Текст книги "«Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов"

Автор книги: Игорь Вишневецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Игорь Вишневецкий
Описание рукописи музыкальной комедии Вернона Дюка (Владимира Дукельского)
«Хижина в небе (Cabin in the Sky)» (1939)

Подсознание и ритуал: сцены из «Хижины в небе».

Сценография Бориса Аронсона, костюмы Варвары Каринской,

общая режиссура и постановка танцев Георгия Баланчина

(при участии Кэтрин Данэм)

Приводимые ниже комментированный список музыкальных номеров комедии, а также их краткая характеристика составлены по сохранившейся беловой писарской копии со следами правки композитора DUKE, 1940.

Увертюра – около 10 минут музыки, клавир с наметками оркестровки. Вариант, сильно отличающийся от известного мне по неопубликованному клавиру, – в сущности, краткое попурри основных музыкальных тем, – был записан в 1940 [году] малым составом нью-йоркского оркестра Театра Мартина Бека. При попытках восстановить комедию на сцене в 1960-е Увертюрабыла снята.

Вступительное песнопение (без слов и аккомпанемента; позднейшая английская помета рукой Дукельского «пение с закрытым ртом Вступайте в воду») – редкий у Дюка пример воссоздания негритянской духовной музыки, т. н. «спиричуэле», которые поются как гимны в протестантских церквах американского Юга; в 1960-е, став первым номером партитуры, песнопение исполнялось, вопреки указанию, сначала со словами хором a cappella, затем ансамблем духовых. Интересно, что, по воспоминаниям Кэтрин Данэм, Баланчин и Вернон Дюк хотели начать представление черным хором, поющим русское погребальное песнопение. Я думаю, что это было бы удивительно. Этель же Уотерс взвилась до потолка. «Мой народ ничего такого петь не будет». И они убрали это, оставив только спиричуэле. Маленький Джо мертв. Она воскрешает его. Тодд Данкен – ангел, возвращающий того к жизни, о чем так молится Этель. Что ж, я думаю, Баланчин и Дукельский были оба разочарованы отсутствием в нем [т. е. в представлении. – И. В.] подобного авангардного привкуса (I REMEMBER BALANCHINE, 1991: 193).

Появление [Люцифера-]младшего (Папочка Сатана)  – небольшой чисто инструментальный эпизод.

Тема быстроножки—как и предыдущее, краткий инструментальный эпизод.

Появление [Господнего] Генерала – высокий голос (сопрано?) соло и голоса альтово-сопранного регистра без слов с инструментальным сопровождением.

«Вдруг повезет в любви (Taking a chance on love)» [*]*
  Название дано в эквиритмическом русском переводе Дукельского.


[Закрыть]– женский голос с инструментальным сопровождением. Сохранились многочисленные записи, сделанные Этель Уотерс с оркестром Театра Мартина Бека (1940), с оркестром калифорнийской киностудии «Метро-Голдвин-Майер» (несколько версий: 19 сентября, 21 октября и 17 декабря 1942 г. – все, когда Дукельский был уже в войсках береговой охраны Нью-Йорка) и в сопровождении фортепиано (запись 19 сентября 1942 г.), а также запись исполнения Владимира Малинина (голос) и Дукельского (фортепиано) в его собственном эквиритмическом русском переводе, сделанная композитором в 1966 [году] на нью-йоркской студии радио «Свобода» [*]*
  Для 18-й передачи авторского цикла Дукельского «Пятьдесят лет американской музыкальной комедии». См.: ДУКЕЛЬСКИЙ, 1966. Пагинация в тексте передач, хранящемся в Музыкальном отделе Библиотеки Конгресса США, отсутствует; в Библиотеке Конгресса хранятся также магнитофонные пленки, с которых передачи шли в эфир.


[Закрыть].

«Домик в небесах (Cabin in the sky)» [*]*
  Снова перевод Дукельского.


[Закрыть]– в клавире имеется версия для женского голоса соло (может исполняться и на два голоса) и инструментального ансамбля с указанием, что человеческий голос звучит в самом начале в унисон с флейтой и кларнетом, а также многочисленный дополнительный материал: переходы к варианту «Мисс Уотерс с хором», чисто инструментальная версия на момент перемены декораций. Номер был задуман с самого начала как хит. Сохранилась запись 1940 [года] – Этель Уотерс соло в сопровождении оркестра Театра Мартина Бека и позднейшая – дуэтом с Эдди Рочестером Андерсоном и в сопровождении хора и оркестра, сделанная на студии «МГМ» 30 сентября 1942 [года]. Есть и запись исполнения певца Владимира Малинина и Дукельского (фортепиано) в эквиритмическом переводе композитора, сделанная в 1966 [году] на «Свободе» [*]*
  Как и выше, информация о дате устанавливается по машинописи текста передач цикла ДУКЕЛЬСКИЙ, 1966.


