Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

II. Крисостомо Ибарра

Вновь вошедшие не были прекрасными девушками в нарядных одеждах, но взоры всех, даже отца Сибилы, устремились к ним; не были они похожи и на его превосходительство генерал-губернатора с адъютантом, тем не менее лейтенант очнулся от своих мыслей и шагнул им навстречу, а отец Дамасо почему-то вдруг словно окаменел: в зал вошел всего-навсего оригинал портрета мужчины во фраке, и вел он под руку юношу, одетого в траур.

– Добрый вечер, сеньоры! Добрый вечер, падре! – сказал капитан Тьяго, целуя руки священнослужителей, которые даже забыли дать ему благословение.

Доминиканец снял очки, чтобы лучше разглядеть вошедшего юношу, а отец Дамасо сидел с бледным лицом и широко раскрытыми глазами.

– Имею честь представить вам дона Крисостомо Ибарру, сына моего покойного друга! – продолжал капитан Тьяго. – Этот сеньор только что вернулся из Европы, и я отлучался, чтобы встретить его.

Когда капитан Тьяго произнес имя гостя, раздались возгласы изумления; лейтенант, забыв поздороваться с хозяином дома, приблизился к юноше и оглядел его с головы до ног. Последний обменялся обычными словами приветствия с каждым из присутствующих. В его внешности также не было ничего необычного, кроме черного костюма, выделявшегося на фоне светлых одежд. Однако от его стройной фигуры и его лица словно веяло ароматом молодости и здоровья – телесного и душевного. По лицу юноши, открытому и радушному, можно было догадаться о его испанском происхождении: смуглая кожа отливала легким румянцем на щеках, что, впрочем, могло быть и следствием долгого пребывания Ибарры в северных странах.

– Вот так сюрприз! – воскликнул юноша с радостным удивлением. – Священник из нашего города! Отец Дамасо, близкий друг моего отца!

Взгляды всех устремились на францисканца: тот не двигался с места.

– Извините, я, кажется, ошибся! – смутился Ибарра.

– Ты не ошибся! – ответил наконец отец Дамасо глухим голосом. – Но твой отец никогда не был моим близким другом.

Ибарра, ошеломленно взглянув на монаха, медленно опустил протянутую было руку, затем повернулся и увидел перед собой сурового лейтенанта, пристально смотревшего на юношу.

– Молодой человек, вы – сын дона Рафаэля Ибарры?

Юноша поклонился.

Отец Дамасо слегка приподнялся в кресле и в упор взглянул на лейтенанта.

– Добро пожаловать на родину, и да принесет она вам больше счастья, чем вашему отцу! – воскликнул военный с дрожью в голосе. – Я знал его, часто виделся с ним, и могу сказать, что отец ваш был одним из самых достойных и порядочных людей на Филиппинах.

– Сеньор, – взволнованно ответил Ибарра, – ваши похвалы моему отцу рассеивают мои сомнения по поводу его смерти, ибо мне, его сыну, еще неизвестны ее причины.

Глаза старика наполнились слезами, он отвернулся и поспешно вышел из зала.

Юноша остался в одиночестве посредине зала: хозяин дома куда-то исчез, и поблизости не было никого, кто мог бы представить его сеньоритам, а те с интересом посматривали на него. После минутного колебания он с изящной непринужденностью сам обратился к ним.

– Разрешите мне, – сказал он, – нарушить правила строжайшего этикета. Семь лет я не был на родине и, возвратившись, не могу не засвидетельствовать свое уважение ее самому дивному украшению – ее женщинам.

Однако ни одна из них не отважилась ответить на его приветствие, и юноша был вынужден отойти. Он направился к группе каких-то кабальеро, которые, заметив его приближение, встали полукругом.

– Сеньоры, – сказал Ибарра. – В Германии есть такой обычай: если в обществе появляется незнакомый человек и рядом нет никого, кто бы его представил, то он сам называет себя и представляется, на что другие отвечают подобным же образом. Разрешите мне воспользоваться этим правилом – не потому, что я хочу вводить тут иностранные обычаи, ибо наши обычаи также превосходны, а потому, что я просто вынужден прибегнуть к нему. Я уже приветствовал небо и женщин моей страны, теперь я хочу приветствовать ее граждан, моих соотечественников. Сеньоры, меня зовут Хуан-Крисостомо Ибарра-и-Магсалин!

