Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

22

После моего освобожденияАмакасу закатил банкет в честь Танэгути в «Павильоне Южного озера». Честно признаться, я больше не понимал, кто мне теперь капитан – друг или враг. И очень хотел это выяснить. Собрались все постоянные члены Клуба поклонников Ри Коран – правда, имени ее никто не произносил. Для Амакасу, который вошел в запой и без разбору хлестал виски, пиво и саке, она больше не существовала. Все шутили над моей худобой и советовали больше есть. Амакасу, покачиваясь, поднялся на нетвердых ногах и, ухватившись для устойчивости за стол, предложил выпить за нашу окончательную победу. Глаза его были налиты кровью и ничего не видели. Танэгути обмотал вокруг головы салфетку и пустился в пляс, другие пели и стучали в такт палочками по чашечкам для саке. Я притворился пьяным и пел вместе со всеми, молясь в душе, чтобы это вечер закончился поскорее.

Киси, чья политическая звезда взошла даже быстрее, чем предсказал Амакасу, не пропускал ни одного заседания Клуба поклонников Ри Коран – даже сейчас, когда стал членом кабинета министров, жил в столице империи и уже не мог проводить много времени в Маньчжоу-го. Клуб был единственным местом, в котором он мог позволить себе расслабиться среди верных друзей. С глазами навыкате, точно в приступе лихорадки, он разглагольствовал, о последней решительной битве с белой расой. Мы можем воевать даже с немцами, говорил он, поскольку кровопролитие будет аргументом посильнее, чем временный альянс. Мы должны быть счастливы, что живем в этот исторический момент и судьбы мира находятся в наших руках. Амакасу кивнул и расплескал виски, которое наливал в стакан. Получив одобрение от Амакасу, Киси продолжил свою речь. Это будет тяжелая битва, говорил он, но мы, японцы, одержим победу, потому что наш боевой дух выше. Взгляните на храбрых жителей Токио. Большая часть города разрушена американскими бомбардировщиками. Но разве может сдаться народ Японии?

– Никогда! – взревел Амакасу.

– Мы будем бороться до конца, – подытожил Киси, обводя всех глазами спятившего кролика.

– До конца! – согласились мы все и вскочили на ноги, чтобы прокричать троекратный банзай Его Императорскому Величеству.

Амакасу затянул «хлопательную» песню, которую я не слышал с начальной школы:

– Если ты счастливый мальчик, делай так…

Хлоп, хлоп. Мы захлопали в ладоши, как дети.

– Если ты счастливый мальчик, пой-ка с нами, пой-ка с нами…

Я закрыл глаза и притворился спящим. Но кто-то всадил мне палочки в бок, и я мигом выпрямился как ошпаренный. Багровая морда Танэгути заглянула мне в лицо.

– В этот раз не увиливай от работы, друг мой Сато. И не пытайся скрыться, потому что мы тебя найдем, а когда мы тебя найдем, ты пожалеешь, что живой… – Он потрепал меня по плечу и улыбнулся: – Веселее, друг мой. Жизнь не такая плохая. В конце концов, ты внесешь свою лепту в нашу грядущую победу…

Вскоре после этого вечеринка, слава богу, завершилась.

23

Никогда не думал,что такое возможно, но Шанхай оказался разрушен еще сильнее, чем раньше. Американцы бомбили Хункоу [25]25
  Режимная зона для беженцев без гражданства, или Шанхайское гетто, – территория площадью около одной квадратной мили в оккупированном Японией Шанхае, где до и во время Второй мировой войны были размещены около 20 тыс. еврейских беженцев из нацистской Германии, Австрии, Венгрии, Польши и других стран Европы.


