сухую землю за год-два. Даже если Оттовио женится на варварской девке, он привлечет на свою сторону часть «овечьего дворянства», но прочие немедленно вцепятся первым в глотку. И не будет ни солдат, ни свободного прохода! А островной флот никуда не денется. Тот самый флот, что неминуемо обрушится на мой дом! А к нему присоединятся войска Сибуайеннов, которые придут мстить за предательство и грабить наши земли! И орда всех, кто захочет оторвать кусок нашей земли!

– Так может, не стоило поджигать все вокруг⁉ – сорвавшись, заорал Монвузен. – Может, не стоило Каю и Флессе хватать все, до чего руки дотягиваются? Малэрсид живет в кольце ненависти, но разве не ваша семья трудолюбиво его сковала?

Биэль поджала губы, бледно-синие, как у мертвеца, выпрямилась еще сильнее, хотя это и казалось невозможным. Стиснула пальцы, затянутые в замшевые перчатки без колец. Курцио заметил это, однако мужчиной полностью завладел гнев, который сжег остатки здравого смысла. Лазутчика накрыла волна злого разочарования, и кажущаяся непробиваемой выдержка дала трещину.

– Мы не оказались бы сейчас в… – судя по короткой заминке, аристократичный Монвузен едва не сказал «жопе». – … Таком положении, если бы Вартенслебены не плодили кровных врагов, как заяц потомство! Если бы ты, – его палец указал на маркизу. – Договорилась о займе на приемлемых условиях, которые исполняются! Где же золото Фийамонов⁈ И почему Артиго Готдуа все еще жив? Не ты ли взяла обязательство решить этот вопрос?

Биэль, и так белокожая, как должно высокородной даме, побледнела еще больше и разом. Женщина отшатнулась, будто мужчина ударил ее наотмашь, но Курцио уже несся по волнам безудержной злости, как на охотничьей лодке, распустив парус.

– Я отдал все, пожертвовал всем! – кричал он, нанося удары по воздуху кулаком правой руки. – Я думал: «вот люди, которые унижали мои таланты, но вот и те, кто готов оценить по достоинству мой разум»! Я отрекся от семьи и фамилии, я убил единокровных и подругу детства! Я все положил на алтарь Империи, чтобы она взошла могуществом и славой, как великое древо из малого семени. Я хотел быть лишь строителем и архитектором, я не присвоил себе ни ломаного единого гроша. Хотя видят боги, все, сколько бы ни было их над солнцем и луной, уж я-то мог набить сундуки полновесной монетой невозбранно! А что в результате?..

Он остановился и взмахнул обеими руками, так, что взметнулись кружева.

– Что я получил⁈ – проорал Монвузен уже как обычный мещанин. – Я сменил одну клетку на другую!!! Меня не ценили, не уважали там, но и здесь все то же самое.

Он выдохнул и горько повторил:

– Все то же самое… Я хочу помочь и спасти… я могу это сделать! Я вижу путь и указываю на него другим. Да, путь жесток, он требует силы, напора и готовности отказаться от малого, чтобы заполучить целое. Но все мои замыслы… они как малый кораблик у рифов. Косность и узкомыслие все-таки непреходящи, они одинаковы, что у островных нобилей, что у людей чести материка. Они губят великие возможности… А ведь все так близко…

Он сжал кулаки вновь, поднял их, глядя на белые от напряжения пальцы. В глазах Курцио туманилась запредельная тоска и горечь.

– Так близко… – прошептал он. – И все-таки недостижимо, как на Луне…

На протяжении всей тирады маркиза стояла в неподвижности, будто статуя, и молча глядела на мужчину. Дождавшись, когда он закончит, она выдержала паузу еще четверть минуты, убеждаясь, что это и в самом деле финал. Затем Биэль сказала – и голос ее был пуст, как черепки разбитого кувшина, холоден, как вершины Столпов на восьмой месяц восьмого года:

– Любезный Курцио аусф Монвузен, я сочла бы превеликим одолжением с вашей стороны, если бы в дальнейшем вы не беспокоили меня своим вниманием. В любом виде. Преподношения, коими вы сочли меня одарить, будут возвращены. Найдите им более выгодное применение.

