Текст книги "Справедливость для всех. Том 1. Восемь самураев (СИ)"

Автор книги: Игорь Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Спустя много лет, пережив друзей и сподвижников, перебирая, словно бусины в очень длинном ожерелье, многочисленные воспоминания долгой жизни, Гаваль искал средь них те события, что направили его по этой дороге. Событий и развилок было много, но именно тот ранний вечер необычно теплой, затянувшейся осени неизменно казался старику одним из ярчайших эпизодов. Событием, когда все, что происходило, оказывалось наполнено особым смыслом и совершалось, будто по воле самого Пантократора.

Дом, куда вели юношу, словно бычка с веревкой на шее, оказался на краю деревни, у забора. Обычный, ничем не примечательный дом с огородиком (кажется аптекарский), пристроенным сараем и пустой сушильней то ли для рыбы, то ли еще чего. Рыбой не пахло, поэтому, наверное «еще что». Гаваль шел, как зачарованный, ожидая, что вот-вот его кто-нибудь начнет бить за попытку совращения местной, однако всем, похоже, было наплевать. То ли каждый встречный поглощен своим делом, то ли здесь имелись какие-то своеобразные обычаи, а может просто фартануло, как бывает в сложные времена большой опасности.

В общем, Гаваль более-менее опомнился, когда за ним стукнул засов, а впереди оказалась большая комната на всю ширину дома – главный зал, где обычно проходила вся жизнь домочадцев. Здесь было пусто, необычно пусто для довольно большого строения, где нашлось бы место неполному десятку жителей. Лишь у холодного очага сидела на соломенной циновке маленькая старушка, грея тонкие, изломанные временем и трудом пальцы над горшочком с углями. Очень старый платок, изъеденный временем, стиркой и молью, прикрывал сутулые плечи, острые, словно рыбьи кости под тонким покровом дряхлой плоти. Старушечий взгляд помутнел от прожитых лет, и Гаваль не видел в нем искры разума.

– Кто это… – вздрогнул юноша.

Девушка сначала не поняла, затем качнула головой и ответила:

– Бабуля.

– Э-э-э… – проблеял Гаваль, тыча пальцем в старушку, но менестреля уже крепко взяли за пояс и увлекли в дальнюю комнату, туда, где были закрытые ставни, полутьма, освещаемая лишь сальным огарком свечи, а также низкая, рассохшаяся от времени кровать с тощим тюфяком. Тюфяк оказался набит свежей соломой и адски кололся даже сквозь плотную ткань. Вместо подушки в изголовье лежал чурбачок, его почти сразу же сбросили на пол из-за ненужности, даже вредности в разворачивающемся действе. За деревяшкой последовало одеяло, а затем и платье девушки.

Огонек свечи мигнул, погас, то ли сам по себе, исчерпав естественный срок, то ли задутый второпях.

От селянки пахло травами, будто девушка работала в аптечной лавке. У кожи был солоноватый привкус, а губы, наоборот, казались чуть горькими, как у рябины. В частом, тяжелом дыхании явственно угадывались мята и чабрец. Гаваль утонул в этом облаке травяных ароматов, растворился полностью, чувствуя, как берет верх животное начало, жаждущее страсти, удовольствий, но более всего – тепла и отвлечения. Последней сколь-нибудь вменяемой мыслью Гаваля было: никогда мы не чувствуем себя столь вещественными, живыми, как в момент опасности, а также возможного зачатия новой жизни.

А после исчезли заботы и страхи, не стало деревни, идущих неведомо где бандитов, тревог и опасений. Даже само время растворилось, утратило смысл в объятиях обычной сельской девушки, чье имя Гаваль так и не догадался спросить (пока это имело хоть какое-то значение).

Над деревней разнесся громогласный вопль, больше похожий на завывание демонов ледяного ада:

Холод и зной, бедность и труд,

Голод терпят, от жажды мрут,

Грабят, насилуют, жгут —

Вот как военные люди живут!

