Текст книги "Пороги"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

2. Под Моцарта

Борис Михайлович Ган отпер дверь двумя ключами, висевшими на бисерном шнурке (работа жены), вошел в прихожую, размотал шарф, зачесал волосы перед зеркалом, поправил галстук. Здесь каждая вещь была не просто вещью, на всем была печать забот и любви его жены Катерины Вадимовны. Переступая свой порог, входя в дом, он каждый раз словно погружался в теплую сладкую воду. Отходили тревоги, сложности, оставалась любовь.

– Боречка, ты? – раздался голос.

– Я, Катенька.

Она вышла навстречу, руки по локоть в муке. Опять что-то пекла! А ей наклоняться нельзя категорически.

– Пекла? Наклонялась?

– Совсем немножко. Не сердись. Слоеные, твои любимые.

– Что мне с тобой делать, ума не приложу.

– Поцеловать.

Она отвела руки в стороны, и они с мужем осторожно поцеловались в самую середину губ. Сухонькие, нежные, увядшие губы; он их поцеловал не с меньшим, а с большим трепетом, чем когда-то упругие, девичьи.

– Катенька-капелька, – нежно сказал он. Она до сих пор была для него «капелькой» – эта растучневшая старушка с хорошеньким прямоносым личиком. Прелестна была ножка, не без кокетства выставленная из-под платья, прелестны седые колечки на лбу, с вечера накрученные на бигуди. «До чего же мила, – подумал Ган, – и за что мне такое счастье?» Счастье и страх за него одновременно шевельнулись в сердце, отозвались легким привычным уколом.

– Боречка, проходи в столовую, я сейчас.

Из двух комнат квартиры одна по-старинному называлась столовой, другая – спальней. Половину столовой занимал дедовский буфет, громоздкое сооружение из темного дуба с резными башенками по углам – нечто вроде собора Парижской Богоматери в деревянном исполнении. Каким-то чудом он пережил блокаду. Остальную мебель сожгли. Вспомнив о блокаде, Ган физически ощутил свое тогдашнее легкое, иссохшее, почти не существующее тело, до отказа перетянутое солдатским ремнем, и странный космический голод (уже не голод, а мировая пустота). Как он ходил тогда по улицам – не ходил, а витал, и санки витали вслед за ним на истертой веревке. Если он не умер тогда, не лег на те же санки, зашитый в одеяло, так это благодаря Катеньке – худенькой, синей, безвозрастной, но неизменно веселой. Сколько же лет ей было тогда? Смешно сказать – тридцати еще не было! А он, на три года ее моложе, выглядел стариком, называли «дедушкой»… Правда, поседел ненормально рано.

На фронт не взяли по близорукости, оставили инженером на оборонном заводе. Завод, несмотря на условия (без воды, без топлива!), давал продукцию, скорее символическую. Сыновей-погодков, Мишу и Леву, еще в начале войны удалось отправить на Большую землю с заводским детсадом. Могла эвакуироваться с ними и Катенька – но не поехала, осталась с ним, отвоевала у смерти. Теперь сыновья давно взрослые, даже немолодые, оба женаты, понемногу лысеют, сами обзавелись детьми.

Скользя взглядом по накрытому столу, Ган привычно залюбовался его праздничной церемонностью. Белая крахмальная скатерть, рогульки для ножей-вилок, салфетки в кольцах, букетик астр посредине, всего три цветка: лиловый, розовый, белый. На это Катенька всегда была мастерица. Даже тогда, в блокаду, в закопченной холодной кухне, без света, без воды, она умудрялась сделать обеденный стол нарядным. Может быть, именно это помогло выжить. Опустившиеся умирали быстрее…

«Да что я сегодня все о смерти?» – упрекнул себя Ган и перевел мысли на другое, приятное. Привычно порадовался: до чего же удачно разменяли квартиру – ту, огромную, барскую, с высоченными потолками, – отделили детей. Не то чтобы они с Катенькой не ладили с невестками, не любили внуков. Ладили, любили. И все-таки старики должны жить отдельно. Жили-были дед да баба… А дети, несмотря на занятость, иногда приезжают. Не часто, но приезжают. Торты привозят, чудаки. Знаки внимания. Нет, если правду сказать, не так уж мало досталось им с Катенькой сыновней любви. Послушаешь, у других хуже…