Не ожидая ответа и не интересуясь реакцией на произнесенное, она повернулась и ушла, чеканя шаг ногами в изящных туфлях. Курцио шагнул было ей вслед, на лице шпиона отразилась непередаваемая гамма чувств и желаний, однако все их почти мгновенно вытеснила гримаса уязвленной гордости. Монвузен стиснул зубы и едва ли не силой заставил себя остановиться. Набычившись, зло склонив голову он исподлобья наблюдал, как уходила маркиза, смотрел на ее прямую как солнечный луч спину, волну коротких темных волос над стоячим воротником.

И так двое людей, имея выбор, сделали его сообразно понятиям о достоинстве и личной гордости. Было ли это предпочтение мудро… кто знает. Во всяком случае, мужчина и женщина в ту пору сочли его единственно верным и возможным. А что они думали после, оказались ли терзаемы сомнениями, пресловутым вопросом «а если бы?..» – об этом никто не узнал, а если узнал, то никому не поведал.

'Для нас остается загадкой – какими соображениями руководствовался Курцио аусф Монвузен, составляя план спасения Короны. Действительно ли он был уверен, что иных способов нет? Искренне ли надеялся убедить сподвижников преступить ценности, воспитание и мораль сословия? Это, увы, нам узнать не суждено. Мы в силах лишь принять исторический факт, освещенный в тайной переписке Вартенслебенов и записке Шотана Безземельного Кааппе Фийамон. По ходу безукоризненно вежливого обсуждения, когда оппоненты благожелательно улыбались другу, больше всего желая перерезать сопернику горло, Император и совет, безусловно, одобрили военный поход на север, а также концепцию упразднения самостоятельного королевства Северо-востока. Однако категорически отвергли саму идею изоляции с последующей реконкистой.

В контексте борьбы за влияние в узкой группе ближайших сподвижников императора, Курцио аусф Монвузен безусловно выиграл. Ведь именно его предложения и расчетылегли в основу стратегии Готдуа, привели к решению начать полноценное завоевание «Красной полосы на белом щите». Однако во всеобъемлющем смысле Король шпионов так же, безусловно, проиграл – император отверг всю «футуристическую» часть плана. И, судя по дальнейшим действиям, лазутчик рассматривал этот проигрыш как главную неудачу своей жизни. Как печальный финал грандиозных амбиций перебежчика, рассчитывавшего на феерический взлет под владычеством более щедрого и дальновидного покровителя'

Курцио долго сидел, обхватив руками голову. Если бы его сейчас увидел какой-нибудь живописец, то немедленно схватился бы за бумагу и кусок угля, торопясь сделать набросок. Настолько выразительным в каждой черте стал образ полного крушения планов и чаяний. Монвузен выглядел как человек, потерявший все, надежду в том числе. Так длилось около получаса, и кто знает, что за мысли бродили в голове лазутчика?.. Затем Курцио встал, обмахнул платком кафтан, стряхнув отсутствующую пыль. Посмотрел в небольшое зеркало, с кривой ухмылкой отмечая дурное сочетание пудры, обрюзгшего лица и пота.

Что было дальше – также остается загадкой, поскольку не осталось ни свидетелей, ни воспоминаний о том, как Монвузен провел остаток ночи. Можно сказать лишь, что он делал некие записи, которые затем кропотливо сжег. А также составлял и отправлял через доверенных гонцов зашифрованные письма, причем посланники служили Монвузену лично, а не получали жалованье из императорской казны. Одно письмо, впрочем, он оставил в специальной шкатулке для секретаря, чтобы послание ушло с рассветом, без промедления. Адресовано оно было Его Величеству Оттовио Готдуа.

Еще Курцио достал из тайника мешочек, доверху набитый серебром островной чеканки. Монеты были не слишком старые и не новые, поистершиеся от долгого использования, однако не настолько, чтобы навлечь обвинение в умышленной порче с целью «напилить» драгоценного металла. В общем, то были «незаметные» деньги, безликие, как хороший шпион.

