Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Видели бы вы физиономии европейцев, когда мы вышвыривали их из Шанхайского клуба! Они просто поверить не могли, что происходящее с ними реально. Мир для них словно перевернулся. Никогда больше знаменитый «Длинный бар» не будет закрыт для азиатов. Никогда больше на территории Азии не будет табличек «Собакам и китайцам не входить». Теперь Шанхай – наш. Я едва сдержал слезы, когда спустили британский флаг и наше «восходящее солнце» взошло над Гонконгско-Шанхайским банком. Какое зрелище! А позже той же ночью, когда фейерверк, запущенный с крыши гостиницы «Катэй», осветил все небо, я кричал и хлопал в ладоши как сумасшедший. Вся Шанхайская набережная была запружена толпами китайцев. Похоже, они еще не оправились от грохота первых салютов и не совсем понимали, чего ждать дальше. Некоторые держались испуганно. Я подошел к группе людей, одетых по-зимнему, и сказал им, что не нужно бояться. Это не взрывы, это праздничный салют. И хотя они очень стеснялись радоваться вместе со мной, я знал, что однажды они поймут, что это был час их освобождения.

18

Ежегодный обед в честьяпоно-еврейской дружбы харбинская гостиница «Модерн» обычно давала ранней весною, в марте. Почему – никто не знал, но это уже стало традицией. В 1942 году это произошло 8 марта. Я никогда не любил Харбин с его русскими православными церквями, конными повозками и нищими попрошайками. Харбин был местом ненадежным. Там вечно казалось, что за тобой следят. Одноглазый грек, ошивавшийся в вестибюле гостиницы «Модерн», конечно же работал шпионом, хотя и не понять на кого. И в этом был весь Харбин. Вы никогда не знали, кто ваши друзья. У русских большевиков повсюду были шпионы. Как и у «красных» китайцев, и у повстанцев Чан Кайши. Разумеется, были свои шпионы и у нас. Но в этом деле мы не слишком преуспели. Для эффективной работы шпион должен знать не один, а несколько языков, быть вездесущим и в то же время невидимым. Вот евреи – они прирожденные шпионы. А мы, японцы, в любых иностранных компаниях сразу же выделяемся и торчим, как больной палец, у всех на виду.

Но мы не глупили. Конечно же нам было отлично известно, что евреи владеют крупнейшими мировыми банками, что они проникли в британское правительство и управляют Вашингтоном, как собственным кукольным театром. И в том, что Рузвельт был евреем, а Ротшильд – его банкиром, случайности нет. Мы также прекрасно понимали, что никто чужой не может проникнуть в международные еврейские сети. Давить их силой было так же бесполезно, как рвать паутину: разрушишь одну – глянь, а уже сплетена другая. Нет, в отличие от немцев, нам, японцам, хватило ума понять, что евреев нужно держать на своей стороне.

Владел гостиницей «Модерн» один русский еврей по фамилии Эллингер. Ее прежний владелец, также еврей, сошел с ума, когда одного из его детей похитили – скорее всего, большевики. В Харбине это было таким же обычным делом, как снегопады зимой. Даже после провозглашения Маньчжоу-го похищение детей воспринималось всеми как неизбежное зло нашей жизни. Игроки в гольф носа не высовывали на поле без вооруженной охраны. Каждый ресторан, желающий видеть у себя публику определенного уровня, нанимал охранников. Вы не могли пойти в Харбинскую оперу или даже в общественный парк, если вас не охраняло сразу несколько человек. Богатейшие из китайцев содержали целые охранные армии. Жертвами похитителей очень часто становились богатые евреи, поскольку были слишком жадными, чтобы платить за свою безопасность, а русские ненавидели евреев довольно сильно. Во всяком случае, Эллингер, человек богатый и влиятельный, владел сразу несколькими театрами в городе. Музыка была его страстью, особенно музыка великих немецких композиторов. По некоторым своим делам я соприкасался с Эллингером довольно плотно, хотя и понимал, что полностью доверять ему нельзя.

