Текст книги "Пороги"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

– Буквально такими словами? Нет. Мало ли что говоришь. Дословно повторить не могу.

Тут вскочила с места Анна Кирилловна и закричала:

– Мне все равно, писали ли вы анонимки своей грязной рукой или водили чужой, не менее грязной. Мне все равно, что вы думаете или говорите обо мне лично. Что бы вы обо мне ни говорили, это не может быть хуже того, что думаю о себе я сама!

– Анна Кирилловна, – отозвался Толбин с легкой усмешкой, – я о вас говорил очень мало плохого. По сравнению с тем, что я говорил о других…

– Плевать мне на все к чертовой матери! К вашему сведению: я, человек прошлого, в институте работать не буду. Приняла решение выйти на пенсию. Только доделаю алгебраический преобразователь…

– Тогда вы еще до-олго будете у нас работать, – сказал Коринец под общий смех.

– Я нарочно буду плохо программировать, – добавила Даная.

Смех усилился.

– Смех смехом, а пора подводить итоги, – сказал Кротов, обратившись к Толбину. – Дело ясное. Часть присутствующих уверена, что это вы. Другая часть допускает, что это вы. Личное мое мнение непоколебимо: я убежден, что это вы.

Раздался неожиданный мягкий стук. Это Борис Михайлович Ган упал со скамьи на пол. К нему подбежали, подняли, посадили. Он с усилием открыл глаза.

– Вы живы, Борис Михайлович? – спрашивала Даная. – А то на таких переживаниях вполне можно отдать концы!

Магда пощупала Гану пульс и, не оборачиваясь, сказала:

– Немедленно «скорую помощь».

Нешатов побежал звонить.

39. Два разговора

– Я еще не поблагодарил тебя за твое заступничество.

– Я за тебя не заступалась. Я просто ставила под вопрос доказательность обвинений.

– Ей-богу, я не так плох, как думает Фабрицкий.

– В тысячу раз хуже! Слушая тебя, я поняла, с кем я имела дело. Я сгорала со стыда. Мне не следовало бы прикасаться к тебе даже щипцами.

– Щипцы – это что-то старомодное. Из английской усадьбы. В нашем обиходе их нет. Чем я так уж особенно плох?

– Тем, что не понимаешь этого. Тем, что в тебе атрофировано чувство чести. Как ты вел себя на обсуждении? Юлил и извивался, как уж. На тебя было отвратительно смотреть!

– Я не извивался. Согласись, мое положение было трудное. Я не писал анонимок, но я почти со всем согласен, что там написано.

– Ты не писал анонимок?

– Честное слово – нет. Ну как мне тебя убедить? Клянусь всем святым…

– У тебя нет ничего святого.

– Клянусь своей любовью к тебе.

– И этой любви нет. Нечем тебе клясться.

– Ну, пускай в твоем понимании я подлец. Принадлежу к размытому множеству подлецов. Но есть же во мне что-то человеческое? Так вот, всем этим человеческим клянусь: я не писал анонимок.

– И не имел к ним никакого отношения? Молчишь?

– Возможно, какая-то информация через меня и просочилась. Но я не писал.

– Кто бы ни писал их физически, вдохновлял их ты. И, значит, отвечаешь за них полностью. И не смей себя оправдывать! Это все равно как палач, убивший человека выстрелом в затылок, говорил бы: убил не я, а пуля.

– Слишком пышное сравнение. Хочешь, я тебе скажу, кто писал?

– Не хочу. Не марай себя еще и предательством по отношению к сообщнику. Такое осуждается даже в уголовной среде.

– Подумай, Магда, неужели я для тебя уже ничего не значу?

– Меньше, чем ничего. Любая отрицательная величина меньше нуля.

– Настоящий палач – это ты. Я только пуля. Все из-за тебя произошло. Когда ты меня оттолкнула…

– Отказываюсь тебя слушать.

– Так будь же ты проклята! Ты не женщина. Ты бесчеловечное, свирепое существо. Даже не существо – неодушевленный предмет. Ты сказала, что моей любви к тебе нет. Это правда. Я тебя ненавижу.

– Ну и погодка! Замерз, промок…

– Снимай плащ. Тут у меня мужские тапочки.

– Мне малы.

