Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

LII. Карты и тени

Тучи скрыли луну; холодный ветер, предвестник наступающего декабря, гнал сухие листья и поднимал пыль на узкой тропке, что вела на кладбище.

Три тени шептались у кладбищенских ворот.

– Ты говорил с Элиасом? – спросил один голос.

– Нет, ты же знаешь, он очень скрытный и осторожный, но, наверное, будет заодно с нами, ведь дон Крисостомо спас ему жизнь.

– Поэтому и я пошел на такое, – сказал первый голос. – Дон Крисостомо помог мне определить жену к лекарю в Маниле. Я теперь займусь монастырем и сведу счеты со священником.

– А мы направимся в казармы, пусть знают эти солдафоны, что у нашего отца остались сыновья.

– Сколько вас всех?

– Пять, пятерых хватит. Но слуга дона Крисостомо говорит, что нас будет двадцать.

– А если дело провалится?

– Т-сс! – сказал кто-то, и голоса смолкли.

В полумраке показалась еще одна тень, она скользила вдоль ограды и время от времени останавливалась, будто озираясь. И не без причины. Сзади на расстоянии двадцати шагов кралась другая тень, чуть повыше первой и более темная; она легко касалась земли и тотчас же исчезала, словно проваливаясь в преисподнюю, всякий раз, как только первая останавливалась и оглядывалась назад.

– За мной следят! – прошептала первая тень. – Не жандармы ли? Неужто отец эконом обманул?

– Говорят, встреча будет здесь, – тихо промолвила вторая тень. – Не иначе, замышляется что-то дурное, раз оба брата ничего мне не сказали.

Первая тень добралась наконец до ворот кладбища. Трое, стоявшие там, вышли навстречу.

– Это вы?

– А это вы, сеньор?

– Надо разойтись, за мной следят! Завтра дадут вам оружие, и к вечеру будьте готовы. Общий пароль – «Да здравствует дон Крисостомо». Идите!

Три тени скрылись за оградой. Вновь прибывший притаился в нише.

– Посмотрим, кто за мной следит! – пробормотал он.

Вторая тень осторожно подошла и остановилась, оглядываясь по сторонам.

– Я опоздал! – сказала тень вполголоса. – Но, может быть, они еще возвратятся.

Заморосил частый дождик, непогода грозила затянуться, и эта тень тоже скользнула в нишу. Здесь второй пришелец, конечно, столкнулся с первым.

– О! Вы кто? – спросил второй, голос его звучал мужественно.

– А вы кто такой? – спокойно ответил первый.

Минутное молчание; оба пытались узнать друг друга по голосу и различить впотьмах черты лица.

– Вы чего здесь ждете? – спросил человек с мужественным голосом.

– Жду, когда пробьет восемь и мертвецы укажут карту; я хочу выиграть сегодня ночью, – ответил без колебания другой. – А вы зачем пришли?

– За т… тем же самым.

– Вот как! Очень рад, что не останусь в одиночестве. Я взял с собой колоду карт; с первым ударом колокола выну карты, со вторым ударом – сдам. Те, которые шевельнутся, – это карты мертвецов, и их надо вытащить. Вы тоже принесли колоду?

– Нет!

– Как же так?

– Очень просто; вы сдадите им, а они, я надеюсь, – мне.

– А если мертвецы не захотят сдать?

– Что поделаешь? Мертвецов пока еще нельзя заставить играть…

Они помолчали.

– Вы при оружии? А вдруг придется драться с мертвецами?

– На то есть кулаки, – ответил более рослый из двух.

– Ох, черт, совсем забыл! Мертвецы указывают карту только одному живому, а нас двое.

– Правда? Но я не собираюсь уходить.

– И я тоже, мне нужны деньги, – ответил низенький. – А мы вот что сделаем – сыграем друг с другом, и тот, кто проиграет, уйдет.

– Ладно, – без особой охоты согласился другой.

– Тогда начнем… У вас есть спички?