[Закрыть]– район, в котором европейские евреи нашли убежище под нашей защитой. У кинотеатра «Бродвей Синема», что на Вэйсайд-роуд, взрывной волной разбило крышу. По всей улице разметало клочья афиш. А там, где была булочная Зигфрида, в земле зияла огромная дыра, набитая мокрым мусором. Гостиницу «Катэй» и другие здания на шанхайской набережной обнесли мешками с песком и заграждениями из противопехотной колючей проволоки. Даже мой «Бродвей Мэншен» больше напоминал крепость, чем многоквартирный жилой дом. Я с облегчением узнал, что Кавамура уехал по делам в Пекин. По крайней мере, это даст мне небольшую отсрочку. Зато меня неприятно поразила другая новость: Ри переехала жить в его апартаменты на улице Ферри. Я не думал о чем-либо неприличном. Кавамура был джентльменом. Просто мнe очень не хотелось, чтобы Специальная полиция села на хвост и ей.

Жара стояла невыносимая даже по меркам Шанхая. Стоило выйти из здания, как тут же хотелось бежать, чтобы принять ванну и сменить белье. Но даже приличный кусок мыла было не достать без особых связей. Над бухтой Сучжоу поднимался зловонный пар. Запах смерти и разложения был так силен, что пропитывал всю одежду. Я обзвонил моих китайских друзей, но ни с кем не смог повстречаться. Одни уехали, другие заняты, у третьих еще какие-то уважительные причины. Даже мой старый приятель Чжан Сонрэн, который всегда угощал меня китайской едой в гостинице «Парк», оставил сообщение, что нездоров и в этот раз со мной встретиться не сможет. Бар Старины Чжоу, мое постоянное убежище в старой части французской концессии, оказался закрыт. А сам Старина Чжоу умотал в свой родной Шаньдун.

«Добрый друг» на улице Ююэн был все еще открыт. Я попал на вечеринку в честь новой любовницы «графа» Таками – индийской принцессы. По крайней мере, так он ее называл. Шанхайцы могут хвастать чем угодно. Ходили, правда, слухи, что она – обычная девчонка из бара в Бомбее, которую однажды подцепил пьяный английский торговец и, сраженный ее чарами, немедленно на ней женился, а потом перевез в Шанхай, где после полугода супружеской жизни «принцесса» связалась с русским аристократом, державшим игровой зал на Джесфилд-роуд. Сам же «граф» Таками, чей титул был таким же липовым, как и титул его подружки, не кто иной, как старый плут с Гавайев, сколотивший капиталец на продаже китайцам наркотиков сомнительного качества.

Народ танцевал под американскую «черную» музыку, запрещенную в Японии, но которую постоянно крутили на англоязычных радиостанциях, чтобы американцы предавались ностальгии, – одна из абсурдных идей, которыми бредили наши специалисты по пропаганде. Таками в белом костюме пошатываясь, таскал свою «индийскую принцессу» по танцполу. Из-за опиума, паленой русской водки или бессонных ночей на бесплодных угодьях ночных клубов она выглядела ужасно. Лицо ее распухло и покрылось серыми пятнами. Я помахал ей. Она обернулась в мою сторону, качая руками в такт музыке. Но похоже, так меня и не увидела.

Музыка гремела просто оглушительно. Я никогда не понимал эту любовь американцев к африканским барабанам. Относятся к неграм как к рабам, а сами танцуют под их музыку. Капитан Пик, русский специалист по еврейскому вопросу, с губной помадой, размазанной по губам и подбородку, вырядился в женское бальное платье. Его глаза блестели, как в трансе. То же самое выражение я заметил и у других присутствующих на этой вечеринке. Четверо из пяти присутствовавших японских офицеров, сняв кители, сидели вокруг стола с какими-то русскими девицами. У одного из военных из-за пояса торчала толстая пачка банкнот, похожих на старые русские деньги. Сидевшая у него на коленях девица, закинув голову, пронзительно визжала, а один из его собутыльников, стянув с ее плеч платье, поливал из коктейльного бокала, точно клумбу, ее голую грудь. Я попытался заговорить с Таками, но он не смог произнести ничего вразумительного. «Горячие орешки! – только и кричал он. – Горячие орешки!» Я так и не понял, что он имел в виду. Да, полагаю, он и сам не знал.