Чуть ли не единственной слабостью Эллингера был его сын – оперный певец, обучавшийся в Париже, его кровное чадо, которым он дорожил больше всего на свете. Этот юноша по имени Макс оказался смазливым тенором с меланхолическими глазами и вислым носом, типичными для представителей его нации. В глазу он носил монокль, который часто ронял от волнения. Но особенно отчетливо запомнились мне его уши – громадные, розовые и чувствительные, как локаторы.

По случаю ежегодного обеда в честь взаимной дружбы Макс приехал в город навестить отца. У Макса тоже имелись свои слабости: девочки, особенно высокие и русские. Снисходительный отец мирился с этим. Дескать, у молодого самца должны быть свои удовольствия и так далее. Но старик очень волновался из-за сыновней беспечности. Обычно после наступления темноты Макс слонялся по улицам из одного клуба в другой так, словно он в Париже. Нередко я заставал отца и сына в разгаре серьезной ссоры. Они орали друг на друга так громко, что даже оперные рулады из трубы граммофона не могли заглушить их криков.

И поскольку мальчик совсем не слушал отца, Эллингер, измученный тревогами, попросил меня серьезно поговорить с ним. Сам я, хотя и любил своего еврейского друга, без этой дополнительной работы мог бы и обойтись. Оснований относиться к Максу тепло у меня вроде не было. Насколько я слышал, это был испорченный юнец, говоривший по-китайски еще хуже своего отца. Но Эллингер умолял меня встретиться с ним, и я, вопреки своей воле, согласился.

Говорят, первое впечатление всегда самое правильное. Не исключаю, что я плохо разбираюсь в людях, ведь у меня нет какого-то особого опыта. Но, встретившись с Максом, я понял, что он – добрый и мягкий человек, живущий только своей музыкой. А девушки были для него не больше чем хобби, отдушиной, да и поведение его с ними буйным не назовешь. Он любил наблюдать за ними, когда они проходят мимо, выставляют себя напоказ в борделях или занимаются любовью с другими мужчинами. Он смотрел на все это, приоткрыв рот и слегка поскуливая, как молодой пес.

– Отец чересчур беспокоится обо мне, – сказал он мне после нашей первой встречи. И улыбнулся: – Ах, эти еврейские отцы! Они всегда слишком много волнуются.

– Но он имеет полное право волноваться, – сказал я. – Вам следует вести себя осторожнее. Это очень опасный город.

– Да зачем кому-то нападать на меня? – спросил он в ответ.

– Ваш отец – очень богатый человек, – сказал я. – Просто будьте осторожны. Не выходите без телохранителя.

– Как насчет вас? – сказал он.

– Мне не нужен телохранитель.

– Нет, я имею в виду, почему бы вам не ходить вместе со мной?

Лучший способ подружиться с мужчиной – это сходить с ним в бордель. Мы на пару с Максом посетили не меньше дюжины. Он все подглядывал в особые глазки, специально устроенные для мужчин с подобными склонностями, ну а я развлекался как мог по-своему. Русские бордели, китайские бордели… Однажды мы зашли в заведение, где были одни лишь взрослые еврейки, зато с репутацией самых горячих любовниц в городе. Хотя я предпочитаю азиаток, любой гурман должен иногда переключаться на другую диету. Макс, однако, оставаться там не захотел. Мне показалось, он смущается.

Он рассказал мне о своей матери, которая умерла, когда он был еще ребенком. Ее портрет он носил в небольшом медальоне на шее. И однажды снял его, чтобы показать мне. Круглое маленькое лицо, с такой же мягкой улыбкой, как у Макса. Он рассказал мне еще больше: о своей музыке, о жизни в Париже, о своем одиночестве. И тут пришла очередь смутиться мне: обычно я не большой любитель выслушивать признания от мужчин. Но Макс действительно тронул меня. В моей душе зародилось странное нежное чувство, какого я никогда не испытывал по отношению к мужчинам, тем более к белым. Я никогда не был знаком с белым мужчиной вроде него. Да и за всю свою жизнь не встречал никого похожего. Он был слишком нежен для этого мира, особенно для грубого и беспорядочного Харбина. И я принял его таким, каким он был, под свою персональную ответственность.

