Текст книги "Ёсико"

Автор книги: Иэн Бурума

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Ёсико улыбнулась – наверное, ей было приятно, что я произвел впечатление на Кавамуру, – и сказала:

– Он узнаваемый?

Не знаю, относился ли этот вопрос ко мне или к ее патрону. Во всяком случае, никто из нас не дал немедленного ответа.

10

В жизни цензораслучаются небольшие вознаграждения за труды. У меня была бесценная возможность увидеть многие фильмы в их оригинальном виде – до того, как политика или мораль заставили нас взяться за эти ужасные ножницы. Не скажу, что все фильмы, которые мы смотрели, действительно стоило смотреть, но иногда нам везло, и мы становились свидетелями рождения шедевра. Одним из таких шедевров была картина, которую снимали, когда майор Мерфи и я посещали киностудию «За мир на Востоке». «Пьяный ангел» Куросавы стал для нас откровением: образ молодого гангстера, очеловеченный его страхом смерти, и алкоголика-врача, искупающего вину состраданием. Но прежде всего – сама атмосфера фильма, с которой я был так хорошо знаком: танцевальные залы, черные рынки, бедная, убогая и жестокая жизнь в разрушенном городе, который вонял мертвечиной. То, что на съемочной площадке выглядело хаотичной мешаниной из прожекторов, микрофонов и фанерных фасадов зданий, на экране чудесным образом ожило. Я восхищаюсь магией этого фильма, как религиозный человек в местах богослужения восхищается оконными витражами и ликами святых, озаряемых огнями свечей. Вот чем кино и было для меня – чем-то вроде церкви, где я возносил в полумраке молитвы своим святым, разве что мои-то на самом деле святыми не были, они были настолько смертными, насколько это вообще возможно. Пресуществление [38]38
  Пресуществление – термин, которым в учении Римско-католической церкви с XI в. определяется способ пребывания Тела и Крови Христовых в таинстве Святого Причастия, Евхаристии. В православии также используется термин Преложение.


[Закрыть]света, проходящего через целлулоид, чтобы раскрыть саму жизнь, – вот что было чудом кинематографа.

Мифунэ, [39]39
  Т о сиро Мифун э (1920–1997) – знаменитый актер, легенда японского кинематографа. Наиболее известен ролями, сыгранными в фильма режиссера Акиры Куросавы.


[Закрыть]весь из себя гангстер, агрессивный и развязный внешне, но ранимый, почти как ребенок, в душе. Именно это качество восхищает меня в японских мужчинах – и в кино, и в жизни. Подчиняться им, поклоняться их нежной и гладкой юношеской коже, проводить рукой по их податливым бедрам, утыкаться носом в изысканный пучок волос на лобке – для меня это как возможность сбросить с себя мое взрослое «я» и найти обратный путь к невинности – естественному состоянию японцев, в которое мы, люди западного мира, испорченные познанием греха, должны возвратиться.

«Пьяный ангел» не затронул воображения майора Мерфи. Он на самом деле не понял, в чем смысл фильма. Для меня же Тосиро Мифунэ был идеальным японским мужчиной. Но Мерфи только и сказал: «Подумаешь, еще одна история про тупого гангстера». Хуже того, он не разглядел в этом фильме идеи – или идея эта была не из тех, которую таким, как он, легко распознать. Не было в этой картине пафосно-приподнятого финала, который всегда так нравился Мерфи, не было хеппи-энда, который согревал бы наши холодные сердца. Его душу будоражили совсем другие картины. Так, один из его фильмов-любимчиков стал cause célèbre,отличился скандальной славой и впоследствии даже оставил в истории едва различимый след. Фильм назывался «Время тьмы», и снял его весьма известный в то время режиссер Нобуо Хотта. Я восхищался этим храбрым интеллектуалом с изможденным лицом праведника. О своей внешности он особо не заботился, одежда его всегда была в беспорядке, волосы всклокочены. Но Хотта был одним из немногих людей, которые никогда не шли на компромисс с властью. Он защищал свои убеждения, многие из которых я не разделял, но не в этом дело – главное, он был человеком принципа. До войны его знали как убежденного марксиста, и также знали, сколько он выстрадал, когда власть в Японии захватили милитаристы.