Они вошли на кладбище, отыскали в полумраке удобное местечко у ниши и сели на камень. Низенький вынул из своего салакота карты, другой зажег спичку.

При вспышке огня оба взглянули друг на друга, но, судя по выражению их лиц, они не были знакомы.

Тем не менее мы можем узнать в более высоком человеке с мужественным голосом Элиаса, в низкорослом со шрамом на лице – Лукаса.

– Снимите! – сказал Лукас, не спуская глаз с партнера. Он смахнул кости, лежавшие на камне, и сдал туза и валета. Элиас жег спички одну за другой.

– На валета! – сказал он и, чтобы отметить карту, положил на нее позвонок.

– Играю! – сказал Лукас, сбросил три-четыре карты и вытащил туза. – Вы проиграли, – добавил он, – теперь оставьте меня одного попытать счастья.

Элиас, не говоря ни слова, исчез, растворившись во мраке.

Через несколько минут часы на церкви пробили восемь, и колокол возвестил о наступлении часа молитвы за упокой, но Лукас никого не приглашал сыграть в карты, не призывал, как велело поверье, мертвецов. Он обнажил голову и забормотал молитвы, крестясь с таким усердием, что мог бы затмить самого главу братства Сантисимо Росарио.

Дождь все моросил. В девять часов на улицах уже стало темно и пусто. Масляные фонари, которые полагалось вывешивать жителям, едва освещали круг радиусом не больше метра: казалось, их зажгли для того, чтобы окружающая мгла была еще непроглядней.

Два жандарма прохаживались по улице из одного конца в другой, неподалеку от церкви.

– Холодно! – сказал один из них по-тагальски с висайским акцентом[161]161
  На висайском языке говорят филиппинцы – жители Висаяс, группы островов Филиппинского архипелага. Существует несколько диалектов висайского языка, например, себуанский и панаянский, на которых говорят жители островов Себу и Паная.


[Закрыть]. – Никакого дьявола мы не схватим, некого прятать в альфересов курятник… Смерть того бандита кое-чему их научила; скука адская.

– Ты прав, скучно, – ответил другой. – Никто не крадет, не бунтует. Но, слава богу, говорят, Элиас сейчас в городе. Альферес обещал, кто его поймает, того не будут сечь целых три месяца.

– Вот как! Ты знаешь его приметы? – спросил висаец.

– Еще бы! Альферес говорит, что он высокого роста; отец Дамасо – что среднего; кожа темная, глаза черные, нос – правильный, рот – правильный, бороды нет, волосы черные…

– Ну, а особые приметы?

– Рубаха черная, штаны черные, дровосек.

– Ага! Не удерет, – вижу его как на ладони.

– Не спутай его с кем другим, похожим.

И оба стража продолжали обход.

При тусклом свете фонарей мы снова можем различить две тени, осторожно крадущиеся одна за другой. Их остановил громкий возглас: «Кто идет?» Первый прохожий дрожащим голосом ответил: «Испания!»

Солдаты схватили его и потащили к фонарю, чтобы лучше рассмотреть. Это был Лукас, но стражи еще колебались и вопросительно глядели друг на друга.

– Альферес не говорил, что у него шрам, – сказал висаец вполголоса. – Ты куда идешь?

– Заказать мессу на утро.

– Ты не видел Элиаса?

– Я его не знаю, сеньор, – ответил Лукас.

– Тебя не спрашивают, знаешь ли ты его, дурак! Мы его тоже не знаем. Тебя спрашивают, не видел ли ты его?

– Нет, сеньор.

– Слушай внимательно, я тебе скажу его приметы. Ростом бывает высокий, бывает средний; волосы и глаза черные, все остальное – правильное, – сказал висаец. – Теперь ты его представляешь себе?

– Нет, сеньор! – ответил Лукас, совсем сбитый с толку.

– Тогда ты осел! Осел! – И ему дали пинка.

– А знаешь, почему для альфереса Элиас высокий, а для священника – низкий? – задумчиво спросил тагал висайца.