Те, к кому он обратился, назвали свои имена, более или менее значительные, более или менее известные.

– Мое имя А.! – сухо вымолвил один молодой человек, едва поклонившись.

– Не имею ли я чести говорить с поэтом, чьи произведения всегда заставляли меня с волнением думать о родине? Мне сказали, что вы уже больше не пишете, но не смогли объяснить почему…

– Почему? Потому что вдохновение не призывают для того, чтобы лгать и пресмыкаться. Кое-кто уже поплатился, и только за то, что в своих стихах отразил прописную истину. Меня называли поэтом, но никогда не назовут безумцем.

– А нельзя ли узнать, что же это за истина?

– Тот неудачник сказал, что сын льва тоже лев; его едва не отправили в изгнание.

И странный молодой человек удалился.

В зал быстрыми шагами вошел мужчина с приятным лицом, одетый так, как одеваются местные жители, с брильянтовыми пуговками на манишке. Он приблизился к Ибарре и протянул руку:

– Сеньор Ибарра, я очень хотел познакомиться с вами: капитан Тьяго – мой большой друг, а вашего достопочтенного отца я тоже знал… меня зовут капитан Тинонг, живу я в Тондо, неподалеку от вашего дома; надеюсь, что вы удостоите меня своим визитом; приходите завтра к нам обедать!

Ибарра был в восторге от такой любезности; капитан Тинонг улыбался и потирал руки.

– Благодарю, – ответил юноша с горячностью, – но завтра я уезжаю в Сан-Диего.

– Как жаль! Что ж, приходите, когда вернетесь!

– Кушать подано! – провозгласил лакей из кафе «Колокол».

Публика зашевелилась и тронулась с места, хотя женщин, особенно филиппинок, пришлось просить к столу довольно долго.

III. Ужин

Jele Jele bago quiere[13].

Отец Сибила в прекрасном расположении духа спокойно шел к столу; его поджатые тонкие губы уже не кривились в пренебрежительной усмешке; он даже удостоил вниманием доктора де Эспаданья, который отвечал ему односложно, ибо страдал косноязычием. Францисканец, напротив, был в ужасном настроении, он отшвыривал ногами стулья, попадавшиеся ему на пути, и даже толкнул локтем какого-то юношу. Лейтенант был задумчив; остальные оживленно переговаривались и восторгались великолепием стола. Одна донья Викторина презрительно сморщила нос, но тут же в ярости обернулась, как змея, которой придавили хвост: и действительно – лейтенант наступил ей на шлейф.

– Есть у вас глаза или нет? – прошипела она.

– Есть, сеньора, целых два и получше, чем у вас, но я засмотрелся на ваши локоны, – ответил не слишком галантный офицер и отошел в сторону.

Повинуясь инстинкту и привычке, оба священника направились к почетному месту во главе стола. Тут, как и следовало ожидать, они повели себя подобно претендентам на кафедру, которые, превознося заслуги и добродетели соперника, тут же стараются его уязвить, а если не достигают намеченной цели, открыто злословят.

– Прошу вас, отец Дамасо!

– Прошу вас, отец Сибила!

– Как более старый друг дома… исповедник усопшей… ваш возраст, достоинство, авторитет…

– Ну, не очень-то старый! Напротив, вы как священник этого прихода! – хмуро отвечал отец Дамасо, не выпуская, однако, стула из своих рук.

– Если вы приказываете, я повинуюсь! – заключил отец Сибила, намереваясь сесть.

– Нет-нет, я не приказываю, – запротестовал францисканец, – не приказываю!

Отец Сибила уже садился, не обращая внимания на эти протесты, как вдруг встретился глазами с лейтенантом. Военный в самом высоком чине, по мнению филиппинских церковников, ниже последнего свинопаса. «Cedant arma togae»[28]28
  Да уступит оружие тоге (лат.).