А квартира хороша, ничего не скажешь. Первый этаж, окнами в сад. От деревьев темновато, зато летом не жарко. А сейчас, осенью, за окном прямо разгул желтых и огненных красок. Листья еще не падают, разве что с берез несколько золотых пятачков. Недолговечно, но прекрасно. Как жизнь.

Пока он размышлял, вошла Катерина Вадимовна с супом и пирожками. Еще горячие. К его приходу пекла, ожидая. Он с растроганным вниманием отмечал глазами каждый ее шаг, каждое движение маленьких рук, все еще изящных, хотя и тронутых временем (мелкими ромбиками покрылась нежная сухая кожа). Одета как всегда – обдуманно, точно, чисто, вне моды: белый кружевной воротничок, камея у горла. До чего же мила! Над его старческой влюбленностью посмеивалась (правда, одними глазами) невестка Наталья, старшего сына жена. Он больше любил другую, Галю, – балду, неряху, обидчивую, зато сердечную. И все-таки старикам нужно жить отдельно. Одно его страшило: мысль, что кто-то из них умрет раньше. Похоже, что уходить раньше придется ему. Это хорошо. Нет, ужасно: оставить ее одну. Если бы, как у Грина: «Они жили долго и умерли в один день».

– Пирожки чудесные, – сказал он.

– Да? Старалась. А ты что-то бледен сегодня.

– А обычно я румян?

– Не то чтобы очень. А как самочувствие?

– Прекрасное. Как себя может чувствовать человек, у которого лучшая жена на свете?

– Ты мне зубы не заговаривай. Жена женой, а что-то тебя сегодня расстроило. Так ведь?

– Пожалуй, так. Принимал на работу нового сотрудника. Некто Нешатов Юрий Иванович. Нервный субъект с тяжелой судьбой. Чем-то, пожалуй, привлекательный. Что-то горячее в нем, нестандартное. Привлекает и в то же время отталкивает. Боюсь, не сделал ли я ошибки. Придется ли он нам ко двору?

– А откуда он взялся? Кто-нибудь рекомендовал?

– Вообрази, просила за него наша уборщица Ольга Филипповна. Чудная женщина, мы с нею друзья.

– Ну, знаешь, брать сотрудника по рекомендации Ольги Филипповны…

– Не только. Я о нем навел справки. Человек безусловно талантливый. По крайней мере когда-то был…

– Почему «когда-то»?

– Его историю долго рассказывать. Она грустная.

– Расскажи.

– Вкратце: когда-то работал в крупном НИИ. Работал успешно, куча авторских свидетельств, про таких говорят: инженер божией милостью. Ведь в наше время титул «инженер» обесценен, всякая девчонка, окончившая институт, называется инженером, а сама не может отличить гайки от втулки. А этот Нешатов – Инженер с большой буквы. К тому же кандидат наук, в наше время невредно иметь это промысловое свидетельство. Вообрази, какое совпадение: его научным руководителем была наша Анна Кирилловна. Она его превозносит до небес.

– Пока что история не грустная.

– Дальше – грустно. На работе у него произошла катастрофа, какой-то взрыв. Пострадали люди. Истинные виновники постарались все свалить на Нешатова. Пошел под суд. Два раза разбиралось дело. В конце концов был оправдан, но заболел душевно. В общей сложности тянулось все это несколько лет. Человек успел выпасть отовсюду – из науки, из коллектива, связи растерял, озлобился. Из больницы вышел уже давно, но нигде не работал. Так бы и оставался вне жизни, если бы не Ольга Филипповна…

– А ему не трудно будет с его прошлым в новом коллективе?