– Нет.

– Потому что альферес лежал в канаве, когда смотрел на него, а священник стоял.

– Правда! – воскликнул висаец. – Ну и голова! И почему ты жандарм?

– Я не всегда был жандармом, я был контрабандистом, – с гордостью ответил тагал.

Но тут их внимание привлекла другая тень; они крикнули: «Кто идет?» – и потащили прохожего к свету. На этот раз перед ними оказался сам Элиас.

– Куда идешь?

– Я гонюсь, сеньор, за человеком, который покалечил моего брата и хотел его убить; у этого человека шрам на лице и зовут его Элиас…

– Ох! – воскликнули оба стража и испуганно переглянулись.

В следующий миг они бросились бежать к церкви, в дверях которой несколько минут назад исчез Лукас.

LIII. Il buon di si conosce da mattina[162]162
  Хороший день узнается по утру (итал.).


[Закрыть]

С утра по селению разнеслась весть, что накануне вечером на кладбище видели много огоньков.

Глава VOT[163]163
  Высокочтимый орден терциариев.


[Закрыть] говорил, что это были зажженные света, описывал их размер и форму, но затруднялся назвать точное число, – по его словам, свечей было больше двадцати. Сестра Сипа из братства Сантисимо Росарио не могла стерпеть того, что кто-то из соперничающего братства похваляется хотя бы тем, что видел этот знак божий; сестра Сипа жила, правда, не близко оттуда, но зато она слышала жалобы и стоны и даже, по ее словам, узнала голоса некоторых особ, с которыми она когда-то… но христианское милосердие велело ей не только прощать, но и молиться за них, умалчивая об именах, за что люди прозвали ее святой блудницей. Сестра Руфа, по правде сказать, не обладала таким острым слухом, но и она не могла стерпеть того, что сестра Сипа что-то слышала, а она нет. По этой причине ей привиделся сон, в котором ей явились многие души, и мертвецов и живых людей; страждущие души просили сестру Руфу уделить им несколько из ее индульгенций, аккуратно ею переписанных и бережно хранимых. Она могла бы даже сообщить их имена заинтересованным семьям и за это просила лишь сделать небольшое пожертвование в пользу папы.

Пастушок, который отважился утверждать, что видел только один огонек и двух человек в салакотах, едва избежал розог. Напрасно он клялся, что с ним были его буйволы и они могут подтвердить правдивость его слов.

– Ты что, больше знаешь, чем глава ордена и сестры? Греховодник, еретик! – кричали ему со злостью.

Священник поднялся на кафедру и снова начал вещать о чистилище; снова прихожане стали вытаскивать монеты из тайников, чтобы заказать мессу.

Но оставим в покое скорбящие души и послушаем беседу дона Филипо и старого Тасио, который был болен и лежал в своем пустом доме. Уже несколько дней философ – или безумец – не вставал с постели, одолеваемый какой-то слабостью, которая с каждым днем увеличивалась.

– По правде говоря, не знаю, стоит ли поздравлять вас с отставкой; раньше, когда префект так нагло презирал мнение большинства, просить об отставке было разумно; но теперь, когда вы вступили в борьбу с жандармами, это некстати. Во время войны надо оставаться на своем посту.

– Но не в том случае, если сам генерал подкуплен, – ответил дон Филипо. – Вы же знаете, что на следующее утро префект выпустил на свободу жандармов, которых я арестовал, и отказался отдать их под суд. А без согласия начальства я ничего не могу сделать.

– Один вы ни на что не способны, но вместе с другими могли бы сделать многое. Вам следовало использовать это событие, чтобы подать пример остальным городам. Право народа выше смехотворного авторитета префекта; это могло бы послужить началом хорошего урока, но вы упустили возможность.

– Что я мог бы предпринять против этого представителя мракобесия? Вот сеньор Ибарра, он ведь тоже склонился перед суеверием толпы. Вы думаете, он в самом деле верит в формальное отлучение?

