Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

7

В то время какслава Ри Коран, экзотической маньчжурской певицы, начала разноситься по всей Японии, некий актер в расцвете славы открыл дверь своего «паккарда» на парковке киностудии на юге Токио и медленно направился к своей гримерной. Возможно, он уже начинал репетировать роль или на уме у него было что-нибудь другое, поскольку он совсем недавно перешел в эту кинокомпанию, но один лишь Хасэгава не заметил, как какой-то гангстер подошел к нему и одним молниеносным движением полоснул его бритвой по левой щеке. Все равно что вандал всадил нож в величайшее произведение живописи. Кадзуо Хасэгава, бывший исполнитель женских ролей в театре кабуки, славился невероятной красотой – как играя женщин на сцене, так и в ролях молодых романтических юношей на киноэкране. Теперь его знаменитый профиль навечно изуродован безобразным шрамом – в знак любезности от боссов скандально оставленной им киностудии, которые очень не любили проявлений нелояльности, тем более от их самых прибыльных звезд.

На самом деле это происшествие сделало Хасэгаву еще более яркой звездой. Добавило мужественности его образу (да и физиономии, которая раньше выглядела слащаво), а на женский взгляд – харизматичности. И все же он очень старался всякий раз, когда это возможно, подставлять под камеру только свой правый профиль. Когда же этого было не избежать, толстый слой грима накладывался на шрам от угла губ до мочки уха.

Почему я это упомянул? Дело в том, что Амакасу пришла в голову блестящая мысль: привезти Кадзуо Хасэгаву в Маньчжоу-го и снять его вместе с Ри Коран в главной роли в японско-маньчжурском совместном фильме. Романтическое соединение самого известного и красивого, самого эффектного актера в Японии с самой прекрасной и экзотической звездой Маньчжоу-го сотворит чудеса в нашем деле! Это был один из самых вдохновенных замыслов Амакасу, подобный браку на небесах. Но, как и во всех остальных его планах, результат был непредсказуем.

В основу сюжета их первой совместной работы легла обыкновенная мелодрама – «Песня Белой Орхидеи». Он (Хасэгава) – молодой японский инженер, строящий ветку Южноманьчжурской железной дороги. Она (Ри) – монгольская студентка, изучающая музыкальное искусство в Мукдене. Они влюбляются друг в друга, несмотря даже на то, что главный герой собирается жениться на дочери своего босса в Токио. Из-за этого несчастного обязательства онсообщает монгольской девушке, что их любовь невозможна. Та возвращается в свою семью, все члены которой – антияпонски настроенные бандиты, угрожающие взорвать егобесценную железнодорожную ветку. Осознав, что настоящую любовь отвергать нельзя, онвозвращается к нейи заявляет о своих истинных чувствах. Онатает в егообъятиях. Железнодорожная ветка спасена, наши народы объединились.

Кто-то может назвать это дешевой пропагандой. Да это и была пропаганда, но не дешевая, поскольку дело это было настоящее и прогрессивное. Мы все хотели построить новый мир, лучше того, в котором мы жили, где миллионы покорных работящих азиатов были повержены в прах из-за безжалостного соперничества с англо-американским капитализмом. Американцы снимали свои фильмы, чтобы показать свою жизнь в наилучшем свете. Почему же мы не смогли сделать того же? Да и часто ли вы видели в голливудских фильмах торжество любви между людьми разных рас и национальностей? В их лилейно-белых развлекаловках люди с черным цветом кожи представлены либо как слуги, либо как танцующие клоуны. С этой точки зрения мы обогнали их далеко.

Пока фильм находился в производстве, я стал замечать в Ри кое-что необычное. Она словно забыла о своем прежнем нежелании становиться кинозвездой. Теперь она этим уже упивалась, как восьмиклассница, которая вдруг поняла, что она самая популярная девочка в школе. Я бы даже сказал, ей стали очень нравиться привилегии жизни маленькой кинодивы: номер люкс в гостинице, автомобиль с персональным шофером, взрывы магниевых вспышек повсюду, где бы она ни появлялась. Но в присутствии великого Хасэгавы она, похоже, все еще дрожала от благоговейного страха. Как восторженный щенок, слонялась за ним повсюду, умоляя учить ее, чтобы она могла играть еще лучше. Он поддразнивал ее, говорил, что китайская женщина никогда не сможет усвоить манеры японки. Сначала нужно стать японкой, говорил он, а уж потом учиться играть, как она.

Большая часть «Песни Белой Орхидеи» снималась на природе, точнее, на окраине деревни, расположенной рядом с Южноманьчжурской железной дорогой. Меры безопасности, которую обеспечивали солдаты Квантунской армии, были очень серьезными, поскольку в этом районе активно действовали бандиты. Несколько раз съемки прерывались артиллерийским огнем, и мы бежали сломя голову, чтобы укрыться в кирпичном сарае. Именно в эти моменты вынужденного безделья Хасэгава научил Ри искусству женского обольщения. Ри глядела во все глаза на то, как Хасэгава преображался, становясь записной японской красавицей. Он показывал ей, как нужно кокетливо глядеть уголками глаз и открывать лишь на секунду едва заметным наклоном головы то место, где шея переходит в затылок. В тусклом свете нашего жалкого убежища его мягкое круглое лицо становилось нежным и женственным – не описать словами. В благоговейном молчании мы наблюдали за его движениями – рук, глаз, шеи прекрасной куртизанки. Сексуальная привлекательность у иностранцев, наставлял он Ри, искренна и прямолинейна. Японские же манеры всегда уклончивы и вводят в заблуждение, они лишь намекают на чувственность, но никогда не выставляют ее напоказ. Ри снова и снова повторяла за учителем его женственные жесты, взгляды, мелкие шажки и косолапую походку; она была как спортсмен, оттачивающий удары для игры в гольф, и продолжала повторять все до тех пор, пока у нее не получалось как надо. Хасэгава же просто улыбался, как снисходительный родитель, и все повторял, что сначала нужно родиться японкой, а уж потом учиться его мастерству.

8

Вскоре после успеха«Если только…» капитан Амакасу решил открыть «Клуб почитателей Ри Коран». Он, капитан, будет президентом этого замечательного сообщества, членами которого станут промышленники, бюрократы и генералы Квантунской армии. Этот клуб на самом деле играл важную роль в трагической истории Маньчжоу-го, почему я и хочу слегка затронуть эту тему в моем повествовании.

Раз в месяц члены клуба встречались в одной из приватных обеденных комнат гостиницы «Ямато», чтобы обсудить государственные дела, прослушивая на граммофоне пластинки с песнями Ри Коран. Я все еще легко могу описать эту комнату. Тяжелые деревянные стулья вокруг круглого дубового стола с бронзовым канделябром. Входную дверь обрамляли оленьи рога, и это придавало помещению легкий немецкий колорит. Шелковые бежевые обои декорированы весенними орхидеями. Амакасу, как обычно, пил свой любимый виски «Белая лошадь». Я знал большинство собравшихся там людей. Да и кто их тогда не знал? Среди них было несколько наших высокопоставленных руководителей, включая полковника Ёсиоку, советника императора Пу И, а также Нобускэ Киси, министра промышленности. Киси выглядел неважно. Костюм на нем висел, точно знамя в безветренный день, а шея была такой тощей, что воротник рубахи был велик ему на несколько размеров. Зубы у него торчали вперед, а глаза были навыкате. Но это были глаза очень умного и хитрого человека, и в них всегда можно было заметить угрозу. Амакасу часто говорил, что Киси пойдет далеко и в один прекрасный день, возможно, даже станет премьер-министром. Когда Амакасу так говорил, Киси склабился своими влажными красными деснами, но никогда не пытался ему возразить.

Ёсиока был также типом не из приятных. За субтильное сложение его и так прозвали Оса, а коричневый кожаный ремень, туго стягивающий талию, делал его еще стройнее. Он часто и с удовольствием смеялся, невпопад и в несмешных ситуациях. Самым характерным в его лице был торчащий нос с широкими ноздрями, похожими на черные дыры, которые расширялись каждый раз, когда он старался втереться в доверие к кому-нибудь более влиятельному, чем он сам, или радовался злоключениям того, кто слабее.

Одного из присутствующих в комнате я не знал. Он был одет в синий костюм, который подчеркивал узкое, слегка покрытое оспинами лицо, и выглядел совершенно непримечательно, если не считать полупрозрачных шелковых носков, которые так и приковывали внимание к необычно тонким щиколоткам, торчавшим из черных лакированных бальных туфель. Лишь много позже я осознал, кто это был: Сэйдзи Мурамацу, главарь банды Мурамацу – группировки, которой все страшно боялись, имевшей подразделения в нескольких маньчжурских городах. Вступить в пререкания с ними означало подписать себе смертный приговор, срок исполнения которого жертве не сообщали. Иногда казнь свершалась много позже того, как бедняга напрочь забывал, чем он им навредил. На публике Мурамацу появлялся нечасто, большую часть времени проводил на севере, в Харбине.

Мне задали несколько вопросов о состоянии нашей культуры и поинтересовались, доходит ли наше послание до местного населения. Я пытался быть позитивным, насколько это возможно, но все же сказал, что нам потребуется больше времени. Были обсуждены самые «горячие» проекты Квантунской армии, включая, к моему изумлению, план убийства Чарли Чаплина. Видимо, этот план обсуждался и раньше, поскольку все присутствующие были с ним знакомы. Цель – деморализация американского народа путем убийства одного из его идолов. Увы, это могло деморализовать и его величество императора Пу И. Но Амакасу, у которого был свой интерес в проекте, полагал, что с этой проблемой можно будет справиться. Упомянул он и некоторые проблемы практического плана. Одна из них – тот факт, что Чаплин с 1932 года в Японию не ездил и, по всей видимости, в ближайшем будущем не собирается. На этом Киси – кажется, это был он, – быстро взглянув на меня, чуть кашлянул и сменил тему. Мне следовало понять, что осторожность в Маньчжоу-го никогда не помешает.

Киси подсчитал, сколько денег нам требуется, чтобы содержать в Маньчжоу-го армию в нормальном состоянии, а затем подчеркнул, что дополнительные ресурсы совершенно необходимы. Полковник Ёсиока, эксперт по отношениям с местным населением, добавил, что маньчжуры и китайцы – легковозбудимые нации, которым требуются для успокоения регулярные дозы опиума. Снабжение их наркотиками может принести определенные выгоды. Мало того что это успокоит местное население, так еще и наши войска получат столь долгожданную прибыль. Дело в том, что гангстеры из Харбина также пытались захватить свою долю в этом бизнесе. Поговаривали также, что в деле замешан один бизнесмен из евреев. Его слабым местом была любовь к единственному сыну, художнику или вроде того. Возможно, на него можно будет слегка надавить, прибрав к рукам сына. Все перевели глаза на Мурамацу, который едва заметно кивнул и проурчал что-то мягким, низким голосом, точно собака, которой бросили сладкую кость с куском мяса. Поскольку слуг на собрания не пускали ради защиты от ненужных слухов, Амакасу сам поднялся из-за стола, чтобы сменить пластинку на граммофоне. Я не помню, что еще обсуждалось, – в памяти осталась только сцена, когда в наши уши втекал нежный голосок Ри, щебетавший песенку «Весенний дождь в Мукдене», и мы молча слушали ее. Как очередное доказательство того, что он не просто солдафон и поборник жесткой дисциплины, Амакасу достал носовой платок, снял очки и промокнул скатившуюся слезу.

9

Следующий фильм,соединивший Ри и Хасэгаву, назывался «Китайские ночи» и был бесспорным шедевром в истории Маньчжурской киноассоциации. Тем не менее для Ри он едва не стал персональной трагедией.

В картине той она играла сумасбродную китайскую девчонку по имени Ки Ран, чья деревня была разрушена Японской императорской армией. Хасэгава играл Хасэ-сана, капитана японского корабля из Шанхая, который подбирает ее на улице, надеясь спасти от нищеты. Капитан и его друзья относятся к ней с традиционным японским гостеприимством, Ки Ран живет в шанхайском пансионе, вот только никак не может забыть, что японские солдаты убили ее отца. Когда домохозяйка капитана, японская женщина, предлагает ей чая, она выбивает чашку у той из рук. Именно тогда и происходит сцена, из-за которой Ри стали ненавидеть в Китае: Хасэ-сан бьет Ки Ран по лицу – момент шокирующий, но и чрезвычайно волнующий, поскольку в нем распахивается душа влюбленного мужчины. Пощечина, которой награждает ее Хасэ-сан, на самом деле жест доброты. Ки Ран догадывается о его истинных чувствах и бросается в его объятия.

Любому японцу в этой сцене понятно абсолютно все. Но в нашем громадном мире мы не все одинаковы. Ри пыталась предупредить режиссера, что в Китае этот эпизод могут понять неправильно. Увы, режиссер, очередной пришелец из Токио, ее не послушал. Конечно же Ри оказалась права. Романтическая встреча, до слез трогавшая каждого японца, на китайцев произвела совершенно обратный эффект, они вообще ничего не поняли и восприняли пощечину как удар по их национальной гордости. Они не могли понять, что мы, японцы, иногда применяем силу против женщин и детей, дабы показать, как мы заботимся о них. Ри не простили. С тех пор она известна в Китае как актриса, которая целенаправленно сотрудничала с врагом с целью нанести оскорбление китайскому народу.

На самом деле «Китайские ночи» – фильм, наполненный несметными сокровищами. Каждый раз, пересматривая этот шедевр, я замечаю что-то еще, какую-нибудь деталь, не замеченную мною раньше. За пощечиной следует эпизод со свадебным путешествием Хасэ-сана и Ки Ран в Сучжоу. Китай в этих сценах восхитителен, как нигде. Сучжоу – настоящий небесный мираж с великолепными каналами, древними мостами и классическими китайскими садами. И здесь, в этом раю, достойном портрета тушью в классическом стиле, именно здесь теперь устанавливается китайско-японский союз.

А затем на экране происходит нечто невообразимое. Кто способен видеть подобные вещи, сразу отметит: китайская девушка не только начала говорить по-японски, но еще и кокетничает, как традиционная японская женщина, бросая косые взгляды с легким наклоном головы, как ее научил Хасэгава. В этой излучающей нежность любовной сцене Ри Коран – чистейший сплав всего лучшего, что только есть в китайском и японском народах.

Но и это еще не последний из многих незабываемых моментов фильма. Дядя Ки Ран – предводитель антияпонских бандитов, он планирует захватить корабль Хасэ-сана. И однажды, когда судно не вернулось в Шанхай, Ки Ран понимает, что ее муж, скорее всего, убит людьми ее дяди. В несравненных, головокружительных эпизодах она возвращается в Сучжоу, чтобы утопиться в реке, умереть в том городе, где прошел ее медовый месяц. Шепча слова японского стихотворения, которому научил ее муж, она заходит в воду и медленно погружается; ее шелковое китайское платье струится по поверхности воды, и тихонько вступает главная музыкальная тема фильма. В этот момент я не могу удержаться от слез, и они продолжают литься даже по окончании картины.

Режиссер, однако, внял однажды хорошему совету. Хотя в японской версии «Китайских ночей» Ки Ран умирает за свою любовь, для китайской публики было придумано совсем другое окончание фильма. Вместо того чтобы принять безвременную смерть, утопившись в реке, Ки Ран вдруг слышит, как ее зовут по имени – снова и снова! Это он! Он выжил. В финальной сцене самый красивый мужчина Японии и самая прекрасная женщина Китая сидят в лодке, скользящей по воде к восходу нового дня. Он достает из пачки сигарету, и она – в знак величайшего женского почтения – дает ему прикурить.

Но не только рассказанная история делала этот фильм таким трогательным. Волшебство кино – не только в фабуле, но и в той химии, которая возникает на съемочной площадке между двумя ведущими актерами, передается через их глаза. Камера замечает то, чего нельзя заметить невооруженным глазом. Я почти готов назвать это колдовством – неудивительно, что еще первобытные люди рассуждали о «глазе дьявола». Оба они – и Хасэгава, и Ри – в обществе друг друга выглядели еще прекрасней, и каким-то чудесным образом камера сумела это поймать. Пожалуй, именно фильм «Китайские ночи» сильней чего бы то ни было заставил японцев влюбиться в Китай. И все, по большому счету, благодаря мастерству игры Ри Коран. Когда она встречает на экране свою трагическую погибель, ее глаза подобны озерам света, наполненным острейшей меланхолией.

На съемках картины не обошлось без опасных случаев. С Сучжоу проблем не было, поскольку мы завладели городом несколько лет назад, хотя добираться до него вечно было проблемой. Однажды поздним вечером, когда мы тряслись в поезде по северным равнинам, направляясь на юг, Ри вдруг закричала: «Взгляните на эти цветы! Как они прекрасны!» Уставшие от вкрадчивых пейзажей Северного Китая, все мы выглянули в окно. Сначала я подумал, что это закатное солнце залило все кроваво-красным цветом. Но когда поезд замедлил ход, мы смогли разглядеть, что вся равнина вокруг была усеяна людьми, больше похожими на сломанных кукол. Некоторые были свалены в кучи, кто-то сидел отдельно, но большинство было распростерто на земле, и между ними бегали и суетились фигуры с белыми свертками, заляпанными красным. Наверное, сотни людей, одетых в кровавые тряпки или коричневую униформу в беспорядке были разбросаны вокруг. Поезд резко остановился, затрясся, точно в ознобе, и я заметил, что Ри отвернулась от окна.

Пролаяли отрывистые команды, с лязгом открылись двери. Мимо нашего окна прошел раненый – первый из многих. На его забинтованном лице я смог разглядеть только рот, широко открытый, как будто он собирался закричать. Хасэгава в приступе ярости рванул штору на окне, но задернуть ее полностью не сумел. Массовый плач и стон раздавались все громче. Одни выли от боли, другие просили воды. Чей-то хриплый голос приказывал всем заткнуться. У одного человека не было ни рук, ни ног. Другой неловко дергался и извивался как рыба. Молодой доктор пытался остановить кровотечение, прижимая белую тряпку к ране на солдатской груди, но кровь все равно просачивалась. Чья-то рука, свесившись с проносимых мимо носилок, оставила на окне вагона красное пятно. Стояла невообразимая вонь – от гниющего мяса, экскрементов, немытых ног. Один из солдат, уставившись в окно нашего купе, вдруг задергался, точно в мультфильме, и показал пальцем на Хасэгаву. Другие поспешили к нему, прижимая к стеклу перепачканные лица. Наконец, яростно дернув за штору, Хасэгава закрыл нас от их ненасытных взоров.

Какой-то японский офицер открыл дверь купе, вошел и тяжело опустился на диван. Снял фуражку, просунул палец под воротник, чтобы стереть пот с шеи. Его брюки и сапоги были заляпаны кровью, как у мясника. Я спросил его, что случилось. Он подозрительно посмотрел на меня.

– Китайские обезьяны, бандиты проклятые! – сказал он, обнажив обломанные коричневые зубы. – Нам нужно было зачистить целую деревню. А эти дикари дерутся так, что… даже трехлетний ребенок способен убивать. Тут или они, или мы.

Ри была поражена:

– Зачистить?