– Наступай на задники. Не бойся, все равно их носить некому. Сюда проходи. Ты что, у меня ни разу не был?

– Ни разу.

– Странно. Мне казалось, что был. Садись в кресло. Возьми Чёртушку, он теплый. Правда, уютный кот? По существу, он не кот, а кошка, но я его рассматриваю как почетного кота. Погладь его. Слышишь, как поет? Прекрасный характер. Целый день горланит песни.

– Смешная ты все-таки. Утешаешь котом.

– Будем разговаривать тихо. У меня соседи любопытные.

– Зачем ты меня позвала?

– Поговорить по душам. Объясни мне в конце концов эту историю с анонимками. Я тебе не враг.

– Спасибо. Объяснять тут нечего. Я сказал правду; не писал я этих анонимок, и все.

– Но ведь все улики указывают на тебя.

– И все-таки я не писал.

– Кто же писал?

– Не знаю.

– Вот и врешь. По глазам вижу, что врешь. У меня нюх, как у охотничьей собаки.

– Ну, ладно, скажу. Только дай слово, что никому не выдашь.

– Даю слово. Как перед истинным Христом, говорила моя мама. Она была религиозная. Религиозность я у нее не унаследовала, а честность – да. Я не высоконравственная, но честная. Кто же писал?

– Лорка.

– Да ну? Но ведь она уволилась.

– Перешла в отдел Петрова.

– Лорка… Вот это сюрприз. Но нет, я тебе не верю. Не могла она писать. Слишком глупа. К тому же письма печатались на «Наири», а Лору учить программировать – все равно что собаку.

– Чтобы печатать, не надо уметь программировать.

– И все-таки не верю. Зачем она это делала? Какой смысл?

– Долгая история. Она была влюблена в Фабрицкого. Призналась ему в любви в идиллической обстановке, на овощной базе. Он сказал, что в своем отделе романов не заводит. Тогда она перешла к Петрову. И что же? Ей все равно ничего не обломилось. Сказал, что шутил, что стар для нее. Что любит свою жену и все такое прочее. Естественно, Лорка распсиховалась. В мечтах она уже видела себя юной женой пожилого профессора. Романтический образ. К тому же на горизонте маячил Голубой Пегас. Вот и все.

– Нет, не все. Откуда она получала материал для анонимок?

– Ну… частично через меня. Кое-что сочиняла сама.

– Значит, Фабрицкий был прав?

– Дурак он, твой Фабрицкий. Болтает про свои «чистые опыты». Нечего сказать, «чистые»! Построил, говорит, цепь доказательств! Курам на смех! Авантюрист он, а не ученый! «Обратимся в юридические органы!» Обращайтесь, голубчики! Все равно ничего не докажете!

– За что ты так ненавидишь Фабрицкого?

– За то, что он самовлюбленный индюк. За то, что он кичится своей осведомленностью, а сам дальше своего носа не видит. За то, что он поставил меня в дурацкое положение с этой, черт бы ее взял, диссертацией. Сынка небось вывел в кандидаты, нанял ему научную няньку. Я в свое время намекал Дятловой, что не прочь бы поработать под ее руководством. Пропустила мимо ушей. Еще бы: сынок начальника или какой-то Феликс Толбин…

– Феликс Толбин, я думала, что ты просто непорядочный человек, а теперь вижу, что ты еще и дурак.

– Чего же ты с таким дураком возишься?

– Жалко мне тебя. Люблю неудачников. Вот этого Чёртушку я таким ничтожным взяла, в чем душа держится. А теперь до какого красавца раскормила! Правда, красавец? Не хвост, а опахало.

– Я не люблю кошек.

– А собак?

– Еще меньше.

– А Магду? Помнится, ты ее любил.

– Терпеть не могу. Не человек, а правила внутреннего распорядка.

– Есть в ней это. Похожа на пионервожатую.

– Послушай, Даная. Что бы ты сделала на моем месте?

– Призналась бы, и дело с концом.

– В чем? Я же не писал анонимок. Я даже ни одной не сочинил. Разве в нескольких местах поправил стиль. Даная, если ты проболтаешься, я тебя убью.

– Убивай, я не боюсь. Хорошо умереть молодой, не испытав периода увядания. Он у меня не за горами.

– Значит, проболтаешься?

– Исключено. Но мне все-таки не все ясно. Какие у тебя были цели?

– А никаких. Все произошло как-то нечаянно, по ходу дела. Сначала казалось забавной игрой. Кто-то пишет, а весь институт взбудоражен, кипит. Потом уже появился спортивный интерес: поймают или нет? Не поймали. Тут было какое-то торжество, сознание своей силы. Впрочем, в последнее время мне уже надоело. Лорка настаивала… Вот я и вымучивал подробности.

– А зачем ты ходил в машинный зал?

– У Лорки печать забарахлила.

– Начинаю верить. Послушай… У тебя с ней что-то было? Потому что, если была любовь, это тебя как-то оправдывает.

– Совсем откровенно? Что-то было. Но не любовь. Одна досада. Ты только сравни: я и Фабрицкий! Скажи объективно, кто лучше: я или он?

– Конечно, он.

– И ты туда же! Все вы, бабы, под обаянием Фабрицкого. Он же старик!

– Представляю себе, во что ты превратишься в его возрасте! В гриб «чертов табак». А Фабрицкий, как дорогое вино, с годами становится лучше. Не бросай кота. Ну за что ты его обижаешь? Чёртушка, пойди ко мне, дядя злой.

– Я сейчас уйду.

– Погоди, еще вопрос. Что это за звонки?

– Тоже Лоркина выдумка. Месть жене Фабрицкого, которую она обвиняет в своей неудаче. Смешно, они же в разных весовых категориях: Лорке двадцать четыре, а той за пятьдесят!

– И все-таки ты звонил.

– Раза два или три. По ее просьбе. Остальные звонки, честное слово, не мои. Признаю, что глупо.

– «Честное слово»! Твое честное слово…

– Устал врать. Это ведь тоже трудно.

– Что же ты теперь будешь делать?

– Сам запутался. Даная, скажи ты, что мне делать?

– Очень просто. Уволиться. Работу ты найдешь. Не эмэнэсом, так программистом. Программисты везде нужны.

– Потеряю в зарплате.

– Черт с ней, с зарплатой.

– Фабрицкий влепит мне такую характеристику, что никуда не возьмут.

– Не влепит. Он сам спит и видит, как бы от тебя избавиться. Ну, хочешь, я вместе с тобой уволюсь? Я готова.

– На тебя подумают, что ты тоже участвовала.

– Пускай думают. Я-то ведь знаю, что нет.

– Какой смысл тебе со мной возиться? Не понимаю!

– А что делать? Не топить же тебя в ведре, как слепого котенка. Проще всего выкинуть человека вон: уходи, и больше знать тебя не хотим. Это как выселяют тунеядцев из больших городов: как будто от одной перемены географических координат человек уже переродится. А для меня тут-то самое интересное и начинается: что дальше? Ты, конечно, вел себя как негодяй, но не стопроцентный. В тебе осталось что-то человеческое. Ты же не выдал Лорку?

– Не выдал. Сам не знаю почему.

– А я знаю. Это в тебе мелькает искра честного человека. Ее еще можно раздуть.

– Не раздувай. Не выйдет. И не надо тебе уходить. Я не хочу твоей жертвы.

– Это не жертва. Мне самой институт надоел до чертиков. Работу время от времени надо менять. Уходить туда, где тебя никто не знает, где все впервые. Во мне живет дух первопроходца. Или листа Мёбиуса. Тем более Нешатов меня не любит.

– А ты все еще любишь этого полупсиха?

– Наверно, уже нет. Я ему не нужна.

– Мне ты нужна, Даная. Мне ты смертельно, позарез нужна.

– Тише, пожалуйста. У соседей все слышно…

40. Последнее письмо

– Так пойдемте, – предложил Фабрицкий. Он, Дятлова и Кротов двинулись по направлению к кабинету директора.

– Честное слово, Александр Маркович, – добродушно сказал Кротов, – эта акция бесцельна. Недаром Игорь Константинович отказался в ней участвовать. А вы как думаете, Анна Кирилловна?

– Мне нужно высказать свое мнение, – задыхаясь от быстрой ходьбы, сказала Дятлова, – иначе я просто лопну. А это опасно для окружающих.

– Как вы еще молоды душой!

– Горбатого могила исправит.

Фабрицкий целеустремленно шел впереди. Время от времени он останавливался и, притоптывая ногой, поджидал, пока его нагонит Дятлова. Ноздри его раздувались, как всегда в момент решимости.

Розовоухая Ниночка впустила их к директору, привычно ожидая комплимента Фабрицкого, но не дождалась. Тому было не до комплиментов: он шел на таран.

Панфилов принял их любезно, усадил, сам предложил Анне Кирилловне портсигар. Она отказалась.

– Рад видеть у себя цвет научной мысли. Я вас слушаю.

Заговорил Фабрицкий:

– Иван Владимирович, мы, ведущие работники отдела…

– Не все ведущие, – возразила Дятлова. – Я просто работник.

– Скромность украшает женщину, – блеснул стальными зубами Панфилов. – Одним словом, я вас слушаю.

– Я буду говорить от имени всей группы, – начал Фабрицкий. – На днях у нас в отделе состоялось собрание. Речь шла об анонимках…

– Опять анонимки! Напрасно вы, Александр Маркович, раздуваете это дело, придаете ему широкую гласность. Такие вещи надо обсуждать в узком кругу.

– Но анонимщик распространяет свою клевету именно в широком кругу.

– Не берите с него примера. Так что вы хотите мне сообщить?

– На собрании обнаружились факты, определенно выявившие автора анонимок.

– Кто же это, если не секрет?

– Толбин.

– Бросьте, Александр Маркович. Я знаю Толбина как на редкость порядочного, усердного молодого человека, к тому же преданного вам лично. Это – недоразумение.

– Иван Владимирович, – Фабрицкий открыл «дипломат», – здесь у меня протокол собрания, из которого как дважды два следует, что Толбин и анонимщик – одно лицо. Очень прошу вас с ним ознакомиться.

Директор отмахнулся от протокола, как от назойливой мухи:

– Не надо, не надо! У меня дела поважнее. Во втором крыле крыша обваливается, того и гляди чепе. А ваши отдельские склоки…

– «Наши отдельские склоки», как вы их называете, и есть самое главное чепе, – перебила Дятлова.

– Мы не настаиваем, чтобы вы подробно изучали протокол, – примирительно сказал Кротов. – Мы хотим, чтобы вы удалили из института Толбина, который полностью дискредитировал себя в глазах сослуживцев.

– Мы не можем работать с человеком, которому не доверяем, – добавила Дятлова.

– Почему? – со святой наивностью удивился директор. – Полное доверие необязательно. Работаю же я с людьми, которым не доверяю. И неплохо работаю.

– Человек, который на глазах у всех проявил себя как бесстыжий лжец! Человек, ни одному слову которого нельзя верить! Работать с ним – это все равно что сидеть в ящике с гремучей змеей! – воскликнула Анна Кирилловна.

– Вы, как всегда, эмоциональны, – осклабился Панфилов. – Все это преувеличения.

– Он, кажется, и вас поливал грязью, – сказал Кротов. – Вы к нему относитесь очень уж по-христиански.

– Христианство тут ни при чем. Он или не он – это еще неизвестно. Да и неважно. Вы требуете невозможного – уволить человека без достаточных оснований. Если бы он, скажем, пьянствовал или допускал аморальное поведение…

– А его поведение вы считаете моральным? – вскипела Дятлова.

– Это другой аспект морали. Ну, допустим, я пошел вам навстречу, уволил его. Какой поднимется крик! Он будет жаловаться в местком, в партийные органы, в комиссию народного контроля, во всевозможные инстанции. И будет прав. Вы ведь не можете упрекнуть его в профессиональной непригодности?

– Смотря в какой, – ответил Фабрицкий. – Быть сволочью – это ведь тоже профессиональная непригодность.

– Как вы это докажете? «Сволочь» – понятие неопределенное.

– Хорошо, не будем пользоваться этим термином, – согласился Кротов. – Но неискренность и лживость доказуемы, и мы их доказали.

– Нет.

– Откуда вы знаете? – спросил Фабрицкий. – Вы же не читали протокола?

– Не читал и не буду. Не считаю важным. Даже если бы было доказано, что Толбин анонимщик, так что с того? Он всегда оправдается. Хотел, мол, пользы общему делу. Попробуй сбей его с этой позиции! Дело безнадежное.

– А телефонные звонки? – спросил Фабрицкий, выдвигая свой главный козырь. – Это-то точно доказано.

– Ну и что? Простая ошибка. Хотел набрать один номер, набрал другой…

– Так вы решительно отказываетесь уволить Толбина?

– Решительно.

– Несмотря на то, что секретарь парткома на нашей стороне?

– Несмотря. Его позицию можно оспорить.

– Что же вы рекомендуете нам делать?

– Что всегда делают с недоброкачественным человеческим материалом? Воспитывайте! Вас много, он один.

– Я вас понял, Иван Владимирович, – сказал Фабрицкий, вставая. – Разрешите идти?

– Опять ваша казенная манера.

– Не казенная, а военная. На военной службе привык.

Панфилов встал, провожая гостей:

– Анна Кирилловна, вы что-то неважно выглядите. В отпуске были? Хорошо отдохнули?

– Была, но не отдохнула.

– В нашем с вами возрасте надо щадить себя.

– Не привыкла. И, видно, уж не привыкну.

– Напрасно! До свидания, Максим Петрович! До свидания, Александр Маркович! Желаю успеха.

Выйдя из кабинета, Фабрицкий в упор спросил Ниночку:

– Толбин был уже здесь сегодня?

– Был, – зарделась она.

– Так я и думал.

В коридоре Кротов сказал:

– Я вам говорил, что ничего не выйдет.

– И все-таки наш визит нелишний. Прояснил ситуацию. Начальство его не уволит. Уволим сами, внутренними силами.

– Сомневаюсь.

– Попробуем, – сказала Дятлова. – Я тебя предупреждаю: или он, или я. Так и доложи начальству.

– Какое может быть сомнение? Начальство выберет его.

– Я тоже за компанию готов присоединиться. Или мы, или он, – сказал Кротов.

– Не надо, – ответил Фабрицкий. – У начальства уже вожжа попала под хвост. Кстати, Максим Петрович, я был неосторожен, когда дал вам читать вслух этот дневник. Надо было учесть уязвимость Бориса Михайловича.

– Но ведь, кажется, о нем ничего особенного не было сказано.

– Это я, читая, скорректировал. Выбросил сущий пустяк: что он спекулирует запчастями. К счастью, до Бориса Михайловича это не дошло. И без того он был взволнован.

– А как его здоровье?

– Неплохо. Инфаркта не обнаружено. Конечно, придется полежать. Надеюсь, что все обойдется. Товарищи, учтите, что через десять минут начинается научный семинар с моим докладом. Тебе, Нюша, дается пять минут на перекур и пять, чтобы добраться. Между прочим, я для вас приготовил небольшой сюрприз.

В повестке дня семинара стоял доклад Фабрицкого «Об устойчивости нестрогих иерархических структур». Аудитория (все тот же семинарский зал) постепенно заполнялась. Сзади в полном одиночестве сидел Толбин и что-то писал. Вокруг Нешатова, напротив, завивались людские вихорьки. Многие к нему обращались подчеркнуто внимательно; он отвечал неохотно, неприветливо, бесцельно расхаживая по залу, ища себе место. Наконец выбрал его в последнем ряду, не совсем близко, но и не далеко от Толбина. Неопределенное сомнение скребло ему душу. А что, если на минуту допустить, что Толбин не виноват, что произошла только рокировка? Исподтишка он разглядывал красивый апостольский профиль, влажный голубой глаз под отчетливой дугой брови и дивился: какой смысл человеку быть подлецом при такой наружности?

Вошли Фабрицкий, Дятлова и Кротов. Фабрицкий взошел на кафедру и заявил:

– Товарищи! Перед тем как приступить к моему научному докладу, я позволю себе на несколько минут отвлечь ваше внимание и прочитать вам полученное мной сегодня письмо.

– Опять анонимка? – скучливо сказал Полынин.

– Нет, на этот раз письмо подписано «Щербак».

– А кто этот Щербак? – спросили из зала.

– Понятия не имею. Письмо прислано по адресу института, на мое имя, но все письма, приходящие в институт, в экспедиции вскрываются. На это, видимо, и был расчет. Позвольте прочесть вам это письмо.

– Просим, просим! – раздались голоса.

– Читаю. «Уважаемый Александр Маркович, приветствую вас! Не хотелось мне вам писать, но вынуждена. Просто мне очень жаль сотрудников отдела, которых вы уже несколько месяцев травите вашими подозрениями и поисками среди них анонимщика. Он осмелился сказать о вас правду, но не подписался…»

Нешатов взглянул на Толбина. Совершенно очевидно, тот был удивлен: покраснел, приподнялся, опираясь руками на стол, приоткрыл рот, снова сел…

– «Сделано это умышленно, – читал Фабрицкий, – чтобы посмотреть, как же вы, гордый, независимый, самолюбивый и властный человек, поведете себя в ситуации, в которой по вашей вине часто оказывались другие. Я имею в виду тех, на которых под вашу диктовку писали анонимки ваши приближенные…»

– Это я, что ли? – спросила Дятлова.

– Нюша, у тебя мания величия. Читаю дальше: «Но в тех анонимках была ложь, а про вас написали правду. Правда всегда колет глаза! И вы начали оскорблять и унижать ваших сотрудников, подозревая их в писании анонимок. Такой несправедливости нельзя прощать. Довольно жертв! Прекратите свои гонения и охоту за ведьмами. Ваши сотрудники ни в чем не виноваты. Извинитесь перед ними публично. Это я писала, а не они».

В зале крупно зашумели. Фабрицкий навел порядок и продолжал читать:

– «У меня с вами особые счеты. Благодаря вам я лишилась своего семейного счастья и была вынуждена выехать из Ленинграда. Надеюсь, что вы прислушаетесь к моему совету. А если нет – применю прием „око за око“. Даю вам срок до пятого октября. После этого я перешлю в соответствующие органы материалы:

1. О вашей многолетней бурной деятельности по агитации за выезд в ФРГ и другие капиталистические страны, где у вас в банках лежат огромные суммы.

2. О тесной связи ваших приближенных и так называемых учеников с объектом по Загородному проспекту, № 40, и проводимых там финансовых операциях, от которых вы имеете немалый доход.

3. Для чего вам понадобилось умышленно повреждать свою ногу и какова обратная сторона вашей игры в теннис и автолюбительство.

4. О всех ваших многочисленных внебрачных связях и т. д. и т. п.

Берегитесь! Ваша судьба в ваших руках.

Известная вам Щербак Л. Г.»

Пока шло чтение, волны смеха заливали зал. Кончилось оно уже под громовой хохот, так называемый гомерический, каким смеялись боги.

Когда смех чуточку утих, раздались голоса.

– Бесподобный документ! Дайте списать! – радовался Кротов.

– А что это за объект по адресу Загородный, сорок? – спросил Малых.

– Комиссионный магазин, – ответил Фабрицкий.

– Почему именно в ФРГ? – допытывался Коринец.

– Вы же слышали: у меня там огромные суммы в банках.

– Как оформлено письмо? Есть ли обратный адрес? – спросила Магда.

– Напечатано на машинке через два интервала. Обратный адрес: Щербаков переулок, сто восемьдесят четыре, квартира двенадцать. Как вы понимаете, на Щербаковом переулке дома с таким номером нет.

– А среди ваших… скажем, близких знакомых, – ласково спросил Шевчук, – действительно нет женщины с такой фамилией? Может быть, вы просто забыли?

– Я забывчив, но не до такой степени, – ответил Фабрицкий.

Снова залп хохота.

– Вот это – правильное отношение к происходящему, – одобрил Полынин. – «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым». Смех – великий очиститель. Где он прошел, не остается гнили.

– Будем надеяться, – сказал Фабрицкий, – что и наша гниль осталась в прошлом. Мы с вами прошли ряд тяжелых порогов, но не опрокинулись и остались на плаву. Даже если и будут еще письма, это все равно последнее. Важно верить в себя и не терять чувства юмора. Лично я был на грани того, чтобы его потерять. Перейдем к моему докладу. Кстати, его название «Об устойчивости нестрогих иерархических структур» как нельзя более подходит к ситуации. Ваш смех, за который я вас благодарю, лучше всего показывает, что наша с вами структура устойчива. Итак, – он вышел к доске, – рассмотрим иерархическую структуру, обозначим ее S. Будем называть структуру «нестрогой», если она удовлетворяет следующим аксиомам…

Фабрицкий застучал по доске мелом. Люди записывали.