День ото дня новости становились все хуже. Хотя людям не дозволялось слушать вражеские радиостанции, это делали все, и я заметил перемену в китайцах, которые больше не ежились как собаки, опасаясь побоев, перед каждым человеком в японском мундире. Они видели, что наша игра проиграна. Я понимал их чувства. Да и кто их мог за это винить? Будь я китайцем, я бы чувствовал себя точно так же. Иногда я жалел об этом, но я был японцем и ничего не мог с этим поделать. Родную кровь, как и линии на ладони, не подделаешь. Китайцы слишком долго страдали. Пора было заключать мир. Нам не нужно было воевать с Китаем – да-да, особеннос Китаем. Это было нашей громадной исторической ошибкой. Сумей мы лучше убеждать китайцев в том, что мы на их стороне, уже давно исполнились бы наши заветные мечты, хотя бы некоторые из них; но наши военные руководители посчитали, что они все знают лучше. И решили сражаться до последнего мужчины, женщины и ребенка. Мы, японцы, никогда не могли правильно объяснить свои мысли и действия – настоящие лягушки в колодце. Прав Кавамура. Сейчас китайцы нас ненавидели, и в этом была наша вина.

Что я могу сказать о страшных событиях 6 августа? Жестокое убийство невинных жителей Хиросимы, которые и в войне-то участия не принимали, – самое нечеловеческое из деяний, когда-либо совершенных человеком. Это была даже не битва – просто массовое истребление мирных японцев, с которыми обошлись, как с крысами. Американские пилоты и в глаза не видели своих жертв. Только нация, не имеющая корней, не имеющая за душой ни толики человечности, могла совершить такое злодеяние. Наши солдаты натворили много плохого на этой войне, но до подобной низости ни разу не опускались.

В эту ужасную ночь 6 августа Ри давала концерт в театре «Гранд». Под названием «Музыкальная фантазия». Тот концерт стал последним ее выступлением, хотя об этом мы тогда еще не догадывались. Зал был забит китайцами – в основном теми, кто пришел посмотреть на звезду из «Опиумной войны». Даже самые отъявленные патриоты простили ей прошлое в Маньчжоу-го. Теперь она для них была просто сладкой девчонкой.

Появление Ри – такой маленькой и беззащитной в серебряном свете прожектора, в великолепном платье из ткани с цветами лотоса, – было подобно волшебному снадобью, которое позволило забыть на час-другой обо всех ужасах, творившихся снаружи. Шанхайский симфонический оркестр – пестрое сборище русских, евреев, немцев и китайцев – никогда не звучал так слаженно. Ри исполнила подборку из китайских песен: «Орхидеи так милы», «Благоуханный сад», «Месяц над Западным озером». Аплодисменты гремели, как раскаты грома. На вторую часть концерта Ри надела красное вечернее платье и исполняла джазовые номера, извиваясь, как негритянка. Я не знал, сможет ли она выйти сухой из воды. Это была совершенно «вражеская» музыка, какую раньше наши цензоры в жизни бы не пропустили. Очевидно, еще один признак того, что конец нашей мечты приближался.

Для третьей, финальной части концерта Ри переоделась еще раз. Когда бархатный занавес снова поднялся, она явилась в китайском платье из мерцающего синего шелка, расшитого серебристыми птицами. И исполнила песенку из «Веселой вдовы». Затем последовала пауза, и дирижер стал готовить оркестр ко второму номеру. Софиты палили нещадно, и на лбу певицы, несмотря на толстый слой грима, отчетливо проступали жемчужинки пота. Она спела несколько первых тактов следующей песни, когда вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Видимо, за шумом оркестра она сирен не расслышала и продолжала петь. Американские бомбардировщики, должно быть, летели прямо над нами – от грохота чуть не лопались барабанные перепонки. Толпа ликовала, даже несмотря на то, что все могли погибнуть. И наконец Ри прекратила петь, пораженная ревом и грохотом. Билетеры бросились в зал, приказывая всем бежать в бомбоубежище.

