Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"
Автор книги: Хосе Рисаль
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)
XLVII. Две дамы
В то время как капитан Тьяго выпускал на круг своего ласака, донья Викторина прогуливалась по городку, желая обозреть дома и сады этих ленивых индейцев. Она оделась как могла элегантней, нацепила на шелковое платье все свои ленты и цветы, чтобы поразить провинциалов и показать им, сколь велика дистанция между ними и ее высокой особой. Под руку со своим хромым супругом она важно дефилировала по улицам городка мимо остолбеневших от изумления жителей. Кузен Линарес остался дома.
– Что за ужасные дома у этих индейцев! – ворчала донья Викторина, морща нос. – Не представляю, как можно в них жить: для этого надо быть дикарем. А как они плохо воспитаны и как чванливы! Идут мимо и шляпы не снимут. Стукни их по голове, как делают священники и жандармские офицеры, научи их вежливости.
– А если они сами меня стукнут? – спросил доктор де Эспаданья.
– На то ты и мужчина!
– Нн… но я же хромой!
Донья Викторина мало-помалу приходила в дурное расположение духа: улицы не были вымощены брусчаткой, и шлейф ее платья вывалялся в пыли. Кроме того, ей встречалось много девушек, которые, проходя мимо нее, опускали глаза и не восхищались, как это следовало, ее роскошным нарядом. Кучер Синанг, везший девушку вместе с ее кузиной в изящной открытой коляске, имел наглость крикнуть ей «с дороги!» таким зычным голосом, что ей осталось лишь посторониться и пробурчать: «Смотрите-ка на эту свинью кучера! Вот скажу его хозяину, чтобы лучше воспитывал своих слуг!»
– Пошли домой! – приказала она мужу.
Тот, чтобы избежать бури, подчинился и повернул обратно, опираясь на свой костыль.
Они повстречались с альфересом, раскланялись, и эта встреча еще более ухудшила дурное настроение доньи Викторины: служака не только не сделал комплимента по поводу ее туалета, но даже как будто окинул ее насмешливым взором.
– Тебе не следовало подавать руку простому альфересу, – сказала она мужу, когда жандарм удалился. – Он едва притронулся к козырьку, а ты снял шляпу. Унижаешь себя!
– Но он здесь на…начальство!
– А нам что за дело? Разве мы – индейцы?
– Ты права! – покорно согласился он.
Они проходили мимо дома альфереса. Донья Консоласьон стояла у окна, дымя сигаретой, одетая, как обычно, во фланелевую рубаху.
Так как окно находилось невысоко над землей, женщины увидели друг друга.
Жандармская Муза спокойно оглядела донью Викторину с головы до ног, оттопырила нижнюю губу, выразительно сплюнула и отвернулась. Это вывело донью Викторину из себя; она высвободила руку, вследствие чего муж лишился всякой опоры, и встала перед женой альфереса, выпятив грудь, дрожа от гнева, не в силах слова вымолвить. Донья Консоласьон опять не спеша повернула голову, спокойно оглядела докторшу и сплюнула еще более выразительно.
– Что вам угодно, сударыня? – спросила супруга альфереса.
– Скажите мне, сеньора, почему вы на меня так уставились? Может, завидуете? – смогла наконец проговорить донья Викторина.
– Я? Завидую? Это вам-то? – спросила, усмехаясь, Медуза. – Да, завидую вашим кудряшкам!
– Пойдем, жена! – сказал доктор. – Не обррр…ращай внимания!
– Не мешай мне поучить уму-разуму эту бесстыжую грубиянку! – ответила супруга, так толкнув мужа, что тот едва не ударился лбом о землю, и снова повернулась к донье Консоласьон.
– Помните, с кем говорите! – сказала она. – Я не какая-нибудь провинциалка или солдатская девка! В мой дом, в Маниле, альфересов не пускают, они ждут у дверей.
– Ого, высокочтимая сеньора Фря! Альфересов-то не пускают, да хромоногим вход открыт, таким, как этот! Ха-ха-ха!
Если бы не румяна, можно было бы заметить, как покраснела донья Викторина. Она хотела броситься на противницу, но ей помешал часовой. Между тем улица наполнилась любопытными.
– Послушайте, вы! Я унижаюсь уже тем, что говорю с вами; мы люди из высшего общества… Не хотите ли выстирать мое белье? Я хорошо заплачу! Думаете, мне неизвестно, что вы были прачкой?
Донья Консоласьон гневно выпрямилась, слово «прачка» задело ее.