С самого начала Мерфи проявил личную заинтересованность в картине, даже приходил просматривать свежеотснятый материал и давал свои предложения. Я не уверен, что их всегда с удовольствием принимали, но японцы по меньшей мере притворялись, что очень благодарны за его вмешательство. Хотта был мыслителем, Мерфи мыслителем не был никогда. Но каким-то образом эта странная парочка находила общий язык. Они оба были идеалистами. И хотя их представления об идеальном обществе не совпадали, взаимной приверженности к демократии было достаточно, чтобы сгладить разногласия. Я всегда морщился, когда видел, как Мерфи лупит своего японского друга по спине, но Хотта, казалось, совсем не обращал на это внимания. Американцев он любил за их «искренность» – слово, которое, как я всегда подозревал, могло также обозначать отсутствие утонченности или хороших манер. Быть искренним – все равно что быть невоспитанным.

Мерфи, вне всякого сомнения, был искренен. Один из их споров до сих пор сохранился в моей памяти. Так, Мерфи считал, что у фильма слишком мрачное название.

– Конечно, – говорил он, – в наших книгах по истории есть темные страницы, но разве мы не можем использовать что-нибудь из сегодняшних дней, дать какую-то надежду будущее? – Его лицо засветилось блаженством, как у провидца. – Как насчет «Свет после мрака», или «После тьмы – освобождение», или… – Здесь ему пришлось призадуматься. – «Выученные тяжелые уроки жизни»?

Все эти предложения Хотта отвергал, не забывая при этом все время благодарить Мерфи за его замечательные советы. Не для того он сопротивлялся японским милитаристам, чтобы стать лизоблюдом у американцев.

– Знаете, как я получил этот шрам? – спросил он как-то днем, выставив на обозрение левую щеку. Раньше я этого не замечал, а тут ясно увидел розоватую полосу, убегавшую от уголка левого глаза к краю челюсти. – Маленький подарок от нашей Тайной полиции. Лишь за то, что я не попрал свои самые глубокие убеждения.

Поэтому название таким и осталось – «Время тьмы».

На самом деле это был обычный документальный фильм, построенный почти по тому же принципу, что и фильм Капры «Знай своего врага», разве что еще нелицеприятнее. Используя почти те же хроникальные кадры, что мы отбирали для нашего фильма: Нанкинскую резню, бомбежки Шанхая, атаки камикадзе, – «Время тьмы» зашел гораздо дальше, обличая самого императора Японии в разжигании войны. Помню один удивительный эпизод: фото императора в военной форме медленно растворяется, превращаясь уже в послевоенную его фотографию, на которой он, в костюме и галстуке, кротко смотрит в объектив, точно присмиревший бюрократ, пока актер, читавший текст от автора, сообщает нам, что народ Японии хочет предать военных преступников суду.

Как-то вечером в Токио я упомянул имя Хотты в разговоре с Ёсико. Это было после ее концерта для солдат союзных войск в театре «Хибия». Конечно же свободных мест не было. В первой половине представления Ёсико, одетая сначала в красное, потом в белое и, наконец, в голубое кимоно, пела японские песни, вроде «Песни яблока», очень популярной в те дни, и «Токио буги-вуги». Но настоящий шквал аплодисментов она сорвала, когда после антракта вышла на сцену в облегающем шелковом платье с рисунком из цветков сакуры и затянула: «I get a kick out of you…» [40]40
  «Ты ударяешь мне в голову» (англ.) – песня Коула Портера из бродвейского мюзикла «Все проходит» (Anything Goes, 1934)о ветреной красотке, не то летящей с любовником в самолете, не то принимающей с ним кокаин.


[Закрыть]Парни в зале просто выпали в осадок и заорали в ответ: «We get a kick out of you too, baby!!» [41]41
  И ты ударяешь нам в голову, детка! (англ.)


[Закрыть]Я засомневался, верно ли она выбрала репертуар, да и вопящие вокруг американские солдаты как-то не радовали – от эмоций толпы мне вечно делается не по себе. Но этот вечер явно был триумфом Ёсико, и я очень гордился тем, что я ее друг. После представления меня, единственного из иностранцев, пригласили на ужин в отель «Империал». Кавамура, как обычно, уже прибыл, но его супруги я нигде не заметил. Несколько других приглашенных, все японцы, расселись вокруг стола, включая очень известного и очень красивого киноактера, которого звали Ик э бэ Рё. Еще до того, как усесться за стол, мы оба – Икэбэ и я – постояли бок о бок над писсуарами в мужском туалете, и я не удержался от того, чтобы украдкой не взглянуть на него.

