Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"
Автор книги: Хосе Рисаль
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
Молнии то и дело сверкали, гроза свирепела…
XV. Причетники
Раскаты грома следовали один за другим, сливаясь в едином грохоте, и перед каждым раскатом небо рассекал чудовищный зигзаг молнии; словно бог хотел начертать пламенем свое имя, а небосвод содрогался от страха. Дождь лил потоками, которые метались то вправо, то влево, гонимые порывами зловеще завывавшего ветра. Колокола робкими голосами возносили к небу свою меланхоличную жалобу и в короткие промежутки тишины, когда смолкал рев разбушевавшейся стихии, их печальный перезвон казался мольбою, стоном и плачем.
На второй площадке колокольни сидели два мальчика, которые недавно разговаривали с философом. Младший, с большими черными глазами и пугливым выражением личика, старался покрепче прижаться к брату, очень похожему на него лицом, но глядевшему более осмысленно и решительно. На обоих была поношенная одежда, вся в заплатах. Они сидели на чурбане, и каждый держал в руке веревку, верхний конец которой терялся где-то высоко, в темноте третьей площадки. Дождь, подгоняемый ветром, добирался до них и гасил огарок свечи, стоявший на большом камне, который катают на хорах, воспроизводя гром в святую пятницу.
– Тяни веревку, Криспин! – сказал старший своему братишке.
Тот повис на канате, и наверху послышалось слабое стенание, но его тотчас заглушил удар грома, многократно повторенный эхом.
– Ох, если бы мы сейчас были дома, с мамой! – вздохнул младший, глядя на брата. – Там не страшно.
Старший не ответил; он смотрел, как оплывает воск и был, казалось, чем-то встревожен.
– Там никто не сказал бы мне, что я ворую! – прибавил Криспин. – Мама не позволила бы! А если бы она знала, что меня бьют…
Старший отвел глаза от пламени и поднял голову. Схватив толстую веревку, он сильно ее рванул: сверху донеслось звучное гудение.
– Мы всегда так будем жить, брат? – продолжал Криспин. – Хоть бы заболеть завтра и остаться дома, сильно-сильно заболеть, чтобы мама за мной ухаживала и не пускала в монастырь! Меня бы не называли вором, не били бы! И ты тоже заболей со мной вместе.
– Нет! – ответил старший брат. – Тогда мы все умрем: мать от горя, а мы с голоду.
Криспин молчал.
– Ты сколько заработал в этом месяце? – спросил он наконец.
– Два песо: на меня наложили три пени.
– Заплати за меня, за то, что я украл, как они говорят; пусть не называют нас ворами. Заплати!
– Ты с ума сошел, Криспин! Маме есть будет нечего; отец эконом говорит, что ты украл две унции, а две унции – это тридцать два песо.
Малыш стал считать на пальцах, пока не насчитал тридцать два.
– Шесть рук и два пальца! И каждый палец – это песо, – прошептал он задумчиво. – А каждый песо… Сколько в нем куарто?
– Сто шестьдесят.
– Сто шестьдесят куарто? Сто шестьдесят раз по одному куарто? Ой, мама! А сколько это – сто шестьдесят?
– Тридцать две руки, – ответил старший.
Криспин на секунду замер, разглядывая свои ручонки.
– Тридцать две руки! – повторял он. – Шесть рук и два пальца, а каждый палец – тридцать две руки… и каждый палец – один куарто… Ох, мамочка, сколько же куарто! Не сосчитаешь и за три дня… Можно купить и туфли, и шляпу от солнца, и большой зонтик от дождя, и еду, и одежду тебе, маме и…
Криспин задумался.
– А жаль, что я вправду не украл!
– Криспин! – упрекнул его брат.
– Не сердись! Священник сказал, что забьет меня до смерти, если деньги не сыщутся; если бы я украл, я смог бы их отыскать. А если бы умер, то у тебя и у мамы осталась бы одежда. Уж лучше бы я украл!
Старший молча раскачивал веревку. Потом сказал, вздохнув:
– Боюсь, что мать будет тебя бранить, если узнает!