На торжественном обеде в честь японо-еврейской дружбы Эллингер сиял отцовской гордостью и представлял сына всем высоким японским сановникам. Среди них был Тэцу Кобаяси, председатель совета директоров Банка Иокогамы; Тёдзо Хонда, советник мэра Харбина; Сюндзи Накамура, глава военной полиции. Среди японских гостей я заметил изъеденное оспой лицо Сэйдзи Мурамацу, главаря банды Мурамацу, которого я до этого встречал лишь однажды, на первом заседании Клуба поклонников Ри Коран в Синьцзине. Когда я вежливо поклонился в его сторону, по его лицу нельзя было понять, узнал он меня или нет. Уже в первую нашу встречу он не понравился мне. А теперь нравился еще меньше. Зловещий тип.

Хотя с продуктами в 1943-м было трудно, Эллингер умудрился раскопать где-то отличную русскую икру, великолепную говядину и отменные французские вина, чтобы всю эту роскошь запить. Банкетный зал очень стильно украшали знамена с шестиконечной звездой, стоявшие в братских объятиях флагов Японии и Маньчжоу-го. Сменяли друг друга речи и здравицы в честь нашей глубокой и нескончаемой дружбы. Банкир Кобаяси красочно говорил о многих вещах, которые нас связывали: о наших древних культурах, любви к тяжелой работе и о печальной необходимости для обоих наших народов бороться за выживание во враждебном мире. Затем поднялся Эллингер и поблагодарил японцев за то, что они защищают евреев во времена великих бедствий. И в разгар вечера Макс согласился спеть для нас. Его первая песня была русской. За ней последовали фрагменты из шубертовской Winterreiseи, наконец, ко всеобщему удивлению, песня Ри Коран «Весенний дождь над Мукденом», которая тронула всех нас до слез. Даже Мурамацу, всегда очень сдержанный, аплодировал, не жалея сил.

И все-таки отнюдь не банкет Элленберга, несмотря на всю его пышность, заставил меня задержаться в Харбине. Моя поездка сюда затянулась так надолго совсем по иной причине. Этой весной здесь планировались натурные съемки нового фильма с участием Ри. Очень необычный проект под названием «Мой соловей» снимался Маньчжурской киноассоциацией, хотя Амакасу относился к нему очень сдержанно. Предыстория картины была очень непростой, и здесь необходимо кое-что пояснить.

Ри была почти увлечена человеком, который планировал эти съемки: бывшим токийским кинокритиком по имени Н о буо Х о тта. Я винил себя за это досадное обстоятельство, ведь именно я в свое время их познакомил. На Ри всегда производили впечатление оторванные от жизни книжники-интеллектуалы, обладатели таланта свободно трепать языком и головы, набитой благородными идеями. Хотта был в точности из таких: худой, патлатый писака, сооружавший цветистые эссе о «народном искусстве» и «пролетарской культуре». Он был одним из тех русофилов, которые просиживали свои жизни в кафешках на Гиндзе, читая сложные романы и цитируя советские теории о том, как снимать кино. Этот тип людей, вечно бормочущих непонятные ритуальные заклинания, производил на Ри громадное впечатление, поскольку она искренне полагала, что все это полно глубочайшего смысла. В свою очередь, Хотта увлекся ею ничуть не меньше. К тому же, еще когда он отсиживал срок в японской тюрьме за распространение антинародной пропаганды, он слушал по радио песню из «Китайских ночей» в исполнении Ри, и это помогало ему преодолевать все тюремные невзгоды. Во всяком случае, именно так он увязывал факт появления Ри с опытом собственной жизни.

Вообще-то, Хотта сильно преувеличивал свои страдания. На самом деле все выглядело куда менее героично. Он был арестован Полицией мыслей. [24]24
  Полиция мыслей (яп.,сокр. Токк о ) – особое полицейское подразделение, образованное в Японии в 1911 г. для контроля за политическими группировками и идеологиями, представляющими угрозу общественному порядку.