Я, конечно, не совсем уверен, но он, похоже, заметил мой интерес, а потому слишком долго стряхивал свой довольно внушительный член, при этом слегка улыбаясь. После таких безмолвных откровений мне было весьма сложно сосредоточиться на беседе за ужином. Но это так, между прочим.

– Ах да, Хотта-сан! – воскликнула Ёсико, когда я упомянул его. – Знаешь, мы во время войны снимали фильм на русском языке, мюзикл. Его никогда не показывали. Наши военные цензоры не пропустили.

– Кошмарно невоспитанные люди, – мрачно пробубнил Кавамура.

– Мы так хорошо проводили время, снимая этот фильм, – вспомнила Ёсико, весело засмеявшись. – Ты знаешь, Сид-сан, все мужчины, работавшие над фильмом, были влюблены в меня – и русские, и японцы, и звезды, и режиссер. О-о-о, каждый день была новая драма! Я называю это нашим фильмом-иллюзией. Я ведь и сама никогда его не видела. Бедный Хотта-сан был совершенно расстроен. Он потратил на него столько времени и сил! Ты знаешь, что его избивали в Секретной полиции? – На ее лбу вдруг возникла морщинка. – Эти милитаристы обращались с ним ужасно, просто ужасно!

Знаю, что это дешевые сантименты, но иногда мне чертовски хотелось, чтобы мои близкие, да и вообще все обитатели Боулинг-Грин, увидели меня в отеле «Империал» в компании моих японских друзей. Вы можете спросить, почему я так жаждал произвести впечатление на людей, от которых сам же умотал на край света. Возможно, это была бы моя маленькая месть за то, что они заставляли меня чувствовать себя извращенцем. Теперь же я был с настоящими друзьями – и в куда более эффектном окружении.

Наверное, не все мои друзья были такими эффектными. Некоторые из самых интимных моментов своей жизни я разделил с людьми, которые даже не знали, как меня зовут. В темноте токийских кинотеатров я был таким же, как и все остальные. Наверно, если б я ел достаточно риса, я даже пахнуть бы начал, как все. Этот запах японцев – приятное сочетание ароматов сладковатого риса с помадой – дурманил и возбуждал меня больше чего бы то ни было. Он был так хорош, что я ощущал его чуть ли не на языке. Всякий раз, когда я в благоговении падал на колени, не важно, где и насколько убогим было это одноразовое святилище – общественный туалет, парк, темная комната в лав-отеле для любви на часок-другой, – я делал это в надежде, что стану обладателем чего-то японского: акт любви как путь к преображению… Впрочем, я снова отвлекся.

Чтобы отпраздновать выпуск «Времени тьмы», Мерфи и я организовали небольшую вечеринку для Хотты и его команды. Это было в «Тониз», самой первой пиццерии в Токио. Владельцем ее был громадный парень из Нью-Йорка по имени Тони Лукка, он работал на ВКОТ, но потом ушел от него и заколотил бешеные деньги на черном рынке. Легенда гласит, что ему потребовался автопогрузчик, чтобы перевезти всю его наличку. Тони нравилось разъезжать по Токио на заднем сиденье своего кремового «кадиллака» с откидным верхом – он и его приятель Андо Кохэй, главарь банды Андо, развлекались так с несколькими девушками одновременно. Ходили также слухи, что у Тони были весьма теплые отношения с семьей Лучезе из Нью-Йорка, и сам Тони этот слух не опровергал. В общем, личность по тем временам подозрительная, но пиццу у него подавали вкуснейшую (а если бы и нет, все равно отведать пиццы в Токио тогда было больше негде), и Тони, несмотря на оглушительный голос и грубые шутки, с японцами ладил: он умел сделать им приятно. Поэтому пиццу у Тони ели звезды кино, а также политики, бизнесмены и, понятно, приятели Тони – гангстеры-якудза, которых кормили бесплатно.