Очевидно проснулся этот… как там его… Дьедонне, кажется. Судя по голосу, наемный барон пришел в себя очень бодрым, готовым к действию. И дурной вопль дернул Гаваля из почти медитативного полузабытья, будто из прогретой солнцем воды маленького чистого озерца.

Юноша лежал, чувствуя, как впилась в ягодицу торчащая ость из набивки тюфяка. Ощущение было неприятным настолько, чтобы досаждать, но при этом не настолько, чтобы предпринимать какие-то действия. Как жужжание комара в полусне. Правый бок менестреля грело живое тепло, с избытком уравновешивая колотье набивки. Гавалю хотелось, чтобы состояние расслабленной дремы не заканчивалось, чтобы всегда было так спокойно, темно, умиротворенно. Чтобы мир за тонкими стенами оставался где-то вдалеке и не вторгался в «здесь», «сейчас». Сердце все еще билось часто, резко, кровь струилась по жилам, будто весенняя река, питаемая талыми водами.

Но… все хорошее заканчивается.

Девушка повернулась, ее тонкая рука легла юноше на грудь. Шершавая, загрубевшая от работы ладонь царапнула ребра, и Гаваль вздрогнул.

– Вы нас и в самом деле не бросите?

Тихий голос возникал, будто сам собой, рождался из полутьмы, наполненной запахами тюфячного сена, свежего пота, аптечных трав, сгоревшей свечи, углей, положенных накануне в жестяную грелку.

Дочь костоправа, вспомнил Гаваль ни к селу, ни к городу. Точно, он видел конопатую девчонку рядом с горбуном, что лечил и животных, и скотину в Чернухе. Отсюда, наверное, и аптекарские запахи – дочь помогает отцу, собирает всякое для отваров и микстур. Или на селе микстурами не пользуются?..

Следом за первой мыслью потянулась и вторая, куда более неприятная: если не дочь, а жена?.. Не заставила себя ждать и третья, отвратительно здравая и расчетливая: разницы то по большому счету никакой. Городской переспал с деревенской, у которой наверняка полдеревни так или иначе в близком и дальнем родстве, и хоть девства не лишил за отсутствием такового, селяне забивают насмерть за меньшие прегрешения.

Юноша содрогнулся всем телом, от пяток до загривка, понимая, в какую передрягу таки залез по собственной глупости. Причем на пороге спасения от ужасов вероятной схватки.

На кой черт?!!

Девушка, то ли дочь, то ли жена уважаемого человека, истолковала судорогу неожиданного любовника по-своему. Она теснее прижалась к нему, буквально вцепилась не по-женски сильными пальцами, наверняка оставляя на коже следы.

– Вы не бросите нас?.. – горячо прошептала она ему в ухо. Теперь девичий тон был очень далек от милой игривости, звучавшей совсем недавно. В ее вопросе звенел страх, и Гаваль опять вздрогнул, поняв, что слышит отражение собственной паники, кромешного ужаса перед скорым будущим.

Только сейчас он подумал, насколько безопасным было на самом деле путешествие в компании случайных попутчиков, ставших постоянными. Да, с ним, прямо скажем, не приходилось скучать, и Господин Смерть не единожды гладил волосы менестреля остистой рукой, напоминая о своей близости. И все же…

Она прижалась к нему всем телом, и юноша почувствовал, как быстро колотится сердце девушки, входя в один ритм с его собственным. Теперь ее тело уже не казалось приятно теплым, наоборот, безымянную селянку сотрясал холодный озноб, и ледок начал переползать на Гаваля, злобно кусая голую кожу.

– Да, конечно, – сказал он, в свою очередь крепко сжимая девушку в объятиях.

Гаваль очень постарался, чтобы его собственный голос звучал ровно и уверенно, как на сцене или в салоне достойных особ. Видимо получилось, потому что женская фигурка рядом расслабилась, перестала царапать хилую грудь музыканта заусенцами на пальцах.

– Лежи, – шепнула она ему на ухо, и Гаваль содрогнулся в третий раз, поняв, что больше не чувствует ни запахов, ни тепла. Словно рядом с ним лежал кадавр.

