Текст книги "Еврейские литературные сказки"

Автор книги: Ицик Мангер

Соавторы: Довид Игнатов,Дер Нистер,Ицик Кипнис,Мани Лейб,Мойше Бродерзон,Семен Ан-ский,Ицхок-Лейбуш Перец,Йойсеф Опатошу
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

– Нет, – говорит Лейбл, – это тебе не по силам! Ты от слабости сразу заснешь… Только передать-то передам я тебе два Имени. Одно Имя для дождя! Произнесешь его про себя один раз – начнет капать, туч не видать, но каплет… Произнесешь про себя второй раз, придут тучи и будет мелкий дождь… Но если произнесешь про себя в третий раз, придут другие тучи, огромные, как горы, обложат все небо, и начнется ливень, который сможет потушить самый большой огонь!.. Когда увидишь, что хватит, на этот случай есть у тебя другое Имя, чтобы осушать. Едва только произнесешь его про себя, придет восточный ветер, и сметет тучи, как веником, и прогонит их на все четыре стороны. Выйдет солнце, как в тамузе, на радость всем, и в мгновение ока станет тепло и сухо, как в подпечье… Только будь осторожен, не должен ты произносить это Имя два раза, потому что тогда наступит жара, самое настоящее пекло, которое спалит все луга и нивы. И люди, и скот, и звери, и птицы – все, не приведи Господь, сойдут с ума от жары… И наступит, не приведи Господь, бедственный год – голод, Боже упаси…

Так все и случилось!..

Не прошло и недели с отъезда Лейбла-скорняка, как приезжает черт знает откуда какой-то немчик, расспрашивает про шпалы и прочий лес. Покупать не покупает, а только ходит вокруг с трубкой в зубах, узнаёт про цены и записывает… Курит и записывает. И вот как-то вечером поднимается ветерок, выхватывает из его трубки искру и забрасывает ее на чью-то соломенную крышу! Дело было к вечеру…

Народ на минхе. Вваливается в синагогу несколько рыночных торговок: горим! У такого-то горит сарай, и у такого-то тоже. Что тут говорить – пожар…

Все бегают, кричат, ищут воду – а в колодце нет веревки. Где веревка? Бегут в торговые ряды за новой, а там уже все пылает…

Но есть же Йосл сын Берчи, бегут за Йослом, Йосл бегом в микву, окунается три раза, вылезает и произносит про себя первое Имя. Начало капать. Еще раз произносит – мелкий дождик!.. Но уже слишком поздно, огонь пылает вовсю… Дождевая вода закипает на лету, прямо в ушах шипит! Тогда произносит он про себя это Имя еще раз – ну же, ну!.. Приходят черные тучи со всех четырех концов света – и все залило, что тут скажешь, потоп!

– И он потушил пожар? – спрашиваю я.

Мой собеседник невесел:

– А что толку, город-то был разрушен.

– Слишком поздно?

– Это во-первых!.. А во-вторых, забыл Йосл сын Берче другое Имя! Вода затопила остатки… Сами же видите, водичка эта – память о том потопе… До сего дня не высохла…

– Как же прекратился потоп?

– Ну это уж глупости, – отвечает Мошек, – никакого потопа быть не может, так что должно было когда-нибудь прекратиться.

Мы уже въехали в воду.

– Чудеса да и только! – восклицает реб Мойше.

– Что? – спрашиваю я.

– Да вот, такая вода, а лошади идут… Мачей курит люльку… И ничего!

За понюшку табаку

Перевод Р. Рубиной

Нечистый сидел, заложив ногу на ногу, и, позевывая, с самодовольной сытой улыбкой, перелистывал от нечего делать книгу живых душ… Вдруг он захлопал в ладоши – у холмского раввина ни одного греха на счету, чистая страница.

На зов нечистого мигом сбежались адовы прислужники и в ожидании приказаний остановились в дверях, высунув языки, как собаки.

– Пошлите кого-нибудь наверх, – приказал нечистый, – пусть узнают, долго ли еще жить холмскому раввину!

Прислужники исчезли так же бесшумно, как появились. Не прошло и четверти часа, как поступает донесение: «Были в комнате жизни; нить холмского раввина уже трудно разглядеть – вот-вот он будет призван!»