[Закрыть].

«Делай что хочешь (Do what you wanna do)»—свинг для высокого мужского голоса с инструментальным ансамблем; в клавире сохранились наметки оркестровки; танцы для этого номера были поставлены Баланчиным (и Данэм).

Финал первого акта – чисто инструментальный, клавир с наметками оркестровки, а также многочисленный дополнительныйхоровой и инструментальный материал к первому акту. Очевидно, здесь были и танцы в хореографии Баланчина и Данэм.

Антракт—около 9 минут музыки для хора и оркестра (клавир с наметками инструментовки).

Фуга – чисто инструментальная, примерно 5 минут музыки.

«В моем старом виргинском доме (In ту old Virginia home)» – тенор с инструментальным сопровождением. Текст Лятуша повествует о видениях Египта, пирамид и Нила, возникающих «в старом виргинском доме» героя. Сохранилась сделанная 18 ноября 1942 [года] на студии «МГМ» запись оркестровой версии в исполнении Луи Армстронга и его ансамбля.

Видение: балет – чисто инструментальный эпизод, с импровизационными вкраплениями, обозначенными в рукописи лишь как «7 тактов – барабаны», «78 тактов – барабаны и 4 такта – браслеты (?)»; т. н. «египетский балет», поставленный Баланчиным (и Данэм). Сохранились многочисленные фотографии (см. иллюстрацию перед текстом). Балет этот тематически связан с предшествующим номером и предвосхищает определенный культ афро-египетской образности, свойственный современной чернокожей общине США. Кэтрин Данэм вспоминает предшествовавшую балету импровизацию на ударных: «В „Хижине в небе“ у нас были фантастические барабанщики – двое кубинцев и один гаитянин» (I REMEMBER BALANCHINE, 1991: 192).

«Не так скверно (Not so bad)» – Оркестр и хор (в рукописи – без слов).

«Люби меня завтра (Love те tomorrow)» – Тенор с инструментальным сопровождением: в тексте мольба об избавлении от соблазна. Есть и танцевально-инструментальный вариант, с наметками оркестровки (в темпе блюза). Оркестровая версия была записана на студии «МГМ» 18 ноября 1942 [года].

«Любовь погасила свет (Love turned the light out)» – блюз, соло Петунии Джексон (Этель Уотерс в спектакле; сохранилась запись 1940 года с оркестром Театра Мартина Бека).

«Мед в улье (Honey in the honeycomb)» – саркастические куплеты для женского голоса с инструментальным сопровождением, контрастные предыдущему номеру; в рукописи имеются и две версии для хора (мальчиков и женского) с сопровождением. Мне известны запись 1940 года Этель Уотерс с оркестром Театра Мартина Бека, а также две записи – Лены Хорн (игравшей в фильме роль Джорджии Браун; в музыкальной комедии эта роль была, как мы уже говорили, без пения) и Этель Уотерс – в сопровождении оркестра, сделанные на студии «МГМ» 28 сентября 1942 года.

«Саванна (Savannah)» – стилизованный кубинский (tempo di Rumba) номер с пением; есть и чисто инструментальная версия с 16 тактами импровизации на ударных; в спектакле – танцевальный дуэт Этель Уотерс (Петуния Джексон) и Арчи Сэвиджа, поставленный Баланчиным.

Буря – оркестр и речитатив баритона (Господнего Генерала) «О, подуй Иегова, выдуй прах этот прочь!» и т. д.; в спектакле – сцена драки в игорном доме.

Речитатив Генерала – колебание между пением баритона и ритмо-декламацией на фоне инструментального сопровождения.

Начало последней сцены – инструментальный эпизод с наметками оркестровки: открывается долгим диалогом флейты и трубы на мотив заглавной песни спектакля «Cabin in the Sky», затем вступают струнные. По сюжету комедии – преддверие Страшного суда и возвращения в рай для Петунии и Джо.

