Текст книги "«Евразийское уклонение» в музыке 1920-1930-х годов"
Автор книги: Игорь Вишневецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)
Поскольку всякое музыкальное произведение воплощено и принимает форму, оно тем самым становится феноменальным, т. е. явленным. Ноуменальное же, неявленное его состояние есть состояние до-сотворенное, состояние пра-бытия; это – стихийное состояние одержимости музыкой, дионисийский дифирамб по определению древних, Ur-Musik, или даже «Ur-grund-musik», как сказал бы Яков Беме [*]*
Пра-музыка; музыка пра-основы (нем.).Яков Беме, немецкий философ-мистик, популярный в среде романтиков и символистов, признавался, что, умирая, слышал музыку сфер.
[Закрыть]. Ноумен, т. е. самоизживание в музыке, свобода симфонизма, приводит к симфонии, т. е. к необходимости формы, к трезвому, холодному, расчетливому ее воплощению и к утверждению канона.
Неизбежность перехода ноуменального в феноменальное и есть трагический парадокс музыкального искусства, на самом высшем его плане. Но удивительно, что после воплощения ноуменального в феноменальное совершается обратное движение от необходимости в свободу; конкретная, воплощенная форма возвращается в свое первоначальное состояние благодаря соучастию слушателей, бессознательно поддающихся чарам данного произведения. Девятая симфония Бетховена может служить примером того, как форма, при условии хорошего исполнения, возвращается к своему первоначальному, ноуменальному состоянию, которым был одержим Бетховен, ее задумывая. Еще одним примером возвращения формы в пра-бытие является Реквием Моцарта, где вспыхивают зарницы ноумена.
Симфонизм – это отказ от музыки, скованной тактовой чертой, ведущий к ритму свободной прозы. Симфония – это именно и есть музыка, скованная тактовой чертой. Здесь и заключается вечный конфликт между музыкой ноуменальной и музыкой профессиональной, т. е. феноменальной; или же между музыкой явленной-сбывшейся и неявленной-несбывшейся, но попытавшейся стать. Музыка ноуменальная неосуществима, конечно, как неосуществимо ноуменальное искусство вообще; но подлинные музыканты живут под знаком музыки неявленной, и некоторые из них обожжены огнем ноумена. Только этим они и отличаются от ремесленников.
Музыканты вынуждены довольствоваться конкретным музыкальным фактом, т. е. музыкой явленной и закрепощенной, но некоторые из них помнили о ноуменальном в музыке. Может быть, эта утрата ноуменального есть не что иное, как следствие первородного греха в музыке; не воспоминание ли о рае искусство, в его неявленном плане? Музыка, замкнутая только в профессиональный план, почти ничего не выражает; музыка, находящаяся под знаком ноумена, ведет к жертвенности и обреченности. Сознательно или бессознательно, подлинные музыканты всегда находились в столкновении между ноуменом и феноменом. Пребывание в духе музыки есть состояние ноуменальное, ничего общего не имеющее с профессиональной музыкой. Примирение с рационалистическими методами воплощения есть необходимость, но нет ни одного подлинного музыканта, у которого не было бы в какие-то моменты прорыва из этой необходимости в высшую свободу.
Шуман и Скрябин, б[ыть] м[ожет], являются наиболее трагическим примером столкновения ноумена с феноменом; в сильной мере ноуменом определилась судьба Мусоргского, почти не осуществившегося в феноменальном плане. Когда музыкант прорывается из необходимости в свободу, в его явленной, феноменальной музыке начинают мерцать отблески потустороннего.
О духе музыки яснее всех говорит Шекспир, заклинавший ее и обращавшийся к ней постоянно:
Духу музыки, ноуменальной музыке сфер, о которой говорит Платон, Шекспир противопоставляет раздор и хаос; Лоренцо в «Венецианском купце» говорит о том, что человек, не носящий в себе музыку, способен на измену, предательство и злодеяние. В каждом творении Шекспира утверждается вера в музыку как в спасительную силу.
Почти полвека тому назад Блок прочел свой знаменитый доклад «Крушение гуманизма в связи с утратой духа музыки» [*]*
Если быть точным, доклад Александра Блока «Крушение гуманизма» был прочитан им 9 апреля 1919 г., за сороклет до написания статьи Лурье. См.: БЛОК, 1960–1963, VI: 93–115, 506 и далее. В конце текста стоит дата «Март – 7 апреля 1919 г.».