За час до позднего рассвета Курцио прошел тайным ходом в некий домик, затерянный на просторах большого парка. Там он, переодевшись в платье обычного горожанина, сел на коня. Путь Монвузена лежал в сторону Мильвесса, к морю и быстрым кораблям, что, несмотря на осенние бури, все же рисковали запрячь парусами грозный ветер. Бывшего шпиона ждал весьма долгий путь…

'Интересно, что думал Король шпионов далее, когда из тумана неопределенности выступила, подобно обсидиановой скале, новая беда, которую никто не мог предусмотреть и соответственно предупредить? Видел ли он злую насмешку судьбы в том, что Хаос распада империи, вместо того, чтобы подготовить благодатную почву для возвращения старых порядков, породил чудовище, с которым невозможно договориться, которое нельзя сокрушить привычными средствами?..

Что ж, этого мы не узнаем никогда. Одно можно сказать определенно – после одобрения «Плана Курцио», даже в его усеченном виде, начался обратный счет дней, неизбежно ведущий к войне. И сколь бы мы, глядя с высоты минувших столетий, ни возлагали на Разрушителей ответственность за Войну Гнева, следует признать, что первую искру будущего пожара высекли Оттовио Доблестный и его сподвижники'

Глава 14

Глава 14

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

Что изволишь в котле варить?

– Кашицу, матушка, кашицу,

Кашицу, сударыня, кашицу!

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

А где изволил крупы достать?

– За рекой, матушка, за рекой,

За рекой, сударыня, за рекой!

Песня лилась над притихшей деревней, звучала громко и звонко, вроде бы совсем не к месту и в то же время удивительно красиво. Девица пела так, словно не было опасности, неумолимо приближавшейся к селению, а всех забот у крестьян – выбрать, что сготовить на ужин да чем занять себя коротким вечером осенней поры. Елена даже заслушалась, хотя к песням и прочим стихам в виде поэзии была по большей части равнодушна.

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

Нешто своей крупы не было?

– Сорная, матушка, сорная,

Сорная, сударыня, сорная!

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

А чем изволишь мешать ее?

– Палкою, матушка, палкою,

Палкою, сударыня, палкою!

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

А ведь каша-то выйдет крутенька?

– Крутенька, матушка, крутенька,

Крутенька, сударыня, крутенька!

Забор, окружавший селение, представлял собой редкий частокол, который на отдельных участках был заколочен досками, остальные промежутки заполнялись «плетенкой» из лозы, каркасной набивкой, глиняной мазанкой и прочей строительной импровизацией. Все это шло как мозаичная чересполосица, отражая годы изобилия и сменявшую их пору экономии. В целом ограда казалась более-менее прочной и неплохо защищала от воров, а также разбойников, однако задержит ли ограда профессиональных вояк – вопрос оставался, так скажем, дискуссионным. Поэтому жители под руководством Кадфаля и Бьярна деловито укрепляли совсем старые и слабые места. На строительный материал безжалостно шли постройки за пределами обороняемого периметра. Все протесты Бьярн пресек старой цитатой некоего рыцаря-наемника, который, организуя городское ополчение, сказал: «Если крестьянин потеряет лошадь, он пойдет домой пешком, если сгорит сарай, построит новый. Лишь мертвец не знает нужды ни в чем».

Помимо этого сколачивались противокавалерийские рогатки, часть кос организованно переделывалась под эрзац-копья и совны, деревня стучала, звенела и вообще мрачно готовилась. Гамилла приняла командование женской частью народонаселения и муштровала баб с девками на быстрое тушение пожаров. Детей увели в лес, а также растасовали по близлежащим селениям, у кого там были родственники.

Над всем предприятием незримо витал дух некой обреченности, мрачного ожидания беды – «займем себя чем-нибудь, чтобы не бояться». Поэтому Елена с большим удовольствием отвлеклась, слушая песню.

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

А ведь каша-то выйдет солона?

– Солона, матушка, солона,

Солона, сударыня, солона!

Сударь ты наш батюшка,

Сударь, наш заступничек,

Да кто ж будет ее расхлебывать?

– Детушки, матушка, детушки,

Детушки, сударыня, детушки!