Последняя сцена – оркестр, баритон (Генерал Господа) и хор высоких голосов (ангелы); в либретто – сцена Страшного суда и ожидания у райских врат. Речитатив Генерала «Приидите и встаньте в Господнем свете, приидите и присоединитесь к оркестру ангельскому» звучит на мотив, имитирующий интонации американских протестантских церковных гимнов.

Другие работы Дукельского о музыке и литературе,
а также воспоминания и стихи, в настоящее издание не вошедшие

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. The Theater Music Market // Theate Arts Monthly. – New York, 1937. – Vol. XXI, № 3. – P. 209–215.

Дукельский Владимир. Музыкальные итоги (1925–1945 гг.) // Новоселье: Ежемесячный литературно-художественный журнал. – Нью-Йорк, 1945. – № 22/23. – С. 51–60; 1946. – № 24/25. – С. 82–92; № 27/28. – С. 120–128; 1947. – № 31/32. – С. 81–93.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. Gershwin, Schillinger, and Dukelsky: Some Reminiscences // The Musical Quarterly. – New York: G. Schirmer, Inc., 1947. – Vol. XXXIII, № 1. – P. 102–115.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. Two-Headed Monster // Variety. – New York, October 20, 1954. – P. 43.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir], Passport to Paris. – Boston, Toronto: Little, Brown and Co., 1955.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. The Plight of the Perishable Composer // Hi Fi Review. – Chicago: Ziff-Davis Pub. Co., 1959. – Vol.

3, № 4. – P. 49–54, 74.

Дукельский Владимир. Послания / Предисл.: Владимир Марков. – Мюнхен: I. Baschkirzew, 1962.

Дукельский Владимир. Страдания немолодого Вертера: Вторая книга стихов. – Мюнхен: I. Baschkirzew, 1962.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. Listen Here! A Critical Essay on Music Depreciation. – New York: Ivan Obolensky, Inc., 1963.

Дукельский Владимир. Картинная галерея: Третья книга стихов. – Мюнхен: I. Baschkirzew, 1965.

Дукельский Владимир. Рец. на: В Холливуде [sic!] с В. И. Немировичем-Данченко (посмертная книга С. Л. Бертенсона). 1964 // Современник: Журнал русской культуры и национальной мысли. – Торонто, 1965. – № 11. – С. 105–107.

Дукельский Владимир. Музыкальный поэт // Современник: Журнал русской культуры и национальной мысли. – Торонто, 1965. – № 12. – С. 60–67.

Дукельский Вл. Пятьдесят лет американской музыкальной комедии[: цикл из 31-й передачи на нью-йоркской студии радио «Свобода» (машинопись)]. – VDC, Box 129, folder «Radio Liberty».

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. Blindfold Test // Down Beat: The Bi-weekly Music Magazine. – Elmhurst, IL, etc.: Maher Publications, 1966. – Vol. 33, № 4. – P. 35.

Дукельский Владимир. Бунин // Современник: Журнал русской культуры и национальной мысли. – Торонто, 1966. – № 13. – С. 68–83.

Дукельский Владимир. Новая советская музыка // Мосты: Литературно-художественный и общественно-политический альманах. – Мюнхен, 1966. – № 12. – С. 209–233.

Дукельский Владимир. Поездка куда-то: Четвертая книга стихов. – Мюнхен: I. Baschkirzew, 1968.

Дукельский Владимир. Об одной прерванной дружбе // Мосты: Литературно-художественный и общественно-политический альманах. – Мюнхен, 1968. – № 13/14. – С. 252–279.

Duke Vernon [Dukelsky Vladimir]. The Musicless Musical // Saturday Review. – New York, November 16, 1968. – P. 86–87, 92.

5. Сергей Прокофьев

Из переписки с Петром Сувчинским (1922–1925)

Этталь, 11 июля 1922

Дорогой Петр Петрович,

Давно собираюсь написать Вам про «На путях», но увлекся сочинением «Огненного ангела» и никак не мог собраться.

Книгу читал с большим интересом и внимательно.

