Текст книги "Пороги"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

25. Беззаконная комета

Анна Кирилловна шла на работу в приподнятом настроении. Во-первых, весна! Еще не настоящая, а та, которую Пришвин называл «весной света». Ярко-голубое небо не по-ленинградски развернулось вверху, розоватый солнечный свет отблескивал в окнах. Уже хорошо.

Во-вторых, шла она из парикмахерской, где наконец-то ей удалось добиться «цвета опавших листьев». Долго пришлось втолковывать мастеру, но в конце концов он понял и осуществил. «Хорошо всё, кроме меня, – сказала она, глядя в зеркало. – К этой прическе бы другую женщину…» Но неважно: цвет получился тот самый!

А главная радость: Гоша Фабрицкий закончил наконец свою диссертацию! Она сейчас несла ее в портфеле, и портфель, казалось, взмывал вверх, как воздушный шар. В самое это синее небо.

Молодец Гоша! Все-таки написал. Может быть, благодаря ее наставлениям, а может быть, и вопреки. Никогда нельзя сказать, что было бы, если бы чего-то не было. Хорошо медикам: они могут поставить опыт, одной группе больных давать лекарство, а другой, контрольной, не давать. У нас такой опыт невозможен. Каждый ученик сам по себе, существует в одном-единственном экземпляре. И его горести, поступки и беды индивидуальны, неповторимы. Другого Гоши нет, контрольного опыта не поставишь. Черт знает, а может быть, и в медицине так? Нет двух одинаковых больных, хотя их болезни и носят одно и то же название…

Бедняга, еще исхудал, если к нему применим этот термин. Он и был-то худ, как жердь, как доска, а теперь больше всего напоминает гвоздь.

Анна Кирилловна давно уже перестала по-настоящему руководить Гошей. Он медлил, медлил и наконец вышел на орбиту, где набрал такую скорость, что за ним не уследишь. Метался по библиотекам, читал ультрасовременные книги, о которых она и слыхом не слыхала. Могла только проверять его синтаксис – у Гоши он всегда барахлил – и с грехом пополам преобразования.

Преобразования и у нее всегда были слабым местом – то теряла двойки, то минусы, то скобки, – но брала лошадиным терпением. Не успокаивалась, пока три-четыре раза подряд не получала один и тот же результат. Впрочем, эта беда – ошибки в преобразованиях – теперь почти у всех. Раскрывать скобки, приводить подобные члены, выносить за скобки – механическая работа, которой когда-то учили в школе, а теперь, кажется, и не учат… Чтобы это делать без ошибок, надо отключить мысль и внимательно проделывать все выкладки. А мысль не хочет отключаться! Пока рука открывает скобки, мысль бежит вперед, что-то такое свое бормочет… Естественно возникает идея: а не переложить ли этот механический труд на машину? Составить программу, а потом хоть трава не расти!

Именно такой программой-преобразователем была занята Анна Кирилловна последнее время, и кое-что уже получалось, и это была четвертая радость. Дело шло вперед, хотя и черепашьими шагами. К тому времени, когда выкладки Гошиной диссертации можно будет проверить не вручную, а на машине, поди, его маленький сын Митя уже кончит школу, а может быть, и институт… Да и ее самой, Анны Кирилловны, скорее всего не будет в живых… Ничего. Сажают же люди деревья, не надеясь увидеть их в полный рост.

И еще одна немаловажная радость: новый техник пришел в отдел, Владик, Владилен Бабушкин. Вот это – приобретение, не чета Картузову! И руки золотые, и голова. Рыжие волосы торчком («Пламя Парижа», – сказал кто-то), улыбка белозубая, заразительная. И как только удалось его подманить? На любом заводе заработал бы вдвое. Впрочем, он, холостой, заработком особенно не интересовался. Соблазнила его кибернетика, которой он увлекался с детства. Прочитал множество книг, не всякий специалист так начитан, а вот с вузом не повезло: два раза срезался на вступительных, и оба раза – по математике. Не очень-то этим огорчался, ручная работа больше была ему по душе. В отделе он кочевал из лаборатории в лабораторию: то там поможет, то здесь.