Когда последний куплет растворился в пыльном воздухе, другой голос, теперь уже мальчишеский, залихватски начал:

Девка бросилась бежать.

Дед за ней, за косу хвать!

Как спьяна глазища палить,

Сам кряхтит, а на земь валить!

Песня оборвалась звуком могучей затрещины и возмущенным криком «дядь, ты чего⁈». Злобное бормотание старшего поколения, охраняющего нравственность, Елена слушать уже не стала. Она двинулась по центральной улице, которая подсохла за теплые дни и, будучи утоптанной сотнями тысяч шагов, казалась твердой как бетон. Навстречу спешил Гаваль, держащий связку длинных прутьев. Кажется, это называлось «фашиной» и должно было пойти на укрепление очередного участка стены.

Глядя на юношу женщина испытала не слишком сильный, но вполне ощутимый укол сострадания. Менестрель по ходу странствия оброс, исцарапался, обтрепался и в целом стал похож на обычного маргинала. Бороду музыкант не брил, ссылаясь на то, что тупое лезвие царапает щеки, от чего потом физиономия горит, а заточить бритву как следует можно лишь в городе, у правильного точильщика и на хорошем круге.

Тут надо сказать, что вид красивого молодого человека, переживающего не лучшие дни, вкупе со взглядом побитого лисенка неотразимо действовал на сельских дам, особенно вдов, которых в деревне имелось немало, в том числе довольно пригожих. Многие готовы были (потихоньку, разумеется, лишь бы никто не увидел открыто) обогреть и пожалеть страдальца, неоднократно, разными способами. К чести менестреля, он и без всяких угроз со стороны коллег понимал, чем вероятнее всего закончится подобное приключение и потому шарахался от женского пола как святой от дьявольских искушений. Елене было интересно, насколько хватит решимости Гаваля и сможет ли он законспирироваться, как следует. А также – не дезертирует ли юный музыкант и певец вслед за Шапюйи, который свинтил почти сразу же, как было принято решение о предварительной договоренности с деревенскими. Но интерес имел характер отстраненный, общетеоретический. И так хватало занятий, прямо скажем. Есть менестрель, нет менестреля – сейчас это малозначимо. Требовались люди с оружием и соответствующими навыками.

Елена сделала остановку, испив свежей воды из мятой оловянной кружки. Вода была колодезная, поэтому женщина не стала заморачиваться с кипячением. От холода заломило зубы и прояснилось в голове.

Путь женщины лежал к центру, в дом старосты, где естественным образом обустроились штаб, казарма и, наверное, полевой госпиталь. Во всяком случае, лекарка надеялась на это, превозмогая сопротивление жителей. Будучи традиционалистами, живущими по принципу «что годилось отцам и дедам, то хорошо для нас», они со всей искренностью не понимали, чего хочет странная рыжая баба с непокрытой головой. Есть костоправ, он живет наособицу, все знают, где его хижина. Туда сносили увечных, хворых и раненых много лет, зачем обустраивать новое и отдельное место? Что значит «тащить короче», если деревня проходится неспешным шагом из конца в конец за время, потребное для чтения трех полуденных молитв? Как понимать «самое защищенное место», если обороняться намерена вся деревня, будучи единым целым?

Притом селяне отнюдь не являлись тупыми или ограниченными, просто мыслили они в иной системе координат. Но Елену все равно не покидало желание взять дрын побольше и бить по пустым головам, чтобы тряслись бороденки.

За время короткого пути женщина еще раз перебрала в уме новые знания касательно организации сельской жизни. Прежде Елена была уверена, что деревня есть деревня, разделяются они на большие и малые, а дальше уже «город». Разумеется, все и тут оказалось сложнее.

Починок, выселок – так называлось вновь возникшее сельское селение, постоянно действующая артель, например рыболовецкая. Он же хутор. Это был низовой уровень, с которого начинали собираться подати, а также велись записи в церковных книгах.

Поселок – все еще относительно малое поселение, развившееся из починка. Явление временное и обычно малоучитываемое, потому что поселок обычно или распадался, или переходил на следующий уровень развития.