С идеей «Вечного устоя» во многом согласен, и вообще эта статья доставила мне большое удовольствие, хотя к стилю ее должен несколько придраться. В погоне за образностью выражения Вы часто впадаете в цветистость, а цветистость всего на шаг от нагроможденности. Вы часто «поете» и заслушиваетесь себя и тем ненужно затемняете смысл, точно иногда боясь стать простым. Лескова я, к стыду, недостаточно знаю и читал как раз «то, что не надо» – «На ножах» и пр[очее]. Но то, что Вы пишете, зовет к чтению (где можно достать?), и со взглядами на остальных писателей согласен. Блока тоже знаю далеко не всего, но, помня, что Вы мне о нем говорили, не ожидал такого приговора. Знаю и люблю «Розу и крест» и «Двенадцать». Лежит у меня его первый том стихов. Мелькают огоньки, но на каждой странице столько тухлых, затрепанных словечек, такие стереотипные красивости, что не раз хватала досада и хотелось швырнуть эту книгу в корзинку.

В «Религиях Индии» Трубецкой очень пикантно, признаюсь, ново для меня, хотя и не без предвзятости, освещает восточную мораль, но в приеме изложения я вижу ошибку. Трубецкой глубоко верит в каждую букву Писания, и его фундамент сделан не из камня, а из буквы. Поэтому для человека, пускай проникнутого христианской моралью, но не ее цитатами, мысли Трубецкого кажутся золотом, как-то неустойчиво водруженным на глиняные ноги. Только сражаясь на территории и оружием противника, возможно покорять и обращать, иначе ни одна стрела не долетит. Для кого же эта статья написана? Может быть, для тех, которые мыслят, как он, и наперед согласны с каждым словом, которое он скажет? Что же, перед такими декламировать приятно, но можно поставить себе задачу и пошире.

Бицилли нахватался много знаний, блещет словечками, за которыми надо лезть в энциклопедический словарь, но бестолковость его равна только его болтливости. Его статья подобна перепутанным страницам, то из географии, то из истории. Почему? Куда он ведет? Читателю непонятно, да, похоже, и автору.

Ну, вот, миленький, – попроси меня дать отзыв, и я сейчас же начну дерзить. Но заверяю Вас, книга читалась с большим интересом, часто вслух, по вечерам, сидя под большой круглой лампой.

<…>

Целую Вас, дорогой, крепко. Напишите, не очень ли Вы рассердились на мои разглагольствования про «На путях». И вообще напишите. Наша дача защищена горами с севера и юга, ветер бывает или с запада или с востока. Первый приносит дождь, второй – ведро. Мы их прозвали «подъевропником» и «евразийцем».

Прозвище скифа принимаю, хотя один чикагский критик, комментируя программу, в которой стояла Скифская сюита, и писал, что «скифы – народ, кочевавший в степях юго-восточной России и известный частыми страданиями дизентерией».

Обнимаю.

Ваш СПркфв

Bourron-Marlotte,

Siene et Marne

25. VIII.1925

<…> О Вас по-прежнему ничего не слышно. Неужели все заедают разговоры, дела и евразийцы. Я шибко пишу балет, сочинил больше половины. Выходит очень до-мажорно [*]*
  Речь идет о «Стальном скоке», автором либретто которого Прокофьев хотел видеть Сувчинского (см. ниже выдержки из Дневника за 1925–1930 гг.). Сувчинский, уклонившись, впоследствии составил для Прокофьева текст первой версии «Кантаты к XX-летию Октября» (1936–1937).


[Закрыть].

Дочитал брошюру Трубецкого. Идея приятная, но доказательства, я сказал бы, слишком алгебраичны. X=Y, это хорошо, но это алгебра, здесь же иногда надо учитывать, что у «Y» висит хвост, а «X» содержит в себе крест, и т. д. Я хочу сказать, что некоторые обстоятельства у Трубецкого не приняты во внимание, и на них можно возражать [*]*
  Публикатор приводимых нами в извлечениях писем 1922 и 1925 гг. Елена Польдяева относит размышления о «брошюре Трубецкого» к книге И.Р. «Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока» (Берлин, 1925), недавно переизданной в: ТРУБЕЦКОЙ, 1995: 211–266. По мнению откомментировавшего переиздание В. М. Живова, «Трубецкой отчетливо сознавал, что предлагаемое им построение русской истории не носит вполне научного характера, а преследует скорее определенные политические цели. Именно это и обусловило печатание брошюры под псевдонимом» (Там же: 772). То есть ирония Прокофьева по поводу «вполне приятной» идеи и «алгебраических» ее доказательств обоснованна. Более того, известно письмо самого Трубецкого к Сувчинскому (датированное 28 марта 1925 г.), в котором тот говорит буквально следующее: «…Я бы все-таки не хотел ставить своего имени под произведением, которое явно демагогично и с научной точки зрения легкомысленно» (Там же). Согласно помеченному 8 августа 1949 г. протоколу допроса Карсавина советскими органами государственной безопасности, псевдоним И. Р. означал «Из России» (ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ, 1999: 298). См. также помещаемую ниже запись из Дневника Прокофьева от 26 июня 1925 г.