– А вы думаете, мы не знаем, кто вы такая и кого с собой таскаете? Все знаем! Мой муж мне все рассказал! Я, сеньора, по крайней мере всегда принадлежала одному, а вы-то? Надо с голоду подыхать, чтобы связаться с такой уродиной, с такой шлюхой!
Удар попал в самое сердце доньи Викторины, она засучила рукава, сжала кулаки и процедила сквозь зубы:
– Выйди только из дому, старая свинья, я заткну твой поганый рот! Полковая девка, прирожденная проститутка!
Медуза отскочила от окна и тут же показалась в дверях, размахивая хлыстом своего мужа.
Напрасны были мольбы дона Тибурсио, – не появись тут альферес, дамы схватились бы врукопашную.
– Сеньоры, что вы!.. Дон Тибурсио!
– Воспитывайте лучше свою жену да купите ей платье поприличней, а если у вас нет денег, ограбьте жителей, на то у вас и солдаты! – кричала донья Викторина.
– Вот я и здесь, сеньора! Что ж ваша милость мне рот не затыкает? Только и можете язык распускать да слюной брызгать, донья Задавака!
– Сеньора! – проревел альферес. – Скажите спасибо, что я еще не забыл, что вы женщина, иначе я бы выставил вас отсюда взашей со всеми вашими кудряшками и лентами!
– Се…сеньор альферес!
– Помалкивайте, вы, душегуб! Туда же еще, голоштанник!
Посыпались угрозы, крики, брань и оскорбления; на свет божий было вытащено самое грязное белье. Все четверо кричали разом и разглашали такие тайны, которые порочат высшие слои общества, хотя многое в том, что говорилось, было правдой, – а потому мы отказываемся воспроизводить здесь их перебранку. Любопытные, даже не понимая всего, что говорилось, развлекались на славу и с нетерпением ждали, когда же дело дойдет до драки. К сожалению, появился священник и стал восстанавливать мир.
– Сеньоры! Сеньоры! Какой стыд! Сеньор альферес!
– А вы что вмешиваетесь, лицемер, карлист несчастный!
– Дон Тибурсио, заберите свою супругу! Сеньора, придержите язычок!
– Вы лучше заткните рот этим обиралам!
Наконец исчерпался запас эпитетов, завершился обзор грехов и непотребств каждой четы, и с угрозами и руганью они разошлись в разные стороны. Отец Сальви увещевал то тех, то других, внося еще большее оживление в эту бурную сцену. Вот если бы тут присутствовал наш друг корреспондент!
– Сегодня же уедем в Манилу и пойдем прямо к генерал-губернатору! – заявила мужу обозленная донья Викторина. – Ты не мужчина; не тебе бы штаны носить!
– Нн…но, моя милая, а жандармы? Я ведь хромой!
– Ты должен вызвать его драться на пистолетах или на саблях, иначе… иначе… – И донья Викторина посмотрела на его вставную челюсть.
– Детка, я же никогда не брался за…
Донья Викторина не дала ему закончить фразу: великолепным жестом она вырвала челюсть, швырнула ее на мостовую и растоптала. Домой супруги явились в расстроенных чувствах: он чуть не плакал, она метала громы и молнии.
Линарес в это время беседовал с Марией-Кларой, Синанг и Викторией; ничего не зная о происшедшей ссоре, он немало встревожился при виде своих родственников. Мария-Клара, полулежавшая в кресле среди подушек и одеял, очень удивилась, увидев изменившуюся физиономию доктора.
– Кузен, – сказала донья Викторина, – ты сейчас же вызовешь альфереса на дуэль, иначе…
– А за что? – спросил изумленно Линарес.
– Ты сейчас же его вызовешь, или я всем тут расскажу, кто ты есть.
– Но, донья Викторина!
Три подруги переглянулись.
– Ты меня понял? Альферес нас оскорбил, обозвал тебя последними словами! Старая ведьма хлыстом махала, а этот вот, этот позволил, чтобы его оскорбляли… И это мужчина!
– Ох! – сказала Синанг. – Они там сцепились, а мы и не видели!
– Альферес выбил доктору зубы, – добавила донья Викторина. – Сегодня же мы уезжаем в Манилу, а ты, ты останешься здесь и вызовешь его на дуэль. Если не сделаешь этого, я скажу дону Сантьяго, что все, что ты ему наговорил, – ложь, я скажу…
– Но, донья Викторина, донья Викторина! – прервал ее Линарес, побледнев и подскочив к ней. – Успокойтесь, не вынуждайте меня напоминать… – И шепотом прибавил: – Не делайте глупостей именно сейчас.
