Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

LIX. Патриотизм и личные интересы

Секретное сообщение о происшествии было передано по телеграфу в Манилу, а тридцать шесть часов спустя, уснастив его множеством таинственных намеков и неменьшим числом угроз, газеты напечатали это известие, раздутое, исправленное и искаженное цензурой. В то же время по монастырям распространялись разные слухи, которые быстро подхватывались, передавались из уст в уста и вселяли ужас в людей. Событие приукрашивалось на все лады, и каждый верил рассказам в той степени, в какой дошедшая до него версия отвечала или противоречила его склонностям и образу мыслей.

Общественное спокойствие на первый взгляд не было нарушено, по крайней мере внешне, но домашние очаги уподобились водоемам, поверхность которых кажется зеркально гладкой, а на дне кишат, шныряют и преследуют друг друга безмолвные рыбы. Кресты, ордена, галуны, посты, звания, титулы, власть, влияние бабочками в дожде золотых монет замелькали перед глазами одних. Но для других собирались на горизонте темные тучи, на их свинцово-сером фоне рисовались черные силуэты решеток, цепей и даже зловещая перекладина виселицы. Повсюду, казалось, слышались допросы, приговоры, крики пытаемых; Марианские острова[177]177
  Марианские острова (или Ладронские острова) – архипелаг в Тихом океане. Во времена Рисаля принадлежал Испании и служил местом ссылки политических заключенных.


[Закрыть] и Багумбаян являлись взорам многих, подернутые рваной и окровавленной пеленой; в мутной воде смешались рыбаки и рыбы. Року было угодно изобразить это событие в воображении манильцев каким-то китайским веером: одна сторона – сплошь черная, другая – позолоченная, яркая, с птицами и цветами.

В монастырях царило страшное волнение. То и дело закладывались экипажи, приезжали священнослужители из провинций, устраивались тайные совещания. Монахи являлись во дворцы, чтобы предложить помощь «правительству, которому грозит страшная опасность». Снова заговорили о кометах, вещих снах, предсказаниях и т. д.

– Споемте «Te Deum! Те Deum!»[178]178
  «Тебя, боже!» (лат.) – благодарственная молитва.


[Закрыть], – говорил монах в одном монастыре. – На этот раз никто не будет обойден! Велика милость господа бога, показавшего всем именно сейчас, в наше грешное время, чего мы стоим!

– Этот маленький урок заставит генерала «Зловещего»[179]179
  Генерал «Зловещий» – прозвище, данное монахами генерал-губернатору Филиппин в 1883–1885 гг. Ховельяру за его попытки подчинить монашеские ордена контролю гражданской власти.


[Закрыть] прикусить губу, – отвечал другой.

– Что стало бы с ним без наших орденов?

– И дабы лучше отпраздновать сие торжество, пусть за дело возьмутся брат повар и эконом! Будем пировать три дня подряд!

– Аминь! Аминь! Да здравствует отец Сальви! Ура!

В другом монастыре говорили иначе.

– Видите? Он – ученик иезуитов; из Атенео выходят одни флибустьеры! – заметил один монах.

– И безбожники.

– Я давно повторяю: иезуиты губят страну, портят молодежь, но их терпят, ибо они рисуют какие-то крючки на бумаге, землетрясения предсказывают.

– Одному господу ведомо, как они это делают!

– Так-то оно так, а попробуйте их тронуть! Когда все вокруг шатается и почва колеблется под ногами, кто еще будет чертить каракули? Только отец Секки…[180]180
  Отец Секки – известный итальянский астроном, член ордена иезуитов.


[Закрыть].

И они презрительно усмехнулись.

– Ну, а ураганы? А багио? – иронически спросил другой. – Это ли не чудеса?

– Любой рыбак их предскажет!

– Да, если у власти – дурак… Скажи мне, что у тебя в голове, и я скажу, какие у тебя лапы! Вот увидите, рука руку моет: газеты чуть ли не вымаливают митру для отца Сальви.

– И он ее получит! Он ее выцарапает!

– Вы так думаете?

– Еще бы! Теперь митру за любую чепуху дают. Я знаю одного, кому она досталась за меньшие заслуги: сочинил какую-то дурацкую книжонку, доказал, что индейцы ни к чему иному, кроме ремесла, не способны… Одни избитые фразы!

– Что правда, то правда! Такие несправедливости только вредят религии! – воскликнул другой. – Если бы митры имели глаза и могли видеть, на чьи черепа…

– Если бы митры были как природа… – прогнусавил третий. – Natura abhorret vacuum…[181]181
  Природа не терпит пустоты… (лат.)


