Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Ты права. Говорить стоит лишь о том, что находится перед нашими глазами. О птицах, солнце, цветах вишни, о камнях. Все ответы кроются в них. Нужно просто знать, как их найти.

– Так, может, устроим небольшой ланч? – радостно предложила Ёсико.

Так и прошла вторая половина дня: мы сидели на татами у открытой раздвижной стены и пялились на райские кущи. Ничто в том пейзаже – ни бамбуковые рощицы, ни цветки сакуры, ни рисовые поля, ни пруды с разноцветными карпами, – ничто не напоминало о том, что мы живем в середине XX века. В своих владениях Намбэцу запретил телефоны, чтобы уродливые телефонные линии не мешали наслаждаться видом природы. Если глаз не мог заметить ни одного признака современного мира, то нечто подобное происходило и со слухом: вокруг не звучали ни радио, ни громкоговорители – низких механических шумов, которые уже в то время отравляли японцам жизнь. Комната, в которой мы сидели, была абсолютно пустой, лишь на стене висел одинокий свиток – портрет смеющегося монаха.

– Ах! – сказал Исаму. – Это мой мир. До самой смерти не хотел бы уезжать отсюда…

– Но, дорогой, – сказала Ёсико, – а как же Нью-Йорк, Париж, другие места? Разве тебе не хочется поддерживать связь с мировой культурой?

– Да не с кем там связь поддерживать! – хмыкнул Исаму. – Художественный мир Нью-Йорка мне неинтересен. Они – как свора безмозглых гончих, которые пытаются обогнать друг друга на треке. Бегут круг за кругом, все быстрей и быстрей, не понимая, зачем бегут. Нет! Только вот это и настоящее… – Он втянул носом воздух, чуть демонстративно, как это делает ценитель хорошего вина: – Запах моего детства… – Он притянул к себе Ёсико, обнял за талию. – А еще – запах прекрасной женщины…

– Ах вы, американцы! – запищала она, млея от удовольствия.

Он усмехнулся. Я с облегчением услышал, как звуки гонга из главного дома пригласили нас к ужину. Конечно, я обожал их обоих, но счастье друзей можно вытерпеть только в малых дозах.

Мы сидели на полу за изящным резным столом, прямо под большой деревянной рыбой, свисавшей с потолка. Эта рыбина служила противовесом огромному котлу, висевшему над жаровней с горячими углями, в котором, побулькивая, тушилось рагу из мяса дикого кабана с овощами. Намбэцу приготовил также восхитительные сасими с громадными прозрачными креветками – такими свежими, что они еще нервно подергивались от прикосновения наших палочек.

– Ну и чем он занимается, твой друг? – спросил у Исаму хозяин, не поворачиваясь в мою сторону. Одно из правил японского этикета, к которому я еще не совсем привык. Он что, не может спросить меня напрямую?

– Он… – Исаму задумался.

– Он кинокритик, – вмешалась Ёсико, – очень известный кинокритик, в «Джэпэн ивнинг пост».

– А… кинокритик, – сказал Намбэцу, которого, по-видимому, это не очень впечатлило. – В «Джэпэн ивнинг пост»? Ну, и какие режиссеры ему нравятся?

Желая показать ему, что отлично понимаю его японский, я встрял в разговор:

– Я думаю, этот молодой режиссер, Акира Куросава, очень хорош. Но мне также нравятся фильмы Кейскэ Киноситы, [62]62
  Кэйск э Кин о сита (1912–1998) – японский режиссер, сценарист, оператор, работавший в жанре социально-сатирической драмы.


[Закрыть]особенно «Кармен возвращается домой» – такой веселый и в то же время такой горький…

Сморщенная голова Намбэцу медленно, как на шарнирах, повернулась в мою сторону. Он внимательно посмотрел на мое лицо – без отвращения или даже осуждения, а скорее просто удивившись.

– Он говорит по-японски, этот ваш друг?

Ёсико взяла глиняную бутылку и собралась церемонно разлить по чашкам из кипарисового дерева охлажденное саке. Намбэцу заворчал, вырвал бутылку у нее из рук и быстро разлил вино сам.

– Из Аомори, – сказал он. – Самое отборное!

Потом налил себе стакан пепси, пригубил, проверяя температуру, и счел ее удовлетворительной.

– Значит, ты можешь есть сасими, да? – В первый раз Намбэцу обратился напрямую ко мне.

– Восхитительно! – сказал я, обмакивая кусочек сырого тунца-бонито в плошечку с чесночно-соевым соусом.

– Самая свежая, прямо с рынка! – сказал Намбэцу. – Томоко ходила за ней рано утром. Как тебе, Исаму?

Исаму одобрительно кивнул:

– На самом деле очень вкусно, сэнсэй.

– Исаму нравится наша еда, – сказал Намбэцу. – С ней к нему приходит японский дух. Для иностранцев это, наверное, кажется необычным. Вот я, например, не смог бы постоянно есть гамбургеры.

– Мы не едим гамбургеры постоянно, – возразил я, пытаясь сказать что-нибудь в свою защиту.

Намбэцу просто не обратил на меня внимания.

– А как насчет фильмов Одзу? Считаю, он один из наших лучших режиссеров. Хотя, как и с сасими, нужно быть японцем, чтобы понять его до конца.

Я знал, что могу показаться неучтив, но остановиться уже не мог:

– О, я очень люблю Одзу! Конечно же он снимает кино прежде всего о японцах, но чувства, о которых он повествует, доступны каждому из нас.

Я почувствовал, что Исаму начинает злиться. Намбэцу не привык, чтобы с ним спорили, тем более желторотые иностранцы вроде меня. Чтобы успокоить старика, Исаму сказал:

– Сэнсэй, я согласен с вами. Возможно, какие-то чувства у нас могут быть одинаковыми, но их нюансов и оттенков иностранцам все-таки не понять.

Он воспользовался словом «иностранец», словно сам был чистокровным японцем. Пришло время разозлиться мне. И меня уже не заботило, что я могу показаться грубым.

– Да, я иностранец, но я прекрасно понимаю фильмы Одзу.

Намбэцу снова медленно окинул меня взглядом, на сей раз перемешивая удивление с раздражением.

– Ага, вот кто с нами сидит. Чокнутый иностранец, который все про нас знает…

Ёсико, милая Ёсико решила, наверное, спасти мое лицо.

– Я японка, – сказала она. – Но думаю, что фильмы Одзу – ужасная скукотища!

Исаму смотрел, не отрываясь, на чудесное блюдо с серебристыми ломтиками сасими в центре стола, очередной артефакт Намбэцу. Оно было покрыто блестящей глазурью, переливавшейся оттенками от шоколадного до темно-зеленого. Намбэцу посмотрел на Ёсико почти с сожалением:

– Да, да… Я никогда и не сомневался, что в Китае будет трудно понять Одзу.

Он отхлебнул из стакана охлажденной пепси. И видимо, вдохновившись возражением Ёсико, принялся рассуждать:

– Китайская культура подобна густому, насыщенному специями соусу, жирному, тяжелому, вмещающему в себя все: сладкое и кислое, острое и пресное. Посмотрите на их переусложненную традиционную одежду, на многослойность хлопка и шелка, на замысловатые вышивки и кричащие цвета. Наше японское кимоно проще, но изысканней. Мы доходим до самой сути вещей. Посмотрите на этот кусок сырого тунца. Вымазать его в соусе, как делают китайцы, – значит лишить его своей сути. Наш чокнутый иностранный друг, сидящий здесь, что-то сказал о чувствах, которые доступны всем. Он прав, есть то, что чувствуем все мы, но для того, чтобы выразить нечто всеобщее, нужно достичь абсолютной простоты. Как писал Басё, «весь мир в одной травинке». Насладиться чистым вкусом тунца и значит понять всю рыбную суть вещей.

По-моему, он выразился именно так. Я еще не понял, что значит «рыбная суть вещей». Исаму же смотрел на хозяина в полном восхищении.

– Тофу! – закричал он так, будто сделал громадное открытие в японской культуре.

– Это в каком смысле? – спросил Намбэцу, отвлеченный от своих размышлений.

– Тофу, – повторил Исаму. – Японская культура – это холодный белый тофу, который обмакивают в лужицу соевого соуса с лимоном.

– Точно! – похвалил старик. – Хорошо сказано. Исаму-кун прекрасно нас понял, тогда как почти все японцы топят себя в океане американской пошлятины. Взгляните на наших художников, которые сбегаются на каждую иностранную причуду, как собаки на запах дерьма! Сколько времени прошло с войны, а собственной культуры мы так и не разнюхали. Мы – нация маньяков-самоубийц, вот мы кто, если наступаем на глотку своей душе.

– Я не понимаю, почему мы должны выбирать что-то одно, – возразила Ёсико. – Почему не взять все лучшее из китайской культуры, американской, японской? Я люблю их все. Почему их все не смешать?

Исаму посмотрел на Намбэцу.

– Но сначала тебе придется понять, кто твое «я», – сказал он. Точнее, имел в виду. Но даже от меня не укрылась странная грамматическая погрешность в его речи. Потому что буквально это прозвучало так: «Но сначала ты должна увидеть, кто в тебе я».

Намбэцу заявил, что Исаму абсолютно прав, да и вообще, нечего обсуждать культуру с женщинами, пусть Томоко поторопится и принесет новые бутылки (чудно украшенные глазурью цвета прибрежной тины, с простым рисунком из стеблей бамбука) для рыбной похлебки.

21

У каждого обитателяТокио есть свои любимые места для ночных шалостей. Кому-то нравятся вульгарная Сибуя или притоны Уэно. Кто-то предпочитает столь же убогую, но более интернациональную атмосферу Роппонги, где царствует Тони Лукка со своей пиццерией. Отчасти из-за того, что я живу в плебейском Нижнем городе, который тянется вдоль реки Сумида, мои охотничьи угодья располагаются в Синдзюку – там, где когда-то стояли ворота в Эдо и где кормили лошадей, пока их усталые хозяева посещали притоны. Притоны эти так и стоят – правда, не всегда на тех же местах, что и раньше. После войны кварталы к востоку от станции разделили на «синие» и «красные»: у первых лицензия на проституцию была, у вторых ее не было. Кварталами управляли конкурирующие друг с другом банды якудза, которые периодически устраивали разборки между собой. Проходы между этими палисадниками, вонявшими блевотиной и забитой дождевой канализацией, были такими узкими, что идущий по такой щели мог одновременно коснуться руками и той и другой стороны. Хотя вряд ли кому-либо удавалось это проделать, ибо девицы, стоявшие рядами вдоль обочин, делали все, чтобы затянуть каждого проходящего в свое логово, ухватив за галстук или за другие, более интимные места с криками: «Босс! Босс! Пойдем-пойдем, не пожалеешь!» А если замечали иностранцев, которые обычно с отвращением шарахались от них, вопили: «Эй, Джо! Америка намбер ван!»

«Синие» кварталы заманивали сеансами живой натуры в так называемых академиях искусств, где девчонки-натурщицы позировали голыми совершенно бесплатно. В комнатах дополнительно предлагались карандаши и фотоаппараты без пленки. Как ни крути, это были весьма уважаемые заведения, где правила должны соблюдаться. Ну, а то, что любители искусства потом проделывали со своими моделями, было их личным делом, а также предметом сложных финансовых переговоров.

Я не собирался ни делать наброски с этих размалеванных шлюх, ни пользовать их каким-либо иным образом, но мне все же нравилось сидеть в баре и наблюдать за происходящим со стаканом пива в одной руке и с поджаренным на углях шашлычком из свиных сердечек – в другой. Я наблюдал конечно же не столько за девицами, сколько за их сутенерами – крутыми парнишками в белых брюках и черных очках, которых они не снимали, наверное, даже ночью. Иногда мне везло, и кто-нибудь из них позволял мне развлечь себя, доставить ему удовольствие в гостиничной комнате отеля за углом или, если удача улыбалась мне по-настоящему, в одной из комнат этого борделя, насквозь пропахшего потом, сексом и дешевым одеколоном. Но даже когда я благоговейно преклонял перед ними колени, они иногда отказывались снять свои черные очки.

Рядом с «синими» кварталами располагалось несколько заведений, где обслуживали джентльменов вроде меня, но они обычно кишели вздорными юными идиотами, которых я презирал от всего сердца. Кому нужен плюгавый и жеманный ассистент парикмахера, лапающий тебя за волосы на руках, как дешевая проститутка? Я люблю мужчин, а не этих фальшивых девчонок, или сестричек-с-хреном, как сами японцы их называют. Мужчин можно найти, скрываясь в засаде у храма Ханадзоно, следуя традиции, которой насчитывается свыше трехсот лет и которая, рад доложить, жива по сей день. Водители-дальнобойщики, строители и им подобная братия – все шли туда, если хотели по-быстрому получить облегчение со старыми трансвеститами, компенсировавшими техникой недостатки внешнего вида. К тому же они были гораздо дешевле, чем шлюхи в «красных» кварталах. А если еще и пьяны или возбуждены, то даже позволяли удовлетворить их бесплатно.

Хотя приходилось вести себя осторожно, потому что трансвеститы эти бывали очень злыми. Если тебе заедет в челюсть мужик, большой беды нет. Это ведь Япония, как ни крути. Но мне частенько приходилось увертываться от острого высокого каблука. А одна почтенная царица ночи даже хотела пырнуть меня ножом. Все произошло очень быстро. Задрала юбку, сунула руку за подвязку – и лезвие пружинного ножа промелькнуло у меня перед носом, не достав до лица каких-то нескольких сантиметров. Но в основном мы с ними ладили. И пока я не вмешивался в их бизнес, трансвеститы относились ко мне с долей изумленной толерантности. Кое с кем из них – с Ёко-Феллацио и Синдзюку-Мари – я даже подружился. Раньше Ёко-Феллацио воевала солдатом в Бирме. Одному богу ведомо, что она там, в джунглях, потеряла. Однажды она рассказала мне, как ее взвод во время муссонных ливней застрял в дельте реки Иравади. Когда вода поднялась, ребята, чтобы спастись от крокодилов, вскарабкались на деревья. Ослабшие от голода и усталости, многие не выдерживали и разжимали руки, и ты слышал их вопли, пока крокодилы пировали. Правда, такие воспоминания были довольно редки. Обычно мы обсуждали всякие фокусы. Феллацио знала сотни способов заставить мужика кончить, даже не снимая с себя одежды. Когда же она занималась тем, что умела делать лучше всего, всегда проверяла, не забыла ли снять зубные протезы. «More metter» («Так более лучше»), – уверяла она на своем корявом английском.

Мне нравились эти улочки Синдзюку, особенно по ночам, когда неоновые лампы окутывали город лиловой дымкой и обещание приключений витало в воздухе, словно пьянящий запах летних магнолий. Даже самые извращенные удовольствия предлагались с невинным видом – как совершенно естественная часть жизни, как еда или питье. Синдзюку был моей территорией наряду с молельнями и храмами Камакуры или кинотеатрами Асакусы. Одно для тела, другое для души. Разумеется, я тусовался и в других, более респектабельных слоях японского общества. Я знал, как быть хорошим мальчиком. Но больше всего мне нравилось хорошенько изваляться в грязи Синдзюку, а потом посетить какое-нибудь важное общественное мероприятие. Вот он я, сразу после любовной схватки с грубым молодым бандитом, кланяюсь президенту Всеяпонской киноассоциации или обсуждаю детали чайной церемонии с супругой голландского посла.

Иногда общественные или профессиональные обязанности вынуждали меня развлекаться и более приличным образом. Вынести подобные «развлечения» можно было лишь из антропологического к ним интереса. Одну из самых запомнившихся ночей в этом роде я провел в компании – кого бы вы думали? – Намбэцу-сэнсэя. После нескольких ужинов в «Стране грез» он решил, что я вроде ничего – чокнутый иностранец, который действительно немного разбирается в Японии. Мне льстило, что я заслужил его одобрение, да и сам я проникся к нему теплыми чувствами. Поскольку в столицу он выбирался нечасто, мне было особенно приятно получить приглашение на его вечеринку в эксклюзивном и, без сомнения, абсурдно дорогом хостес-баре на Гиндзе под названием «Кику-но Сиро»,или «Замок Кику». О-Кику – так звали тамошнюю маму-сан – управляла своим заведением с жесткой выправкой первоклассного военного командира. Если какая-нибудь из ее девочек умудрялась поскользнуться, уронить поднос или даже просто салфетку или не могла отполировать мужское эго избалованного клиента до полагающегося блеска, никто не мог укрыться от гнева мамы-сан, и они испивали его полной чашей. Пощечина, как мне рассказывали, была самым пустяшным, чего от нее можно было ожидать. Всегда в безукоризненном кимоно, О-Кику, элегантная женщина лет сорока, обхаживала своих завсегдатаев, блистая манерами фрейлины императорского двора. Постоянная поверенная в их бесчисленных интимных тайнах, она знала о том, что творится за кулисами японских бизнеса и политики больше, чем сам премьер-министр. Хотя в обществе об этом не говорили (разве что чувствовался налет фамильярности между ними), Ёсико рассказала мне, что Намбэцу на самом деле покровительствовал О-Кику. Эта женщина показалась мне такой же пугающей, каким частенько казался Намбэцу.

Мы сидели вокруг черного лакированного стола в чуть слишком ярко освещенной комнате с желтоватыми стенами, где-то тихо играл джаз. Внутреннее убранство как таковое отсутствовало, если не считать безобразно составленных букетов камелий в ярко-розовых посудинах. Наша компания состояла, естественно, из самого Намбэцу и его коммерческого директора Танаки, худого мужчины в пенсне, который то и дело спрашивал меня про Париж, где он был уже несколько раз, а я не бывал никогда. Присутствовал также молодой владелец галереи, который показался мне джентльменом моей ориентации. По бокам от Намбэцу сидели две девчонки в кимоно. Назойливо хихикая, они кормили его по очереди своими палочками и следили, чтобы его бокал все время был полон дорогого французского коньяка, смешанного с пепси-колой. Откинувшись на мягкие диванные подушки, он безмятежно улыбался, распахивая рот для очередного кусочка сушеной каракатицы или сырого тунца; сейчас этот гневливый человек, как ни странно, походил на малого ребенка и вел себя как божья овечка.

Двое других, директор и молодой педик, владелец галереи, говорили мало, но, подобно девчонкам, ублажавшим Намбэцу, смеялись над каждой шуткой сэнсэя и поддакивали любой мысли, какая бы ни пришла ему в голову.

Что за роль в этом действе отводилась мне, стало ясно лишь через пару часов, когда все мы здорово набрались. Поскольку во мне еще много оставалось от иностранца, я искренне верил, что молчать за столом неприлично, и высказывался о том о сем, а старик снисходительно меня слушал. Изредка он глядел на меня с притворной суровостью и говорил: «Всегда помни, кто здесь сэнсэй». Как будто я мог об этом забыть. Чем дольше длился вечер, тем очевиднее становилось, что профессиональная обязанность Танаки сводится к работе мишенью для жестоких насмешек Намбэцу, многие из которых совсем не смешны.

– А Танаки, в-вот здесь который… Он про культуру знает еще меньше, чем наш чокнутый иностранец!

Девчонки захихикали. Танаки неуклюже ухмыльнулся. Я не хотел, чтобы обо мне забыли, и засмеялся вместе со всеми.

– Танаки – как та лягушка из пословицы, которая сидит в колодце и радостно квакает на тени в темноте. Ква, ква, ква!Вот так же и он…

Улыбка застыла на лице Танаки.

– Давай, лягушка, поквакай! – велел Намбэцу. – Ну? Ква, ква, ква!

Танаки вспотел и потянулся за салфеткой. Девицы попросили Намбэцу «открыть пошире ротик» и загрузили туда очередную партию закуски. Владелец галереи, почуяв недоброе, попытался Намбэцу развеселить.

– О, сэнсэй! – сказал он. – Вы слишком строги. Не может ведь каждый из нас быть человеком мира, как вы.

– Человеком мира?! – заорал Намбэцу. – А что ты знаешь о мире? Вот чокнутый иностранец, он знает! Он по всему свету путешествовал. Вот он интернационален. Поэтому у него есть что сказать, не то что у вас, олухов!

С этого момента Намбэцу ни на Танаки, ни на галерейщика больше внимания не обращал и беседовал только со мной. Пепси и коньяк сделали свое дело. Его речь стала неразборчивой, и он поманил меня жестом к себе. Танаки пришлось поменяться со мной местами, что он и сделал с чувством явного облегчения.

– Сид-сан! – сказал Намбэцу конфиденциально, дыша мне в лицо коньячными парами. – Пришла мне пора раскинуть ветви и выбраться из этой крошечной островной страны на международный уровень. Я знаю, иностранцам нравится мое искусство. После войны американцы покупали мои картины. Знаешь, я даже продал несколько штук генералу Макартуру. Но американцы ушли. Пора и мне пересечь океан. Ты знаешь людей в Нью-Йорке. Я назначаю тебя своим представителем. Я хочу, чтобы ты представлял мое искусство в других странах.

Хотя мне и польстила его уверенность в моих связях за границей, от этой просьбы мне стало не по себе. Я знал, что просто так я отказаться не могу. Это будет воспринято как оскорбление. Мне очень хотелось знать, не предложил ли он это сначала Исаму. Тот был устроен в жизни лучше моего и куда удачнее мог бы помочь Намбэцу развернуться в Париже или Нью-Йорке. Или он слишком уважал Исаму как художника, чтобы делать ему такое предложение? Я же для него только критик, кинокритик из местной англоязычной газеты, поэтому меня можно просить о подобных услугах, не опасаясь оскорбить. Конечно же я должен быть польщен. И это льстило мне… на самом деле. Но каким образом мне придется выполнять обещание, если я его дам? Да, Ёсико просила меня о подобной услуге, но она же сама и спасла меня от позора, пустив в ход свои предпринимательские способности. Она сама оказалась готова уехать и продвигать себя в Голливуде, Чикаго, Нью-Йорке. И я сорвался с крючка. В случае же с Намбэцу я почувствовал, что на горизонте замаячила беда.

Той ночью, добравшись-таки до постели – в одиночестве, должен заметить, – я решил: напишу-ка я Брэду Мартину или, возможно, Паркеру Тайлеру. Может, они дадут мне совет, как справиться с так некстати свалившейся на меня проблемой. Я заснул, и мне приснилось, что я иду по проспекту Ясукуни, самой густонаселенной части Синдзюку, в одних трусах. И ощущаю себя до ужаса неприятно. Проснувшись, я не мог вспомнить, как я вышел из этого затруднительного положения, если вышел вообще.