– Писаря сюда!

Приплясывая на своих куриных лапках, появляется писарь, лысый, с красными веселыми глазками. Поклон сюда, кивок туда, усаживается по-турецки на вспыхивающий черным пламенем смоляной пол. Из одного кармана достает новенькое, только что из крыла, воронье перо, из другого – чернильницу с кровью прелюбодея; тут же разворачивает свиток из свежевыделанной кожи вольнодумца, плюет себе на ладонь и бросает верноподданнейший взгляд на своего господина: готово!

Нечистый наклоняется к нему и диктует. Писарь, высунув язык, чертит завитушку за завитушкой, перо скрипит, и вот уже в небесное судилище мчится донесение следующего содержания:

«Так как в писании сказано: „Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы…“ А в Холме есть раввин, одной ногой стоящий в могиле, а на счету его ни единого греха… И если хотят, чтобы „Моисей остался правым и учение его истинным“, пусть холмского передадут в руки Асмодея»…

Из небесного судилища после краткого совещания приходит ответ: «Смотри „Иова“, глава первая».

Нечистому понять намек недолго: делай, значит, с ним что хочешь, «только жизнь его сбереги», пусть живет, сколько положено.

Задача, однако, не из легких…

Жены у холмского раввина нет, много лет уже вдовствует, не про вас будь сказано, дети все поженились. «Не должны быть умерщвляемы отцы за детей, и дети не должны быть умерщвляемы за отцов, но каждый за свое преступление должен умереть». Иезекииль так сказал – значит, закон! Тучные стада? Да хоть бы обыкновенная коза была… Кожа у холмского раввина, не в пример Иову, и так нечистая, все время чешется, бедняга… И вообще, попробуй одолеть холмского раввина испытаниями!

«Хоть бы какая страстишка!» – облизываясь, думает нечистый, протягивает руку к столу и только касается звонка, сделанного из черепа умника, – полный дом прислужников.

– Кого бы нам послать, кто возьмется сбить холмского Раввина с пути истинного?

– Я! Я! Я! – кричат черти наперебой.

Это дело привлекает каждого, все знают, что на такой работе растут как на дрожжах.

Шум, гам, недалеко и до драки. Тогда решили: бросить жребий.

Двум чертенятам, которые вытянули жребий, пожелали удачи, и они скрылись…

Однажды в погожий летний день на холмском базаре в поисках заработка вертелись евреи. Собирались группами, толковали о лесах и полях помещика, о шкурках, в которых пока щеголяют зайцы, о мужицких «гарнцах», о яйцах, еще не снесенных, и вдруг под ними задрожала земля. Стук, треск, тарахтят колеса. Молнией мчится бричка, никому не знакомая, взмыленные кони – точно львы. Бричка проносится через базар, и люди едва успевают отскочить в сторону. На облучке стоит, откинувшись назад, без кнута, возница в ушанке, подпоясанный красным кушаком. Намотанные на руки вожжи он натягивает так, что лошади, задрав головы, становятся на дыбы. За спиной возницы стоит одетый в строченый кафтан еврей – в старину дело было. Зажатым в правой руке кнутом он стегает лошадей, и они снова мчатся, летят как орлы; левой рукой он бьет возницу по спине, время от времени издавая пронзительный свист. Лошади из кожи лезут вон, вытягиваются в галопе, как бешеные.

Возница кричит не переставая:

– Люди, помогите, милосердные! Помогите!

Попробуй помоги! Снопы искр летят из-под подков!

Люди бегут за бричкой, в ужасе шепчут: «Храни нас бог! Пройди стороной, беда!» Из лавок выскакивают женщины и кричат: «Спасите!»

Но вот бричка подлетела к бойне, и собаки запрыгали перед мордами лошадей. Выскочили из бойни мясники, схватили лошадей под уздцы. Остановились лошади, кожа на них дрожит, а мясники уже взобрались на бричку!