– Почему ты так думаешь? – удивленно спросил малыш. – Ты ей скажешь, что меня уже сильно побили, я покажу ей свои синяки и дырявый карман; у меня и был-то всего один куарто, который мне дали на пасху, а священник вчера отнял и его. Я никогда не видел такого красивого куарто. Мама не поверит этому, не поверит!
– Если священник ей скажет…
Криспин заплакал, бормоча сквозь слезы:
– Тогда иди ты один, я не пойду; скажи маме, что я заболел; я не хочу идти домой.
– Не плачь, Криспин! – сказал старший. – Мать не поверит наговорам, не плачь; сказал же старый Тасио, что нас ждет вкусный ужин…
Криспин поднял голову и посмотрел на брата.
– Вкусный ужин! Я еще и не обедал: они не дают мне есть, пока не найдутся две унции. А если мама поверит? Ты ей скажешь, что отец эконом врет и священник, который ему верит, – тоже; они врут, говорят, что мы воры, потому что отец у нас непутевый…
Но тут снизу, оттуда, куда уходила лестница, соединявшая площадку с первым этажом, вдруг вынырнула голова, и, будто при появлении Медузы, слова застыли на губах ребенка. Это была продолговатая, сухая голова с длинными черными волосами; синие очки скрывали кривой глаз. Таков был отец эконом, который имел обыкновение появляться бесшумно и внезапно.
Оба брата окаменели.
– На тебя, Басилио, я налагаю штраф в два реала за то, что ты звонишь неравномерно, – сказал отец эконом настолько глухо, будто у него не было голосовых связок А ты, Криспин, ты будешь сидеть здесь до тех пор, пока не вернешь то, что украл.
Криспин взглянул на брата, моля о помощи.
– Нам уже разрешили идти… мать ждет нас к восьми, – робко пролепетал Басилио.
– Ты тоже не уйдешь в восемь, – сиди до десяти!
– Но, сеньор, ведь после девяти нельзя ходить, да и дом наш далеко.
– Ты мне еще указывать будешь? – злобно прошипел отец эконом. И, схватив Криспина за плечо, потащил его к себе.
– Сеньор! Мы уже целую неделю не видели матери! – молил Басилио, уцепившись за братишку.
Отец эконом резко оттолкнул Басилио и поволок за собой Криспина, который сквозь слезы кричал брату:
– Не отдавай меня, они меня убьют!
Но отец эконом, не обращая внимания на крик, продолжал тащить ребенка вниз по лестнице, пока оба не исчезли в темноте.
Басилио стоял, онемев от ужаса. Он слышал, как ударялось о ступени тело брата, как бил ого отец эконом, слышал крики, но вскоре все эти раздирающие душу звуки стихли.
Мальчик не дышал: он все еще прислушивался, широко раскрыв глаза и сжав кулаки.
– Когда же я наконец сам смогу пахать? – пробормотал он и бросился вниз по лестнице.
Спустившись на хоры, он снова прислушался; голос брата быстро удалялся и крики: «Мама! Братик!» – совсем прекратились, когда захлопнулась какая-то дверь.
Дрожа, обливаясь холодным потом, Басилио замер на месте; он кусал пальцы, чтобы сдержать крик, рвавшийся из груди; потом стал озираться вокруг, пытаясь что-нибудь разглядеть в тускло освещенной церкви. Слабо мерцала лампа; посредине стоял катафалк; все двери были заперты, на окнах – решетки.
Тогда он быстро взбежал вверх по лестнице, миновал вторую площадку, где горела свеча, и поднялся на третью. Там Басилио отвязал веревки от колоколов и снова спустился. Он был бледен, но глаза его блестели, только не от слез.
Дождь начал стихать, и небо очищалось от туч.
Басилио связал веревки, прикрепил их одним концом к столбику балюстрады и, забыв погасить свет, соскользнул во мглу.
Несколько минут спустя на одной из улиц послышались голоса и прогремели выстрелы; однако никто из горожан даже ухом не повел, и снова все погрузилось в безмолвие.