[Закрыть]

– Потому они и прирастают к таким головам: их притягивает пустота! – заметил еще кто-то.

Это и многое другое говорилось в монастырях, но мы избавим наших читателей от прочих комментариев, политических, философских или просто пикантных. Мы лучше поведем читателя в дом частного лица, и так как в Маниле у нас мало знакомых, пойдем к капитану Тинонгу, гостеприимному человеку, который так настойчиво просил Ибарру почтить его дом своим присутствием.

В обширном, богато обставленном зале собственного дома в Тондо собралось все семейство капитана Тинонга. Убитый горем хозяин сидел в глубоком кресле, растерянно потирая лоб и затылок, а его жена, капитанша Тинонг, плакала и поучала мужа в присутствии двух дочек, которые слушали, забившись в угол, неподвижные, ошеломленные, немые.

– Ай, пресвятая дева де Антиполо! – кричала женщина. – Ай, пресвятая дева дель Росарио и де ла Корреа! Ай-яй-яй! Пречистая дева де Новаличес!

– Мама! – укоризненно прошептала младшая дочь.

– Я тебе говорила! – продолжала мать назидательным тоном. – Я тебе говорила! Ай, пресвятая дева дель Кармен, ай!

– Но ты же мне ничего не говорила! – осмелился возразить капитан Тинонг плачущим голосом. – Напротив, ты мне говорила, что хорошо бы почаще бывать у Тьяго и поддерживать с ним дружбу, потому что… потому что он богат… И ты мне говорила…

– Что? Что я тебе говорила? Я тебе этого не говорила, я тебе ничего не говорила! Ах, если бы ты меня слушал!

– Теперь ты все сваливаешь на меня! – с горечью возразил он, хлопнув ладонью по подлокотнику кресла. – Разве ты мне не говорила, что я правильно сделал, что пригласил его отобедать с нами, потому что он богат… Ты же говорила, что мы должны завязывать дружбу только с богатыми? Охо-хо!

– Да, я говорила тебе так, потому что… потому что уже нечего было делать: ты только и знал, что восхвалял его; дон Ибарра тут, дон Ибарра там, дон Ибарра на каждом слове. Боже мой! И я тебе вовсе не советовала встречаться и говорить с ним тогда, на вечере у капитана Тьяго; этого ты не можешь отрицать.

– Я случайно узнал, что он там будет.

– А ты должен был заранее знать об этом!

– Каким образом? Я ведь не был даже знаком с ним!

– А ты должен был с ним познакомиться!

– Но, Тинанг, я там впервые увидел его и услыхал о нем!

– А ты должен был раньше видеть его и слышать о нем! На то ты мужчина и носишь штаны и читаешь «Вестник Манилы»![182]182
  «Вестник Манилы» – во времена Рисаля наиболее консервативная манильская газета.


[Закрыть] – невозмутимо отпарировала супруга, бросив на него устрашающий взгляд.

Капитан Тинонг не нашелся что ответить. Капитанша Тинонг, не удовлетворенная победой, решила вконец уничтожить супруга и приблизилась к нему со сжатыми кулаками.

– Для того ли я трудилась все годы, на всем экономила, чтобы ты из-за своей дурости пустил по ветру плоды моих трудов? – накинулась она на мужа. – Теперь вот придут, чтоб отправить тебя в ссылку, отберут все наше добро, как у жены того… Ох, если бы я была мужчиной!..

И, видя, что муж опустил голову, снова принялась всхлипывать, повторяя:

– Ох, если бы я была мужчиной, если бы я была мужчиной!

– Ну, а если бы ты была мужчиной, – спросил наконец муж, задетый за живое, – что бы ты сделала?

– Что? Я… я… я сегодня же пошла бы к генерал-губернатору и заявила, что хочу драться с мятежниками! Сию же минуту!

– А ты не читала, что сообщает «Вестник»? Почитай-ка! «Подлый и грязный заговор раскрыт, восстание подавлено энергично и беспощадно, и вскоре мятежные враги родины и их сообщники испытают на себе всю тяжесть и суровость закона…» Видишь? Мятеж был да сплыл.

– Неважно, ты должен явиться, как это сделали люди в семьдесят втором году, и они спаслись[183]183
  Здесь Рисаль иронизирует по поводу «спасения» тех лиц, которые после восстания в городе Кавите в 1872 г. явились с повинной к испанским властям.


[Закрыть].

– Да-да! Так же поступил и отец Бург…[184]184
  Капитан Тинонг хочет назвать священника Бургоса, явившегося после восстания 1872 г. с повинной и тем не менее казненного.


[Закрыть].

Но ему не удалось закончить – подскочила жена и зажала ему рот.