Чтобы успокоить нервы, мы решили выпить в ее гримерной. Сидели и тихо разговаривали по-японски. Я настаивал на том, чтобы она немедленно покинула город. Нет смысла напоминать, что сделают американцы, когда войдут в Шанхай. Ни одна японка не будет в безопасности. Я сказал ей, чтобы она ехала на север, к родителям. Пока еще есть время и можно пробраться через Маньчжурию. Я присоединюсь к ней, если она пожелает. Но на этот раз она не захотела прислушаться к моим советам. Для своих родителей она уже сделала все что смогла. Почти каждый юань, который она зарабатывала, уходил к ее отцу-неудачнику. Теперь она подождет в Шанхае возвращения Кавамуры. Он ее защитит. Я сказал, что рассчитывать на это нельзя. Американцы его сразу же арестуют. Но, что бы я ни говорил, ее решения это не меняло. Лицо ее выражало саму непреклонность.

– Я остаюсь здесь, – объявила она, перейдя на китайский. – Здесь мое место. Ты видел, как встречала меня публика сегодня вечером? Здесь мой дом!

Слезы и сегодня наворачиваются на глаза, когда я вспоминаю о ней – такой одинокой и беззащитной в той душной комнате, пахнущей гримом и потом. Несколько раз гас свет – отключали электричество. Я чувствовал, что она ускользает из моих рук, становится недосягаемой. Из-за войны, из-за обстоятельств нашего рождения между нами разверзлась пропасть, через которую я уже был не в силах перекинуть мост. Я не был китайцем, я даже не родился в Китае. Но и в Японии меня ничего не ждало. Поэтому я тоже останусь в Китае, но не в Шанхае или Пекине. Вернусь в Маньчжурию – туда, где начались все мои приключения. Признаюсь Амакасу в том, что миссию так и не выполнил. Вряд ли со мной что-нибудь случится. Что они могут мне сделать? Убить? Снова отправить в тюрьму? Слишком поздно. Я понимал, что для нас, японцев, все кончено, ведь даже тот нелепый шпион, которого Танэгути приставил ко мне, однажды сгинул, чтобы никому не попасться на глаза, когда придут американцы. Я отдам себя в руки моих китайских друзей. Ведь я не обидел ни одного китайца. Всегда был на их стороне. Я знал, что они поймут мои чувства.

Сейчас я понимаю, что мы были просто глупыми мечтателями, Ри и я. Что могли сделать для меня мои китайские друзья? Как часто мы отказываемся принять правду сердцем, даже когда осознали ее умом. Мы потерпели поражение. А на тех, кто были нашими друзьями, победители устроили облаву или надавили еще как-нибудь, лишь бы их головы оставались склоненными. Никто из них не сможет иметь со мной дела. А Ри, бедная невинная Ри, ведь ее желание исполнилось. Она действительно стала китаянкой – и разделила участь тысяч и тысяч китайцев. Как только американцы взяли Шанхай, китайские националисты немедленно обвинили ее в измене. Как и другая Ёсико, которая оказалась еще глупее нас, ибо специально вернулась в Китай в последние дни войны, надеясь примкнуть к партизанам, Ри оказалась в шанхайской тюрьме, где ее ждали суд и неизбежная казнь.