По-настоящему он увлекся идеей преобразователя – последнего детища Анны Кирилловны. Видно, очень уж свежа была в его памяти мука мученическая алгебраических действий, которых он никогда не мог довести до конца: терпения не хватало. Преобразователь, надеялся он, избавит человечество от этого проклятия. Пока что успехи машинного алгебраиста были скромные (дальше доказательства общеизвестных формул типа квадрата суммы дело не пошло), но лиха беда начало! Словом, настроение у Анны Кирилловны было прекрасное.

У входа в институт ее ждал Гоша Фабрицкий с голодным блеском в глазах.

– Ну как?

– На этот раз все в порядке. Ошибочки самые пустяковые, я их уже исправила. Считай, что работа сделана. Можешь отдавать печатать. Поздравляю!

Анна Кирилловна повисла на Гошиной шее. Он, крякнув, приподнял от земли ее тучное тело, она заболтала в воздухе ногами и уронила в лужу один башмак. Гоша опустил ее, поставил на одну ногу в позе аиста, извлек башмак из лужи, обтер его своим носовым платком и надел на вторую ногу своего научного руководителя.

Окончательно утвердившись на двух ногах и издав несколько восторженных восклицаний, Анна Кирилловна отдала папку с диссертацией Гоше и вместе с ним вошла в институт.

Гоша, шагая через две ступени, помчался в машинописное бюро, а она с радостной одышкой стала подниматься по лестнице. За спиной она чувствовала что-то вроде крыльев. В лаборатории, прослушав сбивчивый отчет Коринца о новых кознях читающего автомата, она подошла было к Владику Бабушкину, но тут ее позвали к телефону. Оказалось – Фабрицкий.

– Саша, ты только подумай, – закричала она. – Гошина диссертация кончена! Можно печатать!

– А? Очень хорошо, – отозвался Фабрицкий без особого энтузиазма. – Нюша, пожалуйста, зайди ко мне ненадолго. Я бы сам пришел, но у тебя там проходной двор, толком не поговоришь. Жду тебя.

Переваливаясь на ходу, Анна Кирилловна заспешила к Фабрицкому. Спешить-то ей как раз было нельзя. Врач-кардиолог сказал: «Все, что хотите, вам можно. Курить – пожалуйста. Выпить рюмочку – не запрещаю. Придет в голову, скажем… ну, это вам в голову не придет. Но все равно – можно. Единственное, чего вам категорически нельзя, – это торопиться». А сейчас она как раз торопилась к Фабрицкому, чувствуя по голосу: что-то неладно.

Саша вообще последнее время чем-то расстроен, а чем – не говорит…

Александр Маркович сидел мрачноватый, выпустил только полулыбки.

– Нюша, садись, есть разговор.

– В чем дело? Какие-то неприятности, да?

– Вроде. Не очень крупного масштаба, но все же… Прошу тебя, не волнуйся.

– За кого ты меня принимаешь? Я только по пустякам волнуюсь. Помнишь, на фронте: бомбы падают – не волнуюсь, а пропала пилотка – вне себя.

– Ну, ладно. Бомбы еще не падают. В сущности, я должен был бы тебе рассказать давно, но с меня взяли слово не разглашать. Видишь ли, с некоторых пор на меня стали поступать анонимки. Первая пришла в декабре. Вот, читай.

Фабрицкий вынул из «дипломата» «первую ласточку». Дятлова надела очки, прочла ее два раза.

– Какая мерзость! – сказала она наконец.

– Ну как, бомбы падают или пилотка пропала?

– Скорее пилотка. Я во гневе.