Там-то мы и сидели, разложив перед собою громадные куски теста с расплавленным сыром и пеперони: Хотта, Мерфи, постановщик картины Симада, оператор, редактор, еще несколько людей, чьи имена давно вылетели из памяти, и ваш покорный слуга. Мерфи, не употреблявший алкоголь, поднял бокал с апельсиновым соком и провозгласил тост «за успех этой великой демократической кинокартины» и «за моего доброго друга Нобу, если мне будет позволено так тебя называть». Поднялся Хотта, чтобы поблагодарить его за добрые слова. Он не мог заставить себя называть Мерфи Диком, хотя Мерфи все время просил его говорить именно так («Дик-сан» у него тоже почему-то не получалось), поэтому он пошел на компромисс и обращался к Мерфи «мистер Ричард». В тот вечер настроение у него был совсем не праздничным. Признаться честно, лицо у него было напряженное, точно сжатый кулак. Хотта был человеком утонченным, и я сначала подумал, что ему не понравилась несколько приблатненная атмосфера в заведении Тони. Но тому была другая, более серьезная причина. Хотя «Время тьмы» и вышел в прокат с претензией на «высокое кино», показывать его стали где-то в маленьком кинотеатре на Синдзюку, а главные японские дистрибьюторы не захотели иметь дела с фильмом вообще. Объясняя это тем, что фильм «слишком сложный» или «смущает зрителей». Но что еще хуже, Хотте начали угрожать, что убьют его, если он не уберет свой дурацкий фильм.

Все это Мерфи отмел как глупую шутку:

– Да ладно, почему кто-то должен желать твоей смерти? Это великий фильм.

Хотта поблагодарил Мерфи за поддержку и вздохнул:

– Япония безнадежна, мистер Ричард, безнадежна…

– Что значит безнадежна? Мы в начале новой эры, Нобу! Японцы хотят, как и все, быть свободными, свободно говорить о том, что думают, свободно голосовать против негодяев, ходить туда, куда им нравится. Вот за что мы бились на этой чертовой войне, не так ли? И ты за это тоже боролся, правда ведь? Вот за что они избивали тебя в тюрьме. Но эти темные дни прошли, друг мой! Мы строим демократию, и это сработает, Нобу, вот увидишь, это отлично сработает.

Хотта отхлебнул красного вина и сказал, что Япония «слишком сложна».

– Нет ничего такого, чего мы не сможем исправить, – возразил Мерфи, и в этот момент Тони, который воображал себя большим эстрадным артистом, затянул «Медленной шлюпкой в Китай» с ярко выраженными неаполитанскими интонациями.

Мерфи зааплодировал первым. Настроение Хотты, похоже, ничуть не улучшилось.

11

Своего слова Ёсиконе сдержала. Она вернулась в кино. Не скажу, что меня это удивило. Она объяснила это тем, что ей нужно помогать своей семье. Уверен, что так оно и было, хотя не исключаю, что киношный вирус оказался в ней слишком живучим и она просто физически не могла находиться долго вдали от камеры. Конечно, это замечательно – петь перед залом, забитым возбужденными американскими солдатами, но бессмертия можно достичь только на серебряном экране. Наши мечты, на минуточку, сделаны из очень легковоспламеняющегося материала. Помню, как сказал однажды Куросава: «Замки из песка, Сидни-сан, – вот что мы делаем, мы строим замки из песка. Всего лишь одна волна – и все исчезнет навеки». И тем не менее…

Я пошел встретиться с Ёсико на съемочной площадке ее нового фильма. На сей раз один, без Мерфи, к моему большому облегчению.

– Он очень антивоенный, – заверила меня Ёсико, – и очень романтический. Очень много любовных сцен, Сид-сан. В Японии мы называем их «мокрыми сценами».

Мы оба засмеялись. Фильм назывался «Побег на рассвете». Ёсико играла проститутку – или, как их называли в Японии в военное время, «девушку для утех». В Бюро информации это вызвало некоторое смятение. Конечно же мы были не против всевозможных любовных историй, но перспектива восторгаться появлением на экране проститутки явилась прямо-таки шоком для всех христиан в нашей конторе. И призрак «феодализма» угрожающе навис над проектом. Зазвучали вопросы – скажем, может ли история любви между солдатом и проституткой поддержать здоровые отношения между мужчиной и женщиной? Для японцев аргументом служило то, что рассказы о проститутках были частью их японской культуры; правда, в дискуссиях с Мерфи это льда не растапливало, поскольку его уважение к традициям иссякало, как только вступало в противоречие с политикой, проводимой его департаментом, или, что больше похоже на правду, с убеждениями, на которых он был воспитан в своем захолустном Айдахо. Но компромисс был найден. Из проститутки героиня превратилась в певичку, посланную утешать солдат на полях сражений. Таким образом, все были удовлетворены.

