Текст книги "Пороги"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

35. Поздние знакомства

Нешатов пришел домой, как всегда, поздно вечером. Навстречу ему в прихожую вышла Ольга Филипповна.

– Сидит, ждет, – сообщила она шепотом. – Нипочем не уходит. Я ему: «Может, Юрь Иваныч и до завтра не придет?» А он: «И до завтра буду ждать, мне все равно делать нечего». Предлагала «Огонек» с кроссвордом – не хочет. Зря я его в твою комнату пустила. Не спер бы чего. Задница обтянута, волос долгий…

– Кто такой? – спросил вполголоса Нешатов.

– Говорит: знакомый. Мало ли знакомых? Я ему в паспорт не заглядываю. В комнату впустила, а душа не на месте.

– Ничего. У меня и красть-то нечего.

Он вошел к себе. Густой, слоистый, терпкий дым заволакивал комнату. В этом дыму с тахты поднялся кто-то высокий, незнакомый.

– Вы ко мне?

– К вам. Вы, если не ошибаюсь, Юрий Иванович Нешатов?

– Не ошибаетесь.

Высокий поклонился с клоунской ужимкой, резиново согнувшись в пояснице:

– Очень рад познакомиться. Я Нешатов Павел Юрьевич. Слыхали такое имя?

– Слыхал.

Нешатов подошел к окну и распахнул его настежь. Постоял. Обернулся к своему гостю. Не надо эмоций. Взять себя в руки. Простая деловая встреча. Сын? Пускай сын.

Молодой человек был худ, раздерган, длинноволос. Нешатов разглядывал его, силясь узнать, но не узнавая. Где Пашины золотые глаза? Они стали простыми, табачными. Волосы давно не мытые. Руки с обгрызенными ногтями… Только одно оставалось от Паши: родинка на правой щеке. Была просяным зернышком, стала горошиной… «Наверно, мешает ему бриться», – подумал Нешатов. Мысль о бреющемся Паше была противоестественна. Впрочем, сейчас он был небрит.

– Папочка, – иронически сказал Павел. – Или папенька. Или папаша. Как прикажете вас называть?

– Как угодно. Можно просто «отец».

– На «ты» или на «вы»?

– Как угодно.

– Тогда лучше на «ты». Теплее… Отец! Разреши мне прижать тебя к своему благородному сердцу!

– Не разрешаю. Ты не кривляйся. Противно.

– Не буду, если мои манеры тебя не восхищают. Вообще-то я привык к восхищению. Сядем, закурим, поговорим. Я ведь пришел по делу. Сигареты есть? Я свои все выкурил, ожидая.

Нешатов вынул пачку.

– Дешевые, – сморщился Павел.

– Какие есть.

Сели, закурили. Нешатов опять разглядывал сына, но тот был трудноуловим. На его лице одна гримаса сменяла другую. Они находили друг на друга, как волны… Сквозь эти волны он не мог уловить сходства ни с собой, ни с Марианной. Мальчик скорее некрасив. Но эти раздвинутые глаза, что-то совиное в облике – разве он не видел нечто подобное в зеркале по утрам? Какая-то ночная настороженность… Впрочем, сходство можно найти между любыми двумя людьми.

Когда-то очень мучила мысль: мой или не мой? Теперь это уже неважно. Даже если рожден от меня, все равно чужой.

– Какое у тебя дело? – спросил он. – Изложи его покороче, мне некогда, ко мне должны прийти.

– Дело? Очень обычное. Мне остро нужны деньги.

– И почему ты думаешь, что именно я должен тебя ими снабжать?

– Мне еще нет восемнадцати лет. Мне полагаются алименты. Мать как будто алиментов не получает. Ведь так?

– Сейчас нет. Когда-то я ей посылал деньги ежемесячно, потом… потом я заболел. Когда выздоровел и опять начал работать, я предлагал Марианне Андреевне материальную помощь, но она отказалась.

– Марианна Андреевна – известная идеалистка. Если ей не нужны деньги, так мне они очень нужны. В принципе я могу подать на тебя в суд, и алименты мне присудят. Ты этого хочешь?

– Нет.

– Тогда давай сойдемся по-мирному. Мне нужна тысяча рублей. Кое-кому задолжал, были расходы… – Павел похлопал себя по тощему заду, туго обтянутому заграничной тканью: – Знаешь, почем теперь такие джинсы?

– Не интересовался. Должен тебя разочаровать: нет у меня тысячи.

– А сколько есть?

– Сорок. И на них еще жить до зарплаты.

– Фьюить! – присвистнул Павел. – Что ж не накопил?

– Как-то не выходило.

– А еще научный работник! Впрочем, по нынешнему времени ваши ставки – тьфу, шофер автобуса больше получает. Не говоря уже о работниках прилавка. Вот у кого житуха!

– Ты о такой житухе мечтаешь?

– Безусловно. Только кишка тонка. Кончу десятилетку – куда пойти? Аттестат неважнецкий, больше троечки. Об институте и думать нечего, да я и не хочу. В техникум на товароведа – это бы я пошел, да там конкурс огромнейший. Признаться, рассчитывал на твои связи.

– Нет у меня никаких связей.

– Да, не умеете вы жить, ваше поколение. Какие-то нездешние. Все у вас воспоминания: было, было… Сойдутся такие и давай о войне вспоминать. Просто смешно: война! Когда это было? Давно пора о ней забыть, жить настоящим.

– Слушай, Павел, я сейчас спущу тебя с лестницы.

– Извиняюсь, затронул больное место. Ты-то сам на войне как будто не был?

– Не был, но помню. И голод в Ленинграде. И блокаду, и саночки, на которых возили трупы. И своих погибших родителей. И именно поэтому спущу тебя с лестницы.

– Ай-ай-ай, как это я неудачно выразился. Больше не буду. Дай еще сигарету.

– Бери.

Павел выпустил изо рта завиток дыма и задумчиво произнес:

– А я-то, дурак, так мечтал об этой встрече! Отец и сын узнают друг друга, растроганы, плачут… Я ему открываю душу…

– Что ж, открой.

– Знаешь, отец, говоря высоким слогом, в прошлом году я потерял невинность. Женщина – ничего особенного, на двенадцать лет старше меня, пора увядания. Расстались. И с тех пор я только и думаю, что о женщинах. У тебя так не было в мои годы?

– У меня так не было. Времена были трудные. Надо было зарабатывать на пропитание…

– Нет, я думаю, дело не в этом, а в проклятой акселерации. Наше поколение рано созревает во всех отношениях, в том числе и в половом. Наши потребности опережают возможности. Эта диспропорция – трагедия поколения. Видишь, я хотя и троечник, но могу говорить красиво.

– «Друг Аркадий, не говори красиво».

– Цитируешь классика. Знаем, учили. Этой чепухой и нам забивали голову. Правильно в этом романе только название: «Отцы и дети». Это проблема вечная. Отцы не понимают детей, дети – отцов. Но вообрази, иногда через голову среднего поколения можно договориться. У одного нашего парнюги есть дед – это номер! Все понимает и с нами пьет ноздря в ноздрю. О войне – ни слова, хотя сам воевал. Вот мне бы такого деда…

– Ничем не могу тебе помочь, – сказал Нешатов.

– Давай хотя бы твои сорок рублей. При моих потребностях это на один вечер, но лучше что-нибудь, чем ничего.

– Бери двадцать, мне оставь половину.

– Экий ты жила, отец. Не ожидал.

– Не забудь, что мне нужно целую неделю чем-то кормиться. У тебя этой проблемы как будто нет.

– Наше поколение мало думает о еде. У нас другие интересы, высшие.

– Думали бы о еде, если бы голодали. Сытые вы очень, вот что.

– Физически мы сыты, а душа у нас голодная.

– Наконец-то сказал что-то путное.

Раздался звонок в дверь.

– Это ко мне, – сказал Нешатов, вставая. Павел тоже поднялся.

Вошла Даная:

– Юра, можно к тебе? Я вижу, ты не один… Ольга Филипповна сказала: у тебя гость.

Любопытные орехово-зеленые глаза Данаи быстро обежали, как будто обклевали Павла.

– Познакомьтесь, – неохотно сказал Нешатов. – Это Даная Ивановна Ярцева, а это Павел, мой сын.

– Очень приятно, – сказала Даная. – Вылитый папа.

– Ничего вылитого, – мрачно возразил Нешатов.

– Ты же сам себя не видишь со стороны. Глаза твои, уши твои…

Павел глядел на Данаю откровенно любующимся взглядом.

– Мне пора идти, – сказал он как-то очень юно. – Да, кстати, возьми назад свои двадцать рублей.

Он вынул из кармана две десятки и положил их на стол.

– Что за фокусы? Ты же говорил, у тебя нет денег.

– Я раздумал. Я не могу их нести. Они тяжелые…

С легкой ужимкой Павел вышел. Нешатов его не провожал. Хлопнула входная дверь.

– Интересный парень, – сказала Даная. – Его бы вымыть, причесать… Часто он у тебя бывает?

– Сегодня – в первый раз.

– Мне понравилось, как он отказался от денег.

Она вынула зеркальце, подвела губы, подщипнула брови, подбила волосы снизу вверх. Он много раз видел у нее эту манеру охорашиваться, войдя в дом, и теперь следил за ней с грустной нежностью. Она была похожа на певчую птицу, зарянку, занятую своими перышками. Бедняга! Она еще не знает, что я ей скажу…

– А я ведь знаю, зачем ты меня позвал, – сказала Даная, кончив охорашиваться. – Первый раз в жизни ты меня пригласил, всегда я тебе навязываюсь. Ты меня позвал, чтобы предложить… чтобы сказать… чтобы я больше не приходила.

– Спасибо тебе, что догадалась, – грустно и серьезно сказал Нешатов. – Я перед тобой виноват. Все, что между нами было, – не настоящее. И напрасно я на это пошел. Я старше, я мужчина, я должен был руководить.

– Ни в чем ты не виноват. Ты никогда не проявлял инициативы. Анна Кирилловна была права, она говорила: «Не ищите его, пусть он сам вас ищет».

– Анна Кирилловна? Неужели ты с ней откровенничала… насчет нас?

– Ничего тут плохого нет. Плохо, когда все варишь внутри себя, как ты. И все-таки догадалась же я, зачем ты меня позвал!

– По каким признакам?

– Глаза у тебя стали другие, почти осмысленные. Какое-то в тебе тайное счастье. Или я не права?

– Может быть, и права.

– И странно, как раз теперь, когда почти все тебя подозревают.

– Как раз теперь.

– А я тебя не подозреваю. Я всегда тебя отстаиваю.

– Не отстаивай. Не надо.

– Так что же, – почти крикнула Даная, – неужели это ты писал анонимки?

– Думай как хочешь.

– Думаю, что не ты.

Нешатов раздавил одну сигарету, зажег другую. В воздухе уже было горько от дыма. Окурки громоздились в пепельнице, два упали на стол. Он глядел на свежий рот Данаи, на характерную ложбинку от носа к верхней губе и думал: «Никогда больше я не поцелую этих губ. Не должен».

– Спасибо тебе за все, – сказал он искренне. – Спасибо, что помогла мне в трудное время. Прости меня, если можешь.

– Могу. В сущности, ты прав: нам не надо было быть вместе. Эта связь с тобой меня не радовала, а я создана для радости. Я в тебе запуталась. Ты – как клубок, с которым играла кошка. Где концы, где начала, не поймешь. Моя главная беда – одиночество, а ты его почти не нарушал. Сколько раз была с тобой – и все равно одна.

– Зачем же ты на этом настаивала?

– Любила.

– Теперь уже не любишь?

– Почти нет. Ты рад?

– Конечно.

– Вот и врешь. Ничего ты не рад. Ты бы хотел, чтобы я продолжала тебя любить, но там где-то, в отдалении. Разве не правда?

– Немножко правды в твоих словах есть. Это плохо, я постараюсь быть лучше.

– Юра, ты сам на себя не похож. Твое тайное счастье – в чем оно? Магда тебя любит?

– Магде нет до меня никакого дела.

– Жаль. Тебе нельзя без женщины, ты просто погибнешь.

– Как-нибудь.

– Юра, я тебе хочу напоследок сказать, чего у нас с тобой не хватало. Я не была тебе нужна. А это самое важное. Самые большие слова, которые мужчина может сказать женщине: «Ты мне нужна».

– Это верно. Это умно.

– Вот видишь, – улыбнулась Даная, – я иногда могу говорить умные вещи. Хотя и не умна.

– В тебе какой-то другой ум.

– Звериный. Как в кошке. Как в моем Чёртушке, который оказался не котом, а кошкой, Анна Кирилловна обнаружила. Кстати, она, кажется, тоже тебя подозревает.

– Я знаю.

– Вообще невесть что происходит в отделе. Все всех подозревают. Иногда мне кажется, что все думают, будто это я.

– Это резонно. Ты же умеешь печатать на «Наири»?

– Неужели ты всерьез на меня думаешь?

– Ни на кого я не думаю.

Помолчали.

– Мне уйти? – спросила Даная.

– Если можешь.

Глаза Данаи на миг налились слезами, которые сразу же ушли внутрь. Она подала ему маленькую, крепкую руку.

– Прощай, Юра. Не поминай лихом.

– Только добром.

– Я зайду попрощаться к Ольге Филипповне. Можно?

– Если она не спит.

– Если спит, разбужу. Она не рассердится.

…Не рассердилась. За стеной послышался тихий разговор, шорох, пролились капли «золотого дождя». Нешатов сидел, подперев лоб рукой. «Молодец Даная, – думал он, – никаких сцен, никаких упреков. Поздно я ее узнал. Жаль, не был с ней ласков. Теперь уже не исправишь».

Какая-то небольшая, горькая, благодарная любовь к ней все-таки копошилась в его душе. Он знал, что еще может ее удержать. Ему почти этого хотелось. Но нет, не надо.

Хлопнула дверь на лестницу, зарыдал лифт, и тут же, не постучавшись, вошла Ольга Филипповна.

– Еще одну выгнал! – сказала она, негодуя. – И чего они в тебе, дураке, находят? Ни кожи, ни рожи.

36. Напряженный день

Фабрицкий вернулся бодрый, помолодевший, коричневый, чуть прихрамывая на поврежденную ногу. То, что ему рассказала Галина Львовна, его возмутило, но не удивило. Трижды засеченный номер телефона явно его обрадовал: подтверждались его предположения, хотя и слегка фантастическим образом. Цель звонков была не вполне ясна. Что лежало в основе? Желание запугать? Зависть? Ненависть? Отдельные звенья головоломки не складывались в картину.

– Ты понимаешь, Галя, кажется, сейчас мы его зацепили, и крепко, не сорвется. А после этого звонков не было?

– Прекратились как отрезало.

– Ну, ты у меня и молодец же! Не струсила, не растерялась, бегала ночами к автомату… Сколько лет мы с тобой женаты, а я не перестаю тебе удивляться. Другая раскисла бы, а ты…

– Все-таки я баба и трусиха. Иногда бывало жутковато. Особенно эта бледная собака по пятам… Честное слово, мне казалось, что она тайный агент нашего общего друга. А кто этот старик?

– Какой-нибудь родственник. Или пособник. Погоди немного, все выяснится.

В институте, куда Фабрицкий поехал, позавтракав, но не отдохнув, все было как будто в порядке. Работы по дисплею были на полном ходу. Нешатов, какой-то окрыленный и как будто еще подсохший, уверенно командовал разросшейся группой. Первые опытные пробы удались. В распознавании цветных спектрограмм всех искуснее оказалась не Магда, а Даная. Коринец мало что делал, не скрывая своей неприязни к Нешатову и его дисплею.

Главной рабочей силой были Магда и Владик Бабушкин, временно приданный группе дисплея. Увлекшись идеей, он пылал всеми рыжими волосами наподобие факела, перемещался с места на место и заражал всех своим оптимизмом. «Генератор морального климата», – отозвался о нем Малых. Толбин, как всегда, был скромен, исполнителен, точен. Во время отсутствия Фабрицкого он официально его замещал: Ган все еще был в санатории и добаливал свой бюллетень.

– Феликс Антонович, что у нас происходило в мое отсутствие? – спросил Фабрицкий, оставшись с Толбиным наедине.

– Вот здесь, в дневнике, все записано.

– Новые анонимки были?

– Только одна.

– Объяснение написали?

– Очень подробное. Вот копии анонимки и объяснения.

– Отлично. Благодарю вас. – Документы отправились в неизменный «дипломат». – А как себя чувствует Борис Михайлович?

– Гораздо лучше. Я навещал его в санатории. Думает вскоре выйти на работу.

– Анна Кирилловна на месте?

– Недавно вернулась из отпуска. Очень огорчена, что вы из-за дисплея оголили ее лабораторию.

– Ничего, мы с ней поладим. Как у вас с Нешатовым?

– Работает. Чувствуется известная напряженность.

– Это неизбежно. Благодарю вас, вы очень четко работали в мое отсутствие.

– Как мог, – скромно наклонил голову Толбин.

Вошел Нешатов. Фабрицкий обратился к нему сдержанно-официальным тоном:

– Юрий Иванович, прошу вас зайти ко мне для делового разговора.

…В кабинетике Фабрицкого Нешатов закурил.

– Разболтались вы тут без меня, – заметил Фабрицкий. – Так и быть, разрешаю курить, хотя вы и не спрашивали.

– Возомнил о себе, будучи в роли главного подозреваемого. Наглость – в характере анонимщика.

Что-то новое в нем было, неожиданное. Видно было, что человек твердо стоит на ногах.

– Ну как? – спросил Фабрицкий. – Дали ваши наблюдения какой-то материал? Есть соображения по поводу авторства?

– Кое-какие есть, но пока без твердых доказательств.

– У меня тоже есть соображения, и даже определенные. Давайте поделимся ими.

– Я бы не хотел пока называть имен.

– И не надо. Сделаем так: я напишу первую букву фамилии, вы – последнюю и покажем друг другу. Интересно, совпадут ли наши оценки.

Оба написали по букве.

– Так? – спросил Фабрицкий.

– Видите, наши оценки совпали. Это хороший аргумент в пользу их справедливости.

– Но еще не доказательство.

– Будут и доказательства. Не все сразу. Привет!

Фабрицкий сел в Голубой Пегас и поехал в милицию. Капитан Буков принял его более чем сдержанно:

– Да, приходила ваша супруга, жаловалась на хулиганские звонки. Мы сделали, что в нашей власти. Вызвали, внушили. Больше не беспокоят?

– Нет.

– Чего же вы хотите?

– Официальную справку о номере телефона, с которого были звонки, и о фамилии владельца.

– Э нет, такой справки мы дать не можем. Я вообще напрасно поделился с вашей супругой насчет номера. Вижу, дамочка волнуется, пожалел и ляпнул чего не надо. Звонки прекратились? Лады. Вот и все, будьте довольны. Мы свое дело сделали.

Фабрицкий покинул отделение милиции с досадным чувством. Все-таки насколько легче иметь дело с женщинами…

Следующий его визит был к прокурору. Близкий знакомый близкого знакомого, он принял Александра Марковича очень сердечно, очень внимательно. Пока Фабрицкий рассказывал, прокурор что-то записывал в своем блокноте и рисовал ветвящиеся схемы. Людей он обозначал кружками, их взаимоотношения – стрелками. Когда Фабрицкий кончил, заговорил прокурор.

– То, что вы мне рассказали, Александр Маркович, очень прискорбно, но очень обыкновенно. Вы себе не можете представить, насколько обыкновенно! Преступлением в строгом смысле слова это не является. Прокуратура не может распылять свое внимание на такие мелочи. Если б она ими занималась, у нее не хватало бы времени на другие дела, более важные. В нашем масштабе ваше дело – песчинка. Подумаешь, анонимки! Весь ваш анонимщик не стоит минуты внимания. По возможности забудьте о нем. Учтите, нервные клетки не восстанавливаются. Построчит-построчит и перестанет. Ей-богу, это мой самый сердечный, дружеский совет.

– Сколько я понял, дело для вас мелко?

– Так точно, – кивнул прокурор.

– А если бы дело шло об убийстве, вы бы им занялись?

– Обязательно.

Фабрицкий усмехнулся не без ехидства:

– Значит, когда убивают одного человека, это вас интересует. А когда убивают коллектив, когда люди лишаются работоспособности, подозревают друг друга, все идет вразброд – это вас не касается?

– Ну, не преувеличивайте. Пока еще никто не убит.

– Если расхищается социалистическая собственность, – гнул свое Фабрицкий, – вы готовы рассматривать дело? А когда разбазаривается рабочее время, зря тратится на никому не нужные отписки? Когда люди не могут работать в полную силу? Это вас не касается?

– Вы были бы прекрасным прокурором.

– Я вполне доволен своей специальностью. Так что вы мне скажете?

– Один из многих парадоксов жизни: вина есть, но привлечь по ней невозможно. В принципе такими делами, вроде квартирных склок, должна заниматься милиция. Только вряд ли она захочет. У нее своих насущных дел выше головы.

– Но ведь я знаю, кто это писал! Вы меня как будто слушали внимательно. Факт управления содержанием анонимок… Появление в них информации, известной только подозреваемому…

– Все это не доказательства. С юридической точки зрения – нет.

– Наконец, хулиганские ночные звонки! Удалось же засечь три случая, когда они исходили с того телефона!

– Это, конечно, факты. Они могут быть доказательствами, но чего? Даже если неопровержимо выяснится, что подозреваемый звонил вашей жене три раза ночью, это никакого отношения к авторству анонимок не имеет. Мало ли как он может объяснить эти звонки? Набрал один номер, ошибся, по привычке набрал этот. Попробуй докажи, что он врет.

– А тот факт, что после вызова ответственного за телефон звонки начисто прекратились?

– Тоже ничего не доказывает. Юридической силы не имеет. А самое главное – все дело со звонками не стоит выеденного яйца. Допустим даже, в самом благоприятном случае вам удастся доказать, что этот «икс» (зря вы не сообщили мне его фамилию, но это – ваше дело!) звонил несколько раз вашей жене ночью. Ну и что? Поступок квалифицируется как мелкое хулиганство. Штраф, а скорее всего даже не штраф, а общественное порицание. Вам-то какой от этого прок? А времени вы потратите уйму. Куда больше, чем отвечая на анонимки. Так что не советую, дорогой Александр Маркович, заниматься этим делом в юридическом плане. Как говорится в моем любимом романе «Баскервильская собака»: «Если вам дороги ваша жизнь и ваш разум, старайтесь держаться подальше от болота».

– Это вы так лестно характеризуете свои юридические органы?

– Только неофициально.

– Значит, окончательный вывод: бросить?

– Бросьте. Если у вас будут новые данные, более доказательные, – другое дело. Приходите. Буду рад вас выслушать.

Фабрицкий и прокурор расстались друзьями, хотя и не до конца довольными друг другом.

Снова Голубой Пегас – на этот раз за город, в санаторий, где долечивался Ган. Тот был в пестрой заграничной пижаме, немного осунувшийся, но на вид здоровый.

– Борис Михайлович, рад вас видеть, и как будто в полном здравии! Как вы себя чувствуете?

– Хорошо. На днях выписываюсь. Какие новости в институте?

– Ничего особенного. Делаем дисплей. Нешатов творит чудеса. Я только сегодня прилетел, как Чацкий, с корабля на бал, но с воздушного корабля, лайнера. И сразу же окунулся по уши в помои.

Фабрицкий рассказал о ночных звонках. Ган как-то по-старчески пожевал бледными губами. Со своими отросшими белыми волосами, в фантастическом одеянии, он напоминал вещего Бояна из оперы «Руслан и Людмила». Не хватало бороды и гуслей.

– Значит, прокурор не советует возбуждать дело?

– Решительно не советует.

– А помните, я вам говорил: затея безнадежная.

– Да, вы были правы. Вы более или менее всегда правы.

– Но не всегда вы так думали.

– Кто старое помянет, тому глаз вон.

– Хорошая была бы надпись на фронтоне института истории.

– Рад, что вы шутите. Признак здоровья. Вам, между прочим, гулять разрешают?

– Только по терренкуру.

Фабрицкий не понял:

– По чему?

– Сразу видно глубоко здорового человека. Вы в санатории хоть раз были?

– Ни разу. Как говорится, бог миловал.

– Терренкур – это дозированная ходьба. По парку проложен маршрут, через каждые сто метров скамейка, садись, отдыхай. Помни, что ты получеловек.

– Давайте пройдемся вместе по вашему терренкуру. Буду садиться и отдыхать с вами вместе.

– Пошли.

Ган надел свою лыжную куртку, натянул на голову некое подобие французской матросской шапочки…

– Борис Михайлович, зачем вы так кутаетесь? На дворе тепло, почти жарко.

– Я простудлив, – серьезно ответил Ган.

Парк сиял прелестью позднего, перезрелого лета. Легкий прохладный ветер копошился в деревьях. На березах кое-где уже поблескивали желтые листья. Репейники-переростки выглядывали из травы. Ган и Фабрицкий шествовали по терренкуру, присаживаясь и отдыхая где положено.

«До чего стар, – думал Фабрицкий, глядя на лицо Гана, прозрачно-белое, как пергаментная бумага, чисто выбритое и голубоватое понизу, – совсем старик, а ведь мне ровесник». Мускулы ног требовали движения; сидя на скамье, Фабрицкий как бы приплясывал.

Вдали показалась женская фигура в белом; тени от деревьев скользили по ней.

– А помните, Александр Маркович, где-то у Тургенева есть этот образ: она идет по аллее, и по тому, что тени движутся по ней снизу вверх, а не сверху вниз, он догадывается, что она идет к нему, а не от него?

– Что-то такое припоминаю. Выразительная подробность.

Белая фигура приближалась. Тени по ней двигались отчетливо, снизу вверх. Это была невысокая, толстенькая женщина в белых башмачках. По тому, как ярко озарилось, даже порозовело лицо Гана, Фабрицкий понял, что идет Катерина Вадимовна.

– Катенька, дорогая! Какая радость!

Она приблизилась, подала мужу руку в вязаной кружевной перчатке, белой и старомодной, как она вся. Ган склонился над этой рукой и поцеловал ее сквозь перчатку.

– А у меня тут Александр Маркович. Любезно меня навестил. Вы ведь знакомы?

– Еще бы! – ответила, мило сияя, Катерина Вадимовна.

Фабрицкий тоже поцеловал руку в перчатке. Сквозь дырочки вязки чувствовалась прохладная, нежная кожа. Прошлый век, со всей его милотой, проглядывал сквозь грубую современность…

– Не надо только его волновать, – попросила Катерина Вадимовна, – доктор говорит, что любое волнение ему вредно.

Это старомодное «доктор» вместо современного «врач» тоже было по-своему трогательно. И все-таки он не мог не раздражаться, самую чуточку, этим тщательно застегнутым воротом, этой шапочкой, этим обереганием себя от впечатлений. «Изнежил себя человек, – думал он. – Гиподинамия…»

– Да нет, я уже окончил все разговоры, – сказал он, – а теперь мне пора. Только сегодня прилетел, был уже в четырех инстанциях, сейчас надо опять в институт. Дела…

Дела, дела… Голубой Пегас и в самом деле летел как на крыльях. Фабрицкий чувствовал то органическое единство с машиной, которое делает ее вместе с человеком каким-то современным кентавром. Он вел машину не задумываясь, как человек дышит, сам того не сознавая. Мысли его были заняты другим, но в нужные моменты он автоматически тормозил, переключал скорости, зорко следил за всеми предметами в поле зрения. Меньше чем за час он добрался до института.

