Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 32 страниц)

XXXIV. Пиршество

Под сенью нарядной беседки пировали знатные люди провинции.

За одним концом длинного стола сидел алькальд, за другим – Ибарра. Справа от юноши была Мария-Клара, слева – нотариус. Капитан Тьяго, альферес, префект, монахи, чиновники и несколько приглашенных на пиршество сеньорит расположились за столом не по рангу, а по собственному усмотрению.

Обед проходил довольно весело и оживленно, но в самый разгар трапезы вдруг явился посыльный с почты. Он разыскивал капитана Тьяго, чтобы вручить ему депешу. Капитал Тьяго, разумеется, попросил позволения прочитать депешу, что ему, разумеется, было разрешено.

Брови достойного капитана сперва сошлись у переносицы, потом полезли вверх, лицо его побледнело, потом побагровело; торопливо складывая бумагу и поднимаясь с места, он смущенно промолвил:

– Сеньоры, его превосходительство генерал-губернатор сегодня вечером почтит мой дом своим присутствием!

И капитан Тьяго бросился бежать, зажав в кулаке депешу и салфетку и позабыв о шляпе. Вслед ему неслись возгласы удивления и вопросы.

Известие о налете тулисанов не произвело бы большего впечатления.

– Постойте же, постойте! Когда он приедет? Растолкуйте нам! Неужто сам его превосходительство?

Но капитан Тьяго был уже далеко.

– Приедет его превосходительство и остановится в доме капитана Тьяго! – изумленно восклицали гости, не обращая внимания на присутствие дочери капитана и его будущего зятя.

– Выбор как нельзя более удачный, – возразил Ибарра.

Монахи смотрели друг на друга; их взгляды, казалось, говорили: «Генерал-губернатор опять чудит, он нас оскорбляет, ему следовало бы остановиться в монастыре». Так они думали, но молчали, и никто не высказывал вслух своего мнения.

– Мне уже сообщили об этом вчера, – сказал алькальд, – однако его превосходительство тогда еще не сделал окончательного выбора.

– Не знаете ли вы, сеньор алькальд, сколько времени генерал-губернатор полагает пробыть здесь? – с беспокойством спросил альферес.

– С уверенностью не скажу; его превосходительство любит делать сюрпризы.

– А вот и новые депеши!

Эти предназначались алькальду, альфересу и префекту и извещали о том же самом. Монахи отметили, что ни одна из депеш не была адресована священнику.

– Его превосходительство прибудет в четыре часа, сеньоры! – торжественно сообщил алькальд. – Мы можем спокойно продолжать трапезу.

– Сам Леонид при Фермопилах[125]125
  Речь идет о битве при Фермопилах в 480 г. до н. э. против армии персидского царя Ксеркса, вторгшейся в Грецию во время греко-персидской войны 500–449 гг. до н. э. Спартанский царь Леонид и его отряд в триста воинов погибли в жестоких сражениях с персами.


[Закрыть] едва ли достойнее произнес бы свою знаменитую фразу: «Этим вечером мы будем ужинать с Плутоном!»

Разговор вернулся в прежнее русло.

– Я замечаю отсутствие нашего великого проповедника! – робко сказал один из чиновников, смирный на вид человек, не открывавший рта до самого обеда и заговоривший сейчас впервые за весь день.

Все, кто знал историю отца Крисостомо Ибарры, подняли головы и переглянулись, словно говоря: «Эка, угораздило его! Открыл затычку – нацедил мути!» А некоторые, более благодушные, ответили:

– Он, видимо, немножко утомился…

– Какое там немножко! – воскликнул альферес. – Он, наверно, совсем слег, или, как здесь говорят, «уездился». Такую проповедь произнести не шутка!

– Великолепная проповедь, превосходная! – сказал нотариус.

– Остроумная, глубокомысленная! – подхватил корреспондент.

– Чтобы так долго говорить, надо обладать его легкими, – заметил отец Мануэль-Мартин. Августинец отдал должное только силе легких отца Дамасо.

– И красноречием, – добавил отец Сальви.

– Вам известно, что у сеньора де Ибарра лучший повар во всей провинции? – сказал алькальд, меняя тему разговора.