Что тут произошло? Оказывается, небольшая ссора. Тот, что одет хозяином, подпоясанный кожаным поясом с карманом для денег, кричит, что возница спятил, задумал вдруг пасти лошадей, а ему непременно нужно поспеть с бриллиантами на ярмарку. Его слова внушают толпе уважение. Возница, однако же, уверяет, что вовсе не он возница, а тот… Но что же случилось? Едут они издалека, и впереди еще путь велик. И вот, когда они ночью ехали лесом, возница на него набросился, приставил нож к горлу, принудил переодеться и присвоил его деньги, бриллианты, бричку, лошадей, все его состояние. Поэтому, когда они приблизились к еврейской общине, он закричал… Тот же, одетый хозяином, отрицает все, от начала до конца: «Навет, небылица…» Мясники отгоняют собак и гонят лошадей к раввину.

Начинается следствие; раввин выслушивает каждого в отдельности. Первым впускают к нему истца, того, кто одет возницей. Слушает его раввин и думает: лицо – грубее не сыщешь, и по разговору настоящий извозчик. А голос… В хедере такого не слыхать… Лесом пахнет, полевым простором, лошадьми…

Однако допрос продолжается:

– Сколько товару у вас в бричке?

– Не знаю. Не считал. Невежда я, ребе. Господь помог, вот я и торгую бриллиантами!

– А сколько денег было у вас за поясом?

– Я и денег не считаю. Полагаюсь на божью милость.

Казалось бы, ясно: он возница! Раввин вздыхает и впускает ответчика. И опять ясно – ученый муж. По лицу видно. Раввин испытывает его, углубляется в премудрости талмуда, а тот вдруг перебивает: «Ребе, к чему долгие разговоры, смотрите!» И посыпались из кошелька золотые, червонным пламенем растеклись по столу. «И бриллиантов отдам половину. Скажите только, что они мои!»

Раввин как крикнет:

– Злодей!

Вбегают люди, трут себе глаза: где истец, где ответчик? Исчезли. Ни брички, ни лошадей. Будто земля их проглотила!

И думает Холм: сон это или колдовство, не приведи господь?

Тем временем нечистый, выслушав донесение, говорит:

– Олухи, от взятки холмский, возможно, и не отказался бы, будь он уверен, что это никогда не откроется. Здесь же рано или поздно истина всплыла бы, как масло на воде. А он бы и место потерял, и в тюрьму угодил! Дурак он, что ли?

Глупых чертей на целый год посадили на смолу и угли. Опять совещание, но теперь уже не кричали: «Я! Я!» Задачу взяли на себя двое из наиболее опытных: один редкого ума черт, другой видавший виды старец…

Грозные дни. Холодный дождливый день. Холм утопает в грязи; хмурое небо над ним истекает тоской. Откуда-то появляется нищий, кожа да кости, изможденный, на костылях, одна нога подогнута. Стучится во все двери, плетется из дома в дом, из лавки в лавку. Один из десяти подает хлебную корку, которая нищему не по зубам, один из двадцати – стертый грош, выскальзывающий из его окоченевших рук. Холм не нуждается в чужих нищих, там достаточно своих, весьма почтенных, не явных бедняков – жен и детей умерших резников, дайенов, раввинов и других духовных лиц…

Плетется нищий день, плетется два. С ваты, выбившейся из его намокшего кафтана, стекают капли; тело пронизывают холод и сырость, глаза вылезают из орбит, нищий валится с ног прямо на базарной площади! Один костыль – вправо, второй – влево, а сам лежит посредине с пеной на губах.

Нищего тотчас же окружают люди. Кто спрыскивает лицо водой, кто разжимает ножом губы, чтобы влить в рот капельку вина. «Не Холм, а Содом!» – кричат некоторые. Тем временем у нищего начинается агония.

Нельзя же допустить, чтобы человек умер на улице, но где его положить? Хозяева побогаче потихоньку удаляются, у прочих места нет. Случайно оказавшийся здесь раввин говорит:

– Ко мне несите его! Конечно же ко мне!

Никогда еще раввина не слушались так молниеносно…

Умирающего укладывают в постель раввина, и он лежит словно в забытьи. Раввин сидит у стола за священной книгой, то и дело поглядывая на гостя. За окном снуют люди, чтобы в случае чего быть наготове… Темнеет. Раввин собирается приступить к вечерней молитве, вдруг слышит – больной зовет. Раввин подходит, с жалостью склоняется над постелью, готовый выслушать последнее желание умирающего.