[Закрыть]Поначалу он отказывался отречься от своих марксистских взглядов, но, просидев какое-то время в одиночной камере, образумился. Я сам никогда марксистом не был, но понимал, что нельзя доверять испорченным юнцам, которые отрекаются от своих идей из-за нескольких дней плохой кормежки и насморка. Сказать по правде, он просто раскололся. А чего еще от него ожидать? Он был очень горд, когда демонстрировал шрам на лице, как у настоящего героя Сопротивления. Разумеется, возникает вопрос: как же случилось, что такой тип стал снимать кино в лучших студиях Маньчжоу-го? Но Амакасу нравились идеалисты – даже такие, с «красным» прошлым. Была у капитана такая странность. А может, он был просто мудрее, чем казался. Принять таких мерзавцев на работу было наилучшей возможностью их контролировать. Возможно, поэтому он и предложил Хотте должность продюсера в Маньчжурской кинокомпании Синьцзина.

Хотта же каким-то невероятным образом сумел убедить Амакасу, чтобы тот поддержал производство музыкального фильма, в котором почти все говорят по-русски. Ри играла японскую девушку, удочеренную русской оперной певицей. Поэтому ей пришлось учиться говорить по-русски, петь по-русски и держаться как молодая русская женщина. Образцом для нее была Маша, ее же еврейская подруга из Мукдена. Несмотря на мои дурные предчувствия по поводу самого проекта, я был потрясен, как быстро она переняла манеры обычной русской девушки, репетируя перед зеркалом в своем номере гостиницы «Модерн»: наливать чай из самовара, приветствовать русского отчима, говорить, ходить, петь и спать так же, как делают эти чертовы русские. Это было удивительно, хотя меня от подобной метаморфозы просто тошнило. Ее способностями и упорством можно было бы восхищаться, если бы не последствия, к которым они привели.

Тору Симидзу, режиссер фильма, был еще одним ненадежным элементом с «красноватым» прошлым. Его позаимствовали у Токийской киностудии. Я же заподозрил обман, как только его увидел. И когда Амакасу попросил меня «приглядывать» за ним и за Хоттой, более ни в чем не сомневался. Дело было даже не столько в слежке за ними, сколько в том, чтобы не дать Ри попасть в беду. Она была слишком доверчива и легко подпадала под влияние хитрых мужчин, умеющих завоевывать чужое доверие.

История, рассказанная в «Моем соловье», происходит в 1920-х. По Китаю как оглашенные носятся китайские генералы и русские большевики. Во время нападения китайских бандитов японская девушка теряет своих родителей. Ее спасает и удочеряет русская оперная певица в Харбине. Сама примадонна больше не хочет петь, ибо несколько ее представлений были сорваны большевистскими диверсантами, но учит пению свою приемную дочь. Когда те же бандиты, что лишили жизни ее родителей, угрожают напасть на Харбин, русские эмигранты приходят в ужас. Но все кончается хорошо, в 1931-м японская армия восстанавливает порядок и предлагает несчастным русским беженцам свою защиту. Отчим девушки в конце концов соглашается спеть Мефистофеля в «Фаусте», но тяжело заболевает и умирает прямо на сцене. Тут можно бы и закончить эту слезливую мелодраму. Но внезапно сюжет делает еще один поворот. Обнаруживается, что настоящий отец девушки выжил. Но, узнав, что его дочь живет в безопасном Харбине, он позволяет девушке ухаживать за ее больным отчимом, пока тот наконец не отправляется на тот свет в финальной сцене, предназначенной исключительно для того, чтобы выжать из публики слезы, как сок из лимона.

Жизнь на съемочной площадке, и без того напряженная, очень быстро переросла в нескончаемую войну старых козлов. И причиной мужской вражды, подобно Елене в древнегреческом мифе, стала бедняжка Ри. Симидзу не выносил, когда она исчезала из виду, особенно если где-то поблизости околачивался Хотта. А Ри не могла пренебречь вниманием известного японского актера, прилетевшего из Токио для того, чтобы сыграть роль ее отца. Дмитрий не-помню-как-его, русский баритон из Харбинской оперы, игравший ее отчима, просто ревел от ярости, когда Ри уходила обедать с кем-нибудь из ее японских воздыхателей. А она была так доверчива, так сильно желала учиться у этих почтенных мужчин, что могла стать для них очень легкой добычей.