XVI. Сиса
Ночной мрак сгущается. Спят спокойно горожане, спят семьи, которые помянули усопших, – они почивают безмятежно, с легкой совестью, ибо прочитали все положенные заупокойные молитвы, отмолились девять дней во спасение душ и сожгли немало свеч перед святыми образами. Сильные мира сего сполна рассчитались с родственниками, которые оставили им богатство; завтра они отстоят по одной мессе у каждого священника, дадут два песо, чтобы отслужили еще одну мессу по их заказу, а потом купят буллу с индульгенциями для усопших. Поистине правосудие божье куда менее требовательно, чем людское.
Однако бедняк, неимущий, который едва зарабатывает на хлеб и еще должен давать взятки секретарям префекта, писцам и солдатам, чтобы они не трогали его, вряд ли спит спокойно, вопреки мнению придворных поэтов, которые, наверно, не испытали на себе всех ужасов нужды. Бедняк ложится спать с печальной думой. Этим вечером он прочитал, может быть, мало молитв, зато много жалоб вознес богу с тоскою в очах и болью в сердце. Он не молится по девять дней подряд, он не знает ни тропарей, ни псалмов, ни других песнопений, которые сочинили монахи для тех, у кого нет ни собственных мыслей, ни собственных чувств; да он всего этого и не понимает. Он молится на языке своей нужды; его душа плачет о себе и о тех усопших, чья любовь была для него радостью. Пусть уста его шепчут благодарственную молитву, – его разум жалуется и обвиняет. Будете ли вы довольны – ты, господь, благословивший нищету, и вы, тени в чистилище, – безыскусной молитвой бедняка, произнесенной перед дешевой олеографией при свете тимсима? Или вы, быть может, желаете видеть свечи перед кровоточащими распятиями, перед девами, у которых стеклянные глаза и губы бантиком, и хотите слушать мессы, что бубнят по-латыни равнодушные священники? О религия, дарованная страждущему человечеству, ужели ты забыла свою миссию – утешать угнетенного нуждой и умерять гордыню власть имущего? Ужели ныне ты сулишь спасение только богатым, только тем, кто может заплатить тебе?
Бедная вдова, лежа рядом с детьми, не смыкает глаз; она думает о буллах, которые надо купить, чтобы ее родители и покойный муж почивали в мире. «Одно песо, – шепчет она, – одно песо, это неделя счастья для моих детей, неделя смеха и радости, это сбережения за целый месяц, это платье для моей дочери, которая становится взрослой…» – «Надо погасить огонь сих желаний – слышится ей голос проповедника, – надо жертвовать собой». Да! Надо! Церковь не спасает безвозмездно души твоих любимых: она не раздает буллы бесплатно. Ты должна купить буллу, и, вместо того чтобы ночью спать, ты будешь работать. А дочь твоя пусть ходит в лохмотьях. Ох, как дорого стоит небо! Нет, видно, бедным не попасть в рай!
Такие мысли витают в клетушке, разделенной на саиг, где разостлана жалкая циновка, и палупу, где качается гамак, в котором спит ребенок. Его дыхание ровно и спокойно, иногда он причмокивает и что-то бормочет: ему снится, как наполняется его голодный желудок, которому мало тех крох, что остаются после старших братьев и сестер.
Монотонно стрекочут цикады; бесконечный этот звук сливается с трелями сверчка, прячущегося в траве, с тихим свистом маленькой ящерицы, вылезающей из норки в поисках пищи, меж тем как чакон, уже не боясь дождя, высовывает голову из дупла гнилого дерева и нарушает однообразный шум своим зловещим карканьем. На улице надрывно воют собаки, и, прислушиваясь к их вою, суеверные люди говорят, что животные чувствуют приближение духов и призраков. Но ни собаки, ни насекомые не видят людских страданий, а между тем сколько их на земле!
За городом, на расстоянии часа ходьбы, стояла хижина матери Басилио и Криспина, жены одного бессердечного человека. Она жила ради своих сыновей, а ее муж только и знал, что шатался по городу да целыми днями пропадал на петушиных боях. Они виделись редко, но встречи их всегда кончались плохо. Мало-помалу он отнял у нее все ее скромные украшения, проиграл или пропил их, и когда у кроткой Сисы уже не осталось ничего, чем бы ублажить мужа, он стал измываться над ней. Сиса была слабовольна, в ней больше говорило сердце, нежели разум, она умела лишь любить и плакать. Мужа она считала богом, а сыновей – ангелами. Он же, зная, что она его любит и в то же время боится, вел себя так, как ведут себя все мнимые божества: с каждым днем становился все более жестоким и требовательным.
Однажды Сиса спросила у мужа, явившегося с сумрачным лицом, как относится он к ее затее сделать Басилио церковным служкой. Муж, гладя петуха, ничего не ответил, а только спросил, много ли денег будет получать сын. Она тогда не посмела настаивать, однако нужда и желание определить мальчиков в городскую школу, где они смогли бы научиться читать и писать, побудили ее осуществить свой замысел. Муж и на этот раз не сказал ни слова.
Той самой ночью, часов около одиннадцати, когда звезды уже сияли на небе, омытом грозою, Сиса сидела на деревянной скамеечке и смотрела на тлеющие ветки в очаге, сложенном из грубо обтесанного камня. На треножнике стояла кастрюлька, где варился рис, а на углях лежали тощие сардины, из тех, что продаются по три штуки на два куарто.
Подперев рукой подбородок, она смотрела на желтые, слабые язычки пламени, лизавшие бамбук, хрупкие угольки которого быстро превращались в пепел; печальная улыбка освещала ее лицо. Она вспоминала шуточную загадку о кастрюле и огне, которую ей как-то загадал Криспин. Мальчик сказал:
Она была еще молода и, очевидно, в свое время отличалась красотой и изяществом. Глубокие, с длинными ресницами глаза, которые она вместе со своей душою передала сыновьям, были прекрасны; нос – правильной формы, а поблекшие губы – красиво очерчены. Кожа у нее была смуглая, но чистая, светло-шоколадного оттенка. Однако несмотря на молодость, ее бледные щеки заметно ввалились – то ли от горя, то ли с голоду; если она еще причесывала пышные волосы, бывшие когда-то ее гордостью и украшением, то скорее по привычке, а не из кокетства – они были собраны в простой пучок, без шпилек и гребенок.
Сиса уже несколько дней не выходила из дому – шила одну вещь, которую ее попросили сделать как можно скорее. Чтобы заработать деньги, ей пришлось в то утро пропустить мессу, ибо дорога в город отняла бы у нее по меньшей мере два часа: бедность вынуждает грешить! Закончив работу, она отнесла шитье заказчику, но он лишь пообещал заплатить ей.
Весь день мечтала Сиса о наступлении вечера: она ждала сыновей и ей хотелось побаловать их. Она купила сардины, сорвала в своем огородике лучшие помидоры, зная, что это любимое лакомство Криспина; выпросила у философа Тасио, жившего в полукилометре от нее, кабанье копытце и лапку дикой утки – любимое блюдо Басилио. Полная радостного ожидания, она сварила самый белый рис, ею же собранный на полях. Для бедных мальчиков это был действительно ужин на славу.
Но тут, как на грех, пришел муж и съел рис, кабанье копытце, утиную лапку, пять сардин и помидоры. Сиса не вымолвила ни слова, хотя ей казалось, будто едят ее самое. Насытившись, он вспомнил о детях; лишь тогда лицо Сисы озарилось улыбкой, и, довольная его вниманием, она пообещала себе не ужинать этим вечером, ибо того, что осталось, не хватило бы на троих. Отец спросил про детей, и это для нее значило больше, чем еда.
Затем муж взял своего петуха и собрался уходить.
– Ты не хочешь их повидать? – спросила она с трепетом. – Старый Тасио сказал мне, что они немного задержатся; Криспин уже умеет читать и… Басилио, наверное, принесет жалованье!
Это последнее сообщение остановило супруга, он заколебался, но его добрый гений восторжествовал.
– Ты мне оставишь тогда одно песо! – сказал он и ушел.
Сиса горько расплакалась, но, вспомнив о детях, осушила слезы. Она сварила остаток риса и поджарила три оставшихся сардины: каждому достанется по полторы.
«Они нагуляют аппетит! – думала она. – Путь долог, а у голодных кишок нет жалости».
Так она сидела, ловя каждый шумок, настораживаясь при еле слышных шагах прохожих. «Четкие и твердые – Басилио, легкие и неровные – Криспин», – думала мать.
Калао прокричал в лесу уже два или три раза с тех пор, как кончился дождь, но сыновей все еще не было.
Сиса положила сардины в кастрюльку, чтобы они не остыли, и вышла на порог хижины взглянуть на дорогу. Желая немного отвлечься, она стала тихонько напевать песенку. У нее был прекрасный голос, и когда ее сыновья слышали, как она поет кундиман, они плакали сами не зная почему. Но этим вечером голос ее дрожал, и песня не получалась.
Она перестала петь и устремила взор в темноту. Никто не шел со стороны городка, только ветер стряхивал капли с широких листьев платанов.
Вдруг она увидела перед собою черную собаку, которая что-то обнюхивала на дороге. Сиса испугалась, схватила камень и бросила в собаку. Та, жалобно взвыв, побежала прочь.
Сиса не была суеверной, но она столько наслышалась о дурных предчувствиях и черных собаках, что ее душой овладел ужас. Она поспешно захлопнула дверь и села у огонька. Ночь рождает суеверные страхи, и воображение населяет тьму призраками.
Она пыталась молиться, взывать к святой деве, к богу, чтобы они защитили ее сыновей, в особенности маленького Криспина. Но слова молитвы улетучивались из ее памяти при мысли о них, ей виделись их лица, лица сыновей, постоянно улыбающиеся ей – и во сне и наяву. Вдруг она почувствовала, что волосы зашевелились у нее на голове, глаза полезли на лоб, – что это – видение или действительность? – она увидела Криспина, стоящего подле очага, на том месте, где он всегда садился, чтобы поболтать с нею. Сейчас он ничего не говорил, только смотрел на нее своими большими задумчивыми глазами и улыбался.
– Мама, мама, открой, мама! – раздался снаружи голос Басилио.
Сиса вздрогнула, и видение исчезло.
XVII. Басилио
Едва переступив порог, Басилио зашатался и упал на руки матери. Ужас охватил Сису, когда она увидела его одного. Она хотела что-то сказать, но не могла произнести ни слова, хотела обнять сына и не находила сил; плакать она тоже не могла.
При виде крови на лбу мальчика из груди ее вырвался вопль, словно в сердце у нее что-то оборвалось.
– Дети мои!
– Не тревожься, мама! – ответил Басилио. – Криспин остался в монастыре.
– В монастыре? Он остался в монастыре? Он жив?
Мальчик поднял на нее глаза и молча кивнул.
– Ох! – воскликнула она, тревога в ее душе сменилась радостью. Сиса плакала, обнимала сына, покрывала поцелуями его окровавленный лоб.
– Криспин жив! Он остался в монастыре… Но кто тебя ранил, сыночек? Или ты упал?
И она внимательно его оглядела.
– Отец эконом увел Криспина, а мне велел не уходить до десяти часов. Было уже очень поздно, и я убежал. В городе солдаты крикнули мне: «Кто идет?» – и я пустился бегом, а они стали стрелять, и пуля оцарапала мне лоб. Я боялся, что меня схватят и отколотят в казармах палкой, как Пабло, – он до сих пор болеет.
– Благодарю тебя, боже, – прошептала мать, содрогаясь. – Это ты его спас! – И прибавила, готовя для перевязки кусок ткани, воду, уксус и перо цапли: – Еще бы чуть-чуть, и тебя убили бы, убили моего сына! Жандармы не думают о матерях!
– Ты скажешь соседям, что я упал с дерева; пусть никто не знает, что за мной гнались.
– А почему Криспин остался? – спросила Сиса, перевязав лоб сыну.
Он посмотрел на мать, обнял ее и рассказал по порядку историю с двумя унциями, но ни словом не обмолвился о побоях, которым подвергали брата.
Слезы сына смешались со слезами матери.
– Мой хороший Криспин! Обвинять моего доброго Криспина! Это потому, что мы бедные, а бедные должны все терпеть! – шептала Сиса, глядя полными слез глазами на лампу, в которой догорало масло.
Некоторое время они молчали.
– Ты ужинал? Нет еще? Вот рис и жареные сардины.
– Я не хочу есть; воды, дай мне воды, и больше ничего.
– Да, – произнесла печально мать, – я знала, что тебе не по вкусу вяленые сардины, я приготовила тебе другую еду, но приходил твой отец. Бедный сын мой!
– Отец приходил? – спросил Басилио и невольно взглянул на лицо и руки матери.
Сердце Сисы сжалось: она слишком хорошо поняла смысл вопроса и потому поспешила добавить:
– Приходил и расспрашивал про вас, хотел видеть своих сыновей, он был очень голоден. Сказал, что, если вы будете хорошо себя вести, он опять вернется к нам.
– Э, вздор! – прервал Басилио и досадливо скривил губы.
– Сынок! – упрекнула она.
– Извини, мама! – ответил мальчик серьезно. – Но разве не лучше нам жить втроем: ты, Криспин да я? Ты плачешь? Нет-нет, я беру свои слова обратно.
Сиса вздохнула.
– Значит, не будешь ужинать? Тогда ляжем спать, уже поздно.
Она заперла дверь хижины и засыпала угольки пеплом, чтобы не потухли. Так же поступаем мы со своими чувствами, чтобы не угасли они от повседневного общения с ближними: посыпаем их пеплом жизни, который называется равнодушием.
Басилио прочитал скороговоркой молитвы и лег возле матери; она молилась, преклонив колена.
Мальчика бросало то в жар, то в холод; закрыв глаза, он думал о своем братике, который мечтал, что будет спать этой ночью, прижавшись к материнской груди, а теперь, наверное, плачет и дрожит от страха в темной каморке монастыря. В ушах Басилио все еще звучали крики брата, раздававшиеся на колокольне, но постепенно усталость взяла верх, мысли стали путаться, и сон смежил его глаза.
Ему привиделась келья, где горели две свечи. Мрачный священник с лианой в руке слушает отца эконома, отвратительно гримасничающего и говорящего на каком-то странном языке. Криспин, дрожа и плача, озирается по сторонам, словно ищет защиты или хочет спрятаться. Но вот священник оборачивается к нему и начинает гневно допрашивать; лиана, свистя, рассекает воздух… Мальчик прячется за спину причетника, но тот хватает его и бросает к ногам разъяренного священника: несчастный ребенок отбивается руками и ногами, кричит, катается по полу, встает, бежит, спотыкается, снова падает, то закрывается от ударов руками, то с воем отдергивает их и прячет. Басилио видит, как он извивается, бьется головой об пол, видит и слышит, как свистит лиана! В порыве отчаяния малыш вдруг вскочил на ноги; обезумев от боли, он бросился на своих палачей и укусил священника за руку. Тот вскрикнул и выронил лиану; отец эконом схватил палку, ударил мальчика по голове, и Криспин свалился замертво. Увидев следы зубов на своей руке, священник стал бить ребенка ногами, но тот уже не защищался, не кричал: безжизненной массой лежал он на полу в луже крови…[90]90
Было ли это сном или явью, о францисканцах мы такого не слышали, но нечто похожее рассказывают про одного августинца, отца Пьернавьеха. (Прим. автора.).
[Закрыть]
Голос Сисы вернул Басилио к действительности.
– Что с тобой? Отчего ты плачешь?
– Я видел сон… Боже мой! – воскликнул мальчик, приподымаясь, весь в холодном поту. – Это был сон. Мама, скажи, что это был сон, только сон!
– Что же тебе приснилось?
Басилио не ответил. Он сел и отер с лица слезы и пот. В хижине было совсем темно.
– Сон, это сон! – тихо повторял мальчик.
– Расскажи мне, что тебе приснилось. Иначе я не засну! – сказала мать, когда сын вновь лег.
– Мне… – начал он едва слышно, – мне приснилось, будто мы пошли собирать колосья… на поле росло много цветов… У женщин были корзины, полные колосьев… У мужчин тоже были корзины, полные колосьев… и у детей тоже… Дальше я не помню, мама, не могу вспомнить!
Сиса больше не расспрашивала сына, она не верила в сны.
– Мама, сегодня вечером я кое-что придумал, – сказал Басилио, немного помолчав.
– Что же? – спросила она.
Робкая со всеми, Сиса робела даже перед своими детьми; она считала их разумнее себя.
– Я уже не хочу быть служкой!
– Как же так?
– Послушай, мама, что мне пришло в голову. Сегодня приехал из Испании сын покойного дона Рафаэля, он такой же добрый, как и его отец. Так вот, мама, завтра ты возьмешь Криспина, заберешь мое жалованье и скажешь, что я не хочу быть служкой. Как только я поправлюсь, пойду к дону Крисостомо и попрошу, чтобы он взял меня пасти коров или буйволов; я ведь уже большой. Криспин сможет учиться у старого Тасио, – он не дерется, он добрый, хотя священник считает его дурным человеком. Чего нам бояться священника? Разве он может сделать нас беднее, чем мы есть? Поверь, мама, старик Тасио – хороший. Я часто видел его в церкви, когда там никого не было. Он становился на колени и молился, поверь мне. А я, мама, не буду служкой, нет. Платят там мало, да к тому же что получаешь, все уходит на взыскания. У других тоже так. Я стану пастухом, буду хорошо пасти коров, и хозяин меня полюбит. Может, нам позволят доить одну корову и брать молоко – Криспин так любит молоко! Кто знает, может, нам потом подарят телочку, если увидят, что я стараюсь. Мы за ней будем ходить и откормим, как нашу курицу. Я буду собирать в лесу плоды и продавать их в городе вместе с овощами с нашего огорода, и у нас будут деньги. Буду ставить силки и ловушки для птиц и зверей, ловить рыбу, а когда совсем вырасту, стану ходить на охоту. Я смогу и дров нарубить на продажу, а не то станем их дарить хозяину, и он будет доволен. Когда я научусь пахать, я попрошу у него кусочек земли, мы посадим сахарный тростник или маис, и тебе не надо будет шить до полуночи. К каждому празднику будем покупать новую одежду, будем есть мясо и крупную рыбу. Я буду жить на свободе, мы будем видеться каждый день и вместо обедать. Старый Тасио говорит, что у Криспина светлая голова. Мы пошлем его учиться в Манилу; а я стану зарабатывать деньги правда, мама? И он выучится на доктора, да?
– Разве я могу сказать «нет»? – ответила Сиса, обнимая мальчика.
Она заметила, что сын, говоря о будущем, даже не упомянул об отце, и тихо заплакала.
– Басилио продолжал говорить о своих планах с уверенностью молодости, которая видит только то, что хочет видеть. Сиса на все отвечала «да», все ей казалось прекрасным. Сон опять одолел усталого мальчика, и на этот раз Оле Лукойе, о котором нам поведал Андерсен, раскинул над ним свой чудесный зонтик, разрисованный веселыми картинками.
Басилио уже видел себя пастухом, рядом с братиком; они собирали гуайяву, альпай и другие лесные плоды, прыгали с ветки на ветку, легко, как бабочки; входили в гроты и смотрели на сверкающие стены; купались в источниках, где песок был из чистого золота и галька сверкала, как камешки в короне святой девы. Рыбки плясали и веселились вокруг, деревья протягивали детям свои ветви, увешанные фруктами и монетами. Потом ему привиделся колокол, висящий на дереве, и привязанная к нему длинная веревка, к другому концу веревки привязана корова, у которой на рогах свили гнездо птицы, а в колоколе сидит Криспин… Такие сны видел Басилио.
Но его мать не могла уснуть: ей было побольше лет и не довелось бежать целый час, спасаясь от преследования солдат.