[Закрыть]. После Второй мировой войны пророческие слова Блока оправдались. Сартр объявил, что «ад – это другие (L’enfer c’est les autres)». В чем это выражается? Да уже в том, что «он» смотрит на «меня»!
* * *
Вторжение поэтического начала в музыку есть коллизия между ноуменальным и феноменальным. Равновесие между поэтическим началом и его профессиональным, т. е. музыкальным, оформлением и есть музыкальное искусство в его конкретном виде. Без ноуменальных ощущений музыка будет не чем иным, как жестким сочетанием звуков по математическому расчету. В лирической же стихии – ноуменальное начало есть начало основное, не поддающееся учету. Магия в музыке – это не искусственно вызванное состояние, не эмоциональное насыщение, но реальность иррационального порядка. Это как бы нарушение закона тяготения или же элевация [*]*
Подъем – от лат. глагола elevare, означающего «поднимать, возвышать».
[Закрыть]без помощи двигателя. Иррациональная сущность искусства заключается в том, что красота, как Психея, ускользает, чтобы оставаться вечно недостижимой и целомудренной. Озарение дается в искусстве только отдельными вспышками, пронзительным, мгновенным ощущением. Музыка – это маска целомудрия. За нею скрыто все, что нельзя произвести в силу скромности и приличия: Бог, совесть, любовь, чистота, девственность, вера, счастье, героизм.
Поэзия раскрывает сознание, проясняя его до предела. Слово, воплощенное в поэтическом образе, раскрывается в свете действительности, в сферах познания эмпирической реальности. Музыка уводит от сознания в иррациональное; в ней, как в темной бездне, растворяется конкретное, опытное постижение. От безнадежности и обреченности человек спасается бегствомв музыку:
Связь между лирической стихией и музыкой таинственна. Которая из них является первоисточником? Рождает ли музыка поэзию, т. е. рождает ли звук слово или же слово дает жизнь интонации чистых звучаний? Слова могут быть первоосновой, и тогда, отделенная от смыслового значения, интонация эмансипируется и становится самостоятельной сущностью, порождая музыкальную материю. Современная поэзия подтверждает это тем, что техника ее отводит значению фонетическому не меньшую роль, чем значению смысловому. Бесспорно, что Логос (Гераклита) является для поэзии тем же, чем Мелос является для музыки.
Двуединое начало (принцип) поэзии и музыки разъединяются в ином плане. С какой точки начинается их разъединение, уводящее к разным полюсам? То, что поэты называют музыкой, совсем не то, что думают о ней музыканты. Так же как для музыкантов музыка, поэзия для поэтов имеет свою сущность. Только дурная поэзия подражает музыке, и только очень беспомощная и вялая музыка ищет сходства с поэзией. Что же такое музыка для поэта? Поэзия для музыканта?
Поэт ищет метафизическую музыку, ноуменальную, как освобождение от законов причинности и необходимости, как высшую свободу своего искусства. Музыкант ищет поэзию как высшую ноуменальную свободу, как преодоление физических (акустических) законов материи. Поэзия творит мелос, творит мелодию, ее иррациональную сущность. И поэт, и музыкант ищут одно и то же, но на разных полюсах своего искусства. Конкретный мир его, т. е. воплощение формы, требует высшей свободы, которая называется «музыкой» в одном случае и «поэзией» в другом. Чем дальше стихи от музыки, тем они лучше, и чем дальше музыка от «поэтичности», тем она выше.
Помимо формальных признаков, на сближении и расхождении, на сходстве и различии основаны природа как музыки, так и поэзии. Преодоление феноменального опыта и стремление к ноуменальному постижению, может быть, и есть путь будущей музыки.
Источник текста ЛУРЬЕ, 1965. Датировка по LOURIÉ, 1966. [573]573
В качестве последней из представительных работ Лурье выбран текст общего характера, суммирующий его размышления над музыкальной эстетикой. Лурье при этом использует старое (кантовское) противопоставление феномена (явления) и ноумена (умопостигаемой, опытно не данной вещи). Однако субъективный антиномизм Канта ему чужд: речь в статье идет о ноуменальной, выявленно-диалектической форме (а размышления Лурье о музыке с самого начала носили объективно-диалектический характер), а также о конфликте, взаимозависимости и взаимопереходе ноуменального («неявленно-несбывшегося, но попытавшегося стать») и феноменального («явленно-сбывшегося»). Более того, конфликт и взаимопереход эти проецируются на характерно евразийское противопоставление непрофессионального, взрывающего омертвелые правила музыкального творчества и творчества профессионального, тиражируемого, задаваемого «причинностью и необходимостью» данной цивилизации.