– С ума сошел! Произнеси это имя, и завтра же тебя повесят в Багумбаяне! Разве не знаешь, что достаточно назвать его вслух, чтобы тебя казнили без всякого следствия? Не знаешь? Скажи!

Если бы капитан Тинонг и захотел ответить, он бы не смог: жена, упершись головой в спинку кресла, обеими руками зажимала ему рот, и бедняга, наверное, совсем бы задохся, не появись в этот момент новое лицо.

Это был его кузен, дон Примитиво, тот, что знал наизусть «Amat», элегантно одетый человек лет сорока, довольно полный, с брюшком.

– Quid video? – воскликнул он, входя. – Что случилось? Quare?[185]185
  Что я вижу? Почему? (лат.)


[Закрыть]

– Ох, кузен! – вскричала женщина, с плачем бросившись ему навстречу. – Это я тебя позвала, я не знаю, что с нами будет… Что ты посоветуешь? Скажи нам, ты ведь учил латынь и знаешь, как поступать…

– Но скажите прежде quid quaeritis? Nihil est in intellectu quod prius non fuerit in sensu; nihil volitum quin praecognitum[186]186
  О чем идет речь? Разум отражает лишь то, что прошло через чувства; нельзя желать того, чего не знаешь (лат.).


[Закрыть]. – И он спокойно сел.

Латинские фразы подействовали как успокоительное лекарство; супруги перестали лить слезы и подошли ближе, глядя ему в рот и ожидая совета, подобно грекам, чаявшим некогда услышать от оракула спасительные слова, которые должны были освободить их от персидских завоевателей.

– Почему вы плачете? Ubinam gentium sumus?[187]187
  Где мы находимся? (лат.)


[Закрыть]

– Ты же знаешь о восстании…

– Alzamentum Ibarrae ab alferesio guardiae civilis destructum? Et nunc?[188]188
  Мятеж Ибарры, подавленный жандармским альфересом? Что еще? (лат.)


[Закрыть] Ну и что? Дон Крисостомо вам остался что-нибудь должен?

– Нет, но знаешь, ведь Тинонг приглашал его обедать и как-то поздоровался с ним на мосту Испании… При всем честном народе! Еще скажут, что он его друг!

– Друг? – воскликнул изумленный латинянин, вставая. – Amice, amicus Plato sed magis amica veritas![189]189
  Друзья, Платон мне друг, но истина дороже! (лат.)


[Закрыть]Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты! Malum est negotium et est tirnendum rerum istarum horrendissimum resultatum[190]190
  Дела плохи, и следует бояться страшных последствий (лат.).


[Закрыть].

Капитан Тинонг страшно побледнел, услышав столько слов на «um»; этот звук предвещал недоброе. Его супруга умоляюще сложила руки и сказала:

– Кузен, не говори с нами сейчас по-латыни; ты же знаешь, что мы не такие философы, как ты; разговаривай с нами по-тагальски или по-испански, но только дай совет.

– Очень жаль, что вы не понимаете латыни, кузина: латинские истины в переводе на тагальский оказываются ложью. Например: «Contra principia negantem fustibus est argüendum»[191]191
  Того, кто отрицает принципы, можно убедить палкой (лат.).


[Закрыть]. По-латыни это такая же бесспорная истина, как Ноев ковчег; я ее применил на практике по-тагальски и был сам избит. Поэтому очень жаль, что вы не знаете латыни. С латынью можно все уладить.

– Мы знаем, конечно, oremus, parcenobis и Agnus Dei Catolis[192]192
  Названия молитв (искаж. лат.).


[Закрыть], но сейчас мы все равно ничего не поймем. Посоветуй что-нибудь Тинонгу, чтобы его не повесили!

– Ты поступил дурно, очень дурно, кузен, не надо было заводить дружбу с этим юношей! – ответил латинянин. – Праведники расплачиваются за грешников; я бы посоветовал тебе позаботиться о завещании… Vae illis! Ubi est ignis! Similis simili gaudet; atque Ibarra ahorcatur ergo ahorcaberis[193]193
  Горе им! Нет дыма без огня! Каждый ищет себе пару; Ибарру повесят, а потом повесят тебя (лат.).


[Закрыть]. – И он неодобрительно покачал головой.

– Сатурнино, что с тобой! – вдруг закричала в ужасе капитанша Тинанг. – Ох, боже мой! Он умер! Лекаря! Тинонг! Тинонгой!

Подбежали обе дочки, и все трое начали причитать над капитаном.