А еще был Макс, бедный глупый Макс. И здесь уж точно моя вина. Я никогда не должен был знакомить его с Ри. Но я думал, ему понравится смотреть, как снимают кино. И он заинтересовался. Да, ему нравится кино, признался он. Любовь его к Ри была щенячьей, можно не сомневаться, да и сам он был слишком застенчив для каких-либо физических отношений; но он, не отставая ни на минуту, мотался за Ри по всей съемочной площадке, настойчиво приглашал ее обедать и звонил ей в гостиницу, пока я не решил положить этому бреду конец. Боюсь, я сильно разозлился и потребовал в весьма жестких выражениях, чтобы он никогда больше не появлялся рядом с Ри. Макс побледнел, как привидение, и сказал очень тихо: «Вы были мне другом». А потом развернулся и убежал. Я больше ничего о нем не слышал, и это очень меня беспокоило. Но что я мог сделать? Я хотел защитить и его, но моим главным долгом все-таки оставалась защита Ри.

Поэтому я внимательно следил за Симидзу и Хоттой. Для этого мне пришлось провести много ночей, беспробудно пьянствуя в баре гостиницы «Модерн». Я выслушал сотни признаний в неразделенной любви и слезливых жалоб о том, как трудно снимать хорошие фильмы в тяжелые времена. Но эти двое были слишком умны, чтобы разглашать свои по-настоящему опасные мысли. Лишь однажды Хотта немного расслабился, да и то после сильнейшего запоя. Сначала он уснул, положив голову на стол. А когда я собрался к себе в номер, он поднял голову, уставился на меня налитыми кровью глазами и пробормотал:

– Знаешь, Сато… Мы проиграем эту войну. Это точно. Мы ее проиграем, потому что мы бедная, маленькая островная страна, а Америка слишком большая и сильная. Но даже пускай мы проиграем войну, я хочу показать всему миру, что мы можем снимать кино не хуже, чем они. Нет! Даже лучше, чем в Голливуде. По крайней мере, мы доведем дело до конца. И это будет лучший музыкальный фильм, когда-либо снятый в истории…

19

Как-то днемя сидел в своем номере (группа была на съемках), как вдруг услышал, что кто-то зовет меня. Точнее, выкрикивает мое имя, стуча кулаками в дверь. Это был Эллингер – глаза навыкате, из горла вырываются странные, нечеловеческие звуки. Я силком усадил его, дал стакан воды. Наконец он пробормотал, заикаясь, на плохом японском: «Они похитили его!» – и, упав на колени, разрыдался, как женщина. Сначала я растерялся. Кого похитили? Где? Почему? Я еле сдержался, чтобы не выказать нахлынувшего неуважения к Эллингеру: нельзя же так распускаться. Вот она, оборотная сторона еврея: заберите у него защитный покров из денег – и узрите лишь жалкую и хнычущую человеческую плоть.

Но еще больше я поразился, узнав, что похитили Макса. Да, мне следовало присматривать за мальчиком. Он был слишком доверчив. Пожалуй, я был с ним слишком строг. Да и самого Эллингера было за что винить. Мотался повсюду, хвастаясь своим бесценным Максом – его талантом исполнителя, его прекрасной наружностью, его успехами в Париже и все такое. Он нарушил золотое правило Харбина: «Не привлекай внимания».

Я спросил Эллингера, потребовал ли кто-нибудь выкуп. Нет, об этом с ним еще никто не говорил. Угрозы поступали? Он покачал головой. Тогда я решил поговорить с одноглазым греком, который сидел, как на насесте, на одном и том же стуле в вестибюле гостиницы, искоса посматривая в газету и не очень интересуясь ее содержанием. Маленький скрюченный негодяй: просто заговорив с ним, чувствуешь, что запачкался. Он сказал, что ничего не видел, не слышал и вообще ничего не знает. Занимается своим делом и пьет утренний кофе. Все, чем он смог помочь, был совет посмотреть русские газеты.

– Если это русские, цена будет объявлена в утренних рекламных объявлениях, – сказал он.

Эллингер, разумеется, ни прикасаться к этим «антисемитским бумажкам», ни тем более читать их не мог. Но так или иначе, в газетах в тот день ничего не появилось.

На следующий день, когда Эллингер окончательно превратился в невнятно бормочущую развалину, я получил приглашение встретиться с капитаном Накамурой в штаб-квартире военной полиции на Большом проспекте. Это здание, которое местные называли «Чертов дом», когда-то было русским банком. За массивными колоннами скрывались громадные стальные двери. Поговаривали, что в тихие дни из подвальных камер, чьи окна у самой земли закрыты тяжеленными железными решетками, до прохожих доносятся нечеловеческие вопли. Офис Накамуры находился на втором этаже, куда вела широкая мраморная лестница. Кроме карты Маньчжоу-го, на стенах кабинета никаких украшений не наблюдалось. Круглолицый, с пухлыми розовыми руками и усами-щеточкой над тонкогубым ртом, Накамура даже не потрудился подняться из-за стола, когда я вошел. К моему удивлению, я увидел, что рядом с ним в уютном кресле сидит Мурамацу.

– Вы знакомы? – поинтересовался Накамура.

Я сказал, что мы встречались. Мурамацу повернул ко мне свое бледное, изрытое оспой лицо, но ничего не сказал.

Беседу Накамура вел на вульгарном хиросимском диалекте. Борьба с американскими империалистами, сообщил он, сильно подрывает наши ресурсы. Напряжение ощущается и в Маньчжоу-го. Чтобы финансировать нашу столь важную миссию и продолжать войну, нужен каждый цент, который мы только сможем собрать. Евреи, чьи жизни мы защищаем с такими проблемами для нас самих, не горят желанием помочь нам в наших проблемах. Поэтому было принято решение, как он выразился, «стрясти немного монет с еврейского денежного древа». Гордясь произнесенной фразой, он обнажил ряд золотых зубов, тут же отразивших свет настольной лампы. Обращаю внимание, продолжил он, на этот неприятный эпизод с исчезновением сына Эллингера. От этих слов я вдруг похолодел, а по шее побежали струйки пота. А ведь я и правда не обращал на это внимания. Бывало, подслушивал то один тайный разговор, то другой – к этому в Маньчжоу-го все привыкли. Но только теперь я осознал всю цепочку с предельной ясностью: Клуб поклонников Ри Коран – полковник Ёсиока – Мурамацу в прозрачных шелковых носках – и юный актер, сын харбинского еврея.

– Он в руках наших русских друзей, – продолжил Накамура. – Они знают, как обращаться с богатыми евреями. – Он взглянул на Мурамацу, провел сероватым языком по щеточке усов. И снова посмотрел на меня: – Вы друг Эллингера, и мы наблюдали за вами, когда вы бродили по городу вместе с этим мальчиком. – Тут меня затошнило, и я лишь надеялся, что этого никто не заметил. – Скоро потребуют выкуп. В ваших интересах – как, впрочем, и в наших, – чтобы вы убедили этого еврея его заплатить. Да смотрите, хотя бы на этот раз сделайте все как надо.

И хотя все это было произнесено с улыбкой, я понял, что угроза серьезная. Мой провал задания по ликвидации Восточной Жемчужины не прошел незамеченным. Я ненавидел надменный тон проклятого коротышки, но другого выбора не было. Это была единственная возможность спасти Макса. Даже при поддержке Амакасу все силы военной полиции и организованного криминала были против меня. Позже я догадался, что человеком, который информировал военную полицию о передвижениях Макса Эллингера, и был тот одноглазый грек. Очень хотелось его задушить, но в сложившейся ситуации это было бы неразумно.

Когда через пару дней в русской фашистской газетенке «Наш путь» появилось анонимное объявление с требованием выплатить за Макса пятьдесят тысяч долларов, я сказал своему другу, что он должен сделать это немедленно. Эллингер, однако, не хотел об этом слышать. «Как они смеют! – кричал он. – Почему я, скромный бизнесмен, который за свою жизнь не обидел и мухи, почему я должен разоряться из-за гангстеров? Это произвол! Произвол!» Я конечно же с ним соглашался, но все же пытался убедить в том, что выбор у него небольшой. Не вдавался в детали, но намекнул, что знаю, кто скрывается за всем этим. «Макс – гражданин Франции!» – вопил Эллингер и грозился пойти во французское консульство. Я сказал, что это лишь ухудшит его положение. Но старик своего мнения не изменил. А через два дня в отель «Модерн» доставили конверт. Внутри, завернутый в кусок газеты «Наш путь», лежал красноватый, как маленькая сосиска, палец.

Среди всех этих треволнений мне приходилось еще присматривать за Ри, чьи отношения с Хоттой, увы, становились все ближе. Все чаще от нее слышалось: Хотта-сан сказал то, Хотта-сан сделал это, и какой он умный, и какой эрудит, и как тонко разбирается в ее чувствах. Она повторяла – в своей полудетской манере – мысли Хотта об американском капитализме и азиатском пролетариате. Наши с нею встречи обычно происходили в кафе «Виктория» на Китайском проспекте, где Ри обычно набивала себе желудок русскими пирожными и, слизывая с пальцев крем, рассказывала мне о пятилетках или о своих проблемах с мужчинами. Симидзу к ней очень добр, говорила она. Надо лишь не отказываться от его приглашений на обед. А вот Син Абэ – тот, кто играет роль ее японского отца, – такой обходительный и красивый, он обещает дать ей все, чего она пожелает, если она согласится поехать с ним в Токио… Она покачала головой и поправила меховой воротник на шее, точно прелестная птичка.

– Ах, эти мужчины! – вздыхала она. – Я пытаюсь дать им то, чего они хотят, но они такие… такие…

Ничего не отвечая, я просто сидел и смотрел, как она слизывает крем с верхней губы.

Пока Эллингер отсиживался в своем номере, не желая ни с кем общаться, наша съемочная группа оккупировала солидную часть гостиницы. Номер для новобрачных превратили в апартаменты русского баритона и его японской дочери. Симидзу репетировал с выдающейся русской актрисой Анной Вронской с помощью переводчика, неопрятного молодого человека, который все время что-то записывал в записную книжку, полагая, что этого никто не видит. Бог знает, кому он строчил свои доносы. Сразу за креслом режиссера сидел Накамура, частенько посещавший съемочную площадку. Снималась сцена нападения китайских бандитов. «О! – кричала русская женщина. – Мы несчастные, беззащитные беженцы. Где же японцы?» Баритон, вконец обезумев, хлопал ее по плечу и говорил, что все будет в порядке. Ри скулила, хватаясь за руку отчима. Ее способность заплакать по первому указанию режиссера вызывала всеобщее удивление. Вот она, веселая и жизнерадостная, смеясь, болтает с каким-то актером. Но стоит режиссеру крикнуть «Начали!», как лицо ее морщится, становясь беззащитным, и слезы потоками текут из глаз. «Папа! – рыдает она. – О, папа!» И баритон сжимает ее в объятиях – на мой взгляд, слишком страстных. Тут уже слезы наворачиваются даже на свиные глазки Накамуры. Он – один из самых ярых поклонников Ри.

– Снято! – кричит режиссер с красным от злости лицом. – Скажите ему, чтобы он ее так не лапал! – орет он переводчику.

– Но я вообще-то ее отец… – бубнит Дмитрий, изображая саму невинность.

– Меня это не волнует! – кричит Симидзу. – В Японии так себя не ведут.

– Но я-то русский! – оправдывается Дмитрий.

– Зато она – японка! – орет Симидзу уже во всю глотку.

Дмитрий, шатаясь, уходит со съемочной площадки; переводчик бежит за ним со своей маленькой записной книжкой. Из-за ширмы слышатся русские голоса – один умоляющий, другой раздраженный. Ри рыдает на плече Хотта, словно он способен уладить трения между русскими. Я понимаю, что должен внимательнее вникать во все эти бытовые детали, но мои мысли упорно не желают быть здесь. Сейчас они – с Максом, с упрямым Эллингером, который отказывается выполнять то, что нужно, дабы освободить своего сына. Что эти сволочи могли сделать с мальчиком, не хочется даже думать.

Как раз в эту минуту в гостиную попытался войти китаец портье, которого тут же остановили японцы охранники. По всей видимости, он хотел видеть меня. За что получил затрещину. Я не представлял, что происходит. Но после некоторого замешательства мне передали-таки записку. Эллингер просил меня немедленно подняться к нему.

Войдя в номер, я не сразу смог разглядеть его в темноте. До меня доносились только стоны раненого зверя. «Что случилось?» – спросил я, нажимая на кнопку выключателя. Его глаза были красными от слез. Он простирал руки вверх, словно взывая к своему еврейскому богу. Я обвел глазами комнату и увидел на столе заляпанное кровью письмо и кусок бумаги, в который было завернуто большое человеческое ухо, сморщенное, как лепесток увядшей розы.

– Скажите еврею: заплатив половину выкупа, он сможет увидеть своего драгоценного сына. – Сидя за письменным столом, Накамура смотрел куда-то в сторону и полировал ногти серебряной пилочкой. – Другую половину заплатит, когда сына освободят.

Он был явно недоволен тем, что я не смог убедить Эллингера. Но надежда забрезжила: по крайней мере, Макс был жив. Я сказал, что сделаю все, что в моих силах. И Накамура отпустил меня, проворчав:

– Я поговорю с русскими, когда он раскошелится. Поедете вместе с Эллингером. И даже не думайте ни при каких обстоятельствах произносить мое имя.

После долгих убеждений Эллингер наконец уяснил: если он не заплатит денег, сына ему не видать никогда. В машине мы с ним тряслись, наверное, больше часа. Стояла ночь, и я не мог различить, куда мы ехали, – понял лишь, что от центра к окраине. Эллингера бил озноб, хотя одет он был в теплое зимнее пальто. Машину вел китаец. Переднее сиденье рядом с шофером занимал вооруженный русский, вонявший водочным перегаром и чесноком. Мы остановились у неприметного дома с остроконечной крышей, в каких обычно живут японские чиновники средней руки, с небольшим палисадником под слоем белого хрустящего снега. Еще один русский быстро впустил нас в дом. За столом сидели пять человек и слушали сентиментальные русские песни. Трое из них выглядели как русские, Двое других были японцами самого низкого пошиба – разрисованные наколками головорезы, при виде которых становится стыдно за свою страну. На столе стояло несколько пустых бутылок из-под водки. Одна была разбита, и ее острые зазубренные края торчали в нашу сторону. Макса не было. Один из японцев усердно ковырял во рту зубочисткой.

– Деньги покажи, – сказал японец с неряшливой наколкой богини Каннон на правом плече.

Я ответил, что сперва мы хотим увидеть Макса, так нам обещали.

– Ты кто? – спросил по-японски один из русских. – Адвокат этого еврея?

Другие заржали, как от хорошей шутки.

– Приведите мальчишку, – сказал второй японец, грубая скотина с татуировкой вместо бровей.

Один из русских лениво поднялся и вышел из комнаты. Эллингер еле сдерживался.

Через несколько минут открылась дверь, и появился русский, тащивший за собой на веревке какое-то существо. В свете одинокой настольной лампы все стоявшие в темноте люди выглядели как тени. Эллингер хотел броситься к сыну, но русский велел ему оставаться на месте.

Японец с наколотыми бровями взял лампу и направил свет на лицо пленника. Макс ли это, сказать было невозможно. Глаза были скрыты под месивом из разбухшей кожи, лицо походило на лоскутное одеяло из желтых и синих заплаток, а распахнутый рот напоминал громадную сквозную рану, покрытую запекшейся кровью. Он не мог держать голову, и ее придерживали за волосы. Я разглядел черные кудри и коросту на месте правого уха. Наверное, он пытался что-то сказать нам, но мы смогли услышать только душераздирающий стон. Из отверстия, что некогда было ртом, полезли кровавые пузыри.