[Закрыть].

<…>

Источник текста СУВЧИНСКИЙ, 1999: 72–73, 101. [695]695
  Многочисленные письма Прокофьева Сувчинскому за 1920–1946 гг. хранятся в: BnF, Rès. Vm. Dos. 91–94.
  В письме 1922 г. дан пространный отзыв на следующую книгу: На Путях: Утверждения евразийцев. Книга вторая. Берлин, 1922. Ссылаясь на точку зрения «человека, пускай проникнутого христианской моралью, но не ее цитатами», Прокофьев говорит о себе.


[Закрыть]

Из Дневника (1925–1930)

24 января [1925, Берлин]

Днем Сувчинский пригласил меня к Mme Гучковой, сестре Зилоти и матери Mlle Гучковой, которую я видел у него. Там было собрание евразийцев: профессор Франк, профессор Трубецкой, профессор Ильин, задававший мне сложные музыкальные вопросы, и какой-то господин из Москвы, который очень напористо стал хвалить Рославца и Мясковского [*]*
  Имеется в виду Александр Алексеевич Ланговой, профессиональный военный и разведчик (в 1931–1933 гг. советский военный атташе в Иране), дослужившийся в 1938 г. до звания комбрига, отвечавший за дезинформацию евразийцев и организовавший «тайные» приезды Арапова (и Савицкого) в СССР; в 1940–1955 гг. Ланговой находился в заключении. См. о нем ниже из сводной записи за август 1929 г. Именно через Лангового в СССР стало известно об идейных симпатиях Прокофьева и Стравинского (ср. ниже удивление Прокофьева, зафиксированное в московских записях от 14 и 18 ноября 1929 г.). 5 февраля 1925 г. помощник начальника Контрразведывательного отдела ОГПУ В. А. Стырне сообщал начальнику этого отдела А. Х. Артузову об организации евразийского движения в Германии: «В Берлине имеется группа профессоров и композиторов (проф. Франк, Карсавин, Сеземан, Ильин и др., композиторы Прокофьев и Стравинский из Парижа)» (ПОЛИТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ, 1999: 251). Довольно иронично поданное в дневнике Прокофьева «собрание» фигурирует в сообщении Стырне как – ни много ни мало – «организационный съезд евразийцев» (Там же: 249). Кто перед кем блефовал?


[Закрыть]. В этой напористости играл важную роль московский патриотизм, который, говорят, там очень развился: вот мы какие. Когда же я сам стал расхваливать Мясковского и оказалось, что я его и лучше знаю и больше люблю, то он сделался сразу очень простым и милым. Впоследствии Сувчинский сказал мне на ухо, что этот человек из красного штаба, но сочувствует евразийству и здесь инкогнито. Жаль, что я не знал этого раньше, я бы отнесся к нему внимательней. Сам Сувчинский больше сидел в стороне, на диване с Mlle Гучковой, и они ласково ворковали. <…>

22 июня [1925, Париж]

<…> Дягилев <…> сказал: «<…> надо, Сережа, чтобы вы написали современный русский балет». «Большевицкий?» «Да». Признаться, я был довольно далеко от этого, хотя мне сразу представилось, что что-то из этого сделать можно. Но область чрезвычайно деликатная, в чем Дягилев отдавал себе отчет. Я решил сначала проинтервьюировать на эту тему Сувчинского и вообще сразу же предложить Дягилеву притянуть его к работе, так как Сувчинский знает и сцену, и музыку, и очень в курсе того, что творится сейчас в России. <…>

26 июня [1925, Париж]

<…> Прочел книжку, данную мне Сувчинским, – «Наследие Чингисхана» (взгляд на русскую историю не с запада, а с востока) неизвестного автора, не самого ли Сувчинского? Очень увлекательный взгляд на то, как идет линия нашей истории.