Пока разыгрывалась эта сцена, вернулся с петушиных боев капитан Тьяго; он был печален и подавлен, его ласак погиб.
Донья Викторина не дала ему повздыхать вволю; в немногих словах, пересыпанных ругательствами, она рассказала о том, что произошло, постаравшись, разумеется, выставить себя в наилучшем свете.
– Линарес вызовет его на дуэль, вы слышите? Если нет, не разрешайте ему жениться на вашей дочери, не разрешайте! Если он трус, он не стоит Клариты.
– Значит, ты выходишь замуж за этого сеньора? – спросила Синанг, и ее веселые глаза наполнились слезами. – Я думала – ты скромница, а ты вон какая ветреная.
Мария-Клара, бледная как полотно, привстала в кресле и устремила испуганный взор на своего отца, потом на донью Викторину и Линареса. Юноша покраснел, капитан Тьяго опустил глаза, а сеньора прибавила:
– Кларита, заруби себе на носу: не выходи замуж за человека, штаны на котором для одного виду надеты; тебя вечно все будут оскорблять, даже собаки.
Девушка ничего не ответила и, обратившись к подругам, сказала:
– Отведите меня в мою комнату, я не могу идти одна.
Подруги помогли Марии-Кларе подняться и, поддерживая за талию, повели ее в спальню; она тихо шла, уронив голову на плечо красавицы Виктории.
В тот же вечер супруги уложили свои чемоданы, передали капитану Тьяго счет на кругленькую сумму в несколько тысяч и следующим утром с зарей отправились в хозяйской коляске в Манилу. Застенчивому Линаресу они поручили роль мстителя.
XLVIII. Загадка
Как сказал Лукас, Ибарра в самом деле приехал на следующий день. Прежде всего он направился в дом капитана Тьяго, чтобы увидеть Марию-Клару и сообщить ей, что архиепископ не отлучил его от церкви: Ибарра привез рекомендательное письмо священнику, собственноручно написанное его преосвященством. Тетушка Исабель немало этому порадовалась, она любила юношу, и брак ее племянницы с Линаресом был ей не по душе. Капитана Тьяго дома не оказалось.
– Входите, – сказала тетушка на ломаном испанском языке. – Мария, дону Крисостомо возвращена божья милость; архиепископ «прилучил» его к церкви.
Но молодой человек не мог двинуться с места, улыбка застыла у него на губах, он забыл о том, что хотел сказать. На веранде рядом с Марией-Кларой стоял Линарес и плел гирлянды из цветов и листьев вьюнка; на полу были разбросаны розы и ветки жасмина. Мария-Клара, бледная, задумчивая, печальная, покоилась в кресле, обмахиваясь веером из слоновой кости, который был не белее ее точеных пальчиков.
При появлении Ибарры Линарес побледнел, а щеки Марии-Клары зарумянились. Она попыталась подняться, но снова без сил повалилась в кресло, закрыв глаза и уронив веер. Несколько секунд царила напряженная тишина. Наконец Ибарра приблизился к девушке и сказал дрожащим голосом:
– Я только что приехал и сразу побежал проведать тебя… Ты выглядишь лучше, чем я ожидал.
Мария-Клара словно лишилась дара речи, она не произнесла ни слова и не подняла опущенных глаз.
Ибарра смерил Линареса взглядом, который этот застенчивый юноша выдержал, приняв надменный вид.
– Я вижу, меня здесь не ждали, – медленно проговорил Ибарра. – Мария, прости, что я не известил тебя о своем приходе; когда-нибудь я тебе объясню свое поведение. Мы еще увидимся… непременно.
Последние слова сопровождались взглядом в сторону Линареса. Девушка подняла на Ибарру свои прекрасные глаза, такие чистые и печальные, такие молящие и красноречивые, что он смущенно остановился.
– Могу я прийти завтра?
– Ты же знаешь, что для меня ты всегда желанный гость, – едва слышно прошептала она.
Ибарра удалился внешне спокойный, но ум его был в смятении, а сердце оледенело. То, что он сейчас пережил и увидел, было непостижимо: неверие ли это в него, охлаждение или измена?
– О, женщина остается женщиной! – повторял он.
Невольно юноша направился к тому месту, где строилась школа. Дело заметно продвинулось. Ньор Хуан с отвесом и рулеткой расхаживал среди работавших людей. Увидев Ибарру, он побежал ему навстречу.