– А какая ты была тогда хорошенькая, в пилотке! – мечтательно сказал Фабрицкий. – Я, Нюша, был в тебя влюблен…

– А то я не знала! Женщина всегда такое знает.

– Кстати, я тебе не сказал, что анонимка напечатана на «Наири». – Анна Кирилловна свистнула. – Нюша, брось свои солдатские привычки. Привлекаешь внимание. Как ты думаешь, кто это писал? Явно кто-то работающий в нашем отделе. Или имеющий к нему отношение.

– Видимо, да. Здесь, между прочим, повторяются некоторые мои высказывания…

– Я заметил. Давно хотел тебе сказать: Нюша, будь осторожнее.

– У себя в отделе? Ну, знаешь, быть осторожнее в своем отделе… Ведь отдел – это все равно что семья.

– Иной раз и в семье не мешает осторожность.

– Ну, знаешь, я так жить не могу.

– Научишься.

– Саша, ты сам на себя не похож.

– Как раз похож. Но сейчас я озабочен. Я бы тебе не говорил, если бы это письмо было последнее.

– А что, были другие?

– Два.

– Это становится интересно.

– Вторая анонимка, – казенным голосом заговорил Фабрицкий, – отправлена в еще более высокую инстанцию, чем первая, тоже напечатана на «Наири» и имеет обратный адрес – «партком НИИКАТ». Она длинная, я ее законспектировал. Читай отсюда.

Не без труда Дятлова разбирала торопливый почерк Фабрицкого:

– «В предыдущем письме авторы пытались выявить опасность того уровня коррупции и халтуры, которые царят в институте. К сожалению, письмо не привлекло должного внимания. Все руководство института, включая дирекцию, партком и местком, прогнило сверху донизу. В институте процветает блатмейстерство, кумовство, взяточничество. В качестве примера возьмем отдел, которым руководит Фабрицкий А. М. В свое время он получил докторскую степень за взятки, а теперь решил протащить в ученые своего сыночка, именуемого в дальнейшем Гошей. Отец-Фабрицкий без конца разъезжает по командировкам, всюду завязывает знакомства, нужные ему, чтобы пропихнуть защиту Гоши. Недавно он ездил в Тбилиси за казенный счет, чтобы встретиться там с академиком Бруновым, председателем совета, где планируется Гошина защита. Конференция шла на грузинском языке, которого Фабрицкий не знает, что не помешало ему угощать академика с чисто грузинским гостеприимством, не пожалев ни чахохбили, ни шашлыка из юного барашка, ни коллекционных вин. Растроганный этой щедростью, академик Врунов дал согласие…»

Анна Кирилловна подняла на Фабрицкого вопрошающий взор.

– Что ты так смотришь, Нюша? Конференция шла на русском языке, я делал доклад. Брунова в Тбилиси я не встречал вообще. Он дал согласие на Гошину защиту уже давно, до всякой моей поездки… Да что я перед тобой должен оправдываться? Писать объяснения?

– Нет-нет, – поспешно ответила Анна Кирилловна и стала читать дальше: – «Фабрицкий А. М. широко известен своим бабничеством. Он берет на работу к себе только красивых и молодых женщин, и, естественно, они с ним расплачиваются натурой. Единственное исключение – Дятлова А. К., некрасивая и немолодая, которая зато пишет Гоше диссертацию…»

– Ты меня прости, – перебил Фабрицкий, – не надо было тебе этого показывать.

– А что, я не знаю, что я некрасивая и немолодая?

– Для меня ты всегда красивая и молодая. Ну уж читай до конца.

– «Правда, ходят слухи, что Фабрицкий А. М. и Дятлова А. К в свое время состояли в незаконной связи. Документами это не подтверждено, но правильно говорится: нет дыма без огня…» Ты только подумай, Саша, – задумчиво сказала Анна Кирилловна, – а ведь на всем свете только мы с тобой знаем наверняка, что ничего такого между нами не было…

– И очень жаль. Ну, ладно, опасное место пройдено. Читай дальше.