Она была одета в китайское платье, и офицер с отвращением взглянул на нас:

– Какого черта здесь делает эта китайская сука?!

Хасэгава представился и вежливо объяснил, что это Ри Коран, звезда кино.

– А… – ответил офицер. – «Весенний дождь в Мукдене»? Но ведь я еще ни разу… – Он почесал затылок и кивнул в сторону Хасэгавы. – Вот это да! Кадзуо Хасэгава? Ри Коран? Ну и ну… А может, Хасэгава-сан рассказал бы что-нибудь солдатам, а Ри-сан спела бы для них песню? Это бы ребят подбодрило!

Дверь купе снова открылась, и санитар втолкнул к нам еще одного офицера. Тот был молод, красив, но, похоже, не мог произнести ни слова. Санитар показал пальцем на его голову:

– Не знает даже, кто он такой!

Санитар пытался заговорить с молодым человеком, спрашивал, как его зовут, откуда он. Но в ответ получал лишь один и тот же пустой взгляд.

– Твоя мать, должно быть, скучает по тебе, – сказал Хасэгава в надежде хоть на какую-нибудь реакцию.

И это, похоже, произвело свой эффект. Губы молодого офицера задергались.

– Ма-м-ма… – пробормотал он. – Ма-ма… Ма-ма… Мама…

Это все, что он мог сказать. Повторял это снова и снова. С широко распахнутыми, ничего не видящими глазами.

Уже стемнело, когда наш состав снова тронулся с места. А через несколько километров резко остановился. С поезда сошло несколько человек.

– Ну, – сказал офицер, – на сегодня хватит. Давайте устраиваться поудобнее.

Вдоль вагонов встали часовые. Вонь в купе стояла невыносимая. Мы открыли окно, но осенний ветер был слишком холодным, и Ри попросила закрыть.

– Какого черта мы стоим? – спросил Хасэгава, который не любил, чтобы его задерживали.

– Бандиты! – Офицер достал из кармана кителя фляжку с саке, сделал глоток и засунул ее обратно. – Так как насчет песни? – уточнил он.

Ри ответила ему, что это невозможно. Среди ночи, без сцены, без микрофона, да и вообще без света.

– Надо же, какой у тебя хороший японский. – Офицер вежливо присвистнул сквозь сломанные зубы.

Скоро во всех купе выключили свет, и мы остались в темноте среди кашлей и стонов, которые изредка прерывались громкими воплями. Спать было невозможно. К нам зашли несколько офицеров с карманными фонариками, попросили автограф. Один из них стал настаивать, чтобы Ри спела для солдат. Это успокоит людей, напомнит им о доме, поможет им продержаться этой ночью. Он даст ей фонарик, чтобы она осветила им свое лицо. Хасэгава напомнил ей, что она всегда должна думать о своих поклонниках. И наконец Ри пожала плечами и уступила.

Но сказать было проще, чем сделать. В проходах плацкартных вагонов повсюду лежали люди, некоторые чуть живые. Я шел за Ри, чтобы охранять ее. Мы наступали на руки и ноги, вызывая жалобные стоны или отрывистые ругательства, и она пела. Поначалу ее голоса было почти не слышно. Звуки боли, лежащие тела, темнота – все это страшно нервировало. Ри медленно продвигалась вдоль вагонов, от отделения к отделению, ее освещенное фонариком лицо было единственным светлым пятном во всем поезде – и вдруг случилось чудо: ее голос набрал силу, и стоны прекратились. Как будто ангел спустился в это дьявольское место. «Китайские ночи, о, китайские ночи… Наша джонка плывет по реке… О, корабль мечты, о, китайские ночи, ночи нашей любви…» А когда она исполняла «Если только…», раненые тихо подпевали ей призрачным хором в кромешной тьме: «Если только ты меня полюбишь, если только будешь верен мне…» И по всему вагону разносились сдавленные рыдания сотен мужчин – звуки, которых я никогда не забуду.