– Отдыхай… Я скоро вернусь. Принесу еды и питья.

Она тихонько шуршала нижней рубахой и платьем. Сквозь плотно затворенные ставни проникал тонюсенький и слабый лучик вечернего солнца, так что юноша видел только силуэт, угадывая плавные движения случайной любовницы. Девушка сидела на краю лежбища и долго заправляла растрепанные волосы под чепчик, со всем старанием пряча густые пряди. Вытерла лицо куском ткани, что служил полотенцем и, склонившись к парню, против ожиданий не поцеловала его напоследок, не сказала что-нибудь глупое и милое, а лишь провела кончиками пальцев по лицу и губам.

Тихо стукнула дверь, подвешенная на хороших железных петлях (признак зажиточности), выбили звонкую дробь девичьи шаги в грубых ботинках. Гаваль остался молча лежать, попытался как-то упорядочить сумбурные мысли. Юноша замерз, а разбросанную одежду еще требовалось найти да собрать по всей комнате. Гаваль стиснул зубы, зашипел, топя в протяжном звуке витиеватое ругательство. И решительно встал, спеша одеться, пока решимость не растворилась в сомнениях окончательно.

Пока он собирался, вновь, как вчера, зазвонил сторожевой колокол, за хлипкими стенами глухо застучали копыта. Сельская лошаденка, сразу понятно, ничего общего с ровной, тяжелой поступью боевого животного.

Тревожные голоса зазвучали вразнобой, постепенно сливаясь воедино, как шум прибоя. Гаваль вздрогнул, схватился за торбу, суетливо задергался, пытаясь собраться с мыслями. В эти мгновения юноша неистово завидовал спутникам, которые не теряли присутствия духа даже перед лицом смерти, не говоря о более мелких испытаниях. А у него поджилки трясутся, и вот-вот расслабятся кишки всего лишь из-за какого-то звука.

Старушка внезапно дернулась, подняла голову и вполне осмысленно прошептала:

– Снова… снова солдаты… снова придут… снова все будет…

Голос у нее был глухой и надтреснутый, как старая ветка, обломанная, проеденная древоточцем. И внезапно Гаваль услышал, увидел целую историю, скрытую всего лишь за неполным десятком слов. Историю, которую он знать не хотел, отчаянно не желал, и которая неожиданно, непрошено врезалась в сознание, как заточенное гравировальной иглой шило.

Старая женщина неловко и зябко подтянула платок, закутываясь в истрепанную шерсть. Голова и костлявые плечи опустились, выражая усталое отчаяние, покорность перед неизбежностью.

Идут, подумал Гаваль, и одно слово заставило сердце менестреля сбиться, пропустив удар.

Идут…

Он вышел, стараясь держаться независимо, деловито, как человек, отягощенный крайне важными заботами. Гавалю казалось, что сейчас он всенепременно столкнется с горбуном, и костоправ немедленно потребует расправы над совратителем дочки (или все-таки молодой жены?..), однако Господь миловал.

Далеко на западе, там, где алела полоска заката, поднимались черные дымы. Точь в точь такие же, каких Армия уже нагляделась за минувшие дни бегства, только в этот раз жирно-черные столбы оказались ближе. Куда ближе. Совсем недавно их не было, и значить это могло лишь одно. А что именно, Гаваль боялся проговорить даже про себя, в робких мыслях.

Мимо прошли Хель и Бьярн, одинаково прямые, высокие, с выражением холодной устремленности на лицах.

– Я не вижу беженцев, ни единого, – отрывисто молвила женщина. – А они должны бы идти перед бандой, верно?

– Да, – согласился рыцарь, криво ухмыляясь изувеченной физиономией, словно разговор шел об очень смешной шутке. – Должны бы. Но их нет.

– Это значит, бежать некому? – отрывисто уточнила рыжеволосая. Она вновь пренебрегла шляпой или хотя бы платком, прохладный ветерок слегка растрепал отрастающие волосы оранжево-медного цвета.

– Да.

Они продолжили разговор, а менестрель, оставив за спиной шум и тревожные сборы, устремился на восток, подальше от бандитов, солдат, опасных попутчиков, юного императора и других неприятностей.