– Положение ваше не одинаково: сеньор Ибарра хочет сеять, а для того чтобы сеять, надо склоняться к самой земле и подчиняться ее законам; ваша миссия – сотрясать, для того же, чтобы сотрясать, нужны сила и порыв. Кроме того, борьба должна вестись не против одного префекта, а я бы сказал – против всех, кто злоупотребляет своей силой, кто возмущает общественное спокойствие, кто изменяет своему долгу; и вы не остались бы в одиночестве, ибо страна наша теперь не та, какой она была двадцать лет назад.

– Вы так думаете? – спросил дон Филипо.

– А вы этого не чувствуете? – ответил старец, приподнимаясь на постели. – О, я вижу, вы не знаете прошлого, не думали над тем, к чему привела иммиграция европейцев, поездки нашей молодежи в Европу и знакомство с новыми книгами. Изучайте и сравнивайте. Разумеется, еще существует королевский и папский университет святого Томаса со своим ученейшим советом магистров, где изощряются в формулировании всяких тонкостей и занимаются схоластическими хитросплетениями. Но где вы теперь найдете ту воспитанную на метафизике молодежь моего времени, которая получала средневековое образование, туманившее мозги, и в конце концов умирала где-нибудь в глуши, запутавшись в софизмах, так и не постигнув атрибутов «сущего», не решив вопроса о «сущности» и «существовании», этих возвышенных понятиях, заставляющих нас забывать о главном – о нашем собственном существовании и значении. Посмотрите на нынешних детей! С энтузиазмом глядят они на открывающиеся перед ними более широкие горизонты, изучают историю, математику, географию, литературу, естественные науки, языки, – предметы, одни названия которых приводили нас в ужас, словно ересь; самые свободомыслящие люди моего времени заявляли, что они стоят ниже категорий Аристотеля и законов логики. Ныне человек наконец понял, что он человек, и перестал дивиться божеству, думать о том, что недоступно зрению и осязанию, перестал выводить законы из химер, порождаемых его воображением. Человек понял, что его владения – это обширный мир и что он способен постичь его. Устав от бесполезных и суетных усилий, он обратил взор к земле и приглядывается к тому, что его окружает. Посмотрите, какие ныне рождаются поэты; музы природы постепенно открывают нам свои сокровищницы и начинают улыбаться нам, воодушевляя на труд. Научные эксперименты уже дали первые плоды, и со временем наука разовьется еще больше. Новые правоведы опираются на новые основы философии права. Некоторые из них начинают блистать во мраке, окружающем нашу судейскую трибуну, и предвещают изменения, которые с годами произойдут. Послушайте, что говорит молодежь, посетите аудитории, и вы услышите другие имена в стенах, где мы слышали только о святом Фоме, Суаресе, Амате, Санчесе[164]164
  Франсиско Суарес – испанский теолог конца XVI – начала XVII в.; Феликс Амат – испанский церковник, живший в XVIII в.; Педро Антонио Санчес – испанский теолог XVIII в. Все они были причислены католической церковью к лику святых.


[Закрыть] и других кумирах моей эпохи. Напрасно монахи с амвонов сетуют на упадок нравов, как рыботорговцы – на жадность покупателей, не замечая того, что их товар уже протух и негоден. Напрасно протягивают монастыри свои щупальца, впиваются корнями в землю, чтобы задушить в городах ростки нового. Время богов прошло; корни дерева могут истощить льнущие к нему растения, но они не в состоянии лишить жизни другие существа, которые, как птицы, устремляются ввысь.

Философ говорил с воодушевлением, его глаза сверкали.

– Однако ростки нового еще слабы; если все ополчатся на прогресс, который так дорого нам обходится, их смогут задушить, – с сомнением заметил дон Филипо.

– Задушить?.. Кто же их задушит? Разве человек, этот жалкий пигмей, способен задушить прогресс – мощное дитя времени и мирового развития? Разве когда-нибудь это ему удавалось? Догма, эшафот и костер, стараясь остановить прогресс, лишь ускоряют его. «Е риг si muove»[165]165
  А все-таки она движется (итал.).