– Это всего лишь обморок, кузина, обморок. Я был бы рад, если бы… если бы он… Но, к несчастью, это только обморок. Non timeo mortem in catre sed super espaldonem Bagumbayanis[194]194
  Не страшусь смерти в постели, а страшусь ее у парапета Багумбаяна (лат.).


[Закрыть]. Принесите воды!

– Не умирай! – рыдала жена. – Не умирай, а то придут арестовать тебя! Ох, если ты умрешь и придут солдаты! Ой-ой!

Кузен обрызгал лицо капитана Тинонга водой, и несчастный пришел в себя.

– Не надо плакать! Inveni remedium – я нашел выход. Давайте перенесем его в постель. Ну-ка! Мужайтесь! Ведь с вами я и вся премудрость древних… Позовите лекаря, а ты, кузина, сейчас же иди к генерал-губернатору и отнеси ему подарок, золотую цепь или кольцо… Dadivae quebrantant penas[195]195
  Дары рушат горы (лат.).


[Закрыть], скажешь, что это, мол, рождественский подарок. Заприте окна, двери, и каждому, кто спросит о моем кузене, говорите, что он тяжело болен. А в это время я сожгу все письма, бумаги и книги, чтобы потом ничего не нашли, как это сделал дон Крисостомо. Scripti testes sunt! Quod medicamenta non sanant, ferrum sanat, quod ferrum non sanat, ignis sanat[196]196
  Все написанное – свидетель! Что не излечивают лекарства, излечивает железо, что не излечивает железо – излечивает огонь (лат.).


[Закрыть].

– Да, бери, кузен. Жги все! – сказала капитанша Тинонг. – Вот тебе ключи, вот письма капитана Тьяго, сожги их! Чтоб ни одной европейской газеты не осталось, они все опасные. Вот тут эти самые «Таймс», которые я хранила, чтобы заворачивать мыло и белье. А здесь книги.

– Иди к генерал-губернатору, кузина, – говорил дон Примитиво. – Оставь меня одного in extremis extrema[197]197
  В критический момент нужны крайние средства (лат.).


[Закрыть]. Дай мне власть римского диктатора, и увидишь, я спасу роди… я хочу сказать, моего кузена.

И он стал отдавать приказания налево и направо, выгребать книги из шкафов, рвать письма и бумаги. Скоро в кухне запылал большой костер. Рубили старые ружья, швыряли в отхожее место заржавленные револьверы. Служанка, хотевшая припрятать дуло одного ружья для раздувания огня в печке, получила нагоняй.

– Conservare etiam sperasti, perfida?[198]198
  Изменница, ты его хотела уберечь? (лат.)


[Закрыть] В огонь его!

И аутодафе продолжалось.

Вдруг он увидел старую рукопись на пергаменте и прочитал название:

– «Круговороты небесных тел. Коперник». Фу! Ite maledicti, in ignem salanis[199]199
  Горите, проклятые, в огне горнила (лат.).


[Закрыть], – воскликнул он, швырнув ее в пламя. – Круговороты, перевороты, Коперник! Преступление за преступлением! Не подоспей я вовремя… «Свобода на Филиппинах»[200]200
  «Свобода на Филиппинах» – сочинение Марсело дель Пилара (Пларидель; 1850–1896) – известного филиппинского журналиста и адвоката.


[Закрыть]. Та-та-та! Ну и книжки! В огонь!

Сжигались и вполне невинные сочинения, написанные бесталанными авторами. Даже «Капитану Хуану», этой глупенькой книжонке, не удалось спастись. Кузен Примитиво был прав: праведники расплачивались за грешников.

Пятью-шестью часами позже на одном званом вечере в доме, расположенном в центре города, гости обменивались мнениями по поводу недавних событий. Там были старухи и старые девы на выданье, жены и дочери чиновников в длинных платьях. Они обмахивались веерами и зевали. Среди мужчин, лица которых, как и лица женщин, говорили об их образовании и происхождении, был пожилой однорукий сеньор невысокого роста; все обращались к нему с глубоким почтением, а он хранил презрительное молчание.

– Раньше я, по правде говоря, терпеть не могла монахов и жандармов, они так плохо воспитаны! – говорила одна толстая дама. – Но теперь я поняла их заслуги и всю их пользу; я даже готова выйти замуж за любого из них. Я – патриотка.

– Вполне с вами согласна! – подхватила тощая дама. – Как жаль, что нет с нами прежнего генерал-губернатора: он бы очистил страну, как луковку!

– И с флибустьерскими бандами было бы покончено!

– Ведь говорят, что еще есть много незаселенных островов. Почему бы не выслать туда этих сумасшедших туземцев? Будь я генерал-губернатором…

– Сеньоры, – сказал однорукий, – генерал-губернатор знает свой долг; он, говорят, сейчас весьма разгневан, ведь этот Ибарра был осыпан его милостями.