На самом деле певичка утешала офицера-садиста, но полюбила солдата, которого играл великолепный Икэбэ Рё. Солдат обесчестил себя, попав живым в китайский плен. То, что он оттуда сбежал, дела не меняло. Он должен был исполнить свой долг и умереть. А влюбившись в девочку своего офицера, он еще больше усугубил свое положение. Он становится для офицера-садиста козлом отпущения; что ни день, то новое мучение. И вот однажды, не выдержав, солдат и певичка решают предпочесть войне любовь – сентиментальный момент, который в значительной мере смягчил первоначальную сдержанность Мерфи, – и планируют свой побег. В тот день, когда я к ним пришел, снимали финальную сцену фильма, в которой беглецы падали, сраженные автоматной очередью офицера-садиста.

– Эту роль написали специально для меня, – сказала Ёсико, пока ассистенты устанавливали камеру в чем-то вроде огромной песочницы, призванной изображать равнинный ландшафт центральной части Китая. Режиссер Танэгути приказал солдатам выстроиться в шеренгу.

– Все на месте? – закричал он. – Приготовились! Начали!

Садист, которого играл брутально красивый актер, сделавший карьеру в фильмах о якудза, приказывает своим людям расстрелять беднягу Икэбэ. Но те не могут найти в себе сил, чтобы стрелять в своего брата солдата. Тогда этот зверь, дрожа от ярости, приканчивает главного героя из своего автомата Ёсико, обезумев от горя, выкрикивает имя любимого и бросается на его остывающее тело. Садист стреляет и в нее. В последнем кадре крупным планом, который готовили невыносимо долго, руки умирающих любовников, дрожа, соединяются на песке.

То был не самый великий из когда-либо снятых фильмов. Но свой успех он заработал, и не столько из-за своей антивоенной идеи, сколько из-за «мокрых сцен», которые были несколько откровенней того, к чему привык зритель. Там было много поцелуев и кувырканий на солдатских койках, и эти сцены никогда бы не прошли через «Кодекс Хейса» [42]42
  Свод законодательных цензурных ограничений при производстве художественных фильмов на киностудиях США, действовавший с 1930 по 1968 г. Назван по имени сенатора Уилла X. Хейса.


[Закрыть]у нас в США. Но несмотря на всю дребедень, исходившую из нашей конторы, мы, по крайней мере, были свободны от цензорского глаза этих пресвитерианских зануд из Токио. Я несколько раз смотрел «Побег на рассвете» в обычных кинотеатрах, и очень радовался, когда горячие поцелуи Ёсико встречались громкими приветственными воплями и аплодисментами. Ходили слухи, что страсть между Икэбэ и Ёсико была не только на экране. Даже если и так, этим она никогда со мной не делилась.

И это было серьезной причиной для того, чтобы в этих слухах сомневаться. Поскольку на самом деле она очень много рассказывала мне о своей личной жизни. Вскоре после моего визита на съемочную площадку она пригласила меня на ужин в «Исландию» – модный французский ресторан рядом с отелем «Империал», одно из этих сумрачных заведений с обшитыми дубом стенами, доисторическими официантами в белых перчатках и бередящими душу скрипачами, зависающими над вашим столом. Я так никогда и не выяснил, почему его назвали «Исландией», но такие лингвистические казусы встречаются в Японии очень часто. Не часто случалось, чтобы японская леди платила за обед с американцем, но Ёсико все-таки была звездой, а я был счастлив хоть немного побыть боготворящим ее сателлитом.

Разговор наш поначалу не клеился. Она без интереса ковыряла вилкой в тарелке, отказалась выпить вина, но настояла, чтоб я пригубил бордо. Возможно, она стеснялась взглядов окружающих. Большинство посетителей моментально узнали ее. Японцы были слишком вежливы, чтобы указывать на нее пальцем, перешептываться или подходить за автографом, но под быстрыми взглядами, словно бы невзначай бросаемыми в нашу сторону, мы чувствовали себя как на сцене.