Деревня – уже полноценный населенный пункт, способный обеспечивать сам себя на принципах натурального хозяйства или добирая нехватку чего-либо торговлей и обменом. От деревни ожидается, что у нее будет хотя бы капличка, сюда время от времени заходит священник, есть учетные книги, которые должны храниться и вестись добросовестно.

Собственно деревня, коей по инициативе лекарки подрядилась оказывать вспомоществование компания Артиго, носила поэтическое наименование, которое на русский язык можно было примерно перевести как «Чернуха». Здесь имелось целых три значения – тучная, «черная» земля, много «черной» работы, а также темные воды цепи крошечных озер, заиленных до полной непригодности к питью, зато богатых рыбой на корм скоту. Списочное население Чернухи составляло 339 человек, объединенных в 74 «очага», с которых собственно и брались подати, в первую очередь церковная двадцатина, пять грошей «на господскую защиту», соляная пошлина в казну короля и так далее.

Чернухе оставалось чуть-чуть до статуса настоящего «села», то есть собственная церковь и постоянно действующий поп. Собственно им давно уж следовало появиться, все же три сотни человек – это много, бывали городки такой населенности, но как-то все не везло. То мор, то пожар и прочие неприятности.

На попытке выучить административную систему дальше села и понять, чем волость отличается от графства, а байль от шатлена, у Елены просто закончился разум, осталось лишь понимание чертовской запутанности. Но разбираться с этим все же придется, не сегодня, так завтра. Город городом, но сельское хозяйство – основа жизни материка. Село дает провиант, а также людей, потому что с демографической точки зрения всякий большой город Ойкумены являлся могильником, в котором смертность ощутимо превышала естественный прирост населения. Ежели Несмешная армия, в самом деле, начнет бороться за власть хотя бы в масштабах уезда – никак не обойтись без понимания жизни на земле.

Однако добраться до штаба-госпиталя женщине оказалось не суждено. Тревожно зазвенел колокол «вороньего гнезда», извещая о появлении незваных гостей.

Началось, мрачно подумала Елена.

Черт возьми, что делать то⁉ Как обычно, в голове запрыгал калейдоскоп стремительных мыслей о том, что можно и нужно было бы сделать, однако не смогли, не успели, а то и не подумали. Совсем как при родах баронессы Лекюйе. Тогда чудом пронесло, а вот что будет теперь?..

Мимо прошел Раньян, суровый, сдержанный, недовольный. После большого толковища с деревенским самоуправлением, у бретера и лекарки, прямо скажем, все разладилось. Оба чувствовали одновременно и вину, и злость на партнера, который не понимает очевидных вещей. Плюс гордость, не позволяющая склонить голову перед кем-либо. Отношения любовников, что называется, «встали на паузу» с хорошей перспективой закончиться плохо и насовсем.

Бретер махнул рукой, призывая женщину за собой, кратко пояснил, сохраняя мину сердитого недовольства:

– Помощь пришла. Идем к воротам.

Елена выдохнула с облегчением, склонила голову, желая скрыть выражение глуповатого счастья. Может быть, вышло, а может, и нет. Дальше они зашагали бок о бок, одинаково держа руки на оголовьях мечей.

Там, где забор был покрепче и повыше, на внутренней стороне имелись подмостки. Взбежав на шаткую доску, Елена осмотрелась и обнаружила на дороге колонну из кавалериста, семи-восьми пеших людей, а также телеги. Шли неторопливо, чуть ли не вразвалочку, только всадник держался напряженно, едва ли не встав на стременах. Еще дальше виднелась вторая группа, поменьше и побыстрее. Выходило так, что вновь прибывшие достигнут ворот с разницей этак в четверть часа. Интересно, это две разных группы или одна разделившаяся?

Крестьяне собирались, вооружаясь, кто как может. Объединялись в кучки, тревожно шептались и вообще пребывали в страхе, несмотря на увещевания деревенского правления, особенно межевого. Глядя на это Елена явственно понимала, отчего сельский человек – естественная и беззащитная пожива для бандита и вообще опытного бойца с оружием.