[Закрыть]
Другие работы Лурье о музыке, в настоящее издание не вошедшие,Ночью читал Хлебникова. Нахлынули на меня юношеские воспоминания, и повеяло опять ветром из Азии. Как я любил этот ветер в былые годы! Все европейское во мне – мертвое, упадническое, раздвоение, распад, сомнения, скептицизм и безволие, как у всех. Все азиатское – живое, подлинно-жизненное, веселое и светлое. Какое странное видение: Христос в Азии!
Источник текста КОРАБЕЛЬНИКОВА, 1999: 204.
а также переписка, воспоминания и политическая публицистика
Лурье Артур. Простое слово о музыке. – Пб.: Государственное издательство, 1920. – (Музыкальный отдел НКП, Сер. «Народная музыкальная библиотека». Вып. 1).
Лурье Артур. Голос поэта (Пушкин) // Орфей: Книги о музыке. – Пб: Государственная филармония, 1922. – Кн. 1. – С. 35–61.
Лурье Артур. «Шестерка»: «Les Six» // Современный Запад: Журнал литературы, науки и искусства. – Пб.: Всемирная литература, 1922. – Кн. 1. – С. 106–111.
Л[урье] А[ртур]. Концерты в Париже: Отто Клемперер // Евразия: Еженедельник по вопросам культуры и политики. – Кламар, 1929. – № 8. – С. 8.
Lourié Arthur. Serge Koussevitzky and His Epoch: A Biographical Chronicle / Tr. from the Russian by S. W. Pring. – New York: A. A. Knopf, 1931.
Лурье Артур. Смерть Дон-Жуана (Из «Вариаций о Моцарте») // Числа: Сборники. – Париж, 1933. – Кн. 9. – С. 172–175.
Lourié Arthur. Musings on Music // The Musical Quarterly. – New York: G. Schirmer, Inc., 1941. – Vol. XXVII. – P. 235–242. (Частично и с добавлением значительного числа новых фрагментов переиздано по-русски под заголовками «Из дневника» и «Чешуя в неводе (Памяти М. А. Кузмина)».)
Lourié Arthur. Notes on the «New Order» // Modern Music: A Quarterly Review Published by the League of Composers. – New York, 1941. – Vol. XIX, Number 1. – P. 3–9.
Лурье Артур. Из дневника // Новоселье: Ежемесячный литературно-художественный журнал. – Нью-Йорк, 1942. – № 8. – С. 53–59. (Частично издано по-английски как «Musings on Music».)
Сергей Кусевицкий (при участии Артура Лурье [*]*
(Со)авторство Лурье устанавливается по следующему утверждению его подруги и либреттистки Ирины Грэм: «Скидельский (Кусевицкий], знаменитый дирижер, был старым другом Андре [Артура]. Честолюбие Скидельского было ненасытным: зная о постоянной нужде Андре, он платил ему за статьи и помещал их в журналах под своей подписью» (Ирина Грэм. Орфический реквием: Тема и вариации в шести масках // Нева: Ежемесячный литературный журнал. – Санкт-Петербург, 1996. – № 3. – С. 52).
[Закрыть]). Музыка и христианство; Об интерпретации; Несколько слов об американских оркестрах // Новоселье: Ежемесячный литературно-художественный журнал. – Нью-Йорк, 1943. – № 6. – С. 39–46.
Lourié Arthur. A Tribute to Koussevitzky / Tr. by G. R. // The Musical Quarterly. – New York: G. Schirmer, Inc., 1944. – Vol. XXX, № 3. – P. 270–276. (Русский оригинал статьи издан под заголовком «Сергей Кусевицкий и техника современного оркестра».)
Лурье Артур. Сергей Кусевицкий и техника современного оркестра // Новоселье: Ежемесячный литературно-художественный журнал. – Нью-Йорк, 1944. – № 14/15. – С. 67–73.
Lourié Arthur. Review of Gerald Abraham, «Eight Soviet Composers» (London: Oxford University Press, 1943) // The Musical Quarterly. – New York: G. Schirmer, Inc., 1945. – Vol. XXXI, № 1. – P. 127–129.