– С мамой и папой все в порядке, – ответила она, когда я спросил, как поживают господин и госпожа Кавамура. – Но, наверно, пора мне идти дальше…

Она присмотрела квартиру на Асагае. А как там Икэбэ-сан, поинтересовался я, стараясь, чтобы мой вопрос не звучал непристойно, что, видимо, у меня вышло плохо, поскольку она с удивлением посмотрела на меня и с легкой улыбкой ответила:

– Икэбэ-сан – изумительный актер.

Больше я к этой теме не возвращался. Мы поговорили о погоде, которая была очень холодной для этого времени года, о фильмах, которые мы посмотрели, точнее, я посмотрел – у нее на просмотры картин никогда не хватало времени. «Мне очень хочется, но всё работа, работа, работа…»

И по-моему, лишь когда принесли десерт – запеченный заварной крем по-французски, – она пристально посмотрела на меня своими огромными, блестящими, сводящими с ума глазами и сказала:

– Сид-сан, хочу тебя кое о чем спросить.

– Конечно, спрашивай что угодно.

– Мне кажется, я могу доверять тебе.

– Спасибо, – сказал я, пытаясь не выглядеть слишком нетерпеливым.

– Обещай, что никому не скажешь.

– Конечно никому.

– Сид-сан, я хочу поехать в Америку. Ты не думаешь, что я сошла с ума?

– Нет-нет, но… зачем? Разве ты не можешь отдохнуть в Японии?

– Я не хочу отдыхать. Я хочу работать.

– Это еще одна причина, чтобы в Америку не ехать.

Она в нетерпении покачала головой:

– Ты не понимаешь. Я хочу работать в США. Видишь ли, я так много еще могу сделать в этом сумасшедшем мире. Один раз меня обманули милитаристы, и поэтому, когда Ри Коран умерла, я пообещала себе, что никогда больше ничего подобного со мной не случится. Что я никогда больше не позволю использовать себя для пропаганды войны. И мой долг сейчас работать во имя мира, во имя дружбы между нашими странами.

Она выглядела очень серьезной, когда говорила это, точно ребенок, что рисует свою картинку, позабыв обо всем на свете.

– Но, дорогая, – сказал я, – твоя публика – здесь…

– Да, – кивнула она, – но Япония очень маленькая. Слышал, как мы, японцы, говорим? Если знаешь только свой маленький мирок, значит, ты – лягушка в глубоком колодце.

Я кивнул. Раньше я уже встречал это выражение. Впервые услышал от Нобу, и потом еще не раз, от кого – уж не помню.

– Может, я смогу помочь тебе с кем-нибудь из моих голливудских знакомых.

– О! – промурлыкала она. – Я надеялась, что ты это скажешь. Я знала, что могу положиться на тебя.

Она низко наклонила голову к хрустящей белой льняной скатерти, чуть не опрокинув хрустальный бокал для вина.

–  Ёр о сику о-нэг а й сим а с… – проговорила она, не поднимая взгляда от тарелки, и это означало что-то вроде «Смиренно прошу вашей великодушной помощи».

Два года назад я протирал штаны в Огайо, надеясь хотя бы в «Люксоре» найти какое-нибудь приключение, и вот он я, сижу в лучшем французском ресторане Токио и хвастаюсь своими связями в Голливуде перед одной из известнейших мировых кинозвезд. Конечно же я обманывал ее, особо не заботясь о последствиях. Но я был молод, хотя, по-моему, оправдание это довольно дерьмовое.

– Я подумала, – продолжила Ёсико, – может, и ты мог бы вернуться в Америку, изучал бы японский, разве ты не этого хочешь? И был бы там моим гидом…

От удивления я не знал, что сказать, поэтому не сказал ничего. Просто смотрел на нее разинув рот – и конечно же выглядел очень глупо.

– Подумай об этом, Сидни-сан. Прямо сейчас от тебя не требуется говорить «да».

Я пообещал, что конечно же об этом подумаю.

– Каким приключением это было бы для нас обоих! – сказала Ёсико, и ее лицо осветилось счастливой улыбкой. – Ты знаешь, почему я на самом деле хочу уехать в Штаты? – спросила она, делая знак рукой, чтобы я наклонился поближе к ней.

– Почему?

Она заговорщицки перешла на шепот:

– Чтобы научиться целоваться.

Она показала прелестные маленькие зубки и хихикнула. Я заметил, что она никогда не прикрывала рот рукой, когда смеялась, как это делали все японские женщины.