12 июля [1925, Париж]

Завтракал с Сувчинским, который был это время невидим. Разговор все время, естественно, о «большевицком балете». Сувчинский говорил, что он думал об этом, и, не раскрывая карт, беседовал с людьми умными и недавно из России приехавшими, в том числе с художником Рабиновичем и с Эренбургом. Последнего он не очень любит, но считает человеком умным и интересным, пускай неприятным и неприятно мыслящим. Общий вывод: такой балет сделать невозможно. Положение так остро, что нельзя написать балет нейтральный, надо делать его или белым, или красным. Белый нельзя, потому что невозможно изображать современную Россию русскому человеку через монокль Западной Европы; да, кроме того, разумно ли отрезать себя от России теперь, когда там как раз такой интерес к моей музыке? Красный балет делать тоже нельзя, так как он просто не пройдет перед парижской буржуазной публикой. Найти же нейтральную точку, приемлемую и с этой стороны, и с этой, невозможно, ибо современная Россия именно характеризуется борьбой красного против белого, а потому всякая нейтральная точка будет нехарактерна для момента. «Кто не с нами, тот против нас», поэтому нейтральная точка вызовет отпор и оттуда, и отсюда.<…>

18 июля [1925, Париж]

Дягилев наконец приехал, и сегодня мы завтракали: он, я, Кохно, Лифарь (слово, построенное по тому же принципу, что свинарь, звонарь, etc.), Нувель и «Пашка», премилый старичок, кузен Дягилева. Я спросил Дягилева: «Вы непременно настаиваете на большевицком балете?» Дягилев: «Непременно; я перед отъездом из Лондона даже говорил немного об этом с Раковским, нашим послом». «Нашим?» Дягилев усмехнулся: «Ну, да, вообще, российским». Я тогда изложил точку зрения Сувчинского, говоря, что мне она представляется вполне разумной. Он воскликнул: «В России сейчас двадцать миллионов молодежи, у которой… (тут нецензурное выражение о прославлении полового желания). Они и живут, и смеются, и танцуют. И делают это иначе, чем здесь. И это характерно для современной России. Политика нам не нужна!» <…>

8 июня [1926, Париж]

<…> Вечером должен был играть на каком-то концерте Русской культуры, имевшем якобы целью показать Парижу, что советская революция не убила еще российской культуры. Но Сувчинский закричал: «Вы не знаете, вы собираетесь играть! Русскую культуру поддерживают сочинения Стравинского и ваши да писатели, которые сейчас в советской России, несмотря ни на что, пишут замечательные вещи, а здесь какая-то эмигрантская накипь устраивает какой-то сборный концерт, на котором вам вовсе нет места». Словом, я послал телеграмму о том, что непредвиденные обстоятельства и прочее…

[Сводная запись от] 16 октября – 25 ноября [1926]

<…> Из других событий можно отметить лекции Карсавина о Евразийстве, очень интересные. Мы ходили туда несколько раз по приглашению Сувчинского. Там же я познакомился с Мариной Цветаевой, но дальше нескольких слов разговор не пошел. Были мы два раза у князя Bassiano, плохого композитора, но очень милого человека, итальянца, женатого на богатой американке. У них отличная вилла близ Версаля, и каждый раз они присылали за нами автомобиль. Я не очень люблю выезжать в «монды» [*]*
  То есть в «свет».


[Закрыть], но эти люди были на редкость приятны, кормили замечательными завтраками, привозили и отвозили, – и я ездил туда с удовольствием. Кроме того, там бывали Сувчинский, Карсавин и другие евразийцы.

22 января [1927, Москва]

<…> Втроем, Мясковский, Асафьев и я, вышли на улицу и пошли к Держановскому, до которого было недалеко и к которому мы все были приглашены обедать к пяти часам. Я рассказывал про Сувчинского, как он живет, на ком женат, чем занимается и что такое Евразийство, умолкая, когда попадались встречные, ибо тема была нелегальная, да и Асафьев отметил, что письма к Сувчинскому и от Сувчинского, по-видимому, пропадают. Впрочем, переулки, которыми мы шли, были довольно пустынны, и поэтому разговаривать можно было свободно.

Когда я остановился после точки, Мясковский критически посмотрел на меня и сказал:

– Ну, ничего, вы, кажется, не забыли русского языка.