– Ребе, – с трудом произносит больной, – я великий грешник. Страшно умереть без покаяния. Выслушайте меня…

Раввин хочет позвать людей, но больной хватает его за руку: боже сохрани, только с глазу на глаз…

И вот что он рассказал о себе: всю жизнь побирался, а нищим не был. Выпрашивал на хлеб для жены и детей, клянчил на свадебные расходы для дочерей, а всегда был одинок, как придорожный камень – ни жены, ни детей… Собирал деньги на ешибот, но ни один ученый муж не вкусил от этих подаяний; на Палестину – ни гроша не отправил; на надгробие реб Шимону бар Иохаи – себе за пазуху запрятал; торговал священным прахом, а это был песок из-под забора и тому подобное…

– Вот сколько я скопил, – говорит нищий, доставая из-за пазухи кошелек.

Открывает его – сплошь банкноты, и какие – сотенные, один в один!

– Берите их, ребе, как плату за услуги и на благотворительность по вашему усмотрению.

А холмский раввин как вскочит, как распахнет окно да закричит, точно помолодел лет на пятьдесят: «Евреи, заходите считать деньги для бедных!»

Толпа вбегает – ни умирающего, ни банкнот, – только раскиданная постель и два выбитых стекла в окне…

Снова задумался Холм: сон это или колдовство, не приведи господь?

Нечистый стоит разинув рот.

– На этот раз уж никак не могло обнаружиться…

В преисподней тревога.

– Поручите его мне, – сказала Лилит. – У меня средства испытанные!

Однажды холмский раввин почувствовал недомогание и послал служку за фельдшером, чтобы пустил ему кровь. Солнце уже садилось, и раввин решил до прихода фельдшера прочитать предвечернюю молитву. Стоит он лицом к стене и читает шмойноэсре, как вдруг отворяется дверь и входит девушка, в руках у нее курица. Что ж, раввин молится – можно и подождать. Девушка вертится по комнате, ходит взад-вперед, раввин и не оглядывается. Будто забывшись, она начинает что-то напевать. А голосок у нее, поверите ли, пленительный!.. Но так и станет холмский раввин ее слушать! Притворившись, что устала, она берет табурет, садится и раскачивается на нем. Табурет, конечно, скрипит… Пустяки, если бы змея ему грозила своим жалом, холмский раввин и то не тронулся бы с места! Девицу это злит, и она начинает стремительно кружить по комнате. Тем временем раввин кончает шмойноэсре, еще немного читает и сплевывает. Завершив молитву, садится за стол и спокойно говорит: «Покажи-ка свою курицу!» Девица сует ему курицу прямо в руки, а он опять спокойно: «Клади на стол! Еврейская девушка, – замечает он мягко, – должна знать, что подавать мужчине прямо в руки не положено». Девица кладет птицу на стол – курочка неказистая! «Рассказывай!» – говорит раввин. И девушка начинает подробно рассказывать, как она купила у бабы курицу, как принесла ее домой, как курица удрала, как она курицу поймала… Девушка смеется, скалит зубки, а зубки у нее что свет дневной, такие белые, и голосок звенит на всю комнату. Рассказывая и смеясь, бегает она вокруг стола. Руки обнаженные, рукава высоко засучены, кофточка на груди расстегнута, и тело – она его чем-то смазала – пахнет всевозможными благовониями. И уж так она старается: то стола коснется, то стула, а то и руки раввина… Он разглядывает курицу, а девушка становится сзади, смотрит ему через плечо и подбородком касается его головы. Ее дыхание греет раввина сквозь ермолку, проникает за ворот кафтана – все напрасно! Раввин выслушивает ее, последний раз осматривает курицу и говорит: «Кошерная! А ты, девушка, – добавляет он, – постарайся выйти замуж поскорей!!!»

Девица вместе со своей курицей вылетает в окно…

Раввин улыбается. Понял, что к чему. Вот так-то!..

А в аду снова совещаются. Кто скажет так, кто этак. Тут один совсем молодой чертенок, в учении еще, – ни пера на голове, ни ожерелья из зубов на шее, – спрашивает:

– Неужели у холмского раввина никаких страстишек нет?

– Никаких.

– Так-таки ничего не любит?