– Разумеется, трудно. Но мы условились о его прошлом в отделе не говорить. Знаем только мы с Фабрицким. Да еще Анна Кирилловна.

– Тайна, о которой знают трое, уже не тайна. Он женат?

– Нешатов? Был, разошелся.

– Это плохо. А на вид он как, здоров?

– Пожалуй, да. Только резок.

– Внешность?

– Странноватая. В молодости, вероятно, был красив. Теперь ему сорок шесть, но кажется старше, и вместе с тем что-то юношеское есть в лице, неприятно юношеское, понимаешь? Строен, седоват. Одна бровь выше другой. По-видимому, тяжелый характер. Когда входит в комнату, кажется, что вместе с ним вошло горе.

– И все-таки ты хочешь взять его на работу?

– Да, чтобы не погиб. Без работы ему не жизнь.

– Я понимаю. Ты – это ты. Я тебя знаю. А как Фабрицкий?

– Сперва был резко против, потом я его уговорил. Сейчас он в командировке, представляет институт на международном симпозиуме. Ну, это его сфера: подать товар лицом. Уезжая, сказал: «Поступайте как знаете» – переложил ответственность на меня. Кто оказался «за», так это Панфилов. Даже удостоил Нешатова личной аудиенции. Видимо, это – следствие последней проверки, поставившей институту в вину недостаточность инженерного воплощения. А Нешатов как раз из тех, кто умеет довести дело до «железки».

– Так берите его, что тебя смущает?

– Вокруг него – какая-то аура неблагополучия. У нас коллектив дружный, веселый…

– Тебе виднее. Ну как, подавать второе?

– Не надо. Я бульона с пирожками наелся до безобразия. Неприлично так много есть. А знаешь, что я сейчас подумал?

– Знаю. Показали бы нам эти пирожки в блокаду! Угадала?

– Ты все мои мысли угадываешь.

– А ты их от меня прячешь.

– Ты о чем?

– Сегодня еще что-то тебя расстроило, кроме Нешатова. Верно?

– От тебя не укроешься. Так, ничего существенного. Пустяки.

– Рассказывай пустяки.

– Ей-богу, не стоит внимания. Укус комара. Почешется и пройдет.

– Говори все как есть. В чем дело?

– В Фабрицком. Ты знаешь, я числюсь его неофициальным заместителем, всегда руководил отделом в его отсутствие. Но за последнее время он стал приближать к себе Феликса Толбина…

– Это тот, красивый, с египетскими глазами?

– Какие же они египетские? Они голубые.

– Голубые, но египетского разреза.

– Пусть будет по-твоему. Так вот, сегодня читаю бумагу, ерундовую по существу, о каких-то прошлогодних делах, и вижу внизу «и. о. зав. отделом Ф. Толбин». Очень стало обидно. К почестям, ты знаешь, я равнодушен, но могли бы по крайней мере сообщить мне, что я больше не зам.

– Ты прав, это – свинство.

– По форме – да, а по существу, может быть, Фабрицкий и прав. Феликс Толбин выполняет при нем такие функции, которые мне уже не по силам. Человек молодой, энергичный, здоровый, честолюбивый, а это ведь тоже важно… Рано или поздно надо уступать дорогу молодым. Но осознать это неприятно. Вкладывал в дело всю душу, думал – незаменим, а смотришь, и заменили. Недаром говорится: незаменимых нет.

– Есть незаменимые. Ты незаменим. Работай, как работал, не думая о том, кто подписывает бумаги. А если очень хочется подписывать – уйди. Пиши мемуары и подписывай. Неужели мы на две пенсии не проживем? Смешно. Ты согласен?

– Безусловно.

– Ну как нынче, – спросила Катерина Вадимовна, – подо что будем мыть посуду? Под Баха или под Бетховена?

– Под Моцарта.

– Что именно из Моцарта?

– Что угодно. У него все прелесть.