[Закрыть], – сказал Цицерон в сенате; «Cedant arma cottae»[29]29
  Да уступит оружие рясе (лат.).


[Закрыть], – говорят монахи на Филиппинах. Но отец Сибила был человеком воспитанным и потому заметил:

– Сеньор лейтенант, мы здесь в миру, а не в церкви; место принадлежит вам.

Но, судя по тону священнослужителя, и в миру это место оставалось за ним. Лейтенант, – возможно, чтобы никого не обидеть или чтобы не сидеть между двух монахов, – поспешно отказался от такой чести.

Никто из претендентов и не вспомнил о хозяине дома. Ибарра видел, как тот с довольной улыбкой наблюдал эту сцену.

– О дон Сантьяго! А вы разве не сядете вместе с нами?

Но все места были уже заняты; Лукулл не пировал в доме Лукулла[30]30
  Лукулл Луций Лициний (106–56 гг. до н. э.) – римский политический деятель и полководец. Лукулл славился своим богатством, роскошью и пирами (отсюда выражение: «Лукуллов пир»).


[Закрыть].

– Не волнуйтесь! Не вставайте! – сказал капитан Тьяго, опуская руку на плечо юноше. – Этим праздником мы воздаем пресвятой деве за ваш приезд. Эй! Пусть несут тинолу. Я велел приготовить тинолу для вас, вы ведь так долго ее не ели.

Внесли огромную чашу, над которой клубился пар. Доминиканец, произнеся скороговоркой «Benedicite»[31]31
  «Benedicite» – католическая молитва.


[Закрыть], в ответ на которую почти никто не сказал «аминь», начал разливать тинолу. Но, то ли по недосмотру, то ли по какой другой причине, отцу Дамасо досталась тарелка, где среди многочисленных кусков тыквы в щедро налитом бульоне плавали только голая куриная шейка и тощее крылышко, тогда как другие ели ножки и грудки, а в тарелку Ибарры, как нарочно, попали даже потроха. Францисканец все это заметил, пожевал тыкву, отхлебнул бульона, бросил с шумом ложку и резко оттолкнул от себя тарелку. Доминиканец в это время о чем-то рассеянно переговаривался со светловолосым юношей.

– Сколько лет прошло, как вы уехали отсюда? – просил Ибарру Ларуха.

– Почти семь.

– Вы, верно, совсем забыли родину?

– Напротив: я всегда думал о моей стране, хотя она, кажется, забыла меня.

– Что вы хотите этим сказать? – вмешался светловолосый.

– Лишь то, что уже более года не получал известий с родины, и вот теперь чувствую себя чужаком, который даже не знает, когда и как умер его отец!

– О! – воскликнул лейтенант.

– Так где же вы были сами и почему не послали телеграмму? – спросила донья Викторина. – Когда мы с мужем поженились, мы тотчас телеграфировали в Испанию.

– Сеньора, эти последние годы я был на севере Европы: в Германии и русской Польше.

Доктор де Эспаданья, до сих пор не решавшийся вымолвить слово, счел уместным вмешаться.

– Я з…знал в Испании одного поляка из Ва… Варшавы по имени Стадницкий, если не ошибаюсь; вы его с…случайно не встречали? – спросил он робко, краснея от смущения.

– Очень возможно, что встречал, – вежливо ответил Ибарра, – но сейчас не припомню.

– Вы его, однако не м…могли ни с кем другим с…спутать! – прибавил доктор, набравшись храбрости. – Волосы у него как золото, и он очень плохо говорит по-испански.

– Приметы запоминающиеся, но я, к сожалению, ни слова не говорил там по-испански, разве что в некоторых консульствах.

– И как же вы обходились без языка? – спросила пораженная донья Викторина.

– Я объяснялся на языке той страны, где жил, сеньора.

– Вы и по-английски говорите? – спросил доминиканец, который жил в Гонконге и бегло говорил на пиджин-инглиш[32]32
  Пиджин-инглиш (искаж. англ. – business English) – англо-китайский жаргон, распространенный в азиатских колониях Англии.