[Закрыть] – сказал Галилей, когда доминиканцы вынуждали его объявить, что земля не движется. То же можно сказать и о прогрессе человечества. Да, будет сломлена воля многих людей, многие падут жертвой, но это неважно: прогресс не остановишь, и на крови павших поднимутся новые, мощные всходы. Смотрите! Даже пресса, как ни тщится она быть ретроградной, тоже сделала шаг вперед. Сами доминиканцы не могут противостоять этому закону и подражают иезуитам, своим непримиримым врагам: устраивают в монастырях празднества, спектакли, сочиняют стихи, ибо, хотя им кажется, будто они живут еще в пятнадцатом веке, у них хватает разума понять, что иезуиты поступают правильно и примут участие в формировании будущего тех молодых народов, которые они воспитали.

– По-вашему, иезуиты идут в ногу с прогрессом? – удивленно спросил дон Филипо. – Тогда почему на них нападают в Европе?

– Я вам отвечу словами одного старого схоласта, – ответил философ, снова опустившись на подушку. Лицо его приняло насмешливое выражение. – С прогрессом можно идти тремя способами: впереди него, рядом и сзади. Первые ведут, вторые дают себя вести, третьих тащат насильно, – к ним-то и принадлежат иезуиты. Они предпочли бы указывать направление прогрессу, однако они понимают его мощь и разнообразие его тенденций, а потому капитулируют перед ним. Они согласны следовать сзади, лишь бы не быть раздавленными и не застрять на полпути во мраке. А мы, на Филиппинах, отстали по крайней мере на три века от колесницы прогресса: мы едва выходим из средневековья. Поэтому иезуиты, которые для Европы являются прошлым, у нас знаменуют прогресс. Филиппины обязаны им введением начатков просвещения, изучением естественных наук – этой души девятнадцатого века, так же как обязаны доминиканцам схоластикой, наукой уже мертвой, несмотря на усилия папы Льва Тринадцатого: никакой папа не воскресит того, что осуждено общественным мнением… Но о чем мы говорили? – спросил старик, меняя тон. – А, о современном положении Филиппин… Да, теперь у нас начинается эпоха борьбы, точнее, у вас: наше поколение близится к закату, мы уходим. Борьба идет между прошлым, которое с проклятиями цепляется за шатающийся феодальный замок, и будущим, триумфальная песнь которого, несущая добрые вести из других стран, слышится вдали, в сиянии занимающейся зари… Кто же падет и будет погребен под обломками?

Старик замолчал и, видя, что дон Филипо задумчиво смотрит на него, прибавил, улыбнувшись:

– Я, кажется, догадываюсь, о чем вы думаете.

– Правда?

– Вы думаете, что я вполне могу ошибаться, – сказал он, печально улыбаясь. – У меня сегодня лихорадка, да и кто из нас непогрешим. «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо», – сказал Теренций[166]166
  Цитата из пьесы «Самоистязатель» знаменитого римского комедиографа Теренция (194–159 гг. до н. э.).


[Закрыть]. Но если порой разрешаешь себе помечтать, почему не предаться приятным мечтам в последние часы жизни? К тому же я всегда жил только мечтами! Вы правы, это мечты! Наши юноши думают лишь о любовных интрижках и развлечениях, они тратят больше времени и трудов на то, чтобы обмануть и обесчестить девушку, чем на то, чтобы позаботиться о благе родины. Наши женщины отдают все помыслы дому господню и святому семейству, забывая о своем доме и о своем семействе. Наши мужчины деятельны только в разврате и отважны в грязных похождениях. Дети начинают жизнь среди мрака и рутины; юноши в расцвете сил не имеют никаких идеалов, а люди зрелого возраста ни к чему не способны, разве что своим примером разлагать юношество… Я рад, что умираю… «Claudite jam rivos, pueri…»[167]167
  Последний стих эклоги Виргилия: «Остановите воду, дети, (поля уже утолили жажду)». Здесь в смысле: «Довольно, хватит…»


[Закрыть]

– Дать вам какое-нибудь лекарство? – спросил дон Филипо, чтобы переменить тему разговора, который опечалил больного.