Пошли на кухню, достав наугад пластинку из пачки «Моцарт». Пластинка пошипела, прокашлялась, и зазвучал чистейший, прозрачнейший менуэт, танец водяных капель. Муж и жена, оба в цветных фартуках с оборками, мыли посуду в ритме менуэта, время от времени церемонно раскланиваясь. Выставляла ножку Катерина Вадимовна, низко склонялся и обмахивал пол перьями воображаемой шляпы Борис Михайлович. Оба беловолосые, словно в пудреных париках, – маркиз и маркиза.

– А ведь смешные мы с тобой, – сказала она.

– Смешные. Счастливые.

3. Воспоминание

Юрий Нешатов шел домой. Полузадушенный Анной Кирилловной. Раздраженный и утомленный. Недовольный собой и другими. Набросились воспоминания. Они бежали, как клочковатые тучи. Быстро и бесформенно. «Я знаю о вашей трудной судьбе». К черту жалость. Никто же не знает, каково ему было в этой трудной судьбе. И только ветром треплет воспоминание.

Когда-то молодой, счастливый. Не то чтобы совсем счастливый, а нормально, как все. Чем-то был недоволен, чем-то доволен. Работой, во всяком случае, был доволен. Азартная радость, когда тобой придуманное получилось, пошло… Наукой тоже занимался. Без такого азарта, но все-таки. Печатные труды… Недаром забыл список печатных трудов. Название кандидатской и то забыл. А тогда подумывал о докторской. Был честолюбив.

Встретил женщину, полюбил, женился. Жена, Марианна. До сих пор формально жена, хотя разошлись давно. Хороша собой, пышные волосы, прямой пробор, прямые серые глаза, невинные губы. Любил ее сильно. Жена и работа – что еще нужно человеку?

Хотели сына. Родился сын Паша, живое чудо, глаза большие, золотые, плутовская улыбка, родинка на щеке. Любил сына, гордился, что сын. Странная гордость, но она есть у отцов.

А ведь чем-то были недовольны, смешно сказать. Человек не чувствует счастья, как не чувствует воздуха, которым дышит. Вот отбери его – почувствует.

Поначалу было плохо с жильем. Одна комната в коммуналке. «Трое в одной лодке», – шутила Марианна. Умела шутить. Когда получили отдельную двухкомнатную, сперва показалась раем. Упивались удобствами, простором, а главное – отдельностью. Скоро выяснилось, что и тут тесновато. Книги, книги… Любил, покупал запоем, некуда было ставить. Теперь разлюбил, равнодушен к этим бумажным переплетенным богам.

Были глупые претензии: за стеной гремел, ходуном ходил лифт, мешал спать по ночам. Просыпались, вздыхали. Лифт назвали «животным». Он грохотал с подвывом. Голова Марианны на подушке, сомкнутые ресницы, раскрывающиеся на звук: «Опять это животное!» Обнял, прижал к себе: спи. Охранял, был счастлив.

Все кончилось сразу, в один прием. Когда услышал тот разговор по телефону. Два аппарата, один в комнате, другой в кухне, сам ставил. Вернулся домой неожиданно рано, Марианны не было, не пришла еще с работы. Сидел за столом, занимался, ждал жену. Воображал, как обрадуется, что он уже здесь. Хлопнула входная дверь – она! Весь задымился счастьем. Телефонный звонок. Снял трубку. Одновременно там, в кухне, сняла трубку она. Услышал ее сияющий голос и другой, мужской, снисходительный. Сразу узнал: Женька Олсуфьев. Друг, однокашник. Вместе учились в школе, потом в институте. Успешник, отличник. Сразу же по окончании круто пошел вверх. Уже появились в голосе жирные, начальственные нотки, соскальзывание в самодовольный скрип. И с Марианной говорил тем же жирноватым, начальственным тоном. Она заискивала, он снисходил. Неважно, что они говорили. Важно, как говорили. Все-таки вздрогнул, когда услышал «твой благоверный». И колокольчатый смех Марианны. Друг и жена. Двойное предательство. Пока говорили, падал в пропасть. Спазм в животе. «Ну, ладно, – сказала она под конец, – мне пора в садик за Пашкой. Вечером у тебя?» – «Заметано. Целую». Звоночек отбоя. И все.