[Закрыть], этом исковерканном сынами Небесной империи[33]33
  Небесная империя – так называлась Китайская империя.


[Закрыть] языке Шекспира.

– Я пробыл год в Англии среди людей, говорящих только по-английски.

– Какая же страна в Европе больше всего вам нравится? – спросил светловолосый юноша.

– После Испании, моей второй родины, – любая свободная страна Европы.

– Вот вы много путешествовали… что же показалось вам наиболее примечательным? – спросил Ларуха.

Ибарра, казалось, призадумался.

– Примечательным? В какой же области?

– Например… в жизни этих народов… в социальной, политической и религиозной жизни – в частностях или в целом…

Ибарра довольно долго собирался с мыслями.

– Откровенно говоря, меня там ничто не поразило, кроме их национального тщеславия… Перед тем как посетить страну, я усердно изучал ее историю, так сказать, ее «Исход»[34]34
  «Исход» – название второй книги Моисеевой (Библия), в которой рассказано об исходе евреев из Египта, то есть о древнейшем периоде истории еврейского народа.


[Закрыть], и потому мне все казалось там вполне естественным. Я всякий раз убеждался в том, что процветание или нищета народов прямо связаны с имеющимися у него свободами и его устремлениями, и следовательно, с жертвами, принесенными его предками, или с их эгоизмом.

– И это все, что ты там разглядел? – спросил, насмешливо осклабясь, францисканец, который с самого начала ужина не проронил ни слова, – возможно, из-за того, что был слишком занят едой. – Нечего было швырять на ветер деньги, чтобы узнать такую ерунду! Любой школяр это знает!

Ибарра не нашелся сразу что ответить; остальные, удивленно переглядываясь, ждали скандала. «Ужин идет к концу, и его преподобие, видно, хлебнул лишнего», – едва не сорвалось у юноши с языка, но он сдержался и сказал лишь следующее:

– Сеньоры, пусть вас не удивляет фамильярность, с какой обратился ко мне наш прежний священник: так он разговаривал со мной, когда я был ребенком; видно, годы проходят бесследно для его преподобия. Но я за это ему лишь благодарен, потому что мне живо вспоминаются те дни, когда его преподобие частенько бывал в нашем доме и не брезговал столом моего отца.

Доминиканец украдкой взглянул на францисканца, затрясшегося от гнева. Ибарра продолжал:

– Разрешите мне покинуть вас, так как я только что прибыл и завтра утром должен уже уехать отсюда, а у меня еще много дел. Ужин, можно сказать, окончен, а вина я почти не пью, тем более ликеров. Сеньоры, за Испанию и Филиппины!

И он выпил рюмку, к которой до сих пор не притрагивался. Старый лейтенант молча последовал его примеру.

– Не уходите! – шепнул ему капитан Тьяго. – Сейчас придет Мария-Клара: Исабель пошла за нею. Должен явиться и новый священник нашего городка, он – просто святой.

– Я зайду завтра перед отъездом! Сегодня мне необходимо нанести один очень важный визит.

И он удалился. Францисканец меж тем кипел от ярости.

– Вы видели? – говорил он белокурому молодому человеку, размахивая десертным ножом. – Вот она, гордыня! Не могут стерпеть, когда их бранит священник! Уже мнят себя важными птицами! Бед не оберешься от этой скверной затеи – посылать мальчишек в Европу! Правительство должно положить этому конец.

– А лейтенант-то каков? – проговорила донья Викторина, поддакивая францисканцу. – Весь вечер просидел с кислой физиономией. Хорошо, что наконец ушел. Старик, а всего лишь лейтенант!

Сеньора не могла простить ему оттоптанных оборок своих юбок и намека на фальшивые кудряшки.