Я форменно смутился и даже рассердился:

– А почему мне, собственно, надо было его забыть? <…>

24 сентября [1927, Сен-Пале]

<…> Днем погода разошлась, появилось солнце, и мы с Сувчинским поехали в автомобиле в La Rochelle, что в 75 км от нас. Сувчинскому надо было повидать своего знакомого, князя Святополк-Мирского, а я с удовольствием взялся отвезти его в La Rochelle в автомобиле, так как дорога мне казалась интересной. И действительно, сначала были красивые поля, потом, перед Rochefort’oм, мы переехали через реку на плоту, а от Rochefort до La Rochelle была дивная дорога, по которой мы неслись со скоростью 80 км/час, доходя до 90. С океана дул ветерок, который, проходя над лугами, смешивался с запахом травы. Это приволье с бешеной скачкой в придачу приводило Сувчинского в совершенный восторг. В La Rochelle мы встретили князя, с которым я уже встречался у Bassiano. Это человек довольно любопытный: начал карьеру гвардейцем, во время Деникина брал у большевиков Орел, затем разочаровался в белом движении и, благодаря очень неплохим трудам по русской литературе, был охотно взят профессором в Лондонский университет. На почве его интереса к Евразийству между ним и Сувчинским возникло общение. Мы втроем походили по городу, в котором есть красивые давности, затем Сувчинский угощал нас вкусным обедом, причем князь не без священнодействия выбирал коньяки.

С Сувчинским разговор, как и в некоторые предыдущие разы, перешел на Стравинского, на его направление, на его религию. Сувчинский уверял, что религиозность чувств его самая подлинная и является результатом трудного творческого процесса, а также постоянного пребывания в страхе то за верность своего пути, то просто за свою судьбу и здоровье (он в каждом кармане носит по кресту).

Я сказал:

– Вот уж страх – не христианское чувство!

Князь:

– Наоборот, именно христианское, и в Библии все время говорится о страхе Божьем.

Я:

– Но это совсем другого рода страх, это не страх перед случайностями, а страх не оказаться образом и подобьем Божьим.

Князь:

– Наоборот, самый реальный страх перед вечным наказаньем.

Тут Сувчинский, объясняя страхи Стравинского, выпалил невероятную вещь:

– Да, да, страх быть избранным божеством, страх оттого, что на твоей шкуре выбивают дробь, как на барабане.

Я:

– У вас представление о Боге ветхозаветное, а не новозаветное.

И мне вдруг стало стыдно, что мы спорим о Боге, кончая вторую бутылку вина, поэтому я постарался не поддерживать этого разговора, и он скоро перешел на другие темы.

31 мая [1928, Париж]

Утром на репетицию Второго концерта Кусевицкого. На улице встретил Сувчинского, потом Лурье. Сувчинский идет посередине, разговаривая то со мной, то с Лурье. Я ухожу вперед, разозлившись.

<…>

24 ноября [1928, Париж]

<…> Пришел Сувчинский, исчезнувший со времени отъезда Асафьева. Сегодня вышел первый номер еженедельной газеты «Евразия», над выпуском которого Сувчинский работал как каторжник – и оттого и не было видно.

– Ну, теперь полегчает? – спросил я его.

– Куда там, – ответил Сувчинский, – теперь надо выпускать второй номер…

В музыкальном отношении в Сувчинском за это время произошли какие-то решительные сдвиги, в которых не последнюю роль сыграл, по-видимому, Асафьев. То есть Асафьев подточил – и что-то рухнуло. Дело касалось Стравинского, которого Сувчинский принялся свирепо поносить. Называл его зубром, политическим и религиозным, возмущался «Поцелуем феи»… <…>

22 декабря [1928, Париж]

<…> На «Евразию» около шестидесяти или восьмидесяти подписок из Кремля, а Сувчинскому – угрозные письма от правых эмигрантов. Он сияет.

14 апреля [1929, Париж]

Днем был Сувчинский, с которым мы обсуждали названия отдельных номеров для «Блудного сына». Я хотел, чтобы в будущей партитуре не осталось даже кохновских названий. Узнав, что я окончательно не еду этой весной в Россию, Сувчинский советовал не прерывать с нею отношений: теперь у них нет валюты и они в упадке, но через несколько месяцев они опять вылезут – на нефти, на лесах, лишь бы не подвел урожай. <…>

[Сводная запись от] 4–10 июня [1929, Париж]

Четвертого и шестого были на «Блудном сыне», один раз с Боровскими. Кларнетиста, после заявления Дезормьера с моим письмом в руках, выгнали. Это произвело впечатление на оркестр, который теперь играл лучше (хотя и в достаточной мере плохо). Народу в зале немного, не то что на открытии. Дягилев отсутствует. Кохно иногда мелькает, здоровается прилично, я – сухо. Сувчинский сидел с Лурье и по окончании, потирая руки, заявил мне: «Будет статья». То есть про «Блудного сына» в «Евразии»; писать будет Лурье, которому Сувчинский не хотел поручать, пока «Блудный сын» не понравился тому. Лурье, видимо, под впечатлением и хочет что-то сказать мне, но я оживленно здороваюсь и, быстро пожав ему руку, ухожу. Пусть на первое время останется с похвалой внутри себя. <…>