Марианна что-то пела в кухне. Страх, что она войдет. Не вошла. Снова раскатисто хлопнула дверь. Взвыло-прогрохотало «животное» за стеной.

Друг и жена. Оперся локтями о стол, взял в горсти волосы. Первый раз в жизни понял, что значит «рвать на себе волосы». Не рвал, просто сидел с волосами в горстях. Один отделившийся волосок, упав на глаза, поднимался и опускался в такт дыханию. Вдох – выдох. Вдох – выдох. Острая душевная боль притупилась, может быть, из-за малой боли в корнях волос. Было даже уютно – сидеть так и рвать на себе волосы. Но вот хлопок двери. Пришли Марианна с Пашей из детского сада. Паша канарейкой щебетал в прихожей. Снова резанула острая боль. Захватило дыхание. Вошла: «Юра, ты здесь? Я не знала». Обернулся. Должно быть, хорош был, если она сразу все поняла. Молча смотрел, как заливалось краской, снизу вверх, красивое, подлое, любимое лицо. Когда краска дошла до лба, взглянул ей в глаза. Все так, и все кончено. Она бормотала сбивчиво: «Что с тобой? Ты на себя не похож. Что случилось?» Потом: «Послушай…» – «Молчи». Слушать отказался, руку ее отбросил, начал собирать вещи. Чемодан – с антресолей. Швырнул со стуком. Собрал самое необходимое и ушел. Даже с Пашей не попрощался – не мог.

Пока собирал вещи, в голове все вертелась чья-то пошлая фраза: «Мужчина должен уходить с одной зубной щеткой». В чемодане все-таки было побольше, чем одна зубная щетка, но ненамного. Ушел – сперва к приятелю, потом, по рекомендации, снял комнату у Ольги Филипповны. Квартира не ее – сына; сын в длительной командировке, разрешил сдавать.

Ольга Филипповна. Сейчас – единственный близкий человек. Суровое, пожилое, как будто из дерева долбленное лицо. Желтые сточенные, но крепкие зубы. Улыбка коричневых губ. Опора, отрада.

Сперва трудно было. Пробовал пить – не помогало. Думал о Марианне непрерывно. Дни и ночи напролет. О ней и о Паше. Мальчик красив, кудряв, волосы темные, родинка просяным зернышком на правой щеке. Не похож ни на него, ни на мать. С отвращением к самому себе искал в детском лице черты Женьки Олсуфьева. Нет, не может быть, чтобы так давно. И все-таки…

Недели через две после ухода, нарушив отчасти «принцип зубной щетки», послал к Марианне приятеля с запиской за книгами. Нужны были по работе. Книги прислала, на записку не ответила. Иного и не ждал. Ну что же, как говорится, совет да любовь. Книги частично уместились на этажерке, остальные – в мешке на полу. Он их почти не читал, разве по крайней необходимости.

Через полгода стало вроде полегче. Мысли о них – Марианне с Пашей – стали редеть, выпадать, как выпадают волосы. Душа облысела. Сам, слава богу, не облысел, разве самую чуточку. Поседел, подсох. Годы, пора. Опять волосы, боль в корнях. Хватался за голову все реже. Деньги Марианне переводил ежемесячно – половину зарплаты, с каким-то мрачным, мстительным чувством.

Работал? Усердно, но без увлечения. От нечего делать, от пустоты душевной сошелся с Аллой, молодой программисткой. Одно время думал жениться, но не вышло. Перед Аллой виноват, ее не любил. Нет, зачем врать? В каком-то смысле любил. Можно ли любить «в каком-то смысле»? Либо ты любишь, либо нет. Если так – не любил.

После того как с ней расстался – облегчение. Кинулся, освобожденный, в работу. Опять возник какой-то интерес, тень прежнего. Но вскоре произошло «оно», то самое, переломившее жизнь надвое. Катастрофа. Взрыв. С человеческими жертвами. Двое погибли на месте, один выжил, но ослеп.