– «…Дятлова А. К. – человек прошлого. Ее научные заслуги явно преувеличены. Не в силах справиться одна с диссертацией Гоши, она привлекает других сотрудников: Коринца И. М., Толбина Ф. А., Малых Р. С., которые вынуждены отвлекаться от своих прямых обязанностей. Значительный кусок диссертации Гоши написал за него инженер лаборатории Дятловой Зайцев А. И., которого она нежно называет Толей… Мы обращаемся в вашу высокую инстанцию с единственной целью изучить положение в НИИКАТ всеми доступными средствами, не исключая и тайное наблюдение. Группа сотрудников».

– Ну, каков гад? – спросил Фабрицкий.

– Слов не нахожу. А что ты делаешь, чтобы прекратить этот поток помоев?

– Пишу опровержения по пунктам. Панфилов уже нервничает: обвинения, как видишь, касаются и его. Требует у меня документально обоснованных ответов. Я последнее время только и делаю, что пишу ответы и их документально обосновываю. Работенка не из легких. Готова ты прочитать еще одно письмо?

– А что? Оно похоже на эти?

– Не совсем. Во-первых, оно отправлено в комиссию народного контроля. Во-вторых, напечатано не на «Наири», а на обыкновенной пишущей машинке. В-третьих, оно подписано.

– Кем же?

– Только не волнуйся. Дятловой.

– Хо-хо! Меня душит смех. Надеюсь, ты понимаешь, что я не писала?

– Спрашиваешь! Выпей воды.

– Сам пей. Тут уже не пилотка, тут бомбой пахнет. Тут я спокойна.

– Будешь читать?

– Не стоит. Перескажи конспективно.

– Конспективно так: она (якобы ты) жалуется, что Фабрицкий, пользуясь своим служебным положением, вынудил ее написать диссертацию его сыну. Что этот сын – бездарный мальчишка и не написал сам ни одной строчки. Что он унаследовал от отца не только бездарность, но и неразборчивость в личной жизни. Кончает просьбой обуздать зарвавшихся Фабрицких – отца и сына.

– И святого духа, – механически добавила Дятлова.

– Можешь шутить? Молодчина.

– Как раз тут-то и могу. Ясно, что мне делать: написать самой в комиссию народного контроля, опровергнуть этот бред, заверить подпись – и дело с концом.

– Ты меня удивляешь, Нюша. С твоей эмоциональностью… А я-то ожидал, что именно это письмо тебя огорчит особенно.

– Вот и ошибся, – сказала Анна Кирилловна, со вкусом закуривая. – Я непредсказуема. «Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил».

26. Официальные беседы

Весна уже была в полном разгаре, неожиданно ранняя – каприз ленинградской погоды, которая редко-редко, может быть раз в году, позволяет себе быть любезной. Было тепло, почти жарко; молодые блестящие листочки, торопясь, одели деревья; курчавились сережки в желтоватой пыльце.

Александр Маркович Фабрицкий с семи до девяти утра играл в теннис, обыграл двух партнеров, из которых каждый был минимум в два раза моложе его, принял душ, расчесал перед зеркалом редковатые темные кудри (лысины, к счастью, еще не было) и, довольный собой, выехал в институт на Голубом Пегасе. Хорошее его настроение объяснялось не только удачной игрой, веселым скрипом гравия под подошвами, удалым полетом мяча, но и тем, что вчера наконец-то назначили срок Гошиной защиты.

Институт, весь в зеленой пене молодой листвы, с ярко-желтым песком во дворе и свежепокрашенными голубыми скамейками, выглядел непривычно нарядным. Обласкав улыбкой пожилую вахтершу, Фабрицкий, как всегда, через две ступеньки, взбежал на второй этаж.