Накануне женщина долго выспрашивала Марьядека – получится ли как-то соорудить из «чернуховских» сколь-нибудь приличное ополчение? Из относительно пригодных к бою можно было организовать силу, по крайней мере, двукратно большую чем «живодерский» сброд. Но браконьер стоял на своем категорично – нет, сие невозможно никаким образом. Для начала упражнения с оружием требуют много времени, а жизнь крестьянина – изнурительный труд без просвета и перерывов. Но даже если бы удалось организовать учебный процесс, уйдет недели две лишь на то, чтобы выдрессировать хотя бы полсотни новобранцев на удержание строя и более-менее слаженное удержание кольев. А затем все разбегутся при первом же столкновении, как только прольется кровь. Самое большее, что могут селяне – удерживать частокол, бросать камни, не позволять бандитам ворваться в деревню. Если злодеи пробьются внутрь – конец, останавливать их будет некому.

Знай Елена все это раньше, понимай воинственная лекарка невозможность превратить селян в боевой отряд, решимость творить добро сильно убавилась бы. Вообще задумка организовать «Семь самураев» подручными средствами уже не казалась такой здоровой и правильной, как в начале предприятия. Риски оказывались ярче и яснее, а профит становился все более условным. Самое главное – лекарка теперь отчетливо понимала нехитрую истину, которая чуть раньше представлялась не столь очевидной – на кон поставлена жизнь настоящих, не абстрактных людей. И без согласования с этими самыми людьми. Червь сомнений грыз Елену все сильнее и сильнее. Оставалось утешаться тем, что, в конце концов, никто не обещал драться по-настоящему, а в крайнем случае всегда можно было последовать примеру сбежавших охранников и Шапюйи.

– Ловушка? – отрывисто спросила Гамилла.

– Нет, – помотал кудлатой головой десятский, который по роду занятий больше всего общался с господами. – Этих я знаю. Баронские. Ну…

Он замялся, и арбалетчица столь же резко подстегнула:

– Что?

– Как сказать то… – деревенский казначей понурился и уточнил. – Ну… Лучших баронских воинов не видать.

– Ясно, – Гамилла отвернулась, стиснув зубы, сосредоточившись на подходящей компании. За спинами орал межевой, приказывая наблюдателям пялиться в оба на все стороны, а то мало ли что.

Чем ближе подходила колонна, тем разнообразнее становилась реакция встречающих, причем энтузиазм в наборе эмоций занимал едва ли не последнее место. Елена уже привыкла, что дружины провинциального дворянства снаряжением и выучкой, прямо скажем, не блещут, однако пришедший отряд выделялся буквально демонстративной бедностью и производил впечатление эпической профанации. Лошадь, сиротливо тянущая телегу с припасами и копьями, готова была пасть замертво на каждом шагу. Другая с тем же понурым видом тащила всадника – юношу, почти мальчишку, что казался немногим старше Артиго, только выше и костлявее. Быстрый перебор в картотеке памяти Елены дал результат – да, тот самый парень, что сопровождал барона и обвинял Армию в самозванстве. Про себя женщина сразу обозвала мальчишку «рыцаренком», он старательно вытягивался в длину, расправлял худые плечи, гордо задирая голову. Учитывая, что из доспехов на парне имелась лишь железная шапка, собранная из клиньев на заклепках (подобный колпак в том же Пайте надел бы только ночной стражник, и то, смущаясь) – выглядел юный воитель донельзя комично.

Остальные «воины» были столь же колоритны. Рядом с конем шагал, перебирая коротенькими ножками, бочонкообразный дядька с лицом, на котором отметились десятилетия хмельной жизни, а также многодневная щетина, все никак не желающая превратиться в бороду. Далее шел крепкий, плотно сбитый мужчина с длинными, по самые плечи, волосами, а также глазами, круглыми, как у совы. Благодаря взгляду навыкате он казался христианским мучеником, который вот-вот начнет проповедовать конец света и праведность мучительной погибели. На контрасте с «проповедником» его сосед – и так высокий, едва ли не ровня Бьярну – казался еще длиннее. Больше всего «длинный» походил на крестьянского парня с наивным взглядом и готовностью удивляться всему, что встретится на пути. Впрочем, он единственный, у кого был меч, а более-менее искушенный взгляд Елены отметил собранность, точность движений, характерную для достаточно опытного воина. Быть может, барон прислал все-таки не совсем уж отъявленный человеческий мусор…

О следующем бойце было нечего сказать, кроме того, что он худ, вооружен короткой и древней алебардой, а лицо скрывается под шляпой.