– Разве лишь попотеть в бане накануне субботы…

Пауза…

– А нет ли у него какой-нибудь привычки, скажем, обыкновения катать хлебные шарики за столом? – снова спрашивает чертенок.

– Не приходилось видеть его за едой! Но… навряд ли.

Тут Лилит вспоминает, что, почуяв ее благовония, холмский понюхал табак.

– Довольно! – говорит чертенок и, получив разрешение, скрывается.

У холмского раввина было издавна заведено: в канун субботы после бани он отправлялся в поле – дорожку облюбовал между рожью и пшеницей – и читал наизусть «Песнь песней». Так как он был человеком рассеянным, то для того, чтоб не забраться слишком далеко, он раз навсегда отмерил дорогу шагами и еще знак себе отметил – дерево. Красотой дерево его не привлекало, хотя оно было увешано плодами – кораллами… Только знаком оно ему служило… Прочитает первую половину «Песни песней» и как раз до дерева доберется. Там присядет, возьмет понюшку табаку из лубяной табакерки, отдохнет немного, а на обратном пути прочитает вторую половину «Песни песней». И всегда успевал вернуться на склоне дня, до наступления субботы.

Однажды, не успел еще показаться раввин на дороге, появляется немец в шляпе, в штанах в зеленую полоску, вырывает дерево и переносит его подальше. Потом садится под ним и сидит – плюгавенький такой немчишко, его и не видно.

Тем временем подходит раввин. Половину «Песни песней» он прочитал, а до деревца, видит, еще далеко. Раввин огорчен: видно, недостаточно души вложил в чтение. И он решает испытать себя: хотя его тянет понюхать, как всегда, табак, сердце ноет по понюшке, он себе этого не позволит, пока не доберется до дерева. И на усталость не посмотрит, своего решения он не изменит. Еле передвигая ноги, раввин добирается до дерева. И таким утомленным он себя чувствует, и так хочется ему табачку понюхать – прямо свет не мил! Но, благодарение Господу, наконец он уже сидит под деревом и дрожащими пальцами достает из-за пазухи лубяную табакерку. Вдруг за его спиной подуло, и табакерка выпала у него из рук. Хочет ее поднять, ветерок, что ли, налетел, табакерка катится все дальше и дальше. Катится табакерка, а раввин, растянувшись на земле, ползет за ней, ловит руками: понюшки табаку хочется…

Раввин ползет на четвереньках, а немец ухмыляется и знай свое – дует. Вдруг он хватает дерево и в мгновение ока переносит на старое место. Так и не успел раввин поймать табакерку, а немец опять дует… Смотрит раввин: дерево далеко. По забывчивости, думает, не к тому дереву пошел. Поднимает глаза к небу: все в звездах! Он даже заката не заметил… Такую власть имела над ним понюшка табаку… Правда, ночь была очень светлой. Раввину ясно, что он ушел слишком далеко, к наступлению субботы ему уже в местечко не вернуться. Ну и что ж, его будут кормить те же вороны, которые кормили Илью-пророка. Но поймать табакерку он должен…

И раввин все ползет на четвереньках. А немец дует, а табакерка катится… Не будем долго тянуть, раввин ушел намного дальше, чем это дозволено в субботу…

Чертенок немедленно получил повышение по службе.

– О гору не спотыкаются… – объяснил он черной шатии. – Скорее мелкие страстишки заставят оступиться.

Арендатор

Перевод Л. Юдкевича

Первая глава
Скупой арендатор и молитвы женщины

В государстве Польском, под Цойзмером, что на Висле, жил-был арендатор.

Арендатор этот был в большом почете у пана, а пан был большой магнат. Вот и нажился наш арендатор.

Во владениях у него были фольварки, леса, поля, стада крупного рогатого скота и овец; и дома, и винокурни, и мельницы на воде, и ветряки; много наличных денег и немало долгов за людьми.

Что ж, когда всеблагой посылает удачу – очень даже неплохо.

Но человек этот был груб, порядочный скупердяй и милостыни не подавал: ни нищим, ни в кружку Меера-чудотворца, ни на мацу для бедняков. Никак! А прохожего гостя на порог не пускал.

Зато жена у него была добродетельная и весьма уважаемая женщина. Он тиранил ее за грошовую милостыню, которую она подавала тайком от него, немилосердно терзал за это.