– Дон Крисостомо, наконец-то вы пришли, мы все вас ждем. Посмотрите, каковы стены, они уже метр десять в высоту, а через два дня будут в человеческий рост. Я применял только молаве, дуингон, ипиль и лангиль, а для внутренней отделки затребовал тингало, малатапай, сосну и нарра. Хотите осмотреть подвал?
Рабочие почтительно кланялись Ибарре.
– А вот и канализация, которую я себе позволил провести, – говорил Ньор Хуан. – Эти подземные трубы поведут к своеобразному резервуару в тридцати шагах отсюда. Там будут накапливаться удобрения для сада; этого в плане не было. Вы не сердитесь?
– Напротив, я одобряю и поздравляю вас с удачной мыслью. Вы – настоящий архитектор, у кого вы учились?
– У самого себя, – скромно ответил старик.
– Да, чтобы не забыть; пусть знают все сомневающиеся, – если кто-нибудь боится говорить со мною, – что я уже не отлученный; сам архиепископ приглашал меня к обеду.
– Э, сеньор, да мы и не смотрим на всякие там отлучения! Мы все уже отлученные, да и сам отец Дамасо тоже, а он все толстеет, и ничего его не берет.
– Как так?
– Да так; год тому назад он стукнул палкой викария, а ведь викарий такой же священник, как и он сам. Кто смотрит на эти отлучения, сеньор?
Среди работающих Ибарра увидел Элиаса; тот поклонился ему, как и все остальные, и взглядом дал понять, что хочет с ним поговорить.
– Ньор Хуан, – сказал Ибарра, – принесите мне, пожалуйста, список рабочих.
Ньор Хуан удалился, а Ибарра подошел к Элиасу, который нес к тачке большой камень.
– Если вы, сеньор, можете уделить мне несколько часов, приходите вечером к берегу озера и садитесь в мою лодку, мне надо поговорить с вами о важном деле, – прошептал Элиас. Увидев, что юноша кивнул головой в знак согласия, он тут же скрылся.
Ньор Хуан принес списки, но Ибарра напрасно перелистывал их: имя Элиаса там не значилось.
XLIX. Глас гонимых
Еще до захода солнца Ибарра спустился к берегу озера и сел в лодку Элиаса. Казалось, он был чем-то расстроен.
– Извините меня, сеньор, – сказал с грустью в голосе Элиас, увидев юношу, – извините, что я осмелился просить вас об этой встрече. Мне хотелось поговорить с вами на свободе, а здесь у нас не будет свидетелей; через час-другой мы сможем вернуться.
– Вы ошибаетесь, друг мой Элиас, – ответил Ибарра, пытаясь улыбнуться, – вам придется отвезти меня вон в то селение, колокольня которого виднеется вдали. Злой рок гонит меня туда.
– Злой рок?
– Да. Представьте себе, я сейчас встретил альфереса, и он пытался навязать мне свое общество. Я подумал о вас: он мог бы вас узнать, – и, чтобы отделаться от него, сказал, что иду в то селение и пробуду там до самого вечера. Он собрался навестить меня завтра днем.
– Благодарю вас за внимание, но вы могли бы пригласить его сюда, – ответил спокойно Элиас.
– Как же так? А вы?
– Альферес меня не узнал бы; в тот единственный раз, когда он меня видел, ему и невдомек было, что это я.
– Мне в голову не пришло! – вздохнул Ибарра, думая о Марии-Кларе. – Что вы хотели сказать мне?
Элиас огляделся по сторонам. Они уже отплыли далеко от берега. Солнце село, и так как в этих широтах сумерек почти не бывает, тотчас начал сгущаться мрак и засверкал диск полной луны.
– Сеньор, – заговорил Элиас, голос его звучал сурово, – я говорю с вами от имени сотен несчастных.
– Несчастных? Что это значит?
Элиас передал ему в нескольких словах свой разговор с предводителем тулисанов, умолчав о сомнениях старика и о его угрозах. Ибарра внимательно слушал, и когда Элиас закончил свой рассказ, воцарилось долгое молчание. Ибарра первый нарушил тишину.
– Итак, они хотят…
– Радикальных реформ – военной, церковной и судебной; иначе говоря, они просят, чтобы правительство глянуло на них материнским оком.
– В чем должны состоять эти реформы?
– Ну, например, в большем уважении человеческого достоинства, большей свободе личности, ограничении власти военных и их привилегий, которыми они часто злоупотребляют.