Он легко прошел через ворота, сопровождаемый лишь кивком Пульрха. Бесхитростный добряк обманулся деловитым образом юноши, решил, что если человек идет, значит ему надо. Оказавшись за тыном, видя перед собой темный ободранный лес, Гаваль зашагал быстрее, почти срываясь на бег и придерживая тощую суму на плече. Никогда ему не было так стыдно. Каждый шаг в сторону от обреченной Чернухи укреплял понимание, что неудачливый музыкант спасает жизнь, однако притом совершает акт наивысшей слабости, чистейшей трусости, о котором не забудет до конца своих дней, сколько бы их не отмерил юноше Пантократор. Но страх погибели, жажда бытия все-таки оказывались чуть-чуть сильнее.

Гаваль рыдал от ненависти и презрения к себе, к своей трусости, но все же, обливаясь слезами, уходил дальше и дальше, в сумрак близкой ночи, подальше от звона тревожного колокола и черных столбов дыма.

Глава 16

Глава 16

Крытая галерея шла вокруг манежа и была поднята на высоту двух человеческих ростов, поэтому здесь почти всегда сквозило. В жару это приносило облегчение, теперь же, несмотря на шерстяную мантию, вытягивало крохи тепла из старческих членов. Вартенслебен про себя чертыхнулся, представляя, как будет спускаться по крутой лестнице на изношенных коленях, и уставился на арену, где два огромных жеребца, рыжий и мышино-серого цвета, разворачивались для нового захода.

Манеж представлял собой широкое поле с толстым слоем просеянного речного песка и опилок, здесь имелось четыре «дорожки» с барьерами, а также обширные площадки для отработки более сложных маневров и боковых перемещений. На специальных козлах висели разнокалиберные барабаны, флейты, колокольчики, а также стальные била, чтобы приучать животных к шуму боя. Как правило, здесь было многолюдно, особенно когда манеж стал почти официальной тренировочной площадкой для гетайров императора, быстро превратившихся в новую гвардию. Однако сейчас на большом поле упражнялись только два всадника. Точнее один упражнялся, второй руководил и служил партнером в сложной науке обучения наездника и его четвероногого товарища.

– Ваша светлость! – новый капитан охраны вице-герцогини склонился, высказывая уважение патриарху с подлинно столичным изяществом. Это вызвало у герцога едва заметную усмешку с еще менее заметной ноткой презрения. Старик терпеть не мог все эти фокусы «с подвывертом». Поклону следует быть простым и достодолжным, а не казаться женским реверансом. Ох уж эти мелкие, приближенные герцогской милостью дворянчики… служат, конечно, не за страх, а за совесть, понимая, что благосклонность гастальда-надора, это изумрудный шанс, каковой выпадает лишь раз. Но слишком быстро набираются дешевого лоска. Тьфу!

Вартенслебен хотел было игнорировать слугу дочери, однако вспомнил, что тот, несмотря на бабские повадки, вроде бы вполне достоин и верен, а это качества следует вознаграждать, хотя бы в малости, непременно у всех на виду. Полезно и недорого. Старик милостиво кивнул, и обрадованный капитан присел еще ниже.

Герцог быстро перебрал взглядом свиту младшей дочери, к некоторому облегчению не обнаружил там никого, похожего на очередную любовницу ветреной и сумасбродной Флессы. Все привычные рожи слуг, охраны, доверенных людей и разнообразной клиентелы. В том числе несколько знакомых лиц – шпионы самого Удолара, присматривающие за вице-герцогиней ради ее собственного блага и отцовского спокойствия. Разумеется, при беглом взгляде на доносчиков лицо старика не изменилось даже на толщину волоса.

Герцог оперся локтями на балюстраду, которую недавно сменили, так что приятный смолистый запах все еще пробивался через плотную завесу благовоний и духов. На галерее было многолюдно, внимание присутствующих делилось поровну между личными заботами, а также всадниками, что в очередной раз обменялись уколами кавалерийских мечей, граненых шильев с длинными рукоятями, S-образными гардами.