В Синьцзин я прибыл обессиленный, после бог знает скольких часов на поезде, который останавливался чуть не на каждом столбе. «Перемещение войск», – как правило, отвечали измотанные железнодорожники. В Синьцзине я увидел, что же представляло собой это «перемещение войск». Вагоны «Азиатского экспресса» были набиты вояками высших рангов и их добычей; одно купе – китайскими лакированными изделиями, другое – драгоценными картинами, еще одно – золотом, мешками с рисом и ящиками с драгоценным фарфором. Несколько мужчин, в которых я узнал офицеров военной полиции, сидя в своем купе, налегали на саке и закуски; полковник Квантунской армии раздраженно задергивал шторки, чтобы только не видеть смятения, царившего на платформе. Гражданские японцы с дорожными мешками на спинах дрались за возможность подобраться поближе к поезду в несбыточной надежде сесть в него. Низшие чины отгоняли их, используя ружья как дубинки. Я видел, как топтали японских детей, пока родители умоляли солдат пропустить их. По вокзальному репродуктору на японском объявили, что поездов на Далянь больше не будет в связи с перемещением воинских эшелонов. Сообщение повторили несколько раз, пока «Азиатский экспресс» в облаках пара неспешно отходил от перрона. Люди, скованные страхом, шарахались по вокзалу кругами, не зная, куда идти.

В гостиницу «Ямато», как выяснилось, я пришел лишь затем, чтобы услышать от портье – Старины Чена, которого знал уже бог знает сколько лет, – что свободных номеров нет. Вестибюль отеля был заставлен чемоданами, ждущими отправки в Японию. Одзаки, хирург, которого я всегда ненавидел, отчаянно пытался организовать транспорт для себя и своей семьи. Он кричал на другого японца, какого-то чиновника, что он, Одзаки, является президентом Японско-маньчжурского общества дружбы и должен стоять в очереди первым. Оба замолчали, когда полковник Квантунской армии, растолкав их, приказал солдату грузить свои вещи в автомобиль, на который претендовал Одзаки. Посинев лицом и брызжа слюной, Одзаки начал выражать протест. Полковник, развернувшись кругом, заорал на него:

– Как ты смеешь, наглый ублюдок, говорить так с полковником Императорской Японской армии?!

Я решил, что пора уходить.

Разумнее всего мне показалось отправиться в киностудию, где я, по идее, наверняка встречу какие-нибудь дружелюбные лица. Сквер Великого единства кишел гражданскими японцами, которые тащили свои пожитки на тележках или на спине, и вся их толпа накатывала как прилив, волна за волной, в одну сторону – к железнодорожному вокзалу. Этим людям было бесполезно объяснять, что поездов уже не будет – по крайней мере, для них. Кто мне поверит? Иногда стараться выполнить невыполнимое лучше, чем не делать совсем ничего. Со стороны армейских казарм послышались яростные вопли автомобильных клаксонов. Толпа заволновалась, давая проход кортежу из армейских грузовиков и черных легковых машин, летевших в сторону вокзала. Нескольких человек чуть не сбили, и кортеж умчался, оставив нас чихать в клубах поднятой пыли. Какой-то старик грозил солдатам кулаком и кричал, что они позорят нацию. Лично я мог сказать то же самое задолго до столь позорного окончания нашей миссии в Китае.

Моя одежда, которую я не снимал еще с Шанхая, пропиталась потом и грязью. Я мечтал принять ванну. Киностудия, обычно полная гвалта, суеты, разряженных статистов, перебегающих из павильона в павильон, теперь казалась всеми покинутой. Двое нервного вида клерков пробежали по коридору, навьюченные сумками неведомо с чем. Я не встретил никого из тех, с кем был знаком, и уже собрался найти местечко, где можно было бы прилечь и отдохнуть, когда знакомый голос позвал меня по имени:

– Ну и дела! Да неужто сам Сато вернулся на отдых в старое гнездышко?

Амакасу – подтянутый, в своей обычной зеленой форме – держался явно по-дружески. Я редко видел, как он улыбается, и уж никак не ожидал, что он станет это делать в столь мрачное время. Все выглядело так, будто между нами ничего не произошло.

– Может, сходим на озеро, порыбачим? Ты как?

Он положил руку мне на спину и начал подталкивать к выходу. Я же был так поражен, что последовал его воле, покорный как дитя.

В лучах послеобеденного солнца Южное озеро выглядело безмятежным, как на китайской картине: белые цапли что-то выискивали в зарослях бамбука, волны мягко ласкали берег. Сжимая удочку в руках, Амакасу окинул одобрительным взглядом крыши в новоазиатском стиле, вздымавшиеся над деревьями парка, и произнес:

– Посмотри, Сато, как сияет солнце над нашим прекрасным городом – яркое, как судьба этой великой земли!