– Александр Маркович, – сказала ему Таня, – тут вами интересовался директор. Просил зайти.

Фабрицкий помчался к директору, так же автоматически лавируя в людском потоке, как только что на улице – в потоке машин. «Здравствуйте, Александр Маркович!» – раздавалось то там, то сям. Он останавливался, тряс людям руки, улыбался.

– Здравствуйте, Александр Маркович, – сказал Панфилов. – Рад, что вы хорошо отдохнули.

– Позвольте вам напомнить: я не отдыхал, а работал.

– Да-да, это была чисто деловая командировка, – усмехнулся директор. – Вы свой отпуск еще не использовали…

– Совершенно верно. А в чем дело?

– Пришла очередная, энная анонимка. Специально к вашему приезду. Ознакомьтесь, пожалуйста, и, как полагается, напишите объяснение. Только коротенько! Не надо художественности!

Фабрицкий читал бумагу внимательно, поглощенно. Время от времени он кивал головой. Легкая улыбка не покидала его губ.

– Что вы так сияете, – спросил Панфилов, – словно Государственную премию получили?

– Да так. Подтверждаются некоторые мои предположения.

– В чем они состоят, не поделитесь?

– Пока оставлю про себя. Разрешите тут же написать опровержение?

– Разумеется. И чем короче, тем лучше.

Фабрицкий, не вставая из-за стола, своим летучим почерком за пять минут набросал стандартную отписку. Удивительно, как легко у него это теперь получалось! Век живи, век учись.

– Вот это да! – одобрил Панфилов, проглядывая ответ. – Деловой, сдержанный, благородный стиль. Никаких возмущений, иронии, подковырок…

Он отложил бумагу, придавив ее тяжелым пресс-папье.

– Александр Маркович, это еще не все. Должен вам сообщить, что для проверки вашего отдела назначена комиссия.

– Почему, зачем?

– Не волнуйтесь, дело обычное. Всех нас время от времени проверяют.

– Это имеет связь с анонимками?

– А как вы думаете? Поскольку на заведующего отделом непрерывно поступают сигналы, вышестоящие организации должны на них реагировать. Сформирована представительная, серьезная комиссия в составе… Да вот, читайте.

Панфилов подал Фабрицкому список. В комиссии было одиннадцать человек. «Целая футбольная команда», – пошутил Александр Маркович. Директор не улыбнулся. Почти никого из членов Фабрицкий не знал.

– Иван Владимирович, в составе комиссии указан Калитин, это не ошибка? Он, если не ошибаюсь, специалист по холодной сварке?

– Кажется, да. А что?

– Как же он может проверять работу нашего отдела?

– Раз доверили, значит, может.

– А Рыбаков? Он вообще специалист – если уж считать его специалистом! – по истории авиации.

– Зато доктор наук, а в комиссии требуется значительный процент докторов.

– А кто это Никифоров, председатель? Никогда не слышал. Какая специальность?

– Как будто стандартизация.

– Иван Владимирович, это же курам на смех! Разве может комиссия, в составе которой нет ни одного специалиста нашего профиля, проверять работу отдела?

– Конечно, может. Тут специальных знаний не надо. Даже лучше: они смогут составить суждение на первый взгляд, непредвзято.

– Тогда предлагаю включить в состав комиссии нашего Картузова. Уж на что свежий глаз!

– Кто это Картузов?

– Техник нашего отдела.

– Все шуточки, Александр Маркович! В конце концов не нам с вами обсуждать состав комиссии. Ее назначали – и все. Наше дело отчитаться. Комиссия начнет работу на той неделе. Учтите, приведите в порядок отчетность.

– Учту. Разрешите идти?

– Ах, Александр Маркович, до чего же трудно с вами работать! Вечно вы как-то выделяетесь, привлекаете внимание… Работать надо так, чтобы придраться было не к чему. Но не привлекать внимания. Кажется, немолодой уже человек, а элементов не уловили…