Картины в памяти – скачущие, мчащиеся. Сидел за столом, что-то писал. Запонка цеплялась за бумагу. Внезапный звук, вроде огромного треска, вверху над головой. Разрыв полотнища, паруса, мира. Взглянул туда, вверх. Ужасно медленно, змеисто медленно расходились трещины на белом потолке. Потом часть его обвалилась, куски штукатурки, тоже медленно, стали падать. Более тонкие кружились, планируя. Один, небольшой, упал на рукопись. Сломя голову кинулся вверх по лестнице. Уже бежали люди; какая-то девушка, белая, как бумага, как потолок, заламывала руки, загородив дверь. Оттолкнул ее, вбежал. Раскиданная аппаратура, обломки мебели. Среди всего этого в странных, вычурных позах – три тела. Три трупа. Потом узнал, что только два было трупа, один выжил. Но тогда видел три. Кровь брызгами на аппаратуре. А самое страшное – на стене отпечаток руки. Отчетливый, со всеми пятью пальцами. Человек хватался за стену, чтобы выжить. Отпечаток неправдоподобно ясный, даже какой-то нарядный, неестественный. Как будто с обложки английского детектива, бестселлера, где убитых не жаль. Лица сбежавшихся тоже неестественные, преувеличенные, на каждом своя гримаса, от горького ужаса до вроде бы смеха. Мысль: это нереально, это сон, сейчас проснусь. Мысли летели вбок, как снежная вьюга. Мело, мело по всей земле. В разбитое окно летели снежинки, таяли на предметах.

Гудки. Скорая помощь, белые халаты, носилки. Тела унесли.

…Осознал, что явь, а не сон. И – его вина. Он – руководитель группы, проводившей опыт. Непосредственно техникой безопасности ведал кто-то другой. Это неважно, вина была тут, он ощущал ее кожей. Нельзя было поручать опыт мальчишке. Знал: ви-но-ват, по слогам.

Арестовали, судили. Пункт обвинения: «халатность». Халатность, халат. В разговоре со следователем что-то бормотал про «халат». В халате не убивают. Обыкновенный убийца. Следователь глядел с удивлением.

Предварительное заключение, расследование. На каждой белой поверхности видел красный отпечаток руки. Почему-то волновало, кто хватался за стену: кто погиб или кто выжил? Два раза проходил экспертизу. Опрос стандартный: какой у нас год, какой месяц, какое число, где родился, чем болел, наследственность и так далее. Про красную руку ни тот, ни другой раз ничего не сказал. Боковым зрением прочитал в протоколе опроса первый раз «не контактен», второй – «недоступен». Смутил врача, молодую женщину, вопросом: в чем разница между «контактностью» и «доступностью»? Она не знала. Признан вменяемым. Судим. По суду оправдан.

Оправдательный приговор не обрадовал и не огорчил. Был «не контактен» и «не доступен» с самим собой. Деваться все равно было некуда: вина была с ним. На работе был молчалив, пассивен.

Пришла жена одного из погибших – молодая, румяная, со слезами на румяных щеках. Жаловалась: ей с двумя детьми не хватает назначенной пенсии. Просила похлопотать. Хлопотать не взялся, дрожащими руками папиросу зажигал-зажигал, не зажег. Предложил приплачивать ей от себя. Оскорбилась: «Не нищая». Ушла.

Прокуратура (кажется, так!) опротестовала мягкость приговора. Вторичное расследование, новый суд. Какая-то путаница в воспоминании: не то больница, не то тюрьма… Потом уже определенно – больница. Больные. Угрюмые, чредой ходящие. Плачущие. Молящиеся. Хохочущие. Разговоры за общим столом. Обстановка мирная, как в доме отдыха. Взаимная вежливость. Вдруг вспышка гнева (разбитая тарелка). На мягком войлочном ходу – санитарка. Уводит больного, обняв за талию.