Я не совсем понимал, о чем он.

– Мы ведь оба любили эту страну, правда, Сато? Фабрики, шахты, железные дороги создавал Киси, и это были великие проекты – разумеется, необходимые для выживания нашей империи. Наша работа была иной – не так ли, Сато? – но ничуть не менее важной. Да, это так! Мне нравится думать, что наш с тобой вклад – это попытка зажечь улыбки на лицах людей Маньчжоу-го. И знаешь, Сато? Даже когда мы, японцы, исчезнем отсюда, эти улыбки останутся доказательством того, что я работал не зря.

У него клюнуло, и он плавно вытянул из воды округлую рыбу. Великолепный белый карп с красными пятнышками ярко блестел на солнце. Амакасу обернулся ко мне – наивный и радостный, как мальчишка.

Я встретился с ним мимоходом на следующий день после обеда. Даже не знаю, зачем я продолжал слоняться по этой пустынной студии. Но идти мне больше было некуда, и я искал хоть какого-то успокоения, навещая памятные места. Прогуливаясь по пустым павильонам, я узнавал куски старых декораций из первых фильмов Ри: интерьер поезда из «Свадебного экспресса», фасад буддистского храма из «Ночей Сучжоу». Я думал обо всех этих великих фильмах, о труде, вложенном в них японцами, китайцами, маньчжурами. Нет ничего чудеснее людей, совместно работающих над созданием чего-либо прекрасного. По крайней мере, здесь, на Маньчжурской киностудии, не существовало национальных различий – учитывался только талант. Обливаясь слезами, я в последний раз вошел в двери третьего павильона и свернул в небольшой коридор, ведущий к офису Амакасу. Вероятно, капитан услышал мои шаги. Улыбаясь, он вышел из комнаты и протянул мне ладонь для рукопожатия, как европеец. Я был удивлен, увидев его в полном обмундировании Общества согласия Маньчжоу-го с иероглифами «гармония пяти рас», вышитыми на лацканах. Форму эту он надевал только по официальным поводам. Мне она всегда казалась немного клоунской. Он пожал мне руку и сказал:

– Замечательно было в Маньчжоу-го, правда, Сато?

Затем он вернулся в свой офис и тихо закрыл дверь. Через несколько минут послышался громкий хлопок, эхом отдавшийся в коридоре. Я принялся стучать в дверь, звать его по имени, а выстрел все звучал у меня в ушах. Не знаю, зачем я это делал. Нелепо, если подумать. В любом случае, дверь была заперта. Сломав ее наконец, я увидел, что Амакасу лежит головой на столе, а кровь его капает на персидский ковер. И я пожалел, что у меня не хватило мужества последовать его примеру.

Вместо этого я побежал за помощью. Но где ее искать? Полицейские участки пусты, больницы забиты японскими беженцами, которые разбили по лагерю в каждой отдельной палате и причитают от ужаса перед тем, что их ожидает. Куда бы я ни зашел, все только и рассказывали жуткие истории о том, как китайские бандиты насилуют японских женщин и забирают их детей в рабство. Поэтому я вернулся, чтобы в одиночку похоронить Амакасу в саду киностудии, которую он создал. Это был самый минимум того, что я мог сделать для этого непонятого человека, к которому история, уверен, отнесется куда благосклоннее, чем его современники.

Счастливая случайность спасла меня от перспективы разделить больничный пол с кучкой вшивых и истеричных беженцев. Уже выйдя из студии, я встретился с Лю, моим старым маньчжурским другом. Он работал переводчиком в Маньчжурской радиовещательной корпорации – сначала в Мукдене, потом в Синьцзине. Наша дружба началась давным-давно, в самые первые дни программы «Рапсодия Маньчжоу-го». В отличие от других, он все еще дорожил нашей дружбой и сам предложил пожить у него несколько дней. Где этот человек сейчас, что с ним стало с тех пор, не имею ни малейшего представления, но с радостью пользуюсь случаем, чтобы воздать должное его храбрости и доброте.