– Александр Маркович, – сказала ему новая девушка Таня, – вас еще вчера просили срочно позвонить по этому номеру, а я забыла. Простите, пожалуйста…

Таня была такая же неисполнительная, как ее предшественница Лора, но не обладала ее отрешенным спокойствием: каждый взрыв бестолковости сопровождался у нее взрывом отчаяния, порой доходившим до слез. Зная это, Фабрицкий спешно ответил: «Ничего-ничего», – и набрал номер.

– Здравствуйте. Беспокоит Фабрицкий. Да-да, мне передали. Сейчас? Хорошо, выезжаю.

Веселое, победительное лицо Александра Марковича погасло, обтянулось, стало бледно-желтым. Забыв попрощаться, он вышел.

– Что-то случилось, – заметила Магда.

– Что там могло случиться? – отозвался Коринец. – Сыночек Гоша в третий раз женится? Пора бы и привыкнуть.

– Глупости! – одернула его Магда. – Случилось что-то серьезное. Он вообще последнее время сам не свой. Что-то его мучает.

– Мучает его детолюбие, – сказал Коринец. – Жертва отцовской любви.

Сидевший в углу Нешатов поднял голову, посмотрел на всех широко расставленными глазами и опять углубился в журнал. В его пристальном взгляде было что-то совиное, от этого взгляда всем стало не по себе, разговор притормозился.

– Кстати, – спросил Коринец, ни к кому в отдельности не обращаясь, – как там с Гошиной диссертацией?

– Готова, – ответил Малых. – Анна Кирилловна говорит, все в порядке. Даже публикации выйдут к сроку.

– Держу пари, он ее защитит раньше, чем я свою. Вот что значит протекция. Отец со связями. Заботливый руководитель…

– Опять руководитель! – сверкнула глазами Магда. – Игорь Константинович прав: умственно полноценному аспиранту руководитель не нужен.

– Значит, я умственно неполноценный, – огрызнулся Коринец.

– И я тоже, – поддержал его Толбин.

– Мне нужен руководитель, – сказал Малых, – чтобы было по кому равняться. Зная, что никогда не сравняешься.

Снова Нешатов поднял глаза, и опять всем стало не по себе. Словно почувствовав это, он встал и вышел.

– Как гора с плеч, – заметил Коринец. – Великий немой.

– Что ты к нему придираешься? – вскинулся Малых. – Человек неразговорчив. Может быть, он вынашивает идею.

– Ни черта он не вынашивает. Какой-то нахально несчастный.

– Илья, ты несправедлив, – сказала Магда. – Что он тебе сделал?

– Ничего. Просто у него такой взгляд, что сразу чувствуешь себя виноватым.

– Если ты не виноват, никакой взгляд не заставит тебя это чувствовать.

– Мало ли что мы тут говорим между собой? А он запоминает…

– Уж не хочешь ли ты сказать: доносит? – рявкнул Малых.

– То, что я хочу сказать, я обычно и говорю. Так о чем шла у нас речь? О руководителях. Тут есть две школы: интенсивная и экстенсивная. Наш Александр Маркович – представитель экстенсивной школы. Руководит сразу многими и никем в отдельности. А вот Анна Кирилловна – представительница интенсивной школы. Носится со своим Гошей, как наседка с больным цыпленком. Это две крайности, но из них я бы предпочел вторую.

– Стыдно! – сказала Магда. – Неужели тебе нужно, чтобы за тебя проверяли все преобразования? Чтобы возвести а плюс бе в квадрат или перемножить две матрицы, не нужен научный руководитель.

– Научный руководитель нужен, чтобы предложить тебе диссертабельную тему, – сказал Толбин.

– И чтобы, когда диссертация готова, подыскать совет, – прибавил Коринец. – Как теперь говорят, пробить защиту.

– А у меня вообще не было научного руководителя, – сказала Магда, – и защиту я пробивала сама.

– Так когда это было? – спросил Коринец.

– Не так уж давно это было, – рассердилась Магда, – и не так уж я старше тебя!