– Осыпан милостями! – повторила тощая, яростно обмахиваясь веером. – Вы посмотрите, какие неблагодарные твари эти индейцы. Можно ли с ними обращаться, как с людьми? Господи Иисусе!

– А знаете ли вы, что я слышал? – спросил один офицер.

– Что такое? Что еще говорят?

– Достойные доверия особы утверждают, – сказал офицер при всеобщем молчании, – что весь этот шум с постройкой школы был чистейшей сказкой.

– Иисусе! Вы сами видели? – воскликнули женщины, уже поверив в сказку.

– Школа была только предлогом; он хотел возвести крепость, чтобы обороняться, если бы мы его атаковали…

– Иисусе! Какой позор! Только индеец способен на такую гнусную затею! – воскликнула толстуха. – Будь я генерал-губернатором, уж вы увидели бы… увидели бы…

– Я то же самое говорю! – воскликнула тощая, обращаясь к однорукому. – Я засадила бы за решетку всех адвокатишек, студентишек, купчишек и без всякого следствия изгнала бы их или на каторгу отправила. Зло надо вырывать с корнем!

– Но говорят, что этот флибустьер – сын испанца! – заметил однорукий, ни на кого не глядя.

– Вот-вот! – ничуть не смущаясь, воскликнула толстая дама. – В таких делах всегда замешаны креолы! Сами-то индейцы ничего не смыслят в революциях! Вскорми ворона… вскорми ворона!..[201]201
  Вскорми ворона, и он выклюет тебе глаза (испанская пословица).


[Закрыть]

– Знаете ли вы, что я слышала? – спросила одна креолка, прервав разговор. – Жена капитана Тинонга… Помните? Того самого, в чьем доме мы веселились и ужинали на празднике в Тондо…

– У которого две дочери? Ну и что?

– Его супруга сегодня подарила генерал-губернатору кольцо в тысячу песо!

Однорукий повернул голову.

– В самом деле? А по какому поводу? – спросил он, и глаза его блеснули.

– Она сказала, это, мол, рождественский подарок…

– До рождества-то еще целый месяц.

– Боится, не свалилась бы беда на голову… – заметила толстуха.

– И старается прикрыться, – добавила тощая.

– Кто щедр сверх меры, тому нет веры.

– Я тоже об этом подумала, вы не в бровь, а в глаз попали.

– Надо разобраться, – задумчиво промолвил однорукий. – Боюсь, что здесь-то и зарыта собака.

– Зарыта собака, вот именно, я это и хотела сказать, – повторила тощая.

– И я тоже, – перебила ее толстуха. – Ведь жена капитана Тинонга ужасно скупая… Нам она еще ничего не подарила, а мы ведь бывали у нее в доме. Уж если такая мелочная скряга швыряет подарочек в тысячу песо…

– А это правда? – спросил однорукий.

– Еще бы! Сущая правда! Моей кузине сообщил ее жених, адъютант его превосходительства. Я даже думаю, что это то самое кольцо, которое было на их старшей дочери в день праздника. Она всегда увешана брильянтами!

– Ходячая витрина!

– Выставляет себя напоказ, как для рекламы! Можно не покупать журнал мод и не глядеть на манекенов, а…

Однорукий под каким-то предлогом покинул общество.

Два часа спустя, когда все уже спали, кое-кто из жителей Тондо получил приглашение, врученное солдатами… Власти не могли допустить, чтобы некоторые влиятельные и богатые особы спали в домах, столь небрежно охраняемых и дурно проветриваемых: в крепости Сантьяго[202]202
  Крепость Сантьяго – в период испанского господства тюрьма в Маниле для политических преступников.


[Закрыть] и других государственных зданиях их сон будет более спокойным и освежающим. В число этих облагодетельствованных попал и несчастный капитан Тинонг.

LX. Мария-Клара выходит замуж

Капитан Тьяго был очень доволен. В это страшное время он не привлек к себе внимания: его не арестовали, не посадили в одиночку, не подвергли допросам, не пытали электричеством, не заставили стоять по колено в воде в подземных камерах и не сыграли с ним никаких других шуток, хорошо известных людям, которые называют себя «цивилизованными». Его друзья, то есть бывшие друзья (ибо он отверг дружбу своих приятелей-филиппинцев, узнав, что они на подозрении у правительства), вернулись домой после того, как побывали «на каникулах» в государственных заведениях. Капитан-генерал сам распорядился, чтобы их убрали из его владений, не считая филиппинцев достойными пребывания там, к великому неудовольствию однорукого, который хотел отпраздновать близившееся рождество в большой и благородной компании.