Лю был человеком образованным, до войны изучал литературу в Пекине. Книги были его единственной страстью. Его маленький дом в Синьцзине, недалеко от сквера Великого единства, напоминал лавку букиниста – книги громоздились стопками в каждой комнате. Обнаружить то, чего он не читал в китайской и японской литературе, было практически невозможно. Я со своей начитанностью и в подметки ему не годился. Но мы оба страстно обожали «Речные заводи». И следующие несколько дней провели, декламируя наши излюбленные рассказы: Лю на китайском, я на японском. Его любимым героем был «пилигрим» У Сун – герой-пьяница, который мстил за убийство брата. Я же предпочитал Долгожданного Дождя Сун Цзяна, великого вождя с глазами феникса.

– Но он под конец все же предал своих людей, – с мягкой улыбкой поддразнивал меня Лю. – И даже примкнул к правительственным войскам! – продолжал он с театральным негодованием.

Я защищал своего героя, уверяя, что это было частью его стратегии. Долгожданный Дождь всегда был на стороне справедливости. Так мы спорили с утра до вечера, цитируя любимый роман вдоль и поперек и запивая наши аргументы рисовой водкой, запасы которой у Лю, похоже, не иссякали. В его квартирке, битком набитой историями, мы были как братья. Несколько дней среди вселенского хаоса я чувствовал себя как дома.

То ли на четвертый, то ли на пятый день моей жизни у Лю, уж не помню, но где-то около полудня на улице раздался страшный шум. Доносился он от сквера Великого единства и состоял из человеческих воплей и рева духового оркестра. Лю, побледнев, посоветовал мне никуда не ходить, а лучше выпить еще немного. Но я не мог сдержать любопытства, выбежал на проспект, недалеко от дома и присоединился к толпе. Посреди проспекта – аккурат перед заброшенным универмагом «Мицукоси», чьи хозяева спешно бежали в Японию, – в беспорядке стояли армейские грузовики. Сразу ясно: не наши. На бортах алели пятиконечные звезды. Верзилы иностранцы в неопрятной военной форме забегали в магазины и выбегали из магазинов, утаскивая с собой все, что могли унести: женские платья, настольные лампы, настенные часы, туфли, ткани для штор, медную утварь, стулья, бутылки саке – все, что им только приглянулось. У одного солдата с шеи свисало ожерелье из четырех наручных часов на веревочке; другой нахлобучил на голову чучело птицы, как женскую шляпку. Солдаты не столько расхаживали, сколько рыскалипо проспекту, заглядываясь то на магазины, большинство из которых словно разорил ураган, то на женщин – гадая, за что же схватиться в первую очередь. Все больше грузовиков подъезжало со стороны Южного озера. Солдаты, явно пьяные, выглядели как безумцы. Они вопили по-звериному и носили странную одежду – китайские халаты, женские кимоно и шляпы-котелки. Двое солдат фехтовали: один – китайским мечом, другой – выставочным ружьем. А еще один, на заплетающихся ногах, вырядился в атласное женское платье и нацепил на макушку головной убор китайского императора.

Довольно долго я не понимал, что означает весь этот сумасшедший спектакль. Потом понял. Солдаты разграбили киностудию – и теперь бегали, озверевшие, в наших костюмах и бутафорском реквизите. Одно из этих платьев могла когда-то носить Ри Коран. Я подумал о несчастной Ри, ждавшей своей страшной участи в шанхайской тюрьме, и об Амакасу, лежащем в твердой маньчжурской земле, и о Восточной Жемчужине Дон Чин, навечно застрявшей меж двух огней – родиной-матерью и родиной-мачехой. Наши трусливые военные оставили нас на милость варваров. И дикари уничтожили наши мечты.