– О женщины, – сказал Малых, – обо всем могут говорить спокойно, кроме своего возраста. Я думал, что хоть ты-то выше этого.

– А я и выше.

Разговор расплескался по мелочам.

Часа через два вернувшийся в институт Фабрицкий, не заходя в «общую», позвонил из проходной секретарю парткома Яшину:

– Владимир Николаевич, это Фабрицкий. Можете вы меня сейчас принять?

– Пожалуйста, я вас жду.

Фабрицкий снова, шагая через две ступени, веселыми ногами побежал наверх. Все-таки, что бы ни случилось, физическая радость ощущения своего послушного, тренированного тела оставалась при нем.

В «предбаннике» Яшина ждало, томясь, несколько человек. У всех был такой вид, будто они пришли по жилищному вопросу (вообще больному для института). Секретарша немедленно, не в очередь, впустила Фабрицкого. Очередь, как полагается, возроптала, но Александр Маркович был уже в кабинете.

Секретарь парткома, бледный блондин с внимательными глазами, любезно встал навстречу Фабрицкому, обменялся с ним рукопожатием, предложил сесть.

– Знаете, где я сейчас был? – спросил Александр Маркович.

– Догадываюсь.

– Оказывается, наш общий друг настрочил новое произведение.

– Я в курсе, – сказал Яшин, не улыбаясь в ответ на улыбку Фабрицкого. Его светлые волосы лежали гладко, волосок к волоску; белые зубы, один к одному, выказывались при разговоре ровно настолько, насколько нужно, чтобы пропустить наружу слово. Он был олицетворением сдержанной доброжелательности.

– Значит, вы знаете, – выразительно сказал Фабрицкий, – что я заплатил секретарю бруновского совета за прием к защите диссертации моего сына две тысячи триста рублей?

– Все знаю.

– И что я не только даю, но и беру взятки? И что у меня такса за перевод на высшую должность в размере месячного оклада?

– Знаю и это.

– И вы об этом можете говорить спокойно?

– В моей должности обо всем надо говорить спокойно.

– А как вы относитесь к тому, что письмо подписано «член парткома»?

– Так же, как ко всему остальному, – философски. Написал объяснительную записку. Совершенно очевидно, что к парткому автор не имеет никакого отношения. К институту, безусловно, имеет. К вашему отделу – почти наверное. Это видно из того, что все свои общие положения о порочности руководства он иллюстрирует на материале вашего отдела. Кстати, что там за история с переводами?

– Чистый блеф. Обычно переводы для отдела выполняет в общем порядке институтское бюро переводов, но оно перегружено, приходится долго ждать. Я привлек к этим переводам младшего научного сотрудника Нешатова, хорошо владеющего английским. Его переводы не нужно редактировать, а те, что делаются в бюро, нужно. Считаю, что поступил правильно. Никакими деньгами для их оплаты мы не располагаем, так что обвинение, будто я эти деньги присваиваю, не только лживо, но и абсурдно. Написать объяснительную недолго, я уже так в этом деле насобачился, что написал ее за полчаса. Гораздо больше времени требует сбор оправдательной документации. Но и в этом я постепенно приобретаю опыт. Например, на обвинение, будто я приписываю себя в качестве соавтора к любой публикации каждого своего сотрудника, отвечаю полным заверенным списком их публикаций, ни в одной из которых я не соавтор. Такие стандартные справки я заготовил про запас в большом количестве, но никогда не знаешь, что еще придет в голову нашему общему другу. Не хватает времени на сущий пустяк – на научную работу.

– Будем надеяться, что нашему общему другу в конце концов надоест писать.

– По-видимому, он терпелив. Я к вам, Владимир Николаевич, в сущности, пришел с особой просьбой.

– Пожалуйста, буду рад.

– Дело в том, что защита диссертации моего сына, о котором, как вы знаете, много говорится в анонимках, назначена на двенадцатое июня. Так вот, мы с Анной Кирилловной на всякий случай решили никому не говорить, даже близким друзьям. Знаем только мы с нею и Ган, но он могила. Теперь вы тоже знаете. Больше никто.

– И никому больше ни слова! – сухо сказал Яшин.

– Разумеется. Но в случае, если возникнут какие-то неприятности, можем мы на вас рассчитывать?

– Безусловно. Я целиком на вашей стороне и сделаю все от меня зависящее, чтобы поддержать диссертанта.

– Спасибо, Владимир Николаевич. А нельзя ли как-нибудь добиться, чтобы меня больше по вопросу об анонимках не вызывали?

– К сожалению, нельзя. Общее правило: жалобы трудящихся не должны оставаться без внимания, даже если они не подписаны. Правило вообще-то гуманное, но мы с вами оказались в числе его жертв.

– Значит, мы с вами бессильны против одного подлеца?

– Выходит, так. Формально мы могли бы возбудить против него уголовное дело за клевету. Я уже наводил справки. Беда в том, что милиция крайне неохотно берется за такие дела, у нее по уши задач более важных.

– Поживем – увидим, – сказал Фабрицкий, и ноздри у него раздулись. – Милиция не поможет, справимся сами.

– Только не кустарничайте, не играйте в игру «Юный следопыт». Тут все-таки нужна квалификация. Кстати, Иван Владимирович просил вас зайти, когда вернетесь.

– Сейчас иду, – не без досады сказал Фабрицкий.

Директор института тоже принял его сразу, без очереди.

– Итак, Александр Маркович, – сказал он, поигрывая заграничным фломастером, – ваш неизвестный доброжелатель все еще не оставляет вас в покое.

– Я думаю, он не только мой, но и ваш. Или не так?

– Главным образом ваш. Но это неважно. Давайте подумаем с вами вместе, как бы прекратить этот поток обвинений.

– Я только об этом и мечтаю. Изловить подлеца и высечь при всем честном народе. Ей-богу, своими руками содрал бы с него штаны и отхлестал до крови.

– Это утопия, – усмехнулся Панфилов, чуть-чуть приподняв кустистые брови. – К счастью или к несчастью, телесные наказания у нас отменены. Давайте подойдем с другой стороны. Подумаем, так ли уж безупречны мы с вами. Вместо того чтобы ловить и преследовать автора писем, не лучше ли устранить их причину или, если хотите, одну из причин?

– Я вас не понимаю, Иван Владимирович, – бледнея, сказал Фабрицкий. – Вы думаете, что в анонимках есть доля правды? Тогда нам не о чем разговаривать.

– Известная доля правды всегда есть даже в самом абсурдном обвинении. Уже одно то, что этот поток сигналов, задевающих рикошетом и меня, и партком, направлен главным образом против вас и вашего отдела, говорит о том, что по линии воспитания личного состава у вас не все благополучно. Ведь не пишут же писем по поводу других отделов, а их в институте немало! Значит, их руководители сумели создать у себя здоровый моральный климат. А отдел товарища Фабрицкого – вечная мишень для нападок. Почему так, а?

– Не знаю почему, но охотно готов освободить вас от своего присутствия в институте.

– Зачем так пылко, Александр Маркович? Мы же с вами не малые дети. Это у них чуть что: «Я с тобой не играю!» А мы должны смотреть на себя трезво, с доброй долей самокритики. Вы считаете, что у вас в отделе все безукоризненно?

– Вовсе нет. Разумеется, у нас есть недостатки…

– И немалые. Один из них – стремление выделиться, занять в институте ведущее место. Например, ни в одном отделе нет стольких докторов наук, как у вас…

– Иван Владимирович! Разве не с вашего согласия, не при вашей поддержке я принимал этих докторов на работу?

– Да, с моего, при моей. Но учтите – истина всегда конкретна. Времена меняются. То, что было достоинством вчера, может стать недостатком сегодня, и наоборот.