Лурье Артур. Творимая легенда // Новоселье: Ежемесячный литературно-художественный журнал. – Нью-Йорк, 1946. – № 26. – С. 76–79.
Лурье Артур. Чешуя в неводе (Памяти М. А. Кузмина) // Воздушные пути: Альманах. – Нью-Йорк, 1961. – Вып. II. – С. 186–214. (Частично издано по-английски как «Musings on Music».)
Лурье Артур. Вариации о Моцарте // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1962. – Кн. 67. – С. 78–96.
Лурье Артур. Детский рай // Воздушные пути: Альманах. – Нью-Йорк, 1963. – Вып. III. – С. 161–172.
Lourié Arthur. Profanation et sanctification du Temps: Journal musical 1910–1960. Saint-Pétersburg– Paris– New York. – Paris: Desclée de Brouwer, 1966. (Издание содержит французские варианты следующих статей: «О мелодии» (1929; в книге указана неверная дата – 1930), «О гармонии» (1937), «О музыкальной форме» (1933), «Уроки Баха» (1932), «Вариации о Моцарте» (1930), «Игорь Стравинский» (1944), «Народничество в искусстве» (название английской версии – «Приближение к массам», 1944), «Феномен и ноумен в музыке» (1959) – и воспоминаний 1910–1960 гг. «Ферруччо Бузони», «Видение Скрябина», «Смерть художника: Бела Барток», «Виртуоз», «Прокофьев – Рихард Штраус», «Детский рай».)
Лурье Артур. Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина // Воздушные пути: Альманах. – Нью-Йорк, 1967. – Вып. V. – С 139–145.
Лурье Артур. Наш марш // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1969. – Кн. 94. – С. 127–142.
Лурье Артур. Артисты и грех // Новый журнал. – Нью-Йорк, 1996. – Кн. 201. – С. 287–294.
Мой первый друг, мой друг бесценный: Письма Артура Лурье к Ивану Яковкину (1912–1915) // Л. Белякаева-Казанская. Эхо Серебряного века. Малоизвестные страницы петербургской культуры первой трети XX века. – СПб.: Канон, 1998. – С. 131–162.
[Белякаева-]Казанская Л. В. Артур Лурье и его первая музыкально-критическая статья «Капризы и лики. Бетховен и Вагнер» // Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1995 год / Отв. ред.: Т. Г. Иванова. – СПб.: Дмитрий Буланин, 1999. – С. 52–69. (Сама статья на с. 62–69.)
2. Петр Сувчинский
Три статьи из газеты «Евразия» (1928–1929)Новый «Запад» (1928)
Русская тяга к Западу являлась всегда одним из существеннейших инстинктов русского жизнеощущения. По-видимому, «давление» России, ее психологическое и внешне-пластическое воздействие, тяжелое и однообразное, вызывали во все времена у русских людей с повышенной восприимчивостью непреодолимое стремление к новым образам и искание другого жизненного «давления».
Оставляя в стороне общекультурные корни русского западничества, психологически оно имеет свое если не оправдание, то объяснение именно в этом свойстве месторазвития и самой типологии русской жизни. Не только западники типа Чаадаева или Бакунина, но и сам Гоголь томился Россией и создал себе двойную жизнь, одновременно далекую от нее и в то же время глубоко близкую. И еще в последнее время над мало выезжавшим из России Толстым веял «западный ветер», и в наше время Горький в Италии пишет об Артамоновых и Самгине. Нужно думать, однако, что давний спор между западниками и самобытниками если не разрешен в пользу какой-либо из сторон, то, во всяком случае, навсегда оборван революцией, и само соотношение этих понятий должно существенно перестроиться. В русском сознании Европа всегда считалась страной разрешенных проблем.В то время как Россия судорожно билась на месте, казалось, что Запад, легко и просто следуя за жизнью, без затруднения переходил от одной удачи к другой и безболезненно распутывал узлы жизни. Дело исторической синхрологии установить, насколько подобная расценка Европы в отношении России соответствовала в разное время действительному положению вещей. Важно было то, что подобный миф существовал, и им жили как Россия, так и сам Запад. Но еще важнее, что вера в этот миф теперь надломиласьна глазах у всех, причем русская революция для этого надлома сделала больше, чем мировая война, с безысходностью всех ее последствий. Под нависшей сложностью социальных проблем и политических затруднений европейский потолок за последние десятилетия безмерно снизился. Но более всего начинает давать о себе знать [неблагополучие в самом основании западной культуры. Самый строй и обиход жизни классической Европы, слагающий ее традиции и силы, всегда ощущавшиеся закономерными и абсолютными, начинают раздражать и изнашивать значительно большее количество людей в самой Европе, чем это кажется с виду.