На рыжем дестрие восседал угольно-черный всадник, защищенный по примеру графа Шотана броней из неполированной стали. Лишь геральдическая фигура, таушированная золотой проволокой, выделялась на левой стороне кирасы, в остальном доспех был таким же, как вышел из мастерской платнера. Серое животное несло воителя в более привычной глазу броне с обильным и довольно-таки безвкусным декором, что буквально кричал «я могу! я богат!». Седло на мышином жеребце имело особую конструкцию, а также массивную, выше обычного заднюю луку для поддержки таза и спины в целом.

Всадники разошлись, готовясь к новой сшибке. У черного сильный удар оппонента разорвал крепление дополнительной нагрудной пластины, та перекосилась и повисла, звеня о кирасу, левый наплечник топорщился, словно его выламывали клещами. Светлый выглядел немного лучше, однако на шлеме выделялась свежая вмятина, и одна рука висела плетью. Судя по явным повреждениям и царапинам на металле, противники гвоздили друг друга всем набором оружия кавалериста, от копий до топоров, перейдя, в конце концов к «пробойникам». Опасная забава… Хотя и необходимая для того, кто намерен доверить жизнь коню и стали.

Герцог поджал губы, сделал вид, что происходящее на манеже никак его не интересует. Когда всадники вновь помчались друг на друга, жужжание разговоров поутихло, внимание толпы сосредоточилось на бойцах.

– Записать, напомнить, – бросил в пустоту герцог, и писец немедленно черкнул стилосом на цере, торопясь запечатлеть мысли господина в точности, без малейшего искажения.

– Другой меч, – диктовал Вартенслебен.

Песок с опилками летел из-под тяжелых копыт, свирепые звери страшно вращали налитыми кровью глазами, казалось, сама земля дрожит, попираемая властелинами поля боя. Когда противники столкнулись, грохот пошел бродить над ареной, отражаясь от стен. Охнули даже некоторые мужчины, а также большинство женщин. Одна из девиц красиво потеряла сознание. Хотя значительная часть собравшихся представляла собой, в терминологии старого герцога, манерных дегенератов, принадлежность к военному сословию обязывала понимать определенные вещи. В частности то, что хоть противники сошлись в броне и на специальном оружии, при такой силе и скорости затупленный клинок способен изувечить или убить так же легко, как боевой.

«Пробойник» черного всадника переломился в середине, а самого воина откинуло назад, так, что несколько мгновений он буквально лежал на крупе животного, безвольно раскинув руки. Лишь в конце ограды боец сумел восстановить равновесие, утвердился прямо и вернул себе управление конем. Светлый поединщик остался на мышастом дестрие только из-за конструкции особого седла, годного для тренировок и неприменимого в бою. Не дожидаясь команды, слуги побежали через поле, спеша помочь, снять, подобрать, освежить и так далее. Дружный гром аплодисментов разнесся над манежем, устремляясь в серое небо.

Руки старика на балюстраде сжались незаметно для окружающих, зато все отметили, что Вартенслебен диктовал, не сделав ни паузы, ни даже заминки по ходу финальной сшибки:

– Клинок удлинить по крайней мере на две ладони. Трехгранное сечение, грани вогнутые, чтобы упрочнить и облегчить стержень. Рукоять короче, на ширину ладони, развернуть под углом вполовину от прямого. Усы гарды не длиннее указательного пальца. Набор из трех штук, один для тренировки, без острия. Напомнить мне через два дня, вызвать цехового мастера Бехайма.

– Записано, Ваша светлость, – угодливо сообщил писец.