– От одного доктора, самого себя, повторяю, я могу освободить вас хоть сегодня.

– Пф-пф-пф, какой горячий! – Панфилов раздул щеки и словно бы выпустил облачко пара. – Можете вы выслушать меня спокойно?

– Ну, могу.

– Речь не о вас. В составе отдела есть другие, в частности Анна Кирилловна Дятлова. Я ее глубоко уважаю, но ведь это, честно говоря, человек прошлого. Возраст у нее сверх-пенсионный… Ведь ей шестьдесят?

– Как и мне.

– Опять эгоцентризм. Повторяю, речь идет не о вас. Давайте вспомним все анонимки. В каждой из них упоминается имя Дятловой. Оно упорно связывается с именем вашего сына, диссертация которого написана несамостоятельно…

– Вы в это верите? Тогда прекратим разговор.

– Конечно, не верю. Но, может быть, сама Анна Кирилловна отчасти повинна в распространении таких слухов. Она женщина эмоциональная, ее указания вашему сыну нередко носят, ну, скажем, слишком красочный характер. Другие их слышат, повторяют… Мне кажется, что для оздоровления атмосферы в отделе да и в институте было бы очень уместно проводить Анну Кирилловну на заслуженный отдых. Разумеется, с почетом, выделить ценный подарок… Я уверен, что после этого обстановка в отделе и в институте нормализуется. Не будет больше писем… К тому же мы выиграем в показателе «средний возраст сотрудников», который у нас великоват…

– Оставим в покое средний возраст, – резко перебил Фабрицкий. – Вы прекрасно понимаете, что одна единица тут погоды не делает. Вернемся к письмам. Неужели из-за того, что какая-то подлая гадина…

– Пожалуйста, только без эпитетов.

– Хорошо. Неужели из-за того, что какая-то, не говорю какая, личность вздумала на нас клеветать, мы должны лишиться одного из лучших наших сотрудников? Дятлова – ученый с мировым именем.

– Ну уж и с мировым… Вы, Александр Маркович, вечно преувеличиваете.

– Нисколько. Спросите кого угодно. Не далее чем в прошлом году ее монография была переведена на английский, немецкий, испанский языки… А учебники? По ним учатся студенты во многих странах мира.

– Это ничего не доказывает. Между прочим, она сама о себе как об ученом более чем скромного мнения.

– Это делает ей честь. Нет, Иван Владимирович, ваше дело хозяйское, но если вы вынудите Дятлову уйти на пенсию, я тоже уйду. Конечно, не на пенсию, а в другой институт. Выбор у меня есть.

– «Вынудите»… Ни о каком «вынуждении» речи быть не может. Это не мой стиль руководства. Надо помочь Анне Кирилловне самой убедиться, что так для нее лучше. Годы серьезные, здоровье не ахти. Кажется, у нее есть внук?

– Хоть бы десять. Это не меняет дела. Между прочим, у меня самого есть внук.

Фабрицкий на минуту представил себе внука Митю, с его светлой кудрявостью и умным, грустным лицом, и привычная боль уколола его. Никогда он не видит внука, мать против, ребенок растет не только без отца – без деда, без бабушки…

– Ну, вот опять, – сказал Панфилов, – все, что вам ни скажешь, вы переводите на себя. У меня, между прочим, трое внуков, и что? Мужчину внуки не отвлекают от работы.

– Вы хотите сказать, что Анну Кирилловну отвлекают?

– Есть такое мнение, – неопределенно сказал Панфилов.

– Не знаю, чьей информацией вы пользуетесь. Знаю только, что человек этот нахально врет! Совсем недавно Анна Кирилловна предложила прекрасную идею алгебраического преобразователя, работает над ним не отрываясь, и никакой внук ей не мешает! А вы слушаете каких-то прохвостов.

– Опять резкость? – мягко сказал директор. – Ох, как вы еще молоды душой! Я вам завидую, честное слово.