Принцип личных свобод и индивидуального самоопределения, выдвинутый всеми европейскими революциями, с течением времени обратился в жесткий социальный индифферентизм, при котором судьба и социальное положение каждого человека не гарантируются ничем, кроме его самого. И даже право на гражданство должно, в сущности, каждым завоевываться,и при этом в условиях всеобщей и беспощадной конкуренции, что должно утомлять и ожесточать не одних отсталых и выбитых из строя неудачников. Естественно, что среди непрекращающейся жизненной тревоги и бесплодной социальной динамики в широких массах начинает возникать жажда социальной стабильности и искания иной жизненной системы, при которой личная судьба человека гарантироваласьбы какой-либо обязательной и объективной инстанцией. Именно в этом нужно искать корни европейского коммунизма и все растущее сочувствие «русскому» принципу несвободного равенства,выдвигаемого самой жизнью взамен распадающегося, ему противоположного «западного» принципа свободного неравенства,при котором действительно[е] неравенство прикрывается якобы свободой, а свобода погибает в неравенстве.
В некритическом сочувствии европейского пролетариата и радикальной интеллигенции всему происходящему в России есть много слепой наивности и непонимания. Возникнув в определенной исторической среде и развившись в прошлом по своим социальным закономерностям, русская революция как комплекс предпосылок и заданий для будущего европейскому, даже революционному сознанию в целом недоступна, в частности, непонятна и та переработка, которой подвергается в условиях советской государственной системы и самый руководящий принцип коллективизма, положенный в свое время в основание замысла русской революции. Реальное существование Советского Союза, требующее непрестанной координации принципа с жизнью, в процессе постепенного усложнения первоначальной революционной темы поставило как перед самой Россией, так и перед всем миром проблему нового типагосударства, которое можно было бы назвать в противоположность нейтральной, безответственной государственности западных демократий государством страховым [575]575
Понятие «страхового государства» является, естественно, всего лишь одним из аспектов проблемы «идеократического государства», выражая лишь социально-этическую ее сторону и не касаясь религиозной, исторической, этнографической и иных областей, объемлющих системы «идеократии».
[Закрыть].
Основа принципа страхового государства, заданного в советской народной автократии, заключается в том, что не только праваи обязанности, но и само понятие гражданства,понимаемого во всем объеме этого слова, должны быть первично и изначально гарантированы.Каждая личность в конечном итоге страхуется всем государством, путемустановления восходящей и неразрывной пени последовательных «гарантийных инстанций», причем система экономических и социальных гарантий идет параллельно системе политического оформления, что дает возможность отождествить сферу политики со сферой экономики, безнадежно разъединенные на Западе. Таким образом, политика «экономизируется», а экономика «политизируется»,в результате чего должна создаться некоторая новая монистическаясистема широкого человеческого общежития. Что же касается «последнего» обоснования подобной конструкции, то оно должно заключаться в первичном законе социальной этики, согласно которому этическая целеположенность жизни вообще для всех и каждого пропорциональна степени действительного соучастиявсех и каждого. Иначе говоря, в нарождающейся социально-политической интуиции новой России понятие социального взаимоучастия имманентно понятиям жизненной цели и ее этического смысла.
Крайне неожиданно, что русская революция, зажженная восьмидесятническим коммунизмом, для которого верховным принципом является лишь гедонистический принцип справедливого распределения благ, в своей глубине неожиданно раскрывает «философию общего дела». Одна возможность подхода к разрешению через революцию основной проблемы современности – проблемы новой государственности – поднимает над Россией потолок на безмерную по сравнению с европейским уровнем высоту и делает территорию русской революции тем местом, где проблемы двадцатого века если не разрешены, то поставлены на разрешение, в то время как Запад в процессе защиты своих буржуазных основ эти проблемы не только не ставит, но и разучился их понимать. Как бы ни относились в Европе к тому, что делается за нынешними стенами России, можно, однако, с твердостью сказать, что без той травмы, которая была нанесена и по сей день наносится русской революцией социальной совести всех современных поколений, – первая четверть двадцатого века обозначилась бы в новой истории как эпоха безнадежной глухоты и морального окоченения.