– Элиас, – ответил юноша, – я не знаю, кто вы, но догадываюсь, что не простой крестьянин; вы мыслите и действуете иначе, чем другие. Вы меня поймете, если я скажу вам следующее: нынешнее положение дел оставляет желать лучшего, но если оно изменится, будет еще хуже. Я мог бы заставить заговорить об этом моих друзей в Мадриде, заплатив им, мог бы сам побеседовать с генерал-губернатором, но и те ничего не добьются, и у этого нет достаточной власти, чтобы вводить подобные новшества. Да и я не сделаю ни шага в этом направлении, ибо прекрасно понимаю, что хотя эти институты и имеют недостатки, они все же необходимы; это, что называется, неизбежное зло.
Элиас, пораженный, поднял голову и с изумлением посмотрел на Ибарру.
– Вы тоже верите в неизбежное зло, сеньор? – спросил он слегка дрогнувшим голосом. – Верите, что путь к добру ведет через зло?
– Я верю в это, как в сильно действующее средство, к которому мы прибегаем, когда хотим излечиться от болезни. Наша страна – это организм, страдающий тяжким недугом, и чтобы избавиться от него, правительство вынуждено применять средства суровые и, если угодно, жестокие, но полезные и необходимые.
– Плох тот врач, сеньор, который старается только облегчить приступы и заглушить боль, не стремясь выявить причину зла, или тот, кто, зная причину, боится устранить ее. У жандармов одна цель: подавление «преступных» вспышек силой и террором; но цель эта достигается лишь от случая к случаю. Надо помнить, что общество может поступать сурово со своими членами только в том случае, если оно предоставляет им необходимые условия для нравственного совершенствования. Но в нашей стране, по сути, нет общества, ибо народ и правительство не составляют единого целого, и нашему правительству надлежит быть снисходительным не только потому, что человек нуждается в снисхождении, но и потому, что здешний житель, лишенный заботы и внимания со стороны правителей, не может в полной мере отвечать за свои поступки, ибо недостаточно развит. Кроме того, – я продолжу ваше сравнение, – методы, применяемые для лечения недугов нашей страны, пагубно влияют на здоровые части организма, понижая их жизнедеятельность. Не разумнее ли укреплять больной организм, отказавшись от сильно действующего лекарства.
– Отказаться от жандармов – это значит поставить под угрозу безопасность селений.
– Безопасность селений! – воскликнул с горечью Элиас. – Скоро будет пятнадцать лет, как в этих селениях появились жандармы, и что же?! Тулисаны не перевелись, мы то и дело слышим о набегах на деревни, по-прежнему продолжается разбой на дорогах, часто случаются кражи, но виновников не обнаруживают. Подлинные преступники пользуются свободой, чего не скажешь про мирных жителей селений. Спросите любого честного человека, считает он жандармерию благом, защитой, дарованной ему правительством, или бременем, орудием деспотизма, который приносит вреда больше, чем злодейства преступников. Да, бывают ужасные преступления, однако они редки, и от них каждый имеет право оградить себя. Меж тем против притеснений властей нельзя слова сказать, и если эти притеснения и не столь жестоки, зато они постоянны и узаконены. Как отражается присутствие жандармов на жизни наших селений? Оно парализует передвижение по стране, потому что все боятся подвергнуться оскорблениям и арестам по ничтожному поводу; ведь жандармы больше смотрят на формальности, чем на суть дела, а это первый признак косности. Достаточно забыть дома удостоверение личности, и тебя могут связать и избить, даже если ты честный и всеми уважаемый человек. Начальники считают, что все жители обязаны снимать перед ними шляпу – хочешь этого или нет, даже в ночной темноте. А начальникам подражают их подчиненные, чтобы притеснять и обирать крестьян, и предлогов для этого хватает. У нас нет неприкосновенности очага: недавно в Каламбе жандармы, забравшись через окно, разграбили дом мирного жителя, который в свое время оказал услугу их начальнику. Не охраняется свобода личности: если надо сделать уборку в казарме или в доме начальника, жандармы идут и хватают каждого, кто не может сопротивляться, и заставляют его работать целый день. Угодно еще? Извольте, во время последних празднеств они попустительствовали запрещенным играм, но самым грубым образом прекратили представление, разрешенное законом. Вы видели, как отнесся к этому народ. Что он получил от того, что сдержал свой гнев и поверил в людское правосудие? Эх, сеньор, и это вы называете поддержанием порядка!..
– Я согласен, что творится немало зла, – возразил Ибарра, – но надо мириться с этим злом ради добра, которое ему сопутствует. Согласен, жандармерии присущи недостатки, но, поверьте, внушая страх, она препятствует росту числа преступников.
– Скажите лучше, что страх умножает число преступников, – поправил его Элиас. – До того, как здесь появились жандармы, причиной почти всех преступлений был голод; люди грабили и воровали, чтобы прокормиться, но как только положение с продовольствием улучшалось, дороги снова становились безопасными. Для защиты вполне хватало наших скромных, но храбрых сельских стражников с их нехитрым оружием, стражников, которых так оклеветали те, кто писал о нашей стране, а ведь стражники пользуются одним правом – умирать, имеют одну обязанность – сражаться, в награду же получают лишь насмешки. Теперь у нас есть тулисаны, и они останутся тулисанами до конца дней своих. Какая-либо провинность, какое-либо преступление, за которое они понесли в свое время страшное наказание, какое-либо сопротивление произволу властей или страх перед зверскими пытками навсегда изгоняют их из общества. Они вынуждены либо убивать, либо умирать. Жандармский террор закрывает перед ними пути к раскаянию, и так как тулисаны сражаются и обороняются в горах лучше, чем жандармы, над которыми они лишь смеются, получается, что мы не в силах искоренить зло, порожденное нами самими. Вспомните о мудром поступке генерал-губернатора де ла Торре:[156]156
Карлос Мария де ла Торре – генерал-губернатор Филиппин в 1869–1871 гг. В его правление на Филиппинах нашли отражение буржуазно-демократические идеи испанской революции г., приведшей к установлению в Испании конституционной монархии. Мероприятия Торре отличались значительной гибкостью и либерализмом. При нем впервые монашеским орденам пришлось отступить на второй план. Торре заявлял об уравнении в правах местных жителей с испанцами, пытался сотрудничать с метисской и филиппинской верхушкой, рассчитывая использовать местные господствующие классы для поддержки пошатнувшегося колониального режима. Он предпринимал также некоторые меры для смягчения народного недовольства, в частности по борьбе с тулисанами. Отказавшись от обычных карательных экспедиций и арестов вожаков народных выступлений, Торре объявил в 1869 г. амнистию участникам «разбойничьих» отрядов. Элиас имеет в виду именно это мероприятие губернатора, преувеличивая и идеализируя его значение. В действительности лишь некоторые руководители тулисанов сложили оружие и перешли со своими людьми на службу в гражданской гвардии. Народная борьба не затихала, особенно усилившись в годы реакции, последовавшие за губернаторством Торре.
[Закрыть] помилование им этих отверженных доказало, что там, в горах, бьются человеческие сердца и только ждут прощения. Режим насилия и угроз был бы уместен лишь в том случае, если бы все люди были рабами, если бы в горах не было пещер, если бы власти поставили за каждым деревом по часовому и если бы в теле раба не имелось ничего, кроме желудка да кишок. Но если несчастный, который борется за свою жизнь, чувствует, что рука его крепка, что в груди его бьется сердце и горечь заливает его душу, можно ли тогда террором погасить пожар, террором же раздуваемый?
– Своими речами вы смутили меня, Элиас; и я поверил бы в вашу правоту, если бы не имел собственных убеждений. Обратите внимание на одно обстоятельство, – прошу, не обижайтесь на меня, ибо вас я в виду не имею, – посмотрите, кто те люди, что ратуют за эти реформы? Почти все они преступники или готовы ими стать!
– Да, преступники или будущие преступники – однако почему? Потому что их лишили мирной жизни и счастья, попрали их самые возвышенные чувства и нежные привязанности, а когда они пытались искать защиты у правосудия, то убедились, что можно рассчитывать только на самих себя. Но вы, сеньор, ошибаетесь, если думаете, что реформ просят одни преступники. Пройдите по селениям, зайдите в дома, послушайте жалобы людей, и вы убедитесь, что зло, от которого нас оберегают жандармы, не больше, если не меньше, того зла, которое сами они изо дня в день причиняют. Следует ли из этого, что все жители – преступники? Тогда для чего защищать их от тех, других? Почему бы не расправиться со всеми?
Здесь кроется какая-то ошибка, но я сейчас не могу ее уловить, какой-то теоретический просчет, который выявляется на практике, ибо в Испании жандармерия приносит и уже принесла очень большую пользу.