Капитан Тинонг вернулся домой бледный, опухший, больной – прогулка не пошла ему впрок; он сильно переменился – ни с кем не разговаривал, даже не поздоровался с своими домашними, которые, обезумев от радости, плакали, смеялись и говорили все разом. Бедняга совсем перестал выходить из дому, чтобы, упаси боже, снова не пожать руку флибустьеру. Даже кузен Примитиво со всей премудростью древних не мог вернуть ему дара речи.

– Crede, prime, – говорил кузен, – если бы я не сжег все твои бумаги, тебя бы наверняка повесили, а вот если бы я сжег весь дом, тебя и пальцем бы не тронули. Но quod eventum, eventum; gratias agamus Domino Deo quia non in Marianis Insulus es camotes seminando[203]203
  То, что случилось, случилось; возблагодарим бога за то, что ты не сажаешь бататы на Марианских островах (лат.).


[Закрыть].

Капитан Тьяго не остался в неведении относительно временной отлучки капитана Тинонга и других. Душу его переполняла признательность, но он не знал, кому нести благодарения за столь явную милость. Тетушка Исабель приписывала это чудо пресвятой деве Антипольской, или пресвятой деве дель Росарио, или в крайнем случае пресвятой деве дель Кармен, и только в самом, самом крайнем случае пречистой деве де ла Корреа: она не допускала, чтобы такое чудо могла сотворить какая-либо другая из чудотворных статуй. Капитан Тьяго чуда не отрицал, но прибавлял:

– Я согласен с тобой, Исабель, и все же одна пресвятая дева Антипольская не сумела бы этого сделать. Мне, наверно, еще помогли друзья, например, мой будущий зять, сеньор Линарес. Ведь он, ты знаешь, на приятельской ноге с самим сеньором Антонио Кановасом, тем самым, чьи портреты мы видим в журнале, – и всегда в профиль, ибо ему не угодно показать публике все лицо целиком.

И добряк не мог сдержать довольную улыбку всякий раз, когда слышал что-нибудь новое о происшедшем событии. А новостей было немало. Люди исподтишка шептались, что Ибарру повесят, – если прежде для осуждения не хватало доказательств, то теперь нашлось такое, которое полностью подтвердило его вину: как признали эксперты, школьное здание действительно могло служить бастионом или крепостью, хотя и не очень надежной, – но чего ожидать от невежественных индейцев. Эти слухи успокаивали капитана Тьяго и вызывали на его устах улыбку.

Друзья дома, подобно капитану Тьяго и его кузине, расходились в мнениях и делились на две партии: «чудотворную» и «правительственную», причем последняя была незначительна. Партия «чудотворцев» имела фракции: старший причетник из Бинондо, продавщица свечей и глава братства видели в ниспосланной милости десницу божью, направляемую пресвятой девой дель Росарио, а китаец, торговец свечами, снабжавший капитана этим товаром, когда тот ездил в Антиполо, говорил, обмахиваясь веером и покачивая ногой:

– Не буньте дулаком, святая дева де Аптипула белезет вас! Она мозет больсе всех, не буньте дулаком!

Капитан Тьяго весьма уважал китайца, который слыл провидцем, лекарем и т. д. Изучая ладонь покойной капитанши, когда та была на шестом месяце беременности, китаец предсказал: «Если не бунет мальсик и если он не умлет, то бунет холосая девоська».

И во исполнение пророчества этого язычника на свет появилась Мария-Клара.

Но капитан Тьяго, человек разумный и осторожный, не мог так быстро сделать выбор, как это сделал троянец Парис; он не мог отдать предпочтение ни одной из статуй мадонны, ибо страшился обидеть других, что, несомненно, повлекло бы за собой серьезные последствия. «Благоразумие прежде всего! – говорил он себе. – Надо действовать не торопясь».

Его мучительные раздумья были прерваны приходом «правительственной» партии в составе доньи Викторины, дона Тибурсио и Линареса.

Донья Викторина принялась тараторить за себя и за трех мужчин сразу: упомянула о визитах Линареса к генерал-губернатору и намекнула несколько раз на то, как полезно иметь родственника «с весом».

– Вот, – заключила она, – как мы говорим: покровителя найтешь и от палки не уйтешь.

– Н…н…наоборот, жена! – поправил ее доктор.

Несколько дней назад она вдруг задумала прослыть андалузийкой и стала произносить «т» вместо «д» и «ш» вместо «с». Никто не смог бы заставить ее отказаться от этой бредовой идеи, она скорее отказалась бы от фальшивых локонов.