Когда-то Запад влек к себе беспокойных русских людей, задыхавшихся под низкой крышей России своим океаническим ветром,легким и просторным. Не наступит ли время, когда этот ветер, все более затихающий в Европе, поднимется над континентом Евразии, и не станет ли очень скоро для новых европейских поколений этот континент тем, чем когда-то была «океаническая» Европа для русских «бегунов» и искателей правды – новым океаном, где легко дышится, – новым Западом.
Источник текста – первая публикация в: СУВЧИНСКИЙ, 1928. [576]576
В этой и двух последующих статьях Сувчинского исправлены неизбежные в подобной публикации грамматические ошибки, устарелые орфография и пунктуация; все конъектуры принадлежат составителю. В конце «Нового „Запада“» вместо ожидаемых вопросительного или восклицательного знаков Сувчинский ставит утвердительную точку. Мы ее сохраняем.
«Новый „Запад“» – одна из важнейших историко-политических статей Сувчинского, в известном смысле ее можно считать ответом на давнее (30 июля 1922 г.) письмо Прокофьева, в котором последний упрекал Россию начала 1920-х в заниженном «потолке» культурной деятельности и свобод: «при взмахе молоток будет ударяться о притолоку» (СУВЧИНСКИЙ, 1999: 74) – и уговаривал Сувчинского повременить с возвращением на родину. Историческое и эстетическое мирочувствие Прокофьева Сувчинскому было близко: тем пространнее и серьезнее был вынашивавшийся почти семь лет ответ. Позиция Сувчинского, отражающая зрелый этап евразийской философии истории, – за пределами чистого «самобытничества» или «западничества». Он – западник и именно потому не приемлет состояния западного мира, в котором живет, внутренне соглашаясь с выстраивающейся, как ему видится, на евразийском востоке западного мира альтернативой чисто европейскому западу – новым миром общего дела, взаимного социального кредита и солидарности, новым Западом,очертания которого совпадают, как ему видится, с СССР. Именно там в позитивной форме ставится, по мнению Сувчинского, вопрос о включении отрицаемой Европой революционности в процесс «непрестанной координации принципа с жизнью, <…> постепенного усложнения первоначальной революционной темы», хотя русское решение и ограничено «принципом несвободного равенства». Сувчинский также и самобытник и потому верит в осуществимость «общего дела» именно в России. Читатели могут сравнить историческую реальность с надеждами автора: разрыв слишком велик. Эго как раз тот момент, в котором евразийство, вопреки собственным интенциям исправить глубоко ошибочный с правоверно евразийской точки зрения коммунистический проект, готово перейти к полному признанию данного проекта и обслуживанию – на определенных условиях. Лично сам Сувчинский от этого удерживается. Статьи «Pax Eurasiana» и «О современном евразийстве» объясняют – почему и как. Но возможность безвозвратного перехода в чисто коммунистический лагерь остается, и судьбы левых евразийцев Дмитрия Святополк-Мирского и Сергея Эфрона, совершивших этот переход, возвратившихся в СССР и там погибших, – наглядное тому свидетельство.
[Закрыть]
Pax Eurasiana (1929)
Оставляя в стороне идеологическую формулу современной России и подходя формально-аналитически к ее политико-экономической структуре, можно, пожалуй, определить Советский Союз как своеобразную форму политико-экономического этатизма [577]577
Понятие этатизма берется здесь в особом смысле. Обычно этот термин применяется для обозначения гипертрофии государственной сферы по сравнению с другими. В России происходит существенное перерождение и огосударствление всего социалистического тела.