Свита помогла спуститься поединщикам, отвела распаленных коней, чтобы вычистить и правильным образом «охладить» после боя, не позволив капризным животным подхватить какую-нибудь простуду на осенней прохладе. Черный воин снял шлем и подшлемник сам, тряхнув короткими, мокрыми от пота волосами. Угодливые аплодисменты вновь поднялись как морская волна, одна из дам пафосно закатила глаза с возгласом «Боже, сколь прелестна, изумительна ее красота!». Флесса Вартенслебен, разумеется, делала вид, что ничего этого не замечает, памятуя учение отца: высокомерие суть искусство, овладев им в должной мере, переборщить невозможно. Обычно бледное лицо вице-герцогини раскраснелось, синие глаза пылали, как чистейшие сапфиры. Мурье, ступив на землю, утратив легкость всадника, привычно сгорбился. Ему протянули верную трость, и «богатейший в мире ловаг» вцепился в опору двумя руками.

Герцог молча слушал восторги толпы насчет великолепно поставленного удара прекрасной Флессы аусф Вартенслебен. Что забавно – по большей части восхищение было искренним. Воинские таланты юной управляющей герцогством запада давно стали притчей во языцех и предметом живого интереса аристократического юношества.

– Прошу… прощения… – проворчал, тяжело дыша, Мурье. – У вас удар как молот по наковальне. Череп звенит до сих пор…

– Глупости, – Флесса хлопнула его по плечу, сталь звякнула о сталь. На губах вице-герцогини выступила кровь, но женщина держала марку, помня, что на нее смотрят десятки глаз. – Не приписывай человеку достоинств его коня.

– Полувольт в конце пассады не совершенен, – Мурье давал наставления медленно, с расстановкой, как глухой или пьяный, желающий, чтобы его хорошо поняли. – И левую руку держите ближе к гриве. Иначе противник разрубит поводья и «выиграет круп».

– Отдыхай, дружище, – приказала Флесса. – Продолжим после, в другой день и час.

– Как пожелаете, – Мурье вздохнул и осел на руках оруженосцев.

Только теперь Флесса «как будто» заметила присутствие отца и склонила голову, демонстрируя уважение.

– Где изволит пребывать Его Величество? – осведомился герцог в никуда и, разумеется, ему сразу же ответили. Дескать, славный государь, Отец Ойкумены, Защитник Веры, Столп Истинного Полудня и так далее, в компании графа Шотана и девицы Фийамон изволит объезжать «в полях» нового коня, дар ростовщической семейки. Вернется к закату. Возможно. Если на то будет воля императора.

Вартенслебену хотелось и улыбнуться, и нахмуриться одновременно. Проснувшаяся в юноше страсть к лошадям была… забавной. На Острове езда верхом не пользовалась особым почетом, да и хороших животных там не выращивали. «Соленые» всегда были морским народом, а не кавалерами. Поэтому первый год своего правления Оттовио лошадей недолюбливал и даже опасался. Однако стоило юному императору распробовать чудо скачки, ощутить упоение скоростью, что приближает всадника к птице (не без влияния маркизы Вартенслебен, к слову), а также сходить в конную атаку – и в Империи стало одним отъявленным гиппофилом больше. Кажется, Оттовио ночевал бы в седле, будь у него время и возможность. Даже больная спина, последствие той самой успешной атаки, не могла усмирить жажду скачки.

– Приготовьте беседку, – повелел герцог. – Ту, что средь яблонь. Я желаю говорить с моей дочерью и управительницей нашего владения. Наедине.

Мимо проковылял Дан-Шин, вежливо склонил голову, коснувшись шляпы. Ради этого калеке пришлось остановиться, переложить костыль в другую руку, балансируя на одной ноге. Герцог мог бы оставить без внимания нелепые телодвижения простолюдина, и, тем не менее, дернул подбородком в ответном кивке. Дан-Шин перестал быть императорским комитом и не получил новое назначение, однако герцог уже предложил, как наилучшим образом использовать верного слугу на благо Двора и лично Императора. Полезный человек, имеет смысл продемонстрировать ему снисходительную милость. Опять же – выходец из низов и Шотан друг друга ненавидели раскаленной добела ненавистью, глядишь, и пригодится когда-нибудь враг заклятого подельника

Пока герцог обменялся нужными приветствиями и верными словами, пока спустился по лестнице, маскируя слабость и боль в суставах под степенную неторопливость, Флесса позволила разоблачить себя от доспехов, обтереться мокрыми полотенцами, а также переоделась в более соответствующую одежду, как обычно – комбинацию красного и черного. Но без особо вызывающих и обтягивающих элементов, памятуя о сердитом ханжестве и морализме старика.