– Та-та, – прибавила она, говоря про Ибарру, – он швое зашлужил; я уже шказала, как увитела его в первый раз: это флибуштьер. Кузен, что тебе шказал генерал? А что ты ему шказал? Что шообщил ему об Ибарре?

И, видя, что кузен медлит с ответом, она продолжала, обращаясь к капитану Тьяго:

– Верьте мне, – ешли его приговорят к шмерти, то только благотаря моему кузену.

– Что вы, сеньора! – запротестовал Линарес.

Но она прервала его:

– Ах, каким ты штал типломатом! Мы же знаем, что ты штал шоветником генерала, что он жить без тебя не может… А, Кларита, как мы раты тебя витеть!

Мария-Клара была бледна, хотя уже несколько оправилась от болезни. Ее длинные волосы были схвачены голубой шелковой лентой. Грустно улыбаясь, она робко поздоровалась со всеми и приблизилась к донье Викторине для традиционного поцелуя.

После обычных приветственных фраз новоявленная андалузийка продолжала:

– Мы приехали проветать ваш; вы шпашлись благотаря вашим швязям! – И она многозначительно посмотрела на Линареса.

– Бог хранил моего отца, – ответила чуть слышно девушка.

– Та-та, Кларита, но времена чудеш прошли; мы, ишпанцы, говорим: «На мать божью не натейся, та шам не плошай».

– Н…н…наоборот!

Капитан Тьяго, до сих пор не имевший возможности вставить слово, отважился спросить, с волнением ожидая ответа:

– Значит, вы, донья Викторина, думаете, что пресвятая дева…?

– Мы как раз и приехали, чтоб поговорить ш вами о «теве», – ответила она, с таинственным видом кивнув в сторону Марии-Клары, – нато поговорить о телах.

Девушка поняла, что ей следует удалиться; она вышла из комнаты под каким-то предлогом, опираясь рукой на спинки кресел и стульев.

Разговор о делах был очень тихим и очень кратким, и мы предпочитаем не передавать его. Достаточно сказать, что при расставании все были веселы, а капитан Тьяго сказал потом тетушке Исабель:

– Предупреди в гостинице, что завтра мы даем званый обед! Подготовь Марию, скоро мы выдадим ее замуж!

Тетушка Исабель в ужасе взглянула на него.

– Вот увидишь! Когда сеньор Линарес станет нашим зятем, мы все дворцы насквозь пройдем; нам будут завидовать, все просто умрут от зависти!

На следующий день, в восемь часов вечера, дом капитана Тьяго снова наполнился гостями, но теперь здесь были одни лишь испанцы и китайцы; прекрасный пол был представлен испанками – местными и приезжими.

Большая часть приглашенных – наши старые знакомые: отец Сибила и отец Сальви в кругу францисканцев и доминиканцев; старый жандармский лейтенант сеньор Гевара, еще более угрюмый, чем раньше; альферес, в сотый раз повествующий о своем недавнем сражении и свысока поглядывающий на всех, словно он – сам дон Хуан Австрийский[204]204
  Дон Хуан Австрийский (1629–1679) – известный испанский политический и военный деятель, участник многих военных авантюр в Европе в середине XVII в. В последние годы жизни при короле Карле II (1665–1700) фактически стоял во главе управления страной (1677–1679).


[Закрыть]: теперь он стал лейтенантом и занял пост коменданта; де Эспаданья, который взирает на него с почтением и страхом, избегая встречаться с ним глазами, и, наконец, раздосадованная донья Викторина. Линарес еще не приехал; как герой дня, он должен явиться позже остальных, – бывают на свете великие люди со столь безупречной репутацией, что даже опоздание на час ей не вредит.

В кругу женщин предметом обсуждения была Мария – Клара; девушка их учтиво приветствовала, но лицо ее было печально.

– Фи! – сказала одна девица. – Гордячка…

– Она миленькая, – отозвалась другая, – но он мог бы выбрать кого-нибудь и не с таким глупым лицом.

– Все дело в золоте, дорогая; этот милый юноша продает себя.

В другом углу тоже злословили:

– Выходит замуж, когда первого жениха не сегодня-завтра повесят!

– Вот что значит быть предусмотрительной: всегда имей под рукой замену.

– Да, но на случай вдовства, а не…

Мария-Клара, которая сидела неподалеку и поправляла цветы в вазе, наверное, слышала эти пересуды; она вздрагивала, бледнела и порой кусала себе губы.

В кружке мужчин разговаривали громко, и речь шла, естественно, о последних событиях. Говорили все, даже дон Тибурсио; лишь отец Сибила хранил презрительное молчание.

– Я слышал, отец Сальви, что ваше преподобие покидаете наш город? – спросил новоиспеченный лейтенант, которого лишняя звездочка сделала более любезным.

– Мне тут больше нечего делать; я должен обосноваться в Маниле… а вы?

– Я тоже уезжаю, – ответил тот, выпрямившись. – Правительство поручает мне командование летучим отрядом для очистки провинций от флибустьеров.

Отец Сибила быстрым взглядом смерил его с головы до ног и повернулся к нему спиной.

– Уже известно, что сделают с их главарем? С этим флибустьеришкой? – спросил один чиновник.

– Вы говорите о Крисостомо Ибарре? – переспросил другой. – Вероятнее всего, и это было бы самым справедливым, что его повесят, как тех, в семьдесят втором году.

– Он будет выслан! – сухо сказал старый лейтенант.

– Выслан! Всего только выслан! Но, конечно, в пожизненную ссылку! – воскликнуло несколько человек разом.

– Если бы этот юноша, – продолжал лейтенант Гевара громким и строгим голосом, – был более осмотрителен, если бы он меньше доверял некоторым из тех, с кем вел переписку, если бы наши следователи не так усердствовали в толковании написанного им, этот юноша без сомнения был бы освобожден.

Заявление старого лейтенанта и его тон огорошили присутствующих, они не знали, что сказать. Отец Сальви смотрел в сторону – возможно, чтобы не видеть устремленного на него мрачного взора старика. Мария – Клара уронила цветы и застыла в неподвижности. Отец Сибила, умевший хранить молчание, оказался единственным, кто смог теперь нарушить тишину.

– Вы говорите о письмах, сеньор де Гевара? – спросил он.

– Я говорю о том, что мне сказал защитник, который взялся за дело с душой и усердием. Кроме нескольких непонятных строк, написанных юношей одной женщине перед отъездом в Европу, строк, в которых следователь разглядел злой умысел и угрозу правительству и от которых обвиняемый не отрекся, ему нечего более вменить в вину.

– А предсмертное показание того разбойника?

– Защитник опроверг его, ибо, по словам самого разбойника, они никогда не общались с Ибаррой, а виделись только с Лукасом; последний же был, как это удалось доказать, его врагом, и, возможно, покончил с собой из-за угрызений совести. Установлено также, что бумаги, найденные на трупе, были поддельные; буквы написаны так, как писал сеньор Ибарра семь лет назад, и не сходны с его нынешним почерком, а это заставляет полагать, что образцом при подделке служило упомянутое старое письмо. Более того, защитник сказал, что если бы сеньор Ибарра не захотел признать письмо, можно было бы значительно облегчить его участь; но, увидев этот документ, он побледнел, растерялся и признал все, что там написано.

– Вы говорите, – спросил один францисканец, – письмо было адресовано женщине, но как же оно попало в руки следователя?

Лейтенант не ответил; он бросил быстрый взгляд на отца Сальви и отошел в сторону, нервно покручивая кончик своей седой бородки. Оставшиеся обменивались мнениями.

– В этом видна десница божья, – заметил кто-то, – даже женщины его ненавидят.

– Желая спастись, он сжег свой дом, но позабыл о гостье, то есть о любовнице, о «бабай», – прибавил, громко смеясь, другой. – Воля божья! «Сантьяго, и рази, Испания»[205]205
  Боевой клич испанцев в борьбе против мавров.


[Закрыть]!

Между тем старый воин перестал шагать по залу и на миг остановился подле Марии-Клары, которая сидела, не шелохнувшись и прислушиваясь к разговорам; у ног ее валялись цветы.

– Вы очень дальновидная девушка, – сказал ей тихо старый лейтенант, – вы правильно сделали, отдав письмо… Этим вы обеспечили себе и своей семье спокойное будущее.

Она посмотрела ему вслед безумным взглядом и прикусила губу. К счастью, мимо проходила тетушка Исабель. Мария-Клара нашла в себе силы дернуть ее за платье.

– Тетя! – прошептала она.

– Что с тобой? – спросила та, с испугом вглядываясь в лицо девушки.

– Проводи меня в мою комнату! – умоляюще проговорила Мария-Клара, повиснув на руке старухи.

– Ты больна, дитя мое? На тебе лица нет! Что с тобой?

– Мне дурно… столько людей… яркий свет… мне надо отдохнуть. Скажи отцу, что я посплю.

– У тебя руки как лед! Хочешь чаю?

Мария-Клара отрицательно покачала головой, заперла на ключ дверь спальни и, рыдая, бессильно рухнула на колени перед статуей мадонны.