Еще одна молодая врачиха – дура с круглым, как у рыбы, ртом. Как у рыбы, подплывающей к поверхности воды в аквариуме. Хотелось туда что-нибудь положить. Опять не контактен.

Все те же мысли о своей виновности и вместе с тем новое: о виновности людей перед ним. Виноваты были погибшие, сослуживцы, врачи, соседи по палате, особенно один, кроткий старик: сморкался с трубным звуком и потом сворачивал носовой платок квадратиком. Этот квадратик!

Где-то, то ли в больнице, то ли еще раньше, узнал, что оправдан окончательно. Особого внимания не обратил, казалось неважным. Сколько времени провел в больнице – не знал. Потерял ориентировку во времени. Стало как-то безразлично, какой месяц, какое число и даже какой год. Усмехался, когда врачи его об этом спрашивали.

То лучше, то хуже. Сменялись времена года, цвета за окном. Снега не любил, боялся. Потом уже определенно – лучше. Разговоры о выписке. Хотите видеться с родственниками? Родственников нет. Никого не хочу видеть. Наконец допустил Ольгу Филипповну. Навещала, носила передачи. Сперва отказывался, потом стал принимать. Какой-то сыр принесла необыкновенный. Ел и плакал от наслаждения. Оказалось – простой «Российский». Потом, уже выписавшись, несколько раз пытался купить точно такой сыр, повторить ощущение счастья. Не получалось.

С сыра началось, а потом стал находить удовольствие и в другом. Лицо Ольги Филипповны, сбоку освещенное солнцем. На солнце сияли и пушились морщины. А она-то говорила-говорила, рассказывала-рассказывала. Звуком голоса, движением губ наслаждался. Заговорившая народная скульптура. Иногда наслаждался разговорами с соседями по палате. Чистая радость человеческого общения. Она вспыхивала и пропадала; становился угрюм, молчалив.

Наконец – выписали.

Яркий, весенний, какой-то газированный день, полный чириканьем воробьев, стонами голубей. Один особенно крупный, сизо-зеленый голубь так и танцевал на крыше сарая, вертелся, приплясывал, исходил стонами восторга. Только глядя на этого голубя, понял, чего был лишен последние годы. Ходить по улицам, ступать по лужам, видеть танцы голубей, слышать их стоны – это же непомерное счастье! Ольга Филипповна с котомочкой шла рядом с ним и сияла. Она уже освободила комнату от жильцов, которых пустила временно, «до хозяина». «Хозяин» вернулся. За время его отсутствия в комнате переменили обои, повесили картинки, поставили кресло-качалку. Добился, чтобы все новое убрали, пусть будет голо, как раньше. Новые обои светлые, но не очень. Попытался увидеть на них кровавый отпечаток с пятью пальцами – не увидел. Значит, выздоровел. Начал жить.

Приходили бывшие сослуживцы, звали в институт обратно. Отверг категорически. Боялся знакомых лиц, знакомых стен. Принял их стоя, руки держал за спиной. Извинились, ушли.

Жил пока что на иждивении Ольги Филипповны. Не тяготясь этим, не ища работы. Плавая как бы в невесомости. Да и был-то почти невесом – так, до костей, исхудал за время болезни. Иногда вызывал по телефону букиниста, продавал несколько книг, деньги вносил на хозяйство. Мешок в углу порядком поубавился в размерах, но его это не тревожило. К книгам, когда-то любимым, охладел совершенно. Даже ночью, когда не спалось, не читал ничего. Молча лежал и слушал маленькие ночные звуки. Журчание воды в трубах. Вздохи холодильника. Пощелкиванье мебели (днем она притихает). Позволял своим мыслям путешествовать без границ. Ему было нескучно с ними, с самим собой.

Все бы так и продолжалось, если бы не Ольга Филипповна. «Без работы мужик балуется». Все обговорила, обеспечила. Чтоб ее не огорчать, пошел – просто разведать. И вдруг согласился, взял документы. Почти отрезал себе путь обратно, в блаженное безделье, в беседы с вещами, с мыслями. До чего же глупо! Жил бы себе и жил.