– Отец мой, – Флесса привычно склонилась (с достоинством и не очень глубоко, надо сказать), поднесла к губам милостиво протянутую руку, имитируя поцелуй герцогского перстня.

– Дочь моя, – кивнул Удолар.

Они бок о бок прошлись вдоль дворцовой стены, свернули на вымощенную желтым кирпичом дорожку. В стороне молча стояла компания из десятка служителей Церкви обоего пола, примерно поровну мужчин и женщин, да не простых, а, можно сказать, демонстративно бедствующих. Ничего сколь-нибудь роскошного или цветного, ни клочка меха, дорогой ткани, металла ценнее стали, из которой были сделаны кольца Пантократора. Лишь стеганые халаты черного цвета с широкими кушаками, повязанными наподобие сумок. Налобные повязки с вышитыми Именами Атрибутов Господа. Плетеные сандалии на старой кожаной подошве. Лишь прически выбивались из каноничного образа подвижников – не голые черепа или косички, а длинные волосы плюс выбритые виски. Даже у женщин. Так часто стриглись воины, чтобы солидная шевелюра дополнительно защищала голову под шлемом и притом не закрывала обзор по бокам.

Предводитель бережно прижимал к широкой груди кожаный мешок для хранения документов, набитый свитками до упора.

– Что здесь потеряли церковники? – пренебрежительно спросила Флесса, покосившись на депутацию служителей Господа.

– Надеются дождаться Его Величества, – криво хмыкнул герцог.

– Разве он им не дал аудиенции? – озадачилась молодая женщина. – Мне казалось, повелитель благосклонен к Людям Молитвы. Особенно после перехода в истинную веру.

– Когда ты, в конце концов, научишься различать движения внутри Церкви? – досадливо поморщился отец. – Это не архонты, а Демиурги. Да еще провинциальные, нового устава. Полемархия их пока не ущемляет, но и не одобряет. Эти явились с перечислением вин и обид, чинимых дворянством. Разграбленные монастыри и церкви, отобранные угодья, поборы, и так далее.

– Обиды, – пробормотала Флесса, чувствуя определенную неловкость. Череда усобиц, которые герцогство запада развязало с приходом новой управляющей, включала и все перечисленные деяния. Война требует солдат, воинам надо платить, а денег всегда не хватает. Так удобно восполнять недостачу за счет паразитов, которые не пашут, не сражаются, а лишь бормочут красивые словеса и обирают прочие сословия якобы во славу Господа. Как будто Пантократору, Создателю всего на свете, нужно серебро и золото, Им же сотворенные… Так что в списке обидчиков нищих «лапотников» наверняка значится и ее, Флессы Вартенслебен, имя.

Отец истолковал ее смущение по своему, кратко пояснил:

– Счет разоренных монастырей пошел на десятки. У нас пока не хватает сил, чтобы защитить всех. Да и полемархия не стремится наводить порядки. Провинциальное духовенство зарвалось, ударилось в ереси, возомнило, что знает лучше, как молиться Господу нашему. Архонты полагают, что смутьянам полезны страдание и бедствия. Чтобы в будущем они проявляли больше послушания и ценили защиту от местечкового произвола. Поэтому жалобщики ждут…

– И не дождутся, – негромко закончила мысль Флесса. Ей не нравилась новая мода церковников на полувоенные стрижки, было что-то глубоко неправильное в том, как безобидные трепачи, способные лишь гудеть в дудки да рассказывать сказки черни, начали подражать благородному сословию. Тем более женщины.

– Именно так, – согласился герцог.

Дорожка привела к небольшой, но изящной беседке под высокими яблонями. Охрана и свита обеих благородных персон осталась поодаль, чтобы не мешать господам. Наготове были напитки, в том числе подогретые, подушки, шерстяные пледы, однако дочь и отец игнорировали удобства.