– Умирающим не нужны лекарства, они нужны вам, остающимся. Скажите дону Крисостомо, чтобы он навестил меня завтра, мне надо сказать ему нечто важное. Через несколько дней я уйду. Филиппины – во мгле!

Поговорив еще несколько минут с больным, дон Филипо, мрачный и задумчивый, покинул его дом.

LIV. Заговор

Quidquid latet, adparebit, hil inultum remanebit[168]168
  «Все, что было сокрыто, станет явным, ничто не останется безнаказанным» (лат.). Из текста католической заупокойной мессы.


[Закрыть]

Церковный колокол возвестил о вечерней службе. Все остановились, бросили свои дела и обнажили головы: землепашец, возвращавшийся верхом с поля, оборвал песню, которую пел в такт размеренной поступи буйвола, и зашептал молитву; женщины стали осенять себя крестным знамением посреди улицы и быстро зашевелили губами, дабы никто не усомнился в их благочестии; мужчина перестал гладить петуха и забормотал «ангелюс»[169]169
  «Ангелюс» – относящаяся к «таинству пресуществления» католическая молитва «Angelus» (лат.), соответствующая православной «Ныне силы небесные». Так же называется колокол, обязательно звонящий во время молитвы.


[Закрыть], чтобы судьба была к нему милостива. В домах молились во весь голос… Все шумы стихли, их заглушила «Аве Мария».

К возмущению многих старух, сам священник поспешно шел по улице в шляпе и – что совсем уж возмутительно! – направлялся к дому альфереса. Усердные богомолки хотели было дать губам передышку и приложиться к руке отца Сальви, но он не обратил на них внимания; сегодня ему не доставляло никакого удовольствия совать свою костлявую руку под христианский нос, чтобы потом позволить ей соскользнуть ненароком (как замечала донья Консоласьон) на грудь хорошенькой девушки, наклонившейся испросить благословения. Видно, какое-нибудь важное дело заставило его забыть о собственных интересах и интересах церкви!

Действительно, в большой спешке поднялся он по лестнице и постучал в дверь к альфересу, который вышел с нахмуренными бровями в сопровождении своей мрачно ухмылявшейся половины.

– А, отец настоятель, я как раз собирался сейчас к вам; этот ваш рогоносец…

– У меня дело чрезвычайной важности…

– Я не позволю позорить мой дом… Я пущу ему пулю в лоб, если он вернется!

– Если вы сами доживете до завтрашнего дня! – проговорил священник, с трудом переводя дыхание, и направился в зал.

– Что? Вы думаете, этот сопляк меня убьет? От одного моего пинка он полетит вверх тормашками!

Отец Сальви попятился и невольно взглянул на ноги альфереса.

– Вы о ком говорите? – спросил он, вздрогнув.

– О ком же, как не об этом дуралее, который предложил мне стреляться на пистолетах в ста шагах?

– А! – облегченно вздохнул священник и добавил: – Я пришел поговорить с вами по весьма срочному делу.

– Какие там еще дела! Хватит мне тех двух мальчишек!

Если бы свет масляной лампы был поярче, а стекло на ней не так грязно, альферес заметил бы, как побледнело лицо священника.

– Сейчас речь идет о жизни или смерти всех нас! – вполголоса ответил отец Сальви.

– Смерти? – бледнея, повторил альферес. – Разве этот юнец так метко стреляет?..

– Я не о нем говорю.

– А о ком же?

Монах кивнул на дверь, и альферес захлопнул ее своим привычным способом – ударом ноги. Альферес считал, что руки – излишняя принадлежность тела, и, по-видимому, ничего не потерял бы, перестав быть двуруким. Из-за двери донеслось громкое проклятье и шум.