– Так говорят, но его прекрасная соседка не желает воздать честь обеду; она еще и кусочка не съела, – ответил один из чиновников.

Мария-Клара покраснела.

– Весьма признательна, сеньор, за ваше слишком лестное для меня внимание, – прошептала она робко, – но…

– Но вы воздаете честь этому столу уже одним своим присутствием, – подхватил галантный алькальд и, обратившись к отцу Сальви, прибавил, повысив голос:

– Преподобный отец, я замечаю, что весь сегодняшний день вы молчаливы и задумчивы…

– Сеньор алькальд на диво наблюдателен! – воскликнул не без иронии отец Сибила.

– Таков мой обычай, – тихо промолвил францисканец, – мне больше нравится слушать, чем говорить.

– Его преподобие поэтому всегда в выигрыше и никогда не проигрывает, – шутливо заметил альферес.

Отец Сальви не пожелал ответить шуткой, глаза его сверкнули:

– Уж кто-кто, а сеньор альферес хорошо знает, что сейчас не мне приходится выигрывать или проигрывать!

Альферес ответил на выпад деланным смешком, притворившись, будто не понял намека.

– Но, сеньоры, я не понимаю, как можно тут говорить о выигрышах или проигрышах, – вмешался алькальд. – Что подумают о нас эти милые, скромные сеньориты, которые почтили нас своим присутствием? Для меня молодые девушки – что арфы эоловы в полночь, надо внимать им и стараться уловить их затаенную гармонию, уносящую души в лазурные выси идеального и бесконечного…

– Ваша милость ударились в поэзию! – с живостью заметил нотариус, и они оба осушили бокалы.

– Не могу удержаться, – сказал алькальд, вытирая губы. – Обстоятельства лишь иногда делают людей ворами, поэтами же – всегда. В молодости я сочинял стихи и, ей-ей, не плохие.

– Значит, ваша милость изменили Музе, чтобы последовать за Фемидой! – высокопарно изрек корреспондент – любитель не только мифов, но и мифологии.

– А вы что думаете? Пройти всю общественную лестницу снизу доверху всегда было моей мечтой. Вчера я срывал цветы и слагал песни, сегодня держу в руке судейский жезл и служу человечеству, завтра…

– Завтра ваша милость швырнет жезл в огонь, чтобы согреться в зимнюю пору жизни, и возьмет портфель министра, – закончил отец Сибила.

– Да… впрочем, нет, пост министра вовсе не мой высший идеал: любой выскочка может его получить. Летняя вилла на севере, апартаменты в Мадриде и имение в Андалузии на зимний сезон… Нет. Мы будем жить, думая о наших любимых Филиппинах! Обо мне Вольтер не мог бы сказать: «Мы жили среди этих людей только для того, чтобы обогатить себя и оболгать их».

Чиновники подумали, что его милость изволит острить и залились одобрительным смехом; монахи вторили им, не зная, что это тот самый Вольтер, которого столько раз предавали анафеме и давно отправили в ад. Отец Сибила, однако, понял, о ком идет речь, и нахмурился, заподозрив, что в словах алькальда кроется ересь или кощунство.

В другой беседке пировали школьники во главе с учителем. Они изрядно шумели, что обычно несвойственно маленьким филиппинцам, которые за столом и в присутствии старших скорее застенчивы, нежели развязны. Кто-то не умел обращаться с прибором, его поучал сосед; отсюда возникал спор, и у обоих находились сторонники: один стояли за ложку, другие за вилку или нож, а так как среди них не было авторитета в этих вопросах, поднимался невообразимый крик, хоть святых вон выноси – почти как на богословских диспутах.

Родители перемигивались, толкали друг друга локтями, обменивались таинственными знаками, и по их улыбкам было видно, что они счастливы.

– Так вот, – говорила одна крестьянка старику, который крошил буйо в своем каликуте, – хоть муж и не хочет, но мой Андой будет священником. Мы, по правде сказать, бедны, да уж поработаем и милостыню, если нужно, попросим. Найдутся люди, которые дадут деньги, чтоб бедняк в священники определился. Разве не говорил брат Матео, – а он-то никогда не соврет, – что папа Сикст был погонщиком буйволов в Батангасе? Посмотрите-ка на моего Андоя, глядите, у него и сейчас лицо, как у святого Винцента!