Август [1929, Париж]

<…> Евразийство, по словам Сувчинского, вступило в новую фазу. Тот советский офицер Ланговой, которого я однажды встретил на евразийском собрании в Берлине и с которым беседовал о Мясковском, теперь очень выдвинулся в начальники контрразведки [*]*
  Это не совсем так. В руководстве военной разведки Ланговой работал в 1924–1927 гг. (в 1924–1926 гг. – начальник 5-й спецчасти 3-го отдела Разведуправления Рабоче-Крестьянской Красной Армии, 1926–1927 гг. – помощник начальника 3-го отдела Разведуправления РККА), в 1927–1931 гг. Ланговой являлся начальником военного отдела Народного Комиссариата Просвещения РСФСР, начальником военно-экономического отдела Главлита при ОГИЗе. Впоследствии, вплоть до ареста в 1940 г., выполнял военно-дипломатические поручения.


[Закрыть], и через него один из евразийцев, Арапов, получил разрешение легально поехать в Москву – поговорить. Сувчинский говорит, что Маркс отлично разработал, как надо свергнуть капитал, но в дальнейшей стройке многого не хватает: ни предначертаний Маркса, ни новых идей у советского правительства. И вот тут и должны прийти на помощь евразийцы. Пока же они могут пригодиться большевикам как некий передаточный пункт для сношений с заграницей, пункт, менее одиозный для заграницы, чем сами большевики. Во всяком случае, Арапов уже в Москве – очень любопытно, во что это выльется. <…>

14 ноября [1929, Москва]

<…> Беседа о заказе оперы. Я цитирую Радлова. Агитопера не обязательна, нужно лишь, чтоб не шла вразрез с эпохой, и желателен пафос. Упоминание о Евразии. Я изумлен. Найдут валюту. Все это дает новый поворот делу, особенно в сравнении с разговором с Радловым. В результате интересных разговоров еле поспеваю домой, куда приходит Мясковский… <…>

17 ноября [1929, Москва]

<…>

К Яворскому, далекое Замоскворечье. Тесно – две комнаты, на три четверти заставленные двумя огромными роялями. Еще величественный Кубацкий, и его жена-балерина. Обед отличный, хотя Яворский теперь не в прежней чести. Яворский о Сувчинском, после того, как я оповестил его приезд. <…>

18 ноября [1929, Москва]

<…> В десять Лопашев, а затем Держановский. Я деликатно назвал цену в шесть тысяч долларов, смогу начать первого июля, возьмет год, но нельзя заключать контракт без сюжета. Он говорит, что считает сумму возможной, во главе Радио стоит старый партиец, который желает моего участия. В крайнем случае валюту испросят в Политбюро. Просит прислать книги о Евразии, ему нужно. Хочет Асафьева ассистентом. Беседа длится два часа. Затем захожу к С. Городецкому, которого третьего дня встретил в Драмсоюзе. Про него говорят плохо: он подлизывался к коммунистам, даже травил свою братию – писателей, но потом сам как писатель сошел со сцены. Зашел я по старой памяти (Скифский балет) и потому, что он жил как раз напротив. Необычно интересная квартира, на Красной площади, где вершились тайные дела при Годунове. В стене предполагают замурованных людей. Своды, старинная обстановка. Но неуютно. Он говорит о либреттах, захватывает меня, я прошу присылать, не хочу агитки, антирелигиозных выпадов и беру право перекраивать. <…>

[Сводная запись за] конец апреля – май [1930, Париж]

<…> Сувчинский долгое время где-то пропадал. Нашел я его в несколько беспокойном состоянии духа: он по секрету собирается в СССР. В этом отношении у него уже налажены связи кое с кем в Москве, а главным образом с Горьким. «Евразия» закрылась: нет денег, зато много разногласий между евразийцами. В ожидании Сувчинский занимается пением: у него здоровенный тенор. <…>

Источник текста ПРОКОФЬЕВ, 2002, II: 302, 331, 333, 338–339, 340, 414, 447, 468, 593–594, 630, 649, 659, 689–690, 710, 721, 732, 734, 735, 772.