– Не сомневаюсь; возможно, жандармы там лучше обучены, удачнее подобраны люди; или, может быть, Испания нуждается в жандармах, а Филиппины – нет. О нашем образе жизни и наших обычаях, на которые ссылаются, когда хотят лишить нас какого-либо права, всякий раз забывают, когда нам хотят что-нибудь насильно навязать. И еще скажите мне, сеньор, почему эту форму жандармской организации не ввели другие страны, ближайшие соседи Испании? А ведь они, вероятно, имеют с Испанией больше общего, нежели Филиппины? Может быть, именно поэтому у них меньше грабежей на железных дорогах, меньше бунтов, меньше убийств и в их столицах не так часто всаживают кинжал в спину?
Ибарра опустил голову, словно размышляя, затем встал и ответил:
– Этот вопрос, друг мой, требует серьезного изучения. Если я установлю, что жалобы ваши основательны, я напишу друзьям в Мадрид, так как у нас нет своих депутатов. А пока, верьте мне, правительству, для того чтобы заставить себя уважать, нужна такая корпорация, которая имела бы огромную силу и власть.
– Она нужна там, сеньор, где правительство находится в состоянии войны с народом; но для блага самого же правительства мы не должны внушать народу, что он не в ладах с властями. А если бы так было, если бы мы предпочли силу авторитету, нам следовало бы наблюдать за тем, кому дается эта огромная сила, эта власть. Такая сила в руках людей невежественных, обуреваемых страстями, людей сомнительной честности, без всяких моральных устоев, – все равно что ружье в руках безумца среди безоружной толпы. Я допускаю и хочу верить вместе с вами, что правительство нуждается в таком орудии, но пусть оно выбирает себе более достойных служителей; и если оно предпочитает навязывать свою власть, а не добиваться, чтобы народ признал ее добровольно, то пусть хотя бы покажет, что умеет ею пользоваться.
Элиас говорил страстно, горячо; глаза его сверкали, голос звенел и срывался. Наступила торжественная тишина; лодка, не подгоняемая веслами, тихо покачивалась на воде; луна величественно сияла на сапфировом небе; вдали на берегу мерцали огоньки.
– Что они еще просят? – спросил Ибарра.
– Церковной реформы, – ответил устало и грустно Элиас. – Несчастные просят защиты от…
– От духовных орденов?
– От угнетателей, сеньор.
– Разве Филиппины забыли, чем они обязаны монашеским орденам? Разве забыли, что должны вечно быть благодарны тем, кто вывел их из тьмы заблуждений и дал веру, кто оберегает их от деспотизма гражданских властей? Вся беда в том, что здесь плохо знают историю родины!
Элиас, пораженный, едва верил своим ушам.
– Сеньор, – возразил он сурово, – вы обвиняете народ в неблагодарности; позвольте же мне, сыну этого народа-страдальца, защитить его. Чтобы добрые дела заслуживали благодарности, они должны быть бескорыстными. Не будем говорить избитые фразы о миссии духовенства, о христианском милосердии. Умолчим об исторических фактах и не будем спрашивать, что сделала Испания с еврейским народом, который дал Европе святую книгу, религию и бога; что она сделала с арабским народом, который дал ей культуру, терпимо относился к ее религии и разбудил в ней чувство национальной гордости, приглушенное, почти раздавленное в эпоху римского и готского владычества. Вы говорите – монахи дали нам веру, вывели нас из тьмы заблуждений. И вы называете верой эти показные обряды; религией – эту торговлю четками и ладанками; истиной – эти сказки, которые мы слышим каждый день? В них ли состоит учение Иисуса Христа? Ради этого ему не стоило бы идти на крестные муки, а нам – отвечать на них вечной благодарностью: суеверия ведь существовали издревле, надо было лишь усовершенствовать их, а также повысить цену на реликвии. Вы скажете, что наша нынешняя религия, хотя и имеет изъяны, лучше той, что была у нас прежде; я согласен, но она слишком дорого нам обошлась, ибо ради нее мы отказались от нашей национальной самобытности, от независимости; ради нее мы отдали ее служителям лучшие селения, поля, отдаем последние гроши, тратя их на покупку предметов религиозного культа. К нам ввезли товар иноземного производства, мы хорошо платим за него и миримся с этим. Если вы мне скажете, что покровительство церкви защищает нас от энкомендеро[157]157
Энкомендеро (исп.) – владелец земельного участка – энкомьенды. Вскоре после завоевания Филиппин Испанией (в конце XVI в.) испанские колонизаторы ввели систему так называемых энкомьенд, впервые возникшую в американских колониях Испании и состоявшую в передаче больших участков земли вместе с населением «под покровительство» испанским солдатам и колонистам. Часто в энкомьенду отдавались территории, еще не завоеванные испанцами. Население энкомьенд обязано было выполнять многочисленные феодальные повинности в пользу энкомендеро и правительства. Энкомендеро выступали как жестокие феодальные эксплуататоры, действовавшие с неограниченным произволом. Режим энкомьенд был постепенно ликвидирован к концу XVII в., когда вся территория колонии перешла под управление колониального правительства Филиппин.