Добрая женщина даже всхлипнула от умиления при виде сына, ухватившегося обеими руками за вилку.

– Да поможет нам бог! – добавил старик, жуя табак. – Если Андой станет папой, мы пойдем в Рим, хе-хе! Я еще хорошо хожу. А если я помру… хе-хе!

– Не горюйте, дедушка! Андой не позабудет, что вы научили его плести корзины из камыша и дикины.

– Ты права, Петра; я тоже верю, что твой сын будет большим человеком… самое малое, основателем ордена. Я никого тут не знаю, кто бы так быстро обучился делу! Уж он вспомнит обо мне, когда понадобится делать корзинки папе или епископу для ихней поварихи. Уж он отслужит мессу во спасение моей души, хе-хе!

И добрый старик, в надежде на такое счастье, наполнил доверху свой каликут табаком.

– Если бог услышит мои мольбы и если надежды мои исполнятся, я скажу Андою: сын мой, сними с нас все грехи и пошли нас на небо. Нам уже не надо будет молиться, поститься и покупать индульгенции. У кого сын – святой папа, тот может и согрешить!

– Пришли его завтра ко мне, Петра, – сказал старик, воодушевляясь. – Я научу его плести из нито.

– Вот еще выдумали! По-вашему, священники работают руками? Священник, хоть бы и самый простой, трудится только во время мессы… когда ходит вокруг алтаря! Архиепископ, тот даже не ходит, служит мессу сидя; а папа… папа, верно, служит ее прямо в постели, лежит себе да веером обмахивается!.. Можете себе представить?

– Э, Петра, если он выучится плести из нито, это ему не помешает. Лучше, чтобы он продавал салакоты и петаки, чем просил милостыню; ведь наш-то священник каждый год ходит, собирает подаяния для папы. Мне всегда становится жаль беднягу священника, и я отдаю ему все, что накопил.

К ним подошел другой крестьянин.

– Решено, кума, мой сын будет доктором; нет ничего лучше, чем быть доктором!

– Доктором! Молчите уж, кум, – ответила Петра. – Лучше всего быть священником!

– Священником? Брр! Доктор загребает кучи денег, и больные его уважают, кума!

– Подумаешь! А священник пройдется раза три-четыре кругом алтаря да скажет: «Deminos pabiscum»[126]126
  «Господь с вами» (искаж. лат. «Dominus vobiscum»).


[Закрыть], – а ест вволю да еще деньги получает. Все-все, даже женщины, рассказывают ему свои секреты!

– А доктор? Вы что думаете – доктору хуже? Доктор все видит, что там есть у вас, у женщин, да еще пульс щупает… Мне бы хоть недельку побыть доктором!

– А священник? Думаете, священник не видит того, что ваш доктор? Еще и побольше! Знаете поговорку: монаху бы поздоровей чашку да потолще ляжку.

– Ну и что? Может, доктора одними сушеными сардинами кормятся? Может, сами еду себе варят?

– Да разве священник станет себе руки марать, как ваши лекаря? Для этого он слишком богат, а если уж трудится, так под музыку и причетники ему помогают.

– А исповедовать, кума? Это ли не работа?..

– Ну уж и работа! Небось сами вы не прочь всех исповедовать! Мы вот из кожи вон лезем, стараемся разузнать, что поделывают мужья и жены, наши соседи! А священник сидит-посиживает, и люди ему сами все выкладывают; бывает, он даже задремлет да сквозь сон благословит раза два-три – вот мы и опять божьи дети! Хотела бы я быть священником хоть один вечерок во время великого поста!

– А это… а проповедь? Тут уж мне не говорите, что это не работа. Видели, как вспотел сегодня утром большой священник? – возразил крестьянин, чувствовавший, что ему не отбиться.

