Текст книги "Пороги"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

29. Деловое предложение

Когда Ган вышел вслед за Нешатовым, того не было видно. Позднее время, институт опустел. С площадки вниз расходились две лестницы, одна была пуста, а с другой, издали, слышались чьи-то шаги.

– Юрий Иванович, где вы? – окликнул Ган.

Ответа не было. Шаги утихли.

– Подождите меня, – крикнул Ган, – я сейчас спущусь.

Молчание. Ган непроворно, на плохо гнущихся ногах спустился на два марша. Там снова была площадка, от которой лестница расходилась на две. Опершись руками на перила одной из них, ссутулившись, с безумным лицом стоял Нешатов. Что-то нетопыриное было в его облике.

– Юрий Иванович, – обратился к нему Ган, – объясните мне свое поведение.

– А почему я должен вам его объяснять?

– Мы с вами как будто были друзьями.

– У меня нет друзей.

– Во всяком случае, я чувствую себя ответственным за вашу судьбу. За вашу душу, о бессмертии которой я так усердно заботился.

– У меня нет души.

– Ничего у вас нет. Может быть, у вас найдется сигарета?

– Найдется, – ответил Нешатов, вынимая из кармана мятую пачку «Друга». – А вам на что?

– Давайте закурим.

Серые глаза Нешатова расширились и словно еще дальше отошли один от другого. Маска удивления. «До чего же выразительное лицо!» – подумал Ган.

– А разве вы курите? Я думал, вы боитесь дыма, как черт ладана.

– А я и не курю. Только в минуты крайнего волнения.

– Что же вас сейчас взволновало?

– Ваш уход. Давайте сядем. В ногах правды нет.

– «Но правды нет и выше», – механически продолжил Нешатов.

– Есть она выше.

Они свернули с площадки по коридору и вошли в одно из пустых помещений. Какие-то ведра с кистями стояли в углу; посреди пола – скамья, табуретки. Пахло краской. В институте всегда шел какой-то перманентный, ползучий ремонт.

Ган вытер скамью носовым платком, оба сели. За пыльным окном ярким оранжевым бликом светилось далекое стекло, отражая закат. По сереющему небу сновали ласточки.

– В совместном курении все-таки есть какая-то прелесть, – сказал Ган. – Недаром есть понятие «трубка мира». Мне категорически нельзя курить, я давно уже бросил, но иногда об этом жалею.

– Что вы хотели мне сказать?

– Не сказать, а спросить. Что у вас было в голове, когда вы по-дурацки вскочили и ринулись к двери?

– Мне показалось, что Кротов, говоря об авторе писем, которому надо уйти, и притом немедленно, имел в виду меня.

– Вы с ума сошли!

И тут лицо Нешатова просияло. Он превратился в кого-то другого. Он улыбался – буквально улыбался! Были видны его всегда скрытые зубы. Поразительно красивые зубы! Как добела отчищенные, овальные миндалины.

– Борис Михайлович, – сказал этот новый, неузнаваемый Нешатов, – повторите, пожалуйста, вашу самую последнюю фразу.

– Вы с ума сошли.

– Нет, повторите ее с выражением, восклицательно.

– Вы с ума сошли! А что?

– Отлично! Какое счастье! Я после больницы долго мечтал о том моменте, когда мне кто-нибудь скажет: «Вы с ума сошли!» Так ведь говорят только здоровым, безукоризненно нормальным людям! Пускай преступникам, пускай негодяям, но нормальным! Спасибо вам, Борис Михайлович!

Ган в волнении втянул дым и с непривычки закашлялся.

– Бросьте эту дурацкую сигарету, – счастливо заторопился Нешатов, – да и я, пожалуй, брошу свою. Утопим их в ведре с краской. Позволим себе такое детское хулиганство! Можно ведь сегодня, а?

Ган ничего не понимал. Нешатов понемногу успокаивался, хотя с лица его не сходило выражение счастья.

– Борис Михайлович, – спросил он, – в чем все-таки дело с этими анонимками? Кто их писал, если не я? Это, кажется, Митя Карамазов спрашивал: «Кто убил отца, если не я?» Вы же с самого начала знали об анонимках! Как, по-вашему, кто? Говорите честно!

– Честно говорю: не знаю. Понятия не имею. Иногда у меня распухает голова, и мне начинает казаться, что это писал я сам, но почему-то забыл. Есть такое явление: амнезия.

– Знаю, сам испытал. Но у вас ее нет. Я в этом разбираюсь. А Фабрицкий что думает?

– Пока вслух об этом не говорит. Не обсуждает даже со мной.

– Может быть, он подозревает меня?

– Скорее всего, нет. Вначале, возможно, и подозревал.

– А вы, Борис Михайлович? Подозревали вы меня хоть минуточку?

– Ни секунды.

– Почему так? Объясните.

– Это трудно объяснить. Есть непосредственное «чувство человека», как бывает, скажем, чувство опасности или чувство меры. Оно работает инстинктивно, но безошибочно. Ему некритически веришь. Это вне разума, чистая интуиция.

– Я это понимаю. «Есть многое, друг Горацио…» Меня что-то сегодня тянет на цитаты. Вам не кажется, что я сумасшедший, но в маниакальной, эйфорической стадии?

– Нет, не кажется. Но боюсь, что другому на моем месте могло бы показаться. Поэтому вы не слишком-то демонстрируйте себя в новом обличье.

– Не буду. К тому же оно может оказаться временным. Впрочем, не думаю. Я говорю сумбурно, поток сознания, но вы меня понимаете. О, вы всегда меня понимали, с самого первого дня, когда мы с вами встретились там, в вашем кабинетике под форточкой с косым крестом. Знаете, какую роль вы сыграли в моей жизни? Если бы не вы, я до сих пор сидел бы затворником в квартире Ольги Филипповны, слушал поезда, продавал книги… А сейчас я живу. Меня даже в чем-то подозревают. Скажите, Борис Михайлович, а другие сотрудники отдела думают, что это писал я?

– Может быть, некоторые и думают. Сегодняшнее собрание всех ошеломило. Прибавьте к этому ваш нелепый уход… Возможны разные толкования, но наиболее естественное…

– Отлично! Давайте так и оставим меня в роли подозреваемого. Я буду в этой охоте, так сказать, подсадной уткой, – Нешатов захохотал.

– Юрий Иванович, пожалуйста, тише! Они идут.

По лестнице спускались. Слышался картавый басок Кротова, масленый баритон Шевчука, высокий светлый смех Фабрицкого. Ган с Нешатовым вышли на площадку как раз в тот момент, когда спустился Фабрицкий. Тень непроницаемости легла на его лицо.

– Александр Маркович, можно вас на два слова? – спросил Ган.

– Пожалуйста, – без особой любезности отозвался Фабрицкий. – Кстати, что это был за демонстративный выход? Вы, Юрий Иванович, человек новый, а Борису Михайловичу пора бы знать, что в нашей среде демонстрации не приняты.

– Именно Юрий Иванович хочет вам сказать несколько слов.

– Хорошо, я вас слушаю, – сказал Фабрицкий с несвойственным ему равнодушием на лице.

– Скажите, пожалуйста, вы меня подозреваете в авторстве анонимок?

– Мы же условились не касаться вопроса «кто».

– Да, но собрание кончено, идет частная беседа. Давайте обсудим вопрос «кто». Но сидя. Как говорит Борис Михайлович, в ногах правды нет.

– Правда выше, – сказал Ган.

– Что за странная манера разговаривать у вас обоих, – сказал Фабрицкий. – Ладно, сядем, если это нужно.

Скамья в захламленной, пахнущей краской комнате вместила уже не двоих, а троих. Оранжевое сияющее окно успело погаснуть. Сумерки овладевали пространством.

– Александр Маркович, – сказал Нешатов, – у меня были причины писать на вас анонимки. Я вас терпеть не мог. Вы меня раздражали своей победительной манерой. Неудачники вообще не любят победителей. К этому прибавилась обида на то, что вы тянули дело с дисплеем. Теперь я понял почему и больше претензий к вам не имею. И еще я сердился на вас за то, что вы мне поручили дурацкую работу по переводу этих Reviews, которая казалась мне ниже моих возможностей. У меня вообще преувеличенное мнение о моих возможностях. После сегодняшнего собрания мое отношение к вам изменилось, но не окончательно…

– У вас были причины писать на меня анонимки, и вы их писали?

– Не торопитесь. Выслушайте меня внимательно. Поглядите мне прямо в глаза. Даю вам честное слово, что это не я писал анонимки и не имею к ним никакого отношения. Верите вы мне?

Фабрицкий чуть-чуть помолчал и ответил:

– Верю.

– Я так и знал, что вы поверите! Поверил же мне Борис Михайлович, даже раньше, чем об этом зашла речь! Он сказал мне: «Вы сошли с ума».

– Именно так, – подтвердил Ган.

– Вот видите. А теперь, после того, как вы мне поверили, я готов изменить мнение о вас еще круче.

– Это необязательно. Сегодня я столько наслушался лестных слов, что для разнообразия мне ваше неодобрение даже приятно. Продолжайте меня слегка не одобрять.

– Постараюсь. Но не это важно. У меня к вам обоим деловое предложение. Я остаюсь в роли подозреваемого, кандидата номер один на вакансию анонимщика. Это притупит его бдительность. Рано или поздно он себя выдаст.

– А что? В этом что-то есть, – подумав, сказал Фабрицкий. – Ваше мнение, Борис Михайлович?

Ган помотал головой:

– Слишком экзотично. Сбивается на литературу. К тому же вы, Юрий Иванович, при вашей несдержанности все равно себя выдадите.

– Будьте покойны, не выдам. Буду тише воды, ниже травы сидеть в углу и молчать, действуя всем на нервы. Но самое важное: кроме нас троих, об этом не должен знать никто.

– Даже Анна Кирилловна?

– Даже она. Впрочем, нет, – сказал Нешатов, – ее, пожалуй, придется посвятить, а то она будет ломать стены и двери, защищая своего ученика. А ее молчание будет косвенным доказательством моей вины.

30. В кулуарах

– Все-таки хотелось бы знать: кто это писал?

– Мне кажется, автор достаточно ясно себя обнаружил.

– Это Нешатов, что ли?

– Разумеется.

– Не верю я в его авторство. Он способен скорее на явную, чем на скрытую гадость.

– Ни на какую гадость он не способен. Просто озлоблен.

– А почему же тогда после слов Максима Петровича: «Уйти не завтра, а сегодня, сейчас» – он сорвался с места и выскочил за дверь?

– А за ним сразу же Борис Михайлович. Может быть, это он писал?

– Оригинальная мысль.

– Мысль как всякая другая.

– Не помню, кто из писателей сказал: «Мысль материальна, она может убить».

– Никто из писателей этого не говорил. Это ты только что сам придумал и радуешься.

– Нет, братцы, не писал этого Нешатов. Не его стиль.

– Чей же?

– Черт знает чей. Смешанный.

– Анонимщик мог, чтобы запутать, скрыть свой стиль и подделаться под любой другой. Розыски автора по стилю не удаются даже в литературоведении.

– А знаете что? Мне сейчас пришло в голову: может быть, писал кто-то из нас, здесь присутствующих? То-то радуется слушая!

– Тоже возможно. Никакой вариант нельзя априори отбрасывать.

– Какая-то пародия на детектив. Товарищи, вношу предложение: больше не догадываться «кто», пока не будем располагать хоть какими-то фактами.

– До чего же мудра! Шекспировская Порция: «Фунт мяса, но без пролития крови». Знать, но не догадываться! Откуда же тогда возьмутся факты? Свалятся с неба?

– Выйдут наружу сами.

– Товарищи, вопрос ясен как день. Кто мог это писать, кроме Нешатова? Все мы знаем друг друга как облупленных, давно работаем вместе. Ничего подобного никогда не было. А Нешатов – человек новый, чужой. К тому же психически неуравновешенный.

– Это непорядочно.

– Черт вас всех разрази! Или раздери. Я за него ручаюсь, как сама за себя: это не он.

– Какие у тебя основания?

– Просто я его знаю лучше, чем вы все. Я ему верю.

– Обмануть женщину нетрудно.

– Меня? Попробуй!

– Во всяком случае, Фабрицкий подозревает Нешатова.

– Откуда это известно? Он тебе сказал?

– Намекнул.

– Послушайте, у меня идея. Это писал Шевчук!

– Зачем?

– Эксперимент. Проверяет модель поведения личности в стрессовой ситуации.

– Похоже. Он работает во всех жанрах. Почему бы ему не испытать себя еще и в этом?

– Не верю. У него честные глаза.

– Масленые.

– Честные масленые глаза.

– Нет, я знаю, кто писал. Дуракон.

– Идите к черту. Это я писала. Съели? Я умею обращаться с машиной «Наири», а Нешатов – нет.

– Тоже нашла аргумент! Нешатов – инженер, разберется в любой ЭВМ.

– Он, кажется, упоминал о том, что имел дело с «Наири».

– Вот видишь! Сам себе противоречишь! Если бы писал он, зачем ему было бы упоминать?

– А это было еще до собрания.

– Собрание, собрание! После этого собрания мы все рехнулись.

– За то, что автор – Нешатов, больше всего говорит позиция Анны Кирилловны. Что ей полагалось бы делать, когда подозревают ее любимого ученика? С пеной у рта бросаться на защиту. А она словно воды в рот набрала.

– У меня новая, свежая идея! Вдруг это писал Панфилов?

– Абсурд! Зачем ему жаловаться на самого себя?

– Для маскировки. Главный объект – Фабрицкий. Может быть, у Панфилова есть кандидатура на это место. Какой-нибудь зять. Фабрицкий ему надоел: выделяется, вылезает вперед. Без его разрешения водит в отдел журналистов, а те чирикают в газетах славу Фабрицкому.

– Брось! Панфилов не умеет печатать на ЭВМ.

– Значит, кто-то ему помогал.

– Кто?

– Товарищи, опомнитесь! Еще немного, и мы будем уже не научные работники, а горе-следователи. Эти разговоры надо запретить.

– Бесполезно. Все равно они будут, пока не найдется автор.

– Тише, ребята. Вот идет Игорь Константинович. Он у нас самый авторитетный. Спросим его.

– Игорь Константинович, как вы думаете, кто писал анонимки?

– А я об этом и не думаю вовсе. И вам не советую.

– Почему?

– По определению. Аноним – это автор письма или сочинения, пожелавший скрыть свое имя. Значит, у него были на это причины. Пойдем навстречу его пожеланиям, как говорится, уважим просьбу. В самом процессе поисков есть что-то глубоко непристойное. Если не ошибаюсь, в наполеоновском кодексе был пункт, гласивший: «Поиски отцовства запрещены». Так же я бы запретил поиски авторства анонимных произведений.

– И вам совсем неинтересно, кто это?

– Совсем.

– Ну, ладно, отбросим «кто». Поставим другой запретный вопрос: зачемон это писал?

– Писал, чтобы взбаламутить, внести разлад. Заставить нас подозревать друг друга. Нарушить целостность коллектива, образовать «язву выдувания». Кто бы он ни был – нас много, а он один. Ответим ему полным пренебрежением. Ему надоест, и он перестанет.

– А зачем ему понадобилось вносить разлад? Какой ему прок?

– Вообще причины человеческих поступков разнообразны и далеко не всегда очевидны. В них отнюдь не на первом месте стоит непосредственная заинтересованность, так называемая корысть. И далеко не на последнем – потребность самоутверждения. Вот, мол, какой я: захочу – напишу, потрачу полчаса времени и четыре копейки на марку, и целый коллектив будет плясать под мою дудку, будет выведен из нормального рабочего ритма. В его представлении мы марионетки, а он кукловод, дергающий за нитки…

– Вы говорите «он», как будто совершенно ясно, что «он» – это не вы. Вам хорошо, вас подозревать никто не станет. А любого из нас могут подозревать.

– Охотно включусь в вашу компанию. Подозревайте меня сколько хотите.

– Товарищи, внимание! Помолчите. Только что получил в свои руки важный документ, письмо в партком, составленное по вашему поручению. Разрешите зачитать?

– Валяй, зачитывай!

– Прошу прощения, зачитать можно книгу, а не бумагу. Зачитать – значит взять у кого-то книгу и не вернуть.

– Неважно, это тонкости. Пусть зачитывает.

– «В партком НИИКАТ. Двадцать седьмого июня сего года состоялось специальное собрание третьего отдела под председательством проф. М. П. Кротова. Обсуждался поток анонимных писем, направлявшихся в течение последних месяцев в различные высокие инстанции и содержащих клевету на зав. отделом проф. А. М. Фабрицкого и ряд других сотрудников. Содержание анонимок и объяснительные записки А. М. Фабрицкого хорошо известны парткому, и нет надобности их пересказывать.

Обращаясь в партком с настоящим письмом, коллектив отдела хочет подчеркнуть лживость и злонамеренность всех обвинений, содержащихся в анонимках. Зав. отделом А. М. Фабрицкий все время вынужден отвлекаться от своих прямых обязанностей и писать объяснения по поводу абсурдных обвинений. Такое положение нельзя считать нормальным.

Так как анонимщик занимается распространением заведомо ложных слухов, порочащих честных граждан, его действия должны квалифицироваться как уголовно наказуемая клевета.

Коллектив отдела обращается в партком с просьбой помочь ему передать дело об анонимных письмах в соответствующие юридические инстанции.

По поручению коллектива составили М. П. Кротов, Б. М. Ган, Р. С. Малых»

– Ну что вы скажете, Игорь Константинович? Не надо посылать этого письма?

– Послать можно. Только сомневаюсь, будет ли толк.

31. Хитросплетения

Фабрицкий, бодрый, но взвинченный, позвонил секретарю парткома Яшину:

– Владимир Николаевич, я уже вторую неделю добиваюсь встречи с вами. Позвольте спросить: почему?

– Потому что мне до сих пор неясна ситуация.

– Так давайте обсудим ее вместе.

– Ну что ж, заходите.

Желтая, гладко причесанная голова секретаря парткома, как всегда, являла образец невозмутимости: волосок к волоску.

– Владимир Николаевич, вы получили наше письмо?

Яшин наклонил пробор.

– И что вы думаете предпринять? Дело не терпит отлагательства. Обстановка в отделе очень напряженная. Тем временем, как вы знаете, пришла еще одна анонимка…

– Две, – спокойно сказал Яшин, открывая ящик стола и подавая Фабрицкому бумагу.

– Наш общий друг, кажется, устал печатать на «Наири»?

– Нет, это переписывал я. Меня вызвали, попросили ознакомиться, дать объяснения. Ознакомился, дал. Теперь ознакомьтесь вы. Разбираете мой почерк?

– Такой почерк могла бы разобрать даже ЭВМ.

Начало письма – скучное, стандартное. А вот что-то новое. Тут он начал читать внимательнее.

…«Всем этим явлениям продажности и семейственности покровительствует партком института, который присутствовал на защите в лице своего секретаря Яшина В. Н. и дал заведомо ложные показания. За них Яшин В. Н. был вознагражден по-царски: настенный ковер ценой в 4665 р. и хрустальная ваза пока не установленной ценности. Он присутствовал также на праздновании защиты, которое состоялось в загородном ресторане и представляло настоящую оргию с танцующими на столах полуголыми женщинами. До каких пор такое поведение партийного руководителя будут терпеть? Факты говорят сами за себя».

– Поразительна цена ковра, – сказал Фабрицкий. – Какая точность! Реализм достигается правдоподобием деталей. Полуголые женщины – это уже экзотика. Неужели вы по поводу этого собачьего бреда писали объяснения?

– Пришлось. И вам придется.

– И что же мы, как болванчики, так и будем плясать под дудку этого гада?

– Не принимайте так близко к сердцу, Александр Маркович. Вы изнеженны и нетерпеливы. Посидели бы вы на моем месте. Каких только дел не приходится расхлебывать. И от науки-то отрываться нельзя. Если на всякую чепуху расходовать сердце и нервы, откуда их взять для настоящего дела? А вы чуть что – и на дыбы. Нет, я себе поставил за правило: спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие.

Легкая, летучая усталость появилась в светлых глазах Яшина. Один волосок, отделившись, повис на лбу…

– И все-таки, – настаивал Фабрицкий, – и вам, и нам надо стараться, чтобы всякой грязи было поменьше. Лучше вымести один угол, чем не мести вообще. Именно для этого мы направили вам письмо, прося передать дело в юридические органы.

– Мы ваше письмо обсудили, – сказал Яшин, застлав глаза пленкой непроницаемости, – и пришли к выводу, что ваше предложение неприемлемо. Мы, партком, не будем хлопотать о возбуждении этого дела. Вы сами – пожалуйста, сколько угодно. Можете от себя лично возбуждать дело о клевете. Мы вам препятствовать не будем.

– Но ведь в анонимках оскорбляют не меня лично и не меня одного. Анонимщик обливает грязью и сотрудников отдела, и дирекцию, и партком…

– Ах, Александр Маркович! Наивный вы человек. Первый раз его оскорбили, оклеветали – он уже и на рожон. А мы тертые-перетертые, во семи водах со щелоком вываренные…

Сквозь, элегантный, отутюженный, безукоризненный облик Яшина вдруг на минуту высветился деревенский белобрысый паренек… Должно быть, об этих «семи водах со щелоком» слышал он в детстве от какого-нибудь деда, мудрого старика с пегой бородой, воевавшего и в японскую, и в германскую, и на гражданке..: «Вот откуда, – подумал Фабрицкий, – у Яшина эта уравновешенность…»

– И все-таки, – сказал он, – я настаиваю, чтобы дело было передано на рассмотрение, и не от меня лично, а официально от института. Не хотите вы, партком, – обращусь в дирекцию.

– И зря потратите время, – ответил Яшин, вновь превращаясь из деревенского паренька в солидного деятеля. – Иван Владимирович решительно против. Это может бросить тень на институт. Зачем поднимать ненужный шум?

– Значит, я остаюсь один?

– При нашей поддержке. Еще раз подчеркиваю: ни мы, ни дирекция, ни райком, ни другие инстанции не имеют к вам никаких претензий. Мы не сомневаемся, что обвинения в ваш адрес ложны. Но обращаться с этим в прокуратуру, согласитесь, несерьезно. Представьте себе, что вас на улице кто-то оплевал. В принципе можно разыскать плюнувшего и привлечь его к ответственности. Но стоит ли овчинка выделки?

– Один так один, – сказал Фабрицкий, и ноздри его раздулись. – Разрешите откланяться.

– Зачем так? – улыбнулся Яшин, подавая ему узкую, длинную, совсем не деревенскую руку. – От души желаю вам успеха.

Фабрицкий вышел, чуть не сбитый с ног одной из заплаканных женщин, рвавшихся на прием. Вернувшись в кабинет, он позвонил Дятловой:

– Нюша, если можешь, зайди ко мне на минуту.

– Иду-иду.

Вскоре, постучав в дверь и самой себе сказав «да», вошла Анна Кирилловна в такой боевой раскраске, что Фабрицкого аж покачнуло. Скромный цвет «опавших листьев» был заменен ярко-желтым; каждая кудряшка стояла дыбом, отдельно от других, на редковолосой розовой голове. Брови были нарисованы толсто, с размахом, губы тоже. Туловище обтягивал ярко-зеленый джемпер; не в тон ему кричали алые босоножки на большом каблуке…

– Нюша, ты сегодня ослепительна, – овладевая собой, сказал Фабрицкий.

– Время от времени надо менять свою внешность. А что, удачно?

– Не то слово.

– Максим Петрович меня надоумил: открытый прием.

Подходя к столу, она споткнулась, подвернула ногу и спокойно сказала:

– На красных лапках гусь тяжелый…

– Больно? – спросил Фабрицкий.

– Пустяки, – ответила она, растирая лодыжку. – Зачем ты меня вызвал?

– Есть информация. Во-первых, наше письмо – холостой выстрел. Ни партком, ни дирекция не считают нужным возбуждать дело. Будем бороться сами.

– А во-вторых?

– Удалось получить список всех являвшихся за последние недели к Панфилову.

– Каким образом?

– Через Ниночку. Остатки мужского обаяния плюс флакон французских духов.

Фабрицкий вынул из «дипломата» список, в котором некоторые строки были подчеркнуты красным, Дятлова, надев очки, стала читать, потом свистнула.

– Прошу тебя, тише. И без комментариев.

– Перехожу на шепот. И как ты это объясняешь? Зачем ему понадобилось ползать к директору?

– Вероятно, капает на отдел. И на меня лично. В принципе не исключен и жилищный вопрос, но не похоже. Может быть, Панфилов отлично знает, кто автор анонимок, но сидит у него на крючке и пуще смерти боится гласности. Начнется расследование, и что-нибудь могут выкопать…

– Сомневаюсь. Иван Владимирович – честнейший человек.

– Про таких говорят «субъективно честный». Я почти уверен, что для себя лично он законов не нарушал. Но знаешь, когда речь идет об управлении большой организацией… Кто из руководителей не нарушал если не законов, то инструкций? Тем более что среди них немало отживших, устаревших, только и ждущих своей отмены. На их нарушение и сверху смотрят сквозь пальцы: так и быть, нарушай, только не попадайся. Панфилов нарушал, но не попадался и ужасно боится, как бы это не вышло наружу. Знающий об этом вполне может его шантажировать.

– Все это пока только догадки.

– Любая гипотеза – догадка. Без догадок не могла бы существовать наука.

– Но бывают догадки ложные. Помнишь, как ты вначале готов был голову прозакладывать, что анонимщик – Нешатов?

– Что ж, я ошибался. Со всяким бывает.

– Бывают смертельные ошибки. Непоправимые.

– Любой хирург, делая операцию, идет на риск смертельной ошибки.

– Аналогии, аналогии…

– Один из путей познания.

– Закурить можно?

– Кури, – почти грубо сказал Фабрицкий. – Вот, Бориса Михайловича довели до больницы с этим вашим курением.

– Кстати, как его здоровье? Я в этих попыхах и не спросила.

– Получше. Непосредственная опасность миновала.

– А была?

– Серьезная. Мы тебе не говорили, чтобы не волновать. У тебя тоже с сердцем не блестяще.

– У меня-то? Здорова, как слон. Ты меня, пожалуйста, никогда не щади. Еще фокусы!

Зазвонил телефон. Фабрицкий взял трубку и со своей привычной любезностью стал говорить:

– Здравствуйте… Нет, извините, не могу… Этими делами ведает мой заместитель, Борис Михайлович Ган… Сейчас в больнице… Нет, заменить его никто не может… Очень жаль, но придется вам отложить это дело… Всего вам хорошего. Будьте здоровы.

Он положил трубку и пожаловался:

– И так по двадцать-тридцать раз на дню. Только сейчас, когда Борис Михайлович в больнице, я понял, что это за человек.

– Хорошо бы тебе понять это пораньше… Ты чего нахмурился?

– Мне внезапно пришло в голову, что в анонимках почему-то совсем ничего не говорится о Гане…

– Стыдись своих мыслей.

– Стыжусь.

Дятлова нервно раздавила окурок, вынула зеркальце, подвела губы, погрузила тюбик помады в огромную сумку, где были перемешаны деньги, платки, квитанции, бумажки. Фабрицкий ненароком туда заглянул и отшатнулся:

– Нюша, у тебя в сумке такой же ералаш, как у меня в голове. Половину всего этого можно выбросить.

– И из твоей головы тоже.

– Ладно. Рассказывай, какие настроения в народе.

– Разные. Большинство подозревает Нешатова. Даная яростно заступается, ну, это понятно. Новый наш техник, Владик Бабушкин, при каком-то особом мнении…

– Кстати, как с алгебраическим преобразователем?

– Никак. Всем не до него.

Фабрицкий даже зубами скрипнул:

– Вот-вот! Этого гад и добивался: сделать нас равнодушными к работе! Но нет, не выйдет! Я его выведу на чистую воду! Его хитросплетениям я противопоставлю свои. Посмотрим, кто кого перехитрит!

– Верю, что ты его.

– Мы с тобой – его, – Фабрицкий потер руки и засмеялся. – Довольно он играл нами. Теперь мы им поиграем!

– А признайся, Саша, – вдруг сказала Дятлова, – ведь ты немножко наслаждаешься ситуацией?

– Что за глупости?! Чем тут наслаждаться?

– Самую-самую чуточку. А?

– Ну разве самую чуточку.