И дети были у него замечательные, видно, целиком в мать пошли. Но мальчиков своих он в город, в хедеры не посылал: жалел лошадей. А в доме порядочного учителя никогда не держал, по дешевке нанимал какого-нибудь невежду, который и обучал детей читать.

Это еще больше огорчало жену.

Целыми днями она едва сдерживала рыдания, ночью тихими слезами омывала подушки и лишь в грозные дни, когда все приезжали в город, неистовствовала на женской половине синагоги, выплакивая горе своего разбитого сердца.

И лишь одна молитва лежала у нее на устах и в больном сердце:

– «Да смилостивится Всевышний над мужем и преобразит его сердце к лучшему. Да избавит его от жажды богатства и вожделения к еде и питью. Пусть не запамятует и о душе его. Чтобы ее, упаси боже, когда грянет срок, не бросили в преисподнюю».

И еще она молила:

– Творец вселенной, всеблагой, всемилостивый, сделай так, чтобы он вовремя покаялся. Пусть раздает милостыню щедрой и полной рукой, пусть станет гостеприимным и хлебосольным. И да направит он деток стезей господней, и да взрастит их для изучения торы, для брачного венца и для иных благих дел и поступков…

Что еще может сотворить разбитое сердце женщины?

Вторая глава
Убогий офеня смеется, а арендатор идет купаться

Как-то в пятницу, в летнюю пору, сидит себе арендатор с семьей в садике перед домом под вольными небесами и завтракает.

Дуб-богатырь раскинул над ними свои ветви. В его тени накрыли стол, уставили всякой всячиной: рыба, мясо, взвар, штрудель тут. Научился у пана! И бутылка старого меда на столе. Все как у богача.

Сидит арендатор выше всех, наслаждается едой, запивает старым медом, почмокивает жирными губами, наслаждается радостями земными.

Вдруг из-за дерева появляется убогий офеня с тюком на спине.

Что разносит офеня? Ленты, гребешки, тесьму, иголки, шпильки, всякие игрушки для детей и тому подобную мелочь.

Увидел он семью за столом, неспешно остановился, скинул тюк со спины и чуть распрямился, – это был старый, седой, слабый человек.

И попросил убогий разносчик:

– Купите у меня что-нибудь! Может, заработаю немного на субботу.

Жена было уж поднялась к нему, но арендатор посмотрел на нее таким взглядом, что несчастная застыла на месте.

– Смотрите, – продолжал офеня, – солнце уже высоко, а я еще не добыл на субботу ни гроша, и намека на заработок нет.

– Марш отсюда! – потягивая чай, погнал его арендатор.

– Хоть кусочек хлеба подайте, чтобы душу поддержать! – попросил разносчик. – Глоток воды!.. Такая жара!..

Глотает жена соленые слезы и молчит. Детям невмоготу стало смотреть на страдания матери и нужду разносчика; поднялись они из-за стола и ушли подальше, в глубь сада.

Вскочил тут арендатор и гневно крикнул:

– Слышишь ты! Терпеть не могу попрошаек! Вот крикну слугу, он тебе ребра пересчитает!

Взвалил офеня свой тюк на спину и, кряхтя, спросил:

– Ну, а Бога, арендатор, вы тоже не боитесь?

– Нет!

И арендатор расходился:

– Что он мне сделает? Пошлет огонь с неба, и уйдут вместе с дымом мои дома, винокурни, мельницы, амбары с зерном? А у меня еще останутся фольварки, поля, леса…

А старый мед все сильнее ударяет ему в голову, и арендатор продолжает бахвалиться:

– Пускай он годами шлет на мои поля недород, и тогда у меня останется вполне достаточно – наличными в кассе и векселями в бумажнике. Пусть даже нашлет воров, которые взломают кассу, выгребут все дочиста. Но и тогда у меня еще останутся должники. Пан – мой судия и покровитель – поверит на слово.

Заплакала несчастная жена навзрыд, слушая подобные речи, и вышла из-за стола. Тут офеня вдруг рассмеялся и скрылся за деревьями. А арендатор почувствовал, будто его жаром опалило. Тогда он взял полотенце и спустился к Висле освежиться.