[Закрыть]. Советский этатизм является перерождением революционного коммунизма, нашедшего в нем при переходе к организации политической жизни и народного хозяйства наиболее родственные себе формы государственной системы. Этим определяется его связь с революцией. Однако в равной мере политико-экономическая структура СССР может быть поставлена в связь не только с революционными русскими процессами, но и со всем строем современности. Советский этатизм, взятый чисто формально, несомненно является одним из возможных ответов на поставленную всей современностью проблему интеграции экономических сил, обобществления производственной культуры и универсализации социальных форм общежития. Опять-таки оставляя в стороне вопрос оценки, нельзя не усмотреть особого смысла в сочетании таких, может быть противоречивых, явлений, как растущие во всемирном хозяйстве концентрация финансового капитала и трестирование промышленности, связанные со стандартизацией и рационализацией производства, установление Лиги Наций как попытки надгосударственного объединения, все усиливающееся влияние американского капитала, выступающего как почти не имеющий себе конкурента регулятор международно-экономических отношений, не говоря уже о стоящих в другом плане интернациональных рабочих организациях. Все это показатели единого интегрирующего процесса, связанного с общим типом современной культуры. Поскольку эти тенденции далеки от установления всемирного согласия и единой формы организации человечества, постольку можно говорить о том, что система национально-государственного партикуляризма кончается и на замену ей устанавливается иная форма концентрации и равновесия, связанная с широким разграничением и «зонированием» политико-экономических миров – систем.
Русская революция отчетливо определила Россию как самодовлеющий евразийский мир. Самодовление это определяется, прежде всего, установлением новой формы политико-экономической централизации, которая могла создаться вследствие сочетания организационного централизма революции с конкретными географически-экономическими условиями России-Евразии.
Можно и должно признавать универсальное значение и влияние русской революции, и в частности значение ее рабоче-трудовых лозунгов, но независимо от действия и судьбы ее революционной идеи следует уже теперь видеть в чисто государственном оформлении новой России величайшее явление и фактор всей международной жизни.
Русский революционный этатизм не только спас Россию политически, охранив ее государственную цельность и экономически страхуя ее независимость, но и вывел Россию из ее дореволюционного провинциализма, поставив ее на передовую линию современных интегрирующих процессов. Поэтому революционный этатизм при всех его эксцессах правильно определил и стиль русского государственного самоутверждения как pax eurasiana
Таким образом, описывая намечающуюся тему мирового районирования и пытаясь обозначить основные средоточия политико-экономического равновесия, необходимо определить Советскую Россию как одно из основных слагаемых системы, в которую кроме нее входят Европа как некое континентальное объединение, определяющееся преимущественно тенденцией политического единства (Лига Наций), межконтинентальное британское объединение (Англия, доминионы и колонии) и, наконец, САСШ с их неограниченно растущей сферой влияния.
Всякое контрреволюционное разгосударствливание советской политико-экономической организации неминуемо должно деградировать политико-экономическое самодовление России и низвести ее формально и типологически на роль фактора (может быть, и существенного), но только внутриевропейского. Подобная политико-экономическая деградация не может не быть сопутствуема новым эксцессом культурного европоклонства, который на этот раз окончательно выбьет Россию с своего собственного исторического пути.
Также бесплодно и вредно думать, что Россия может встать на путь американского, все-таки индивидуалистического сверхкапитализма. Современный политико-экономический тип Соед[иненных] Штатов не может быть повторен уже потому, что он является органическим результатом взаимодействия условий месторазвития, постепенной иммиграции и смешения рас и национальностей.
Таким образом, Россия может и должна быть в системе мировых сил лишь аналогомСоединенных] Штатов, что может быть достигнуто осознанием и закреплением трех основных моментов русского исторического и современного типа. Эти моменты могут быть сформулированы следующим образом: первичная религиозно-культурная субстанциярусско-евразийских народов; революциякак совокупность идей и процессов, приведших к созданию современного типа России, и система следствий революции,выражающаяся формально в советском федерализме и экономическом этатизме. Этнографическое и географическое своеобразие России само по себе недостаточно для целостного закрепления будущей международной роли России. Это своеобразие должно быть нераздельно связано и [с]лито со своеобразием социально-экономической структуры, посредством которой Россия будет и в будущем осуществлять свою идеологическую и культурную мировую гегемонию. России органически чужда стихия империализма и колониального владычества. Идея и осуществление трудового антикапиталистического государства, вырастающего из русской революции, сочетаясь с этими основными свойствами русского типа, должны в будущем дать то духовное и материальное богатство и единство, которые на совершенно иных основаниях сделают Россию способной к соревнованию не только с Европой, но и с Америкой.
Источник текста – первая публикация в: СУВЧИНСКИЙ, 1929а.