Элиас использовал старый термин «энкомендеро», очевидно подразумевая помещиков и колониальных чиновников. Вместе с тем Элиас, выражая определенные взгляды автора, дает идеализированную оценку «первым миссионерам» и колониальной политике Испании в первые годы после захвата Филиппин. Как известно, завоевание Испанией колоний (Филиппины не составляют исключения) сопровождалось прямым истреблением и грабежом местного населения. Многочисленные монахи-миссионеры, хлынувшие в новые владения вслед за конкистадорами, являлись главными пособниками военщины, действуя с такой же алчностью и лишь иногда прикрывая откровенную грабительскую политику проповедями христианства.
[Закрыть], я отвечу, что оно, напротив, отдает нас во власть этих энкомендеро. Я признаю, что первыми миссионерами, прибывшими к нашим берегам, руководили истинная вера и истинная гуманность; признаю, что мы должны воздать должное их благородным сердцам; я знаю, что в Испании того времени было немало героев, как в религии, так и в политике, на гражданской службе и на военной. Но если предки были доблестны, означает ли это, что мы должны терпеть произвол их выродившихся потомков? Если нам сделали однажды великое благо, можно ли винить нас за то, что мы противимся, когда нам хотят сделать зло? Страна не просит отменить все законы, а просит только реформ, которые отвечали бы новым условиям и новым потребностям.
– Я так же люблю свою родину, как способны любить ее вы, Элиас; я понял, в общем, чего вы желаете, со вниманием выслушал вас, и все же, друг мой, мне думается, что мы рассуждаем несколько пристрастно; здесь, как мне кажется, меньше, чем где бы то ни было, нуждаются в реформах.
– Возможно ли, сеньор? – воскликнул Элиас, протягивая в отчаянии руки. – Вы не видите необходимости в реформах, вы, чья семья так пострадала…
– О, я забываю о себе и собственных бедах во имя счастья Филиппин, во имя интересов Испании! – с живостью прервал его Ибарра. – Чтобы сберечь Филиппины, надо оставить монахов в покое; благо нашей страны – в ее союзе с Испанией.
Ибарра кончил говорить, но Элиас, казалось, ждал продолжения; лицо его было печально, глаза потускнели.
– Нашу страну завоевали миссионеры, это верно, – наконец проговорил он. – И вы полагаете, что именно монахи спасут Филиппины?
– Да, только они; так полагают все, кто писал о Филиппинах.
– Ох! – воскликнул Элиас, бросив с досадой весло в лодку. – Не думал я, что вы так плохо знаете правительство и нашу страну. Стоит ли их тогда уважать? Что бы вы сказали о семье, мирно живущей лишь благодаря вмешательству посторонних? Что это за страна, которая подчиняется только потому, что ее обманывают! Что это за правительство, которое может управлять страной только с помощью обмана и не умеет внушить любовь и уважение! Простите меня, сеньор, но я думаю, что ваше правительство – тупоумно, и при этом оно радуется собственному тупоумию, роя себе же яму. Благодарю вас за оказанную мне любезность. Куда мне вас теперь отвезти?
– Нет, – возразил Ибарра, – продолжим наш спор; надо выяснить, кто прав в этом важном вопросе.
– Простите, сеньор, – ответил Элиас, покачав головой, – я недостаточно красноречив, чтобы убедить вас. Правда, я получил некоторое образование, но я – индеец, и моя жизнь вам мало понятна, мои речи кажутся вам подозрительными. Испанцы высказывают противоположное мнение, но они – испанцы, и потому, какие бы пошлости и глупости ни говорили, их тон, титулы и происхождение придают их словам такой вес, такую святость, что я решительно отказываюсь спорить. Кроме того, когда я вижу, что вы, человек просвещенный и любящий свою страну, вы, чей отец покоится в этих безмятежных водах, вы, втянутый в ссору, оскорбленный и подвергаемый гонениям, продолжаете отстаивать подобные взгляды, я сам начинаю сомневаться в своих убеждениях и готов допустить, что народ ошибается. Я должен сказать этим несчастным, которые возлагали надежду на людей, чтобы отныне они надеялись лишь на бога или на собственные руки. Еще раз благодарю вас; укажите, куда вас отвезти.