– Проповедь? Проповедовать – это, по-вашему, работа? Да в своем ли вы уме? Хотела бы я так болтать полдня с кафедры, бранить всех и поносить, заведомо зная, что никто мне не осмелится ответить, да еще деньги дадут за это! Хотела бы я стать священником, пусть только на одно утро, да чтобы к обедне пришли мои должники! Вон взгляните на отца Дамасо, как он раздобрел от своей ругани да от колотушек, которыми нас угощает!

В самом деле, к столу, грузно переваливаясь, приближался отец Дамасо, ухмыляясь так злобно, что Ибарра, увидев его, запнулся на полуслове.

Отца Дамасо все приветствовали радостно, хотя и с некоторым удивлением, все, кроме Ибарры. Пиршество уже близилось к концу, шампанское пенилось в бокалах.

Усмешка отца Дамасо превратилась в гримасу, когда он увидел Марию-Клару, сидевшую справа от Крисостомо. Священник опустился на стул рядом с алькальдом и первый нарушил тревожную тишину.

– Вы о чем-то говорили, сеньоры? – спросил он. – Продолжайте, пожалуйста!

– Мы провозглашали тосты, – ответил алькальд. – Сеньор де Ибарра предлагал поднять бокал за тех, кто помог ему осуществить его филантропическую затею, и говорил об архитектуре, когда ваше преподобие…

– Я ничего не смыслю в архитектуре, – прервал его отец Дамасо, – но смеюсь над архитекторами и теми глупцами, которые прибегают к их помощи. Я сам набросал план этой церкви, и построена она прекрасно; так сказал ювелир-англичанин, который останавливался как-то на день в монастыре. Чтобы набросать план, надо только голову иметь на плечах!

– Однако, – возразил алькальд, видя, что Ибарра молчит, – для строительства некоторых зданий, как, например, школы, нам нужен архитектор, знаток…

– Долой всех знатоков! – насмешливо воскликнул отец Дамасо. – Тому нужен знаток, кто сам щенок! Надо быть тупей туземцев, которые сами ставят свои дома, чтобы не знать, как смастерить четыре стены и накрыть их сверху крышей, – вот вам и вся школа!

Все взглянули на Ибарру, но тот, хоть и побледнел, продолжал беседовать с Марией-Кларой.

– Но посудите, ваше преподобие…

– Посмотрите-ка, – продолжал францисканец, перебивая алькальда, – посмотрите, как один наш мирянин, дурак из дураков, построил отличную, красивую и дешевую больницу. Он просто заставлял работать как следует и платил не больше восьми куарто в день, даже туземцам из других селений. Он знал, как с ними обращаться, не то что разные идиоты и метисы, которые только портят туземцев, платя им по три-четыре реала.

– Вы говорите, ваше преподобие, что он платил только восемь куарто? Поразительно! – сказал алькальд, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Да, сеньор, и так должен делать каждый, кто считает себя добрым испанцем. Беда в том, что едва только открыли Суэцкий канал, как в наших краях началась порча нравов. Раньше, когда надо было огибать Мыс[127]127
  Имеется в виду Мыс Доброй Надежды. До 1869 г., когда был открыт Суэцкий канал, этим путем плавали корабли, осуществлявшие связь Филиппин с метрополией.


[Закрыть], сюда не приезжало столько всяких шалопаев и наши жители не ездили за море, не губили свою душу.

– Что вы, отец Дамасо…

– Вы же знаете, что такое туземец; едва он научится чему-нибудь – он уже доктор. Все эти сопляки, которые едут в Европу…

– Но послушайте, ваше преподобие, – прервал его алькальд которого начал беспокоить такой воинственный тон.

…Всех их ждет конец, какого они заслуживают, – продолжал монах. – Десница божья простерта над ними; надо быть слепцом, чтобы не видеть этого. Уже в сей жизни получают по заслугам отцы подобных змеенышей… помирают в тюрьмах! Хе-хе! Вроде им больше негде…

Он не закончил фразу. Ибарра, мертвенно-бледный, не спускал с него глаз; услышав намек, задевавший его отца, он поднялся и наотмашь ударил своей сильной рукой священника по голове. Тот, оглушенный, упал навзничь.

Все застыли от ужаса и неожиданности, никто не осмеливался вмешаться.