О современном евразийстве (1929)
Положительное отношение к революции, определяющее евразийство, глубоко отлично от всякого оппортунистического примиренчества и приспособления. Со стороны формальной положительное отношение к революции есть правильное историческое познание ее причин и логической необходимости ее развития. Подобное отношение может сочетаться даже с отрицательной оценкой (например, так относился к французской революции Ж. де Местр). Однако евразийство учит не только правильному пониманию исторического процесса. В XIX веке учению о культуре было свойственно перерождаться в только научный и бездейственный историзм, являвшийся, таким образом, одной из форм выпадения из современности и замены исторического и культурного деланья – познаваньем истории культуры. Познавать можно лишь прошлое культуры; современность раскрывается лишь при установке на конкретно-действенное участие в ней.
Можно установить две основные формы культурного сознания и дела: революционностьи современность.Первая зарождается и осуществляется под знаком отталкивания от данной действительности и определяет собой кризис культуры. Вторая определяется бессознательным и непосредственным тяготением ко всей совокупности явлений и фактов конкретной жизни, включением в их стиль, исторический смысл и перспективу.
Евразийство, выросшее из революции, не может быть названо учением революционным в том специфическом смысле, который определил собой предшествующие русские поколения. Характерной и неповторимой чертой евразийства является его современность,причем это качество одинаково определяет как евразийство в целом, так и идейно-психологический строй каждого его участника.
Революционер, может быть, и часто бывал несовременным, то отвлеченно перерастая свою эпоху, то трагически отставая от нее. Евразиец же, не идущий вровень с современностью, есть явление не только бессмысленное, но и зловредное, т. к. современность и есть евразийство, всякий уклон от евразийства есть уход от современности, и обратно, всякое выпадание из современности несовместимо с евразийством. Евразийство всегда стояло перед испытанием современностью и, несмотря на научный историзм и статическую систематику россиеведения, всегда находило в себе силы исторические и географические категории связывать и уравновешивать с ощущением полноты современности.
Теперешний кризис, переживаемый евразийством, менее всего определяется тем, что можно было бы назвать идеологическим расхождением. Поэтому вся искусственно поднятая и истерически демонстрируемая на идеологических позициях полемика П. Н. Савицкого и Н. Н. Алексеева, несмотря на всю страстную кропотливость и ужаленность ее авторов, является лишь умышленным прикрытием других и истинных поводов расхождения, для них далеко менее выгодных [*]*
Речь идет о публичном отмежевании Савицкого и Алексеева от слишком политически левой линии, проводимой на страницах «Евразии» Карсавиным, Святополк-Мирским и Сувчинским. В конфликте, без сомнения, сыграло роль личное (и интеллектуальное) соперничество пражанина Савицкого и парижанина Сувчинского.
[Закрыть].
Оставляя в стороне лично-демагогическую сторону этого откола, свидетельствующую о том, что для некоторых участников евразийства призвание к идеологически-культурному делу превратилось в раздробливую кружковщину, следует установить истинный смысл переживаемого евразийством самоопределения. Оно заключается в том, что евразийство объединило собою типологическиразличную среду, которая лишь до определенного срока мирилась со своей разнотипностью. Разность типологий и проявилась в отношении к современности, и прежде всего к революции как ее выражению. Все обвинения отколовшихся лиц, заключающиеся в том, что газета «Евразия» якобы «капитулировала» перед революцией, – обнаруживают, прежде всего, психологическую беспомощность и отсталость обвинителей; «запретность» для них революции и страх перед ней свидетельствуют, что самый факт революции ими внутренно не преодолен.
Для тех же, кто сумел сочетать евразийство с чувством современности, снимается сама категория революции в ее отрицательном аспекте, и вся проблематика революции, в том числе русский марксизм, столь одиозный П. Н. Савицкому, воспринимается в иной перспективе, становясь лишь поводом и исходным положением для конструкции сознания новой России. Спорить об этом, как показал опыт последних лет евразийства, бессмысленно и бесплодно, подобно тому как невозможно убедить большинство эмиграции, что революция не есть бессмысленный бунт…
Отыгрываться историческим, археологическим и географическим россиеведением нельзя, потому что ключ к пониманию России не в этом, а в непосредственном и безусловном утверждении ее исторической современности, определяющей ее дальнейший путь и судьбу. Русская революция понятна и не страшна только для сознанья, открытого русской современности, и лишь с высоты этой современности можно со всей свободой и оптимизмом охватить горизонты русского Общего Дела.