Тем же вечером белокурый молодой человек записал в своих «Колониальных очерках», кроме всего прочего, название следующей главы: «Как куриная шейка и крылышко в тарелке монаха могут омрачить веселье праздничного вечера». Среди его записей были такие: «На Филиппинах самым ненужным лицом на праздниках и вечерах считается тот, кто их устраивает: хозяина дома можно выставить на улицу, и гости от этого ничего не потеряют»; «При нынешнем положении вещей следовало бы, по-видимому, запретить филиппинцам – для их же блага – выезжать из своей страны и обучаться грамоте».

IV. Еретик и флибустьер

Ибарра минуту стоял в нерешительности. Однако вечерний ветерок, который в это время года бывает в Маниле довольно свеж, казалось, развеял облако, нависшее над ним; юноша снял шляпу и вздохнул.

Мимо него мчались экипажи, тащились, словно катафалки, наемные кареты, спешили прохожие разных национальностей. То ускоряя шаг, то останавливаясь, – так ходят люди, погруженные в свои мысли, или бездельники, – Ибарра держал путь к площади Бинондо, он то и дело оглядывался по сторонам, как бы что-то разыскивая. Те же улицы с теми же домами, выкрашенными белой и голубой краской, с побеленными или скверно разрисованными под гранит оградами, на колокольне красуется все тот же освещенный изнутри циферблат; ничуть не изменились и лавочки китайцев с их грязными занавесками и железными решетками, одну из которых он сам погнул как-то вечером, подражая озорникам из Манилы: решетку так никто и не исправил.

– Как медленно все движется! – прошептал он и свернул на улицу Сакристия.

Продавцы шербета все так же кричали: «Шербе-е-ет!» Все так же факелы «уэпес» освещали ларьки китайцев и торговок фруктами и съестным.

– Это просто чудо! – вдруг воскликнул он. – Тот же самый китаец, что стоял тут семь лет назад, и старуха… все та же! Можно подумать, что семь лет, проведенные в Европе, были просто сном!.. Господи боже! Этот вывороченный камень так и лежит здесь, как прежде!

В самом деле, камень на углу улиц Сан-Хасинто и Сакристия так и не был вделан в тротуар.

В то время как Ибарра созерцал эти чудеса устойчивости в стране, где все так неустойчиво, чья-то рука мягко легла на его плечо. Он поднял голову и увидел старого лейтенанта, который наблюдал за ним, едва заметно улыбаясь: на лице военного уже не было прежнего сурового выражения, а складка между густыми бровями разгладилась.

– Молодой человек, будьте осторожны! Помните о судьбе вашего отца, – сказал старик.

– Простите, но мне кажется, вы очень уважали моего отца… Не могли бы вы рассказать мне, как он умер? – спросил Ибарра, глядя ему в глаза.

– Разве вам неизвестно? – спросил военный.

– Я спрашивал дона Сантьяго, но он обещал мне сообщить обо всем только завтра. Не знаете ли вы случайно?

– Еще бы, ведь об этом все знают! Он умер в тюрьме!

Юноша отступил на шаг и уставился на лейтенанта.

– В тюрьме? Кто умер в тюрьме? – спросил он.

– Да отец ваш; он был арестован! – ответил, слегка смутившись, военный. – Мой отец… в тюрьме, арестованный? Что вы говорите? Вы знаете, кто был мой отец? Вы с ума…? – вскричал юноша, схватив военного за руку.

– Мне кажется, я не ошибся; я имею в виду дона Рафаэля Ибарру.

– Да, дон Рафаэль Ибарра! – повторил юноша еле слышно.

– Но я думал, что вам все известно! – пробормотал военный с состраданием в голосе, поняв, что происходит в душе Ибарры. – Я полагал, что вы… однако мужайтесь! Здесь нельзя быть честным человеком и не попасть в тюрьму!

– Надо думать, что вы не шутите со мною, – ответил юноша тихо, после нескольких секунд молчания. – Не скажете ли вы, за что же он попал в тюрьму?

Старик, казалось, обдумывал ответ.

– Меня очень удивляет, что вам ничего не сообщили о делах вашей семьи.

– В своем последнем прошлогоднем письме отец писал мне, чтобы я не беспокоился, если не буду получать от него известий, ибо он очень занят; советовал мне продолжать учение… благословлял меня!

– Значит, письмо это он написал вам перед смертью: скоро исполнится год, как мы похоронили его недалеко от родного города.

– За что же был арестован мой отец?

– За весьма доброе намерение. Однако мне надо спешить в казармы; следуйте за мной, я по дороге расскажу вам все, что, знаю. Обопритесь о мою руку.

Некоторое время они шли молча; старик сосредоточенно пощипывал бородку, словно собираясь с силами.

– Как вы сами хорошо помните, – начал он, – ваш отец был самым богатым человеком в провинции, и, хотя многие любили и почитали его, были у него недруги и завистники. Мы, испанцы, приезжающие на Филиппины, к несчастью, не таковы, какими должны быть. Мои слова относятся и к одному из ваших же предков, и к врагам вашего отца. Всему виной постоянные перемены, разложение высших кругов, фаворитизм, сокращение морского пути и удешевление проезда: сюда приезжают из Испании отбросы общества, а если и попадается порядочный человек, то здесь он быстро портится. Так вот, у вашего отца было много врагов среди священников и испанцев.

Здесь лейтенант сделал короткую паузу.

– Несколько месяцев спустя после вашего отъезда у него начались нелады и с отцом Дамасо, но истинная причина ссоры мне неизвестна. Священник обвинял его в том, что он не исповедуется. Однако отец ваш и прежде никогда не исповедовался, и тем не менее они оставались друзьями, как вы помните.

Кроме того, покойный дон Рафаэль был честнее и справедливее многих из тех, кто только и делает, что ходит на исповедь. Он держался весьма строгих нравственных принципов и, упоминая об этой размолвке, обычно говорил мне: «Сеньор Гевара, неужели вы думаете, что бог простит преступление, например убийство, только потому, что вы расскажете об этом священнику, – тоже, в конце концов, человеку, долг которого хранить тайну? Неужели бог простит вас только потому, что вы устрашитесь адского пламени во искупление греха и трусливо пойдете на подлую сделку? У меня другое представление о боге, – говорил он. – Я думаю, что одно зло нельзя исправить другим; нельзя простить злодея после того, как он похнычет или поднесет церкви дары». И отец ваш привел мне такой пример: «Если я убил главу семьи, если сделал его жену несчастной вдовой, а беспечных детишек – беззащитными сиротами, могу ли я удовлетворить извечную Справедливость тем, что дам себя повесить; или поверю тайну кому-то, кто ее сохранит; или оделю щедрым подаянием священников, которые менее всего в нем нуждаются; или куплю индульгенцию; или буду денно и нощно лить слезы? А вдова и сироты? Моя совесть говорит мне, что я обязан заменить им, чем только могу, того, кого я убил, посвятить всю свою жизнь семье, которой принес несчастье. Но даже все это не способно заменить любовь супруга и отца». Так рассуждал ваш отец, всегда поступая сообразно своей строгой морали, и можно сказать, что он никогда никого не обидел; напротив, он старался хотя бы частично загладить добрыми делами несправедливость, которую, по его словам, совершили его предки. Но вернемся к разногласиям дона Рафаэля с отцом Дамасо, – они все более и более обострялись. Отец Дамасо поносил его с кафедры, правда не называя имени, что было просто чудом, ибо от этого священника можно всего ожидать. Я предвидел, что рано или поздно случится беда.

Старый лейтенант снова замолчал, но ненадолго.

– В ту пору по провинции разъезжал один бывший артиллерист, которого уволили из армии за невежество и грубость. Так как ему надо было иметь кусок хлеба, а заниматься физическим трудом ему было запрещено, дабы не подрывать наш престиж, престиж испанцев, то он выхлопотал себе, не знаю с чьей помощью, должность сборщика налогов на средства передвижения. У бедняги не было никакого образования, и тагалы быстро его раскусили; испанец, не умеющий ни читать, ни писать, казался им каким-то диковинным зверем. Все потешались над несчастным, который расплачивался унижением за сбираемые налоги; он понимал, что служит предметом насмешек, и это еще больше ожесточало его душу, и без того грубую и злобную. Ему подавали расписку, нарочно перевернув ее вверх ногами; он притворялся, что читает, и там, где видел пустое место, чертил каракули, которые выдавали его с головой. Тагалы платили, но потешались; он скрипел зубами, но собирал налоги; озлобленный до крайности, он никого не уважал; с вашим отцом он тоже как-то повздорил, и весьма крупно.

И вот однажды, когда этот человек вертел в руках поданную ему в какой-то лавке бумагу, стараясь понять, где начало и где конец, один школьник стал подталкивать своих приятелей, смеяться и указывать на него пальцем. Сборщик налогов услышал смех и увидел, как серьезные лица присутствующих расплываются в насмешливой улыбке. Он вскипел гневом, быстро обернулся и погнался за мальчишками, которые кинулись врассыпную, крича: «Ба, бе, би, бо, бу…»[35]35
  «ба, бе, би, бо, бу…» – слоги, с которых начиналось обучение чтению по-испански.


[Закрыть] Не в силах догнать их, он, разъярившись, швырнул свою палку и попал одному из шалунов в голову, сбив его с ног. Тогда этот изверг подскочил к мальчику и стал топтать его ногами; никто из присутствующих, потешавшихся над ним, не нашел в себе мужества вступиться за ребенка. К несчастью, мимо проходил ваш отец. Полный негодования, он подбежал к сборщику налогов, схватил его за руку и сурово отчитал. У того, верно, потемнело в глазах, он поднял было руку, но ваш отец опередил его и со страшной силой, присущей потомку басков… по словам одних, ударил бывшего артиллериста, по словам других – только оттолкнул его; как бы то ни было, тот покачнулся и, отлетев на несколько шагов, упал и стукнулся головой о камень. Дон Рафаэль спокойно поднял несчастного мальчика на руки и понес его в трибунал. У артиллериста хлынула кровь из горла, и, не придя в себя, он умер через несколько минут. Как и следовало ожидать, вмешалось правосудие, вашего отца арестовали, и все его скрытые враги тотчас сбросили маски. Полились потоки клеветы, его стали обвинять в том, что он еретик и флибустьер[36]36
  Флибустьер (от голланд. vrijbuiter) – мятежник, бунтовщик. Во времена Рисаля, в условиях роста всеобщего недовольства испанским колониальным режимом, представители колониальных властей называли так всех лиц из метисов или филиппинцев – не только активных противников существовавшей системы, но и выступавших с самой умеренной критикой колониальных порядков.


[Закрыть]. Слыть еретиком – всегда большое несчастье, но особенно страшно это было в ту пору, когда пост алькальда[37]37
  Алькальд в Испании – мэр, городской голова, а в испанских Филиппинах – чиновник-испанец, стоявший во главе провинции. Алькальды, сосредоточивая в своих руках судебную и исполнительную власть, чувствовали себя полными хозяевами в провинциях. Как правило, это были малообразованные, ограниченные люди, рассматривавшие свое пребывание в колонии исключительно как сродство личного обогащения за счет эксплуатации местного населения.


[Закрыть] провинции занимал человек, который кичился своей набожностью, читал вместе со своими слугами в церкви молитвы громким голосом, наверное, для того, чтобы все его слышали и молились вместе с ним. Однако слыть флибустьером – это еще хуже, чем быть еретиком и прикончить сразу трех сборщиков податей, умеющих читать, писать и разбираться в тонкостях схоластики. Все отшатнулись от вашего отца; его книги и бумаги были изъяты. Ему вменили в вину то, что он подписывался на «Эль Коррео де Ультрамар»[38]38
  «Эль Коррео де Ультрамар» – испанская газета XIX в., занимавшаяся колониальными проблемами.


[Закрыть] и на мадридские газеты, что он послал вас в немецкую область Швейцарии, что он хранил письма и портрет одного казненного священнослужителя и еще бог знает что сделал! Его обвиняли во всем, даже в том, что он носил тагальскую рубашку, будучи потомком испанцев. Если бы ваш отец был другим, он быстро вышел бы на свободу, ибо нашелся один врач, который объяснял смерть несчастного сборщика кровоизлиянием. Однако вашего отца погубили его богатство, его вера в правосудие и его нелюбовь ко всякого рода беззаконию и несправедливости. Я сам, хоть и считаю отвратительным пользоваться чьей-либо протекцией, явился к генерал-губернатору, предшественнику нынешнего; я обратил его внимание на то, что не может быть флибустьером тот, кто принимает у себя любого испанца, бедняка или эмигранта, предлагая ему кров и стол, и в жилах которого еще кипит благородная испанская кровь. Напрасно я давал голову на отсечение, клялся своей бедностью и офицерской честью, – я добился лишь того, что меня плохо приняли, еще хуже проводили и наградили кличкой «Помешанный»!

Старик остановился, чтобы перевести дыхание, и, не дождавшись ответа от своего спутника, который слушал его, глядя куда-то в сторону, продолжал:

– По поручению отца вашего я принялся искать защитника. Вначале обратился к известному филиппинскому адвокату, молодому А., но он отказался вести дело. «Я его проиграю, – сказал он мне. – Моя защита может стать поводом для нового обвинения, которое выдвинут против него и, возможно, против меня самого. Обратитесь к сеньору М. Он – оратор страстный, красноречивый, к тому же испанец и пользуется большим авторитетом». Я так и поступил; знаменитый адвокат взял на себя защиту, которую провел блестяще. Но врагов было много, и среди них немало тайных. Лжесвидетели шли толпами, и их клеветнические заявления, которые в любой другой стране рассеялись бы как дым от одного иронического или язвительного замечания защитника, здесь обретали вес и значение. Если адвокату удавалось отвести некоторые обвинения, доказав их противоречивость и несостоятельность, то тотчас же всплывали новые. Отца вашего обвиняли в незаконном присвоении многих земель, у него требовали возмещения убытков; утверждали, что он поддерживает связь с тулисанами[39]39
  Тулисан – разбойник (тагал.). На Филиппинах в описываемое время этот термин имел определенный социальный смысл. Тулисанами обычно становились разорившиеся, задавленные налогами и феодальными повинностями крестьяне, которые убегали в малодоступные местности, создавали отряды и нападали на помещичьи и монастырские имения. Во второй половине XIX в. эта стихийная примитивная форма антифеодальной и антиколониальной борьбы получила очень широкое распространение. Как свидетельствуют источники того периода, по некоторым провинциям Лусона, главного острова архипелага, невозможно было проезжать без охраны специальных стражников, а помещичьи усадьбы и монастыри имели большие вооруженные отряды из слуг специально на случай нападения тулисанов.


[Закрыть] для того, чтобы те не трогали его посевы и стада. Дело наконец так осложнилось и запуталось, что через год никто уже не мог в нем разобраться. В это время алькальд был смещен; пришел другой, который имел репутацию человека справедливого, но, к несчастью, он продержался всего лишь несколько месяцев, а его преемник слишком увлекался чистокровными лошадьми.

Страдания, тревоги, ужасные условия тюремной жизни, а может быть, и душевная боль, испытанная им при виде человеческой неблагодарности, подорвали железное здоровье вашего отца и наградили его недугом, который исцеляется только могилой. И когда все уже должно было завершиться, когда с него должны были снять обвинения в измене родине и убийстве сборщика, он умер в тюрьме в полном одиночестве. Я застал его уже на смертном одре.

Старик умолк. Ибарра не вымолвил ни слова. Меж тем они подошли к воротам казармы. Офицер остановился и, протягивая юноше руку, сказал:

– Подробности, молодой человек, узнаете у капитана Тьяго. А сейчас – спокойной ночи! Мне надо посмотреть – не случилось ли тут чего.

Ибарра с чувством пожал костлявую руку лейтенанта и молча проводил его глазами до дверей. Затем медленно обернулся и, увидев пустую пролетку, махнул кучеру рукой.

– Гостиница «Лала»! – проговорил он едва слышно.

«Наверно, только что из тюрьмы», – подумал про себя кучер, хлестнув лошадей.