– Не подходите! – вскричал юноша громовым голосом и протянул руку к острому ножу, придавив ногой грудь монаха, который постепенно приходил в чувство. – Кто дорожит жизнью, не приближайтесь!

Ибарра был вне себя, он весь дрожал, глаза его округлились от гнева. Отец Дамасо, сделав усилие, приподнялся, но юноша, схватив монаха за шею, стал трясти его до тех пор, пока тот не упал на колени и не уткнулся лбом в землю.

– Сеньор де Ибарра! Сеньор де Ибарра! – забормотал кто-то из гостей.

Но никто не отваживался подойти, даже альферес, видя, как сверкает нож, и опасаясь силы и ярости молодого человека. Все были словно парализованы.

– Все вы тут, все вы молчали! Теперь пробил мой час! Я не хотел этого. Бог меня направил, бог сему судья!

Юноша учащенно дышал, но его железная рука продолжала сжимать шею францисканца, который напрасно старался вырваться.

– Сердце мое бьется спокойно, рука моя тверда, – продолжал он, оглянувшись вокруг. – Скажите, ест ли среди вас человек, который бы не любил своего отца, кому была бы ненавистна память о нем, кто родился бы под тяжким бременем позора и презрения?.. Видишь? Слышишь это молчание? Слуга милосердного бога, на языке у тебя святость и благочестие, а в сердце – скверна; тебе не дано знать, что такое отец… Ты бы хоть вспомнил о своем! Видишь! В этой толпе, которую ты презираешь, нет никого, похожего на тебя! Тебе вынесен приговор!

Окружающие подумали, что Ибарра замыслил убийство, и подались вперед.

– Назад! – снова закричал он угрожающим тоном. – А! Вы боитесь, что я запятнаю руки нечистой кровью? Разве я не сказал вам, что мое сердце бьется спокойно? Отойдите от нас! Слушайте меня, вы, священники, – судьи, возомнившие себя людьми особого рода и присвоившие себе особые права! Мой отец был честным человеком; спросите об этом народ, чтящий его память. Мой отец был добрым гражданином: он принес себя в жертву ради меня и ради блага своей страны. Его дом всегда был открыт, а стол всегда был к услугам иноземца или изгнанника, приходившего к нему в беде! Он был добрым христианином: он всегда делал добро и никогда не притеснял слабого, не угнетал бедного… Отец открывал этому человеку двери своего дома, сажал его за стол и называл другом. Чем же он отплатил отцу? Порочил его, преследовал, вооружил против него невежественных людей, используя свой сан священника; осквернил его могилу, надругался над его памятью и продолжал преследовать даже за порогом смерти. И, не довольствуясь этим, он преследует теперь сына! Я уходил с его дороги, избегал его… Вы слышали сегодня утром, какую ересь он нес с амвона, натравляя на меня фанатиков, и я смолчал. Теперь он пришел сюда, чтобы затеять со мной ссору. Я терпеливо сносил все, вы дивились этому сами; но он снова оскорбил память, самую священную для всех сыновей… Все вы, стоящие здесь, священники, судьи, приходилось ли вам видеть, как старик отец трудится для вас не покладая рук, отсылает вас от себя ради вашего блага и, одинокий, больной, умирает от тоски в темнице, мечтая обнять вас, призывая вас, своего сына, который бы его утешил, в то время как вы находитесь за границей?.. И вот вы слышите потом, как позорят его имя, а когда хотите помолиться на его могиле, находите ее разоренной? Вам не пришлось этого пережить? Вы молчите, значит, вы осуждаете этого человека!

Он занес нож, но тут с быстротой молнии между ними встала девушка и своими нежными руками отвела руку мстителя; это была Мария-Клара.

Ибарра остановил на ней взор, в котором, казалось, сквозило безумие. Судорожно сжатые пальцы ослабели и выпустили нож; францисканец снова бессильно опустился наземь. Закрыв лицо руками, юноша бросился в толпу и побежал прочь.

XXXV. Пересуды

Слухи о происшествии мгновенно разнеслись по городку. Сначала никто не хотел им верить, но факты подтвердились, и все принялись громогласно обмениваться мнениями.

Каждый высказывался сообразно со своими взглядами и настроениями.

– Отец Дамасо отдал богу душу! – говорили некоторые. – Когда его подняли, все лицо у него было в крови, и дышать он уже не дышал.

– Царство ему небесное, но он всего лишь уплатил свой долг! – воскликнул какой-то юноша. – Только подумать, что он вытворял сегодня утром в монастыре, – слов не подберешь.

– А что же он делал? Опять бил викария?

– Ну-ка, расскажи, что он там делал?!

– Вы видели, как этим утром один метис вышел через ризницу во время проповеди?

– Да, конечно, отец Дамасо тоже его заметил.

– Вот именно, а после проповеди падре велел позвать метиса и спросил, почему он ушел. «Я не понимаю по-тагальски», – ответил тот. «А почему ты безобразничал, называя тагальский греческим?» – закричал отец Дамасо и ударил его по щеке. Юноша ответил тем же; оба орудовали кулаками, пока их не разняли.

– Если бы со мной такое случилось… – пробормотал сквозь зубы один студент.

– Я не одобряю поступок францисканца, – сказал другой, – ведь нельзя же насильно навязывать религию, делать ее каким-то наказанием, епитимьей, но я готов оправдать его, потому что знаю этого молодого человека. Сам-то он из Сан-Педро-Макати и свободно говорит по-тагальски. Ему, видите ли, хочется, чтобы думали, будто он явился к нам чуть ли не из России, вот он и хвалится, что забыл язык своих предков.

– Ну, тогда пусть себе дерутся, оба хороши.

– Однако мы должны протестовать против таких поступков, – воскликнул другой студент. – Молчать – значит одобрять, а это может повториться с любым из нас. Мы возвращаемся к временам Нерона!

– Ты ошибаешься, – заметил другой. – Нерон был великим артистом, а отец Дамасо – жалкий проповедник!

Комментарии людей пожилых были иного рода.

В домике на окраине городка ждали прибытия генерал-губернатора.

– Сказать, кто прав, а кто виноват, – говорил префект, – дело нелегкое; однако если бы сеньор Ибарра вел себя благоразумней…

– Вы, вероятно, хотите сказать, если бы отец Дамасо имел хоть частицу благоразумия сеньора Ибарры? – прервал его дон Филипо. – Вся беда в том, что они поменялись ролями; юноша ведет себя, как старец, а старец – как юноша.

– И вы говорите, что никто не двинулся с места, никто не поспешил разнять их, кроме дочери капитана Тьяго? – спросил капитан Мартин. – Ни монахи, ни алькальд? Гм! Плохо, очень плохо! Не хотел бы я оказаться в шкуре этого юноши. Никто из них не простит ему того, что он нагнал на них страху. Плохо, очень плохо, да!

– Вы так думаете? – с интересом спросил капитан Басилио.

– Я надеюсь, – сказал дон Филипо, переглянувшись с ним, – что город не отвернется от него. Мы должны помнить о том, что сделала тут для общего блага его семья и что делает сейчас он сам. А если горожане струсят и будут молчать, его друзья…

– Но, сеньоры, – перебил префект, – что можем сделать мы? Что может сделать город? Что бы ни случилось, монахи всегда правы.

– «Всегда» правы, потому что мы «всегда» признаем их правыми, – ответил дон Филипо, с раздражением подчеркивая слово «всегда». – Давайте хоть раз объявим правыми себя и посмотрим, что получится!

Префект почесал затылок и, глядя в потолок, уныло ответил:

– Эх, горячая вы голова! Будто не знаете, в какой стране мы живем, не знаете своих сограждан. Монахи богаты и сплочены, а мы разобщены и бедны. Ну-ка, попробуйте выступить на его защиту и увидите, как вас разделают.

– Да, – с горечью воскликнул дон Филипо, – это может случиться, если думать так, если не делать различия между страхом и благоразумием. Возможное зло волнует нас больше, чем необходимое для нас благо; мы сразу поддаемся страху и теряем веру в свои силы; каждый думает только о себе, и никто – о других; поэтому мы слабы.

– Ладно, попробуйте думать о других больше, чем о себе, и увидите, как вас схватят за глотку! Знаете испанскую пословицу: «Истинное милосердие начинается с заботы о самом себе».

– Лучше сказать, – запальчиво возразил лейтенант-майор, – что истинная трусость начинается с эгоизма и кончается позором! Сейчас же пойду и подам алькальду прошение об отставке; с меня довольно, не желаю быть смешной и к тому же беспомощной куклой… Прощайте!

Женщины рассуждали по-другому.

– Ох, – вздыхала одна из них, обладательница добродушной физиономии, – молодежь всегда опрометчива. Была бы жива его добрая матушка, что бы она сказала? Ох, боже мой! Подумать только, это могло бы случиться с моим сыном – у него ведь тоже горячая кровь… Господи Иисусе! Хорошо, что его матери нет в живых. Меня бы хватил удар.

– А меня нет, – возразила другая. – Я бы не горевала, если бы это случилось с моими обоими сыновьями.

– Что вы говорите, капитанша Мария? – воскликнула первая, всплеснув руками.

– Мне нравится, когда сыновья чтят память отцов, капитанша Тинай. Что сказали бы вы, будь вы вдовой, если бы услышали подобные слова о своем супруге, а ваш сын Антонио опустил бы при этом голову и смолчал?

– Я отказала бы ему в благословении! – воскликнула сестра Руфа из братства терциариев. – Но…

– Отказать в благословении? Никогда! – возразила добрая капитанша Тинай. – Мать не должна так говорить! Но не знаю, как поступила бы я, не знаю… Думаю, что просто умерла бы, а его… Нет! Боже мой! Но я прогнала б его с глаз долой, впрочем… А как думаете вы, капитанша Мария?

– Во всяком случае, – заметила сестра Руфа, – нельзя забывать, что поднять руку на священную особу – это большой грех.

– Память отцов еще более священна! – возразила капитанша Мария. – Никто, даже сам римский папа, а тем более отец Дамасо, не вправе оскорблять их святую память!

– Что правда, то правда! – пробормотала капитанша Тинай, дивясь мудрости обеих. – Где это вы научились так умно рассуждать?

– А как же быть с отлучением и проклятием? – сказала Руфа. – Значат ли что-нибудь почести и доброе имя в этой жизни, если мы обрекаем себя на вечное проклятие на том свете? Все так мимолетно, однако отлучение… Оскорбить слугу господа!.. Этого никто ему не простит, никто, кроме папы!

– Его простит бог, который велит почитать отца с матерью; бог от него не отвернется! И я вам говорю: если этот юноша придет в мой дом, я его приму и найду для него доброе слово. Если бы у меня была дочь, я хотела бы иметь его зятем: хороший сын всегда будет хорошим мужем и добрым отцом, поверьте мне, сестра Руфа!

– Нет, я с этим не согласна; говорите, что хотите. Но пусть вы и правы, я всегда буду больше верить священнику. Прежде всего надо спасать свою собственную душу. А как думаете вы, капитанша Тинай?

– Ах, сама не знаю! Вы обе правы, и священник прав, но ведь бог тоже, наверное, прав! Я ничего не знаю, я совсем глупая… Вот что я сделаю: скажу-ка своему сыну чтобы он бросил ученье! Говорят, что ученые кончают жизнь на виселице. Пресвятая Мария! Ведь сын-то мой хочет ехать в Европу!

– Как же вы намерены поступить?

– Прикажу никуда от меня не отлучаться; зачем ему наука? Не сегодня-завтра все мы умрем, мудрецы умирают равно как и невежды… Главное, прожить жизнь тихо-мирно.

И добрая женщина вздохнула, подняв глаза к небу.

– А я, – сурово произнесла капитанша Мария, – если бы я была так богата, как вы, то разрешила бы своим сыновьям путешествовать: они молоды и должны когда-нибудь стать людьми… Самой-то мне недолго осталось жить, увижусь с ними в иной жизни… Дети должны стараться стать чем-то большим, чем их родители, а мы, опекая их, не даем им мужать.

– Ах, какие у вас странные мысли! – с ужасом воскликнула капитанша Тинай, молитвенно складывая руки. – Словно вы не родили в муках ваших близнецов!

– Именно потому, что я родила их в муках, вырастила и воспитала, несмотря на нашу бедность, я не хочу, чтобы после стольких стараний, которые так дорого мне обошлись, они остались бы жалкими недоучками…

– Мне кажется, вы не любите своих детей так, как велит бог! – сказала назидательным тоном сестра Руфа.

– Простите, каждая мать любит своих детей по-своему: одни любят их для себя, другие – следуя чувству долга, а третьи – ради самих детей. Я принадлежу к последним; так учил меня мой муж.

– Все ваши мысли, капитанша Мария, – заметила Руфа нравоучительно, – не очень благочестивы; вам бы стать сестрой святого Франциска, святой Риты или святой Клары!

– Сестра Руфа, когда я стану достойной сестрой людям, я постараюсь стать сестрой святым, – ответила та с улыбкой.

Чтобы закончить эту главу о пересудах и хоть немного познакомить читателей с тем, что думали о случившемся простые крестьяне, мы пойдем на площадь, где под навесом беседуют некоторые из них, и найдем там нашего знакомого, того, что превозносит жизнь докторов.

– А больше всего жалко, – говорил он, – что школу теперь уже не достроят!

– Как?! Почему?! – с любопытством вопрошали окружающие.

– Не быть моему сыну доктором, придется ему быть извозчиком! Все, конец! Погибла школа!

– Кто сказал, что школа погибла? – спросил дюжий крестьянин со скуластым лицом и плоским черепом.

– Я! Нет больше школы! Белые отцы назвали дона Крисостомо «плибастером»[128]128
  Флибустьер (искаж. испанск.).


[Закрыть].

Все недоуменно переглянулись. Это слово они слышали впервые.

– Ругательство, что ли, какое? – отважился наконец спросить скуластый крестьянин.

– Самое худшее слово из всех, какие один христианин может сказать другому!

– Хуже, чем «тарантадо»[129]129
  Укушенный тарантулом (тагальск.).


[Закрыть] и «сарагате»?[130]130
  Дебошир (тагальск.).


[Закрыть]

– Ну, уж не хуже, чем «индеец», как бранится альферес.

Тот, чей сын должен был стать теперь извозчиком, помрачнел; другой почесал затылок и задумался.

– Наверно, это все равно что «бетелопора»[131]131
  Иди к дьяволу (искаж. испанск.).


[Закрыть], как бранится альфересова старуха! Хуже не придумаешь, разве что плюнуть на святые облатки с причастием.

– Нет, это еще страшней, чем плюнуть на святые облатки с причастием в страстной четверг, – мрачно ответил собеседник. – Вы знаете, что такое «испичосо»?[132]132
  Подозрительный (искаж. испанск.).


[Закрыть] Достаточно так назвать человека, чтобы гражданские гвардейцы из Вилья-Абрилье загнали его к черту на рога или бросили в тюрьму; ну, а «плибастер» гораздо хуже. Телеграфист и писец говорят: «Если христианин, священник или испанец назовут словом «плибастер» другого христианина, – скажем, кого-нибудь из нас, – это все равно что прочитать над кем-нибудь из живых «сантусдеус» или отслужить по нем «реквимитернам»[133]133
  Искаж. реквием этернам (лат.) (начальные слова заупокойной службы).


[Закрыть]. Если тебя хоть раз назовут «плибастер», можешь исповедоваться и платить долги, – нет тебе другого выхода, как только головой в петлю. Ты ведь понимаешь, телеграфист и писец – люди знающие: один разговаривает с проводами, а другой пером строчит да болтает по-испански – и ничем больше не занимается.

Всех охватил ужас.

– Пусть меня заставят носить башмаки и всю жизнь пить эту кобылью мочу, которую называют «пивом», если я хоть раз дам назвать себя «плибастером»! – поклялся один крестьянин. – Был бы я богат, как дон Крисостомо знал бы испанский язык, как он, да мог бы управляться с ножом и ложкой, чихал бы я на всех священников!

– Как увижу первого служаку, который кур воровать будет, назову его «палабистером»… а потом пойду и исповедаюсь! – пробурчал тихо кто-то из крестьян и пошел прочь.