Шестой щеголял бородой, настоящим рыцарским шлемом с подъемным забралом и очками на витом шнурке. Елена предположила бы, что шлем сделан из кожи, а также проклеенных тряпок, в оправе же отсутствуют стекла. Хотя на таком расстоянии можно и ошибиться.

Седьмой воин, пожалуй, казался наиболее странным, чужеродным в колонне. Не благодаря каким-то внешним атрибутам или вызывающе нищенской амуниции, все проще – у него было очень доброе, открытое лицо. Сначала Елена подумала, что солдат просто слабоумен, затем пригляделась и решила, что вряд ли. Всего лишь хорошая физиономия с доброжелательной улыбкой и приязненным взглядом ярко-голубых глаз.

За телегой опять же своим ходом бодро «чапали» две женщины, похожие на типичных маркитанток, но без многочисленных украшений и ярких висюлек, а также хищных оскалов и взглядов, характерных для спутниц вооруженного сброда. Одна постарше, другая помоложе, однако явно не сестры и не мать с дочкой. Очевидно, подруги или жены кого-то из отряда.

Замыкал колонну толстяк циклопических для Ойкумены размеров, Елена дала бы ему, по крайней мере, три «крючных» мешка веса, то есть килограммов сто двадцать, а может и больше. Несуразный жиртрест щеголял шлемом-черепником, который был похож на чашу мультиварки, к тому же нахлобучен поверх банданы из куска небеленого полотна. Даже невзыскательный взгляд подсказывал, что шлем веревочный и лишь крашен «под железо». Елена тут же прозвала замыкающего «Мультиварио» и решила узнать, где толстяк ухитряется выжирать столько калорий.

Остановившись перед запертыми воротами, рыцаренок выпрямился еще больше, так, что длинный нос задрался едва ли не в небеса. И с гордостью провозгласил:

– Я Арнцен-младший из Бертрабов! Всадник в шестом поколении, будущий господин родовых владений, ограниченных межевыми камнями по старинным договорам и справедливым традициям! Требую открыть ворота и немедленно сообщить, где находятся злодеи, коих нам следует повергать!

Елена ожидала, что Гамилла сейчас вновь представится за отсутствующего Артиго, но арбалетчица внезапно уточнила:

– Извольте сообщить, вы посвящены в рыцари? Отец назвал вас шестым всадником? Провозгласил наследником перед друзьями, вассалами, а также сюзереном или его доверенным представителем?

Юноша жутко смутился, запунцовел, как девственник, которому показали через разрез в юбке красивую ножку до самого колена. Сипло, враз потеряв голос, ответил:

– Увы, нет. Не удостоился такой чести… покамест.

– Понятно, – многозначительно вымолвила госпожа стрел, и Елена поневоле восхитилась, как женщина с татуировкой изящно, безукоризненно посадила на задницу пафосного мальчишку, показав, кто здесь главный и какая цена его «требую!».

– У меня письмо от почтенного батюшки! – уже более человеческим голосом вымолвил Арнцен-младший. – Оно предназначается некой Хелинде и касается защиты наших арендаторов. Кто из вас означенная Хелинда?

– Прошу обождать несколько минут, – с той же холодной вежливостью попросила Гамилла. – За нашим господином уже послали. Мы не можем читать столь важные письма без его присмотра.

– Ну, хоть ворота откройте, – сквозь зубы попросил рыцаренок.

– На то должен быть приказ господина, – непреклонно стояла на своем Гамилла.

Между тем приблизилась вторая, меньшая компания. Глядя на нее Марьядек цыкнул зубом и пробормотал себе под нос, однако достаточно громко, без капли уважения к сословию: