Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

– Боюсь, петь ему больше не придется, – сказал японец с наколкой богини милосердия на плече.

Ублюдки заржали. Один из русских кивнул на красивый стеклянный кувшин, стоявший на тумбочке. В нем плавал отвратительный лилово-красный кусок человеческой плоти.

– Он слишком много видел, – пояснил русский. – Пришлось помочь, для его же блага. А теперь давайте деньги, если хотите получить его обратно.

Я повернулся к своему другу, который в этот момент широко раскрыл рот, завыл – и выл все громче и громче, пока вой внезапно не прекратился и он не свалился без чувств. Это был последний звук, который он издал в этой жизни, бедный Эллингер. В сознание он больше не пришел, что, по-видимому, было хорошо для него, ибо Макс тоже не прожил дольше. Труп мальчика обнаружили на свалке неподалеку от реки, почти наполовину объеденный бродячими собаками. Некрологов не было. Французский консул выступил с протестом. Японская полиция осудила жестокое преступление и заявила, что все необходимые меры были приняты для спасения молодого парижского певца. А когда я в следующий раз встретился с Накамурой, тот небрежно махнул своей пухлой ручкой и изрек:

– Ничего нельзя было сделать. Вы же знаете этих русских варваров! Вечно они заходят чересчур далеко. Нам, японцам, никогда не понять их ненависти к евреям. Культурные различия, что ни говори…

От съемочной площадки меня теперь выворачивало наизнанку. Я ненавидел этот проект всем своим существом. Но я должен был выполнять свои обязанности. И потому наблюдал за всем, не особо вникая в детали. А перед глазами так и стояло кровавое месиво, когда-то бывшее Максом. Но что я тогда мог сделать? Говорил же Эллингеру: не стоит так хвастать сыном.

Финальная сцена фильма, в которой русский отчим умирает на руках падчерицы, происходит в больничной палате, в которую переоборудовали кухню гостиницы «Модерн».

– Тебе пора к своему отцу, – хрипит он. – Япония – прекрасная страна, великая страна, страна богов. Ты должна вернуться на свою землю.

Ри разражается рыданиями, кричит:

– Папа… Папа… Папа!

Симидзу, обуреваемый эмоциями, вытирает глаза рукавом пальто. Дмитрий по окончании сцены заключает девушку в объятия. А сама Ри все крутится на каблуках, как девчонка, и улыбается, гордая своей игрой.

Прощальную вечеринку устроили в танцевальном зале гостиницы. Настроение у меня было совсем не праздничное. Сама эта гостиница для меня теперь пахла смертью. Но Ри, режиссер Симидзу, Хотта и весь русский состав актеров были в восторге от блестящих перспектив своего музыкального киношедевра. Казалось, все разногласия исчезли, все пели сентиментальные русские и японские песни. Дмитрий исполнил арию из «Фауста», а Ри спела на русском романс «Соловей», а потом еще и «Ах, моя Маньчжурия». Произносились речи о международной солидарности и новом мировом порядке, а Ри выразила надежду, что когда-нибудь все мы будем жить в мире.

На экраны фильм так никогда и не вышел. Правительственный цензор решил, что русский мюзикл с полным отсутствием боевого духа не годится для проката в дни, когда вся наша империя борется за выживание. Как отметил в своем официальном решении цензор, «приоритет личного счастья вступает в противоречие с законами военного времени, утвержденными нашим имперским правительством». Я счел это невероятной глупостью, но само решение не слишком разочаровало меня. Ри не должна была тратить время на такое дрянное кино. А почти всех остальных, принимавших участие в этом кошмаре, я и так ненавидел от всего сердца.

20

К 1943 году многимиз нас стало ясно, что наша империя долго не продержится, хотя на публике делиться подобными мыслями было небезопасно. Шанхай стал еще потрепаннее, нищие теперь стояли на каждой улице. По утрам на телегах увозили трупы замерзших ночью людей. Иногда покойники валялись неубранными по нескольку дней, и если в декабре было еще ничего, то в марте и в последующие месяцы вонь становилась невыносимой. Даже старая французская концессия стала похожа на трущобы с тысячами крыс, пирующих на заваленных мусором улицах. В магазинах кончались продукты. Театры разорялись один за другим. За пару долларов в Шанхае можно было наскоро получить сексуальное удовольствие где угодно: стоя у стены, сидя в такси, растянувшись на кресле у парикмахера. И не только с китаянками. За ломоть хлеба тебе отдавались женщины с любым цветом кожи. Должен признаться, в те смутные времена я поимел очень многих. Плоть слаба, а эти несчастные девчонки должны были что-нибудь есть. Разумеется, у меня был большой выбор старлеток, и свои уличные загулы я воспринимал как нечто вроде благотворительности.

Ри была снова в городе. Мы заехали в узкий переулок в самом конце улицы Вэйхайвэй. Там я знал один бар, в котором пока еще сносно кормили и можно было говорить, не привлекая внимания. Хозяином этого заведения был малый по имени Старина Чжоу, которого крышевала банда зеленых. Мы с ним знали друг друга уже давно. У Старины Чжоу я чувствовал себя в безопасности, и время от времени он давал мне ценные наводки. Я, как обычно, заказал себе коктейль с бренди, Ри попросила фруктовый сок. Из отдельного кабинета слева от бара послышался стук костяшек маджонга, а Ри, поведя ноздрями, тут же уловила сладковатый дымок милосердного опийного мака. За последний десяток лет мы с нею пережили немало. Но вместо вдохновляющего веселья наши совместные воспоминания повергали Ри в меланхолию. Что-то ее беспокоило. Я не пытался ничего выяснять, просто ждал, когда она все расскажет сама. А поскольку она никогда не скрывала своих чувств, ждать мне пришлось недолго.

– Дядя Ван, – сказала она. – Пожалуй, пора все раскрыть.

Я спросил ее, что это значит – «все раскрыть».

– Я устала от лжи, – пояснила она.

– Какой лжи?

По ее щеке медленно скатилась слеза. Она посмотрела на меня так, словно я – единственный на свете, кто может ей помочь. Я терпеливо ждал продолжения. Где-то рядом клацали костяшки маджонга.

– Почему я должна притворяться китаянкой? – сказала она. – Зачем я должна играть в эту непонятную игру? Чтобы сделать приятно капитану Амакасу и Японской армии? Я знаю, что в Японии меня любят. А в Китае никто не доверяет мне. Думаете, я не замечаю, как мои китайские коллеги замолкают, когда видят меня? Они полагают, я какая-нибудь шпионка. Это невыносимо, дядя Ван. Я снова хочу стать самой собой.

Я сказал ей, что она всегда оставалась собой. Ри Коран – ее часть, лишь одна из ее ролей. Но быть великой актрисой – это и значит быть самой собой.

В перерывах между рыданиями, поместив изящную руку мне на колено, она рассказала мне об омерзительных частных обедах, на которых ей приходилось присутствовать вместе с офицерами Квантунской армии, которые выговаривали ей за связи с китайцами, или, как они выражались, «за танцы с косоглазыми». А один офицер обозвал ее шпионкой Чан Кайши.

– Подумать только! – воскликнула она. – Даже мои соотечественники не доверяют мне. Что же значит ваша дружба между народами, если вы сами не способны дружить?

Конечно, я сочувствовал ей. В этом мире слишком много тупиц, и очень многие из них, к сожалению, любят ошиваться в Китае. Я посоветовал ей набраться терпения. Все, мол, переменится к лучшему. Хотя в этом я и сам был не очень уверен.

– Я больше не могу этого выносить, – плакала Ри. – Я должна вернуться незапятнанной, объяснить моим зрителям, что я – японка, и уйти из Маньчжурской киноассоциации. Только так, дядя Ван, это мой единственный выход. Я созову пресс-конференцию и стану самой собой – обычной Ёсико Ямагути…

Я похлопал ее по руке. На кону стояло кое-что несравнимо большее, чем эмоции невинной молодой женщины. Конец карьеры Ри Коран станет катастрофой для всех наших военных усилий. Я сказал ей, что она не может подвести своих поклонников, всех тех работяг, которые платят с таким трудом добытые деньги, лишь бы увидеть ее игру, – все эти миллионы азиатов, которые так верят в нее. Просто представь, сказал я, какими будут последствия, когда они узнают, что ты их обманывала. Уже слишком поздно, чтобы все бросить и уйти. Ты должна продолжать. Без тебя разве останется какая-либо надежда на то, что в нашей азиатской миссии заложена хоть крупица добра? Нет, нет и нет, сказала она, стуча ногой по деревянному полу – так сильно, что игроки в маджонг прекратили свою игру. Я начал беспокоиться, что мы привлекаем внимание окружающих. Нет, повторила она, и вообще, она до смерти устала изображать из себя маньчжурскую актрису. Она поедет в Синьцзин, поговорит с Амакасу. И покончит со всем. Хотта поможет ей. Он всегда знает, что для нее будет лучше.

Мне почудилось, будто она вонзила нож в мое сердце. Я сказал ей, что Хотта – опасный человек, подрывной элемент. Она сняла руку с моего колена. Впервые в жизни я видел ее такой взбешенной, и объектом ее злости был я, именно я, самый близкий из всех ее поверенных.

– А как насчет тебя? – прошипела она.

– Что насчет меня?

– Тебе еще не известно, что ты под подозрением? Что они больше не доверяют тебе? Мне постоянно задают о тебе вопросы. Особенно после того случая с Ёсико…

Я не хотел больше это обсуждать – то ли из-за шока от того, как много она знает, то ли потому, что она была права, а я не хотел смотреть правде в глаза. Поэтому я снова заговорил о ее карьере. Есть у меня одна идея, сказал я. Должен признаться, неплохая идея. Почему бы тебе не остаться здесь, в Шанхае, настоящем центре китайского кино? Почему бы не начать работать на одной из шанхайских киностудий и не стать настоящей, а не поддельной китайской звездой? Я поговорю с моим другом Кавамурой. Он задействует тебя в своих фильмах. Да он и сам это предлагает. Здесь никто не обвиняет его в том, что он снимает пропагандистские фильмы. И все будет совсем не так, как в Маньчжоу-го или Японии. Ри Коран – или, лучше, Ли Сянлань – прославится на весь Китай как патриотка. И весь Шанхай будет у ее ног.

Рыдания Ри постепенно затихли. Большие глаза засверкали тем особым сиянием, которое меня всегда восхищало, светом надежды и добра.

– Я хочу еще раз встретиться с господином Кавамурой, – сказала она непреклонным тоном.

– Встретишься, – заверил я ее.

– Когда?

– Это можно устроить очень легко, – ответил я.

Она начала беспокоиться. А как же контракт с Маньчжурской киноассоциацией? И что скажет Амакасу? Я сказал, что сам поеду в Синьцзин и лично обо всем позабочусь.

– Спасибо, дядя Ван, спасибо! Я всегда знала, что на тебя можно положиться. Ты один такой…

И в этот момент, несмотря на все мои невзгоды, я ощутил нечто вроде абсолютного счастья.

Сказать, что Амакасу пришел в ярость, – значит не сказать ничего. Он страшно напился – таким пьяным я не видел его никогда. Официантки в «Павильоне Южного озера» в ужасе разбежались, когда он перевернул стол, разбросав и разлив по татами еду и напитки. Спотыкаясь, он прыгал по комнате, как взбесившийся зверь, стучал кулаками в стены и крошил вдребезги весь фаянс, попадавшийся ему на глаза.

– Я застрелю этого ублюдка Кавамуру! – вопил он. – А потом и о тебе позабочусь!

Но несмотря на весь шум и гам, Амакасу понимал, что потерпел поражение. Правительство в Токио уже одобрило производство нового фильма в честь столетия со дня окончания Опиумной войны. Азиатская киноассоциация была готова его снимать, а идею участия Ри в картине поддерживал сам генерал Тодзё. Фильм об Опиумной войне должен был убедить китайцев, что мы вместе боролись против белой расы. Кроме того, у Ри Коран не было поклонника влиятельнее, чем генерал Тодзё. Он даже заявлял, что хочет основать Клуб поклонников Ри Коран в Токио, чтобы соперничать с клубом в Синьцзине. Да и вообще, Тодзё никогда не любил Амакасу. А решениям генерала не могли перечить ни сам Амакасу, ни вся его Квантунская рать.

Наконец ярость вымотала Амакасу – и он открылся для меня со стороны, какой я в нем раньше не замечал. Со слезами на глазах, он захныкал как дитя, словно забыв о моем присутствии:

– Как она могла?! После всего, что я сделал для нее! Или молодежь больше ничего не понимает в преданности?

Я ответил ему как можно убедительнее, что дело тут не в предательстве, просто нужно помочь Ри Коран выжить. Она должна выйти на большую сцену. Не знаю, дошли до него мои слова или нет, но он тяжело опустился на пол, продолжая жалобно стонать:

– Но ведь ее сцена здесь, в Маньчжоу-го! Мы строим Новую Азию прямо здесь, в Синьцзине, и это большая сцена!

Я оставил его распростертым на татами. Больше сказать было нечего. Даже на холодном утреннем воздухе за воротами «Павильона Южного озера» его стоны все стояли в моих ушах. Мне было жаль его. Сердце этого человека было искренним, но он не понимал, что есть другой мир – новый, громадный. Ему выпало быть простой лягушкой в колодце. И никогда не приходило в голову, что Ри Коран значила куда больше любого из нас и что вспоминать ее будут еще многие годы после того, как нас с Амакасу поглотит бесконечная черная мгла.

21

Возможно, мне следовалоэто предвидеть, но, думаю, такое чутье не дано никому. Громкий стук в дверь, когда ты меньше всего этого ожидаешь; мужчины в гражданской одежде, которые роются в твоих вещах, швыряют на пол книги, вспарывают мебель, конфискуют письма, пока ты стоишь беспомощный, а когда все кончено, заталкивают тебя в машину без номеров, все это время поджидавшую на улице с работающим мотором. Есть от чего прийти в ужас. На самом же деле – и это довольно глупо – я думал о свежих цветах, которые только что расставил в гостиной, и о Мэй Фан, очаровательной новой актрисе из Даляня с аккуратной округлой попкой. Она, конечно, решит, что с этим приглашением на ужин я просто надул ее. Я, который в жизни не обманул ни одной прекрасной дамы!

Камера, которую я делил с двумя другими японцами, была хотя бы чище тех, где сидели местные или иностранцы. Кормили нас водянистой овсянкой из жестяных мисок, которые не передавали, а скорее закидывали в камеру, что очень развлекало охранников, занимавших очередь, чтобы посмотреть, как вконец отчаявшиеся аборигены пытаются слизать кусочки варева с загаженного пола. Разговаривать друг с другом не разрешалось, и с утра до вечера нас заставляли стоять на коленях. Я так и не узнал, кем были мои сокамерники. Наверное, спекулянтами с черного рынка или какими-нибудь подрывными элементами.

Начало следствия могло бы принести какое-то облегчение, если бы не тупость следователей. Нет ничего хуже сильной физической боли. Я своими глазами видел, что вытворяли с людьми сотрудники нашей Специальной полиции. Даже если их жертвы и выживали, жить им уже явно не стоило. Мною же занимались специалисты из отдела идеологических преступлений. Мой следователь был красивым хищником с пижонски зачесанными назад волосами – типаж, который при других обстоятельствах вполне мог бы управлять борделем средней руки. Я боялся худшего, но на самом деле, кроме шлепков по лицу и затрещин, физического насилия ко мне не применяли, по крайней мере вначале. Куда страшней оказалось то, что мои следователи были просто катастрофическими занудами.

Представьте, что вас засунули в купе поезда с невероятным занудой, да не на час-другой, а на многие сутки, и этот засранец все зудит и зудит, ноет и ноет без остановки, да к тому же обладает над вами безграничной властью в любой час дня и ночи. И потому мне приходилось выслушивать этого урода, этого самодовольного пидора, читавшего мне лекции о патриотизме и моральном поведении. Основной его задачей было заставить меня сознаться в преступлениях, которые я просто не мог совершить. Одним из таких преступлений было мое «декадентское поведение», которое «противоречило этике военного времени». Признание в этом я с легкостью подписал. Но признаваться в «шпионаже» или в «заговоре с целью подрыва нашего государственного устройства» мне совершенно не улыбалось. Когда же я просил предъявить доказательства моей шпионской деятельности, мне тут же прописывали затрещину и говорили, что я сам лучше других должен знать все детали. Эта игра, которой, казалось, не будет конца, могла продолжаться часами.

Время от времени от вставал из-за стола, подходил к месту, где я сидел, привязанный к стулу, и орал мне в ухо:

– На чьей ты стороне?! Ты, гребаный шпион косоглазых! Ты, долбаная марионетка вонючих китаёз! Ты, дегенеративный блядун и наркоман! Ты, позор японской нации! Как можно выиграть войну, если кругом такие извращенцы, как ты?

Я сказал:

– Я – японец, и воюю за единство Азии.

Его кулак врезался в мои и без того распухшие губы. По подбородку опять побежала кровь.

– Молчать! – завопил он. – Заткнись, мать твою! – И ударил меня снова, а затем еще раз. Его вопли, как и побои, становились невыносимыми. – Единство Азии? Красиво брешешь, гад! Трепло поганое!!

У меня еще хватило сил возразить ему:

– Это не ложь, это миссия нашей империи. А ваши действия противоречат приказам Его Императорского Величества.

Еще один удар по голове.

– Поганый лжец, гребаный китайский шпион! Если ты с ними – ты не японец. Признайся, что ты на их стороне!

А когда это животное уставало от попыток выбить из меня признание, его сменял другой персонаж, похожий на школьного учителя в очках, куривший сигарету за сигаретой. У него были на редкость крупные ступни, и ботинки он носил просто громадные – коричневые, на толстой резиновой подошве, резко скрипевшие всякий раз, когда он вставал. С ним все обходилось без крика. Он вообще говорил мало, предпочитая ждать, когда заговорю я, и бил меня, лишь когда я начинал терять сознание. Если ты провел день и ночь без сна, потому что тебя привязали к стулу, а свет от лампы бьет тебе прямо в лицо, твой мозг начинает протестовать. Сначала тебе все время хочется плакать. Потом начинает подводить зрение, и ты уже не понимаешь, насколько реально то, что творится вокруг. Дальше приходит унижение, поскольку ты больше не можешь контролировать функции своего организма. И наконец, ты превращаешься в развалину, не соображающую ни кто она, ни где находится. С тобой остается только одна реальная штука: боль.

Я жаждал сна, точно страждущий – капли воды. Я готов был сделать что угодно, написать признание, рассказать им все, что они хотели, лишь бы мне дали возможность закрыть глаза и не оказаться разбуженным ударом в зубы. Все, чего я хотел, – это несколько минут отдыха. «Учитель» протянул мне ручку и лист бумаги. Моя рука так тряслась, что я не мог писать. Но я все же умудрился нацарапать, что являюсь декадентом, братаюсь с врагами и сливаю им наши секреты. Я отдал бумагу и закрыл глаза. «Учитель» немного потянул время, разглаживая лист с брезгливым выражением железнодорожного кондуктора, поправляя очки и шевеля губами во время чтения. Затем медленно придвинул бумагу ко мне:

– Нехорошо так шутить с нами. Мы не идиоты. Сразу можем понять, когда ты пишешь что попало, лишь бы нам угодить. Мы хотим твоего полного признания. Ты должен поверить в свое признание. И пока этого не случится, боюсь, нам придется продолжать наше дознание.

Я хотел завыть, но сил на это у меня уже не было.

После нескольких часов сна – а может, и через час, не знаю – меня разбудили в камере ведром ледяной и вонючей воды, приказали сесть прямо и думать о своих преступлениях. Вода на деревянном полу тут же замерзла, и только жуткий холод не позволял мне немедленно заснуть – холод и бдительные охранники, которые били меня бамбуковыми палками при каждой попытке лечь на пол. Я пытался медитировать, словно я монах, а не жалкий заключенный, но в мозгу лишь вихрем вертелись невнятные, а порой и ужасавшие меня образы. Я просто не мог нормально думать. Мне слышались голоса знакомых людей, они звали меня и говорили, чтобы я во всем признался. Я слышал ужасные крики, но не мог понять, доносились они извне или звучали только в моем мозгу.

Не знаю, когда это случилось и сколько времени я пробыл в тюрьме, но после того, как я написал множество признаний, которые были отвергнуты из-за их «неискренности», мне вдруг послышался голос Ри, которая пела по-китайски что-то про конфеты – «такие сладкие, такие вкусные». Наверное, я сошел с ума: подобные вещи, казалось, больше не должны меня волновать, – и все же то была самая чудесная песня, какую мне когда-либо доводилось слышать, то был голос моей персональной богини милосердия. Позже я понял, что песню эту передавали по тюремному радио – «Сладкую девчонку» из ее последнего фильма «Опиумная война». Пока я сидел за решеткой, эта песня прославила Ри на весь Китай, в точности как я и предсказывал. Тогда мы, японцы, этого не понимали, но там ее уже знали все – от Кантона до Харбина, в оккупированных японцами районах, в оплотах красных партизан и в провинциях под контролем националистов. Наверняка ее слушали и Чан Кайши, и Мао Цзэдун. Она проникла даже в бетонные казематы Специальной полиции Синьцзина. Думаю, только голос Ри Коран и не дал мне сойти с ума.

Я знал, что больше не выдержу. Как-то днем или ночью, не помню точно когда, меня вытащили из камеры, как мне показалось, на очередной сеанс – то ли с Хищником, то ли с Учителем. Меня втолкнули в допросную. Все комнаты до сих пор выглядели более-менее одинаково, но эта комната оказалась совсем иной, в таких я никогда раньше не был. Она скорее походила на кабинет – на стенах висели застекленные, в рамках, картинки японского и маньчжурского флагов. Еще более невероятной оказалась чашка с ячменным чаем, которую поднесли к моим губам и которую я выпил залпом, а потом начал икать как сумасшедший. Я попытался рассмотреть человека, сидевшего напротив меня на другой стороне стола. Лицо его было мне знакомо: крошечные глазки, пухлые губы, короткая, словно резиновая шея…

– Я же обещал, что мы еще встретимся, друг мой, – произнес человек с ухмылкой. – Хотя и надеялся, что это произойдет при более приятных обстоятельствах.

Он громко засмеялся, как над хорошей дружеской шуткой. Этот голос, смех… И тут в мозгу у меня щелкнуло: Танэгути!

А он продолжал ухмыляться:

– Добрый поступок никогда не останется безнаказанным. Вы разве не знали?

Я тупо смотрел на него. Какого черта он здесь делает? Икота делала меня каким-то нелепым.

– Нужно было убить нашу маленькую Ёсико, когда вам предоставили шанс. Сейчас у нее появились влиятельные друзья в Токио.

Мой ум отказывался работать. На какое-то мгновение мне почудилось, что он говорит о Ри. Зачем мне было ее убивать? И кто такие эти влиятельные друзья?

Но Танэгути продолжил:

– Боюсь, что она опять вернулась к своим старым проказам, наша маленькая Ёсико. Она сказала своим друзьям, что ты китайский шпион. Мне очень неприятно это говорить, но именно это хотели услышать ваши враги в Синьцзине.

Постепенно мне стало ясно: меня предала моя маньчжурская принцесса с ревнивой душонкой. Но кто были мои враги?

Танэгути велел принести еще одну чашку чая.

– Может, хотите чего-нибудь съесть? – спросил он так предупредительно, словно мы сидели в каком-нибудь ресторане.

Прежде чем я успел что-нибудь ответить, он приказал принести нам по тарелке вареных бобов. Мне дико хотелось вареных бобов, но его манера общения поставила меня в тупик. Я был очень рад, что для разнообразия меня не били по морде, но и жизнерадостная встреча в странном стиле Танэгути меня не успокаивала.

Он долго смотрел, как я пожираю булку. Свою же оставил нетронутой на тарелке. Я просто умирал от желания схватить ее. Он, наверное, это заметил, но так и оставил ее где лежала.

– А теперь перейдем к делу, – наконец сказал он. – Уверен, что вы согласитесь со мной в том, что офицеры нашей Специальной полиции великолепно справляются с работой по защите нашей имперской миссии от шпионов и предателей. Но и не удивлюсь, если узнаю, что вы уже готовы отказаться от их гостеприимства. Изменить режим питания, подышать свежим воздухом. Я прав или как?

Он явно наслаждался собой. Пожирая глазами булку на его тарелке – беспечно брошенное сокровище! – я ждал, когда он перейдет к главному.

– Радуйтесь, что сегодня у вас еще остались друзья в Синьцзине, – продолжил он. – Они-то и попросили меня сделать вам небольшое предложение, которое может быть выгодно для всех нас. Наши общие друзья очень раздосадованы слишком активной деятельностью господина Кавамуры в Шанхае. Мне не стоит разъяснять вам, что они имеют в виду. Достаточно сказать, что наша священная миссия будет значительно лучше исполнена без него. К сожалению, он очень осмотрителен и его хорошо охраняют. Поэтому нам нужен тот, кому он доверяет, желательно его друг, дабы выполнить то, что нужно. Наших друзей не волнует, как вы это сделаете, лишь бы в итоге работа была закончена. Это ваш шанс – единственный шанс, поверьте мне! – на исправление прежних ошибок….

Я хотел что-то возразить, но он предостерегающе поднял руку:

– Немедленного ответа от вас не требуется. Поспите, подумайте. Но к какому решению вы бы сейчас ни пришли, обратного пути уже не будет.

Нет ничего хуже, чем физическая боль. Но слова Танэгути сразили меня сильнее, чем удар кулаком по лицу. Этот человек был сущим дьяволом. Это он, а не Кавамура, предал нашу миссию в Азии. Именно из-за таких, как он, китайцы и ненавидели нас. Я был почти готов простить Восточную Жемчужину. Скорее всего, она не подозревала, что когда-то я спас ей жизнь. Хотя я даже не знал, как ее вывезли из Маньчжоу-го. Танэгути не оставлял следов. Восточную Жемчужину ввели в заблуждение, но дьяволу она не служила. Месть маньчжурской принцессы ужасна, но ее можно простить. А Танэгути был дьяволом во плоти.

Через несколько дней отношение ко мне изменилось. Меня кормили сорго на обед, а также снабдили одеялом, чтобы не мерз от холода. Перевели в камеру поприличнее – и почти сразу подселили туда еще одного заключенного, костлявого японца с посиневшими губами, доверять которому я, понятно, не собирался. Скорее всего, его подсадили, чтобы подловить меня на опрометчивом поступке. И хотя он почти не заговаривал со мной, я оставался начеку. Его бледное лицо покрывали багровые шрамы, но их могли нанести, чтобы ввести меня в заблуждение. Да и молчаливость его также могла быть частью их замысла – что угодно, лишь бы ослабить мои подозрения. Спать стало невозможно. Я то и дело просыпался в холодном поту. Единственным способом выжить оставалось убийство моего друга. Но если я это сделаю, во что превратится тогда моя жизнь и чего она будет стоить?

Вновь послышался ласковый голос Ри, с какого-то из этажей над нами, на этот раз громче прежнего. Я прислушался к словам: «Я девочка-конфетка, девочка-конфетка… попробуй-ка на вкус. Лизни мою конфетку, пока ты не заснул!» Песня кончилась, потом началась снова. Кто-то все ставил и ставил пластинку на граммофон. Так продолжалось около часа, снова и снова, пока даже мне не надоело слушать однообразное повторение ее песенки. А еще я разбирал топот ног, будто наверху кто-то танцевал. Может, это мне только слышалось? И у меня опять помутнение в мозгу? Я взглянул на своего сокамерника. Он пожал плечами и прошептал:

– Небось обрабатывают кого-то по полной. Бедняга…

С тех пор при звуках этой песни меня всегда начинает тошнить.

Я решил согласиться с предложением Танэгути. Я готов на что угодно, лишь бы выбраться из этого проклятого места. А что делать – подумаю, как только выберусь, глотну свежего воздуха и соберусь с мыслями. Я мог бы замаскироваться под китайца и скрыться на неоккупированной территории. Мой китайский вполне хорош, чтобы выжить, рассуждал я.

Танэгути был доволен моим решением. Он знал, что я приду в себя.

– Вы сделали правильный выбор, – сказал он, улыбаясь так, будто желал мне самого лучшего.