– Не одобряю, – брюзгливо сообщил герцог, аккуратно уместив седалище на деревянную скамью, покрытую изящной резьбой. Зад болел так, будто кости желали прорвать истонченную кожу и плоть, лишенную жира. Анатомическая кираса из смолы, скрытая под мантией, давила на грудь и плечи, словно кольчуга. Хотелось закричать и сделать что-нибудь страшное, дабы окружающие содрогнулись. Однако… не время и не место.

– Когда в семье добрый десяток детей, не суть важно, больше одним или меньше, – продолжил он. – Но Вартенслебенов не так много, и нет пользы в том, что из тебя вышибут дух на манеже.

– Это полезно для меня, – аккуратно подбирая слова, не согласилась дочь. – Как водить в сражение войско, если ты не готов предводительствовать и увлекать за собой рыцарей?

– Уроки такого свойства несут риск и не дают пользы, – сурово указал герцог.

– Я учусь… Мурье великолепный коневод и знаток всевозможных…

– Плохо учишься! А Мурье обычный дурак. Боевой конь должен поворачивать, слушаясь одного лишь движения мизинца на поводе и касания ногой без шпоры! Даже этому ты еще не научилась.

Флесса промолчала, стиснув зубы, понимая, что сейчас надо перетерпеть несправедливые замечания.

Герцог также немного помолчал, глядя сквозь еще не опавшие листья вдаль. Флесса откинулась на твердую спинку, чувствуя резьбу сквозь стеганую ткань кафтана и стараясь дышать неглубоко – кажется, пара ребер все же не выдержали последнего столкновения. Не переломы, но явно трещины. Да, отец, по большому счету, прав, сегодня она перебрала, притом серьезно. Поединок с Мурье Горбуном опасно приблизился к настоящему бою и, по совести говоря, жизнь вице-герцогине спас лишь доспех, один из лучших в столице. Но Флесса раньше откусила бы язык, чем признала это вслух, тем более перед отцом.

– Ты не возвращаешься домой, – приказал герцог.

– Да?..

– Дела Малэрсида пока будет вести Кай.

Гримаса Флессы отчетливо сообщила все, что сестра думала об управленческих талантах брата. Отец со вздохом согласился:

– При помощи моих и твоих советников.

– Нужно решить беду с пиратскими налетами, – на всякий случай припомнила женщина. – Кай не силен в морских баталиях и делах шпионских.

– Я знаю. Но ты нужна здесь. Есть заботы поважнее пиратов… Где расчеты, о которых я говорил?

Повинуясь жесту вице-герцогини, безмолвный секретарь приблизился, положил перед господином раскрытую папку из тончайших дощечек, обтянутых кожей. Пятясь, удалился, чтобы не утомлять взоры людей чести дольше необходимого.

– Ну… что тут… – отец близоруко сощурился, глядя на первый лист, исписанный четким, крупным почерком. – Расчеты на двадцать тысяч воинов? Почему именно столько?

– Наилучшее число, – отозвалась Флесса. – Армия бОльшего размера – неуправляемый сброд, который бредет огромной толпой и ни к чему не пригоден. А двадцать тысяч, хорошо организованных и оснащенных, могут делать половину пешего перехода в день, а то и больше. Они сломят любое сопротивление в битве. А еще такая армия хорошо делится на три-четыре отряда. Как показывает мой опыт и действия Кая, пять тысяч с успехом делают все, что необходимо на войне, от разорения чужих краев до штурма городов. То есть можно вторгнуться во вражеские земли растопыренной ладонью, сокрушая все на пути, а затем собраться в один кулак для главного сражения у королевской столицы.

– Ее опыт… – брюзгливо процедил герцог, поджав губы. – Дети поиграли в войну и решили, что все могут, все им по силам.

Флесса не ответила, повернув голову к солнцу. Если она и чувствовала обиду или что-то еще, на лице молодой женщины не отразилось и тени эмоций.

Герцог забормотал под нос уже совсем неразборчиво, вдруг неожиданно и сердито вопросил:

– Что это за крючки… точки… колдовские знаки?