– Скотина! Ты мне лоб расшиб! – вскричала супруга альфереса.

– А теперь выкладывайте! – сказал спокойно хозяин дома отцу Сальви.

Тот молча поглядел на него, затем спросил гнусавым и монотонным голосом проповедника:

– Вы видели, как я спешил к вам?

– Черт побери! Я думал, вас понос прохватил!

– Да, – сказал священник, не обращая внимания на грубость альфереса, – когда я настолько забываю о своем сане, значит, на то есть серьезные причины.

– Ну и что дальше? – спросил альферес, топнув ногой.

– Спокойствие!

– Тогда чего же вы так бежали?

Священник приблизился к нему и таинственно прошептал:

– Вы еще ничего не знаете?

Альферес пожал плечами.

– Итак, вы говорите, что совершенно ничего не знаете?

– Вы хотите сообщить мне об Элиасе, которого вчера вечером спрятал ваш отец эконом? – спросил тот.

– Нет, речь пойдет не об этих баснях, – с досадой ответил священник, – а о большой опасности.

– Черт! Да говорите же наконец!

– Хорошо! – медленно и с некоторым презрением сказал монах. – Вы еще раз убедитесь, какую важную роль играем мы, священнослужители: последний послушник стоит целого полка жандармов, а уж священник… – И, понизив голос, продолжал таинственно: – Я раскрыл большой заговор!

Альферес подскочил и обалдело уставился на священника.

– Страшный, искусно подготовленный заговор! Мятежники выступят этим вечером.

– Этим вечером! – воскликнул альферес, оттолкнув священника и бросаясь к револьверу и сабле, висевшим на стоне.

– Кого хватать? Кого хватать? – кричал он.

– Успокойтесь! Благодаря моей расторопности еще есть время до восьми.

– Всех расстреляю!

– Послушайте! Сегодня вечером одна женщина, чье имя я не могу назвать – это тайна исповеди, – подошла ко мне и все рассказала. В восемь часов внезапно атакуют казармы, разграбят монастырь, захватят полицейский катер и перебьют всех нас, испанцев.

Альферес был ошеломлен.

– Женщина не сказала больше ничего, – добавил священник.

– Больше ничего? Я ее арестую!

– Не советовал бы делать этого: исповедальня – ступень к трону самого господа бога.

– Нечего тут толковать о боге да милосердии! Схватить ее!

– Вы совсем потеряли голову. Прежде всего нам надо подготовиться; вооружите потихоньку солдат и устройте засаду; пришлите мне в монастырь четырех жандармов и предупредите тех, что на катере.

– Катера нет здесь! Я попрошу подкрепления из других частей!

– Нельзя, это привлечет внимание, и заговорщики откажутся от своего замысла. Самое важное – схватить их живьем, и тогда уж они попляшут у нас, я хочу сказать, у вас. Мне, как священнику, не приличествует вмешиваться в эти дела. Вот где вы можете заработать кресты и звезды; только прошу вас упомянуть, что именно я первый предупредил вас.

– Будет упомянуто, падре, будет, и вам, чего доброго, достанется митра! – ответил сияющий альферес, поглядывая на рукава своего мундира.

– Значит, вы пришлете мне четырех переодетых жандармов, да? Будьте осмотрительны, и вечером на вас посыплются звезды и кресты.

В это время по дороге к дому Крисостомо бежал какой-то человек. Поспешно поднявшись по лестнице, он спросил слугу:

– Сеньор Ибарра дома? – Судя но голосу, то был Элиас.

– Работает в своем кабинете.

Ибарра, с нетерпением ожидавший часа, когда он сможет объясниться с Марией-Кларой, пытался занять себя работой в своей лаборатории.

– А, это вы, Элиас? – воскликнул он. – Я думал о вас: вчера я забыл спросить у вас имя того испанца, в доме которого жил ваш дед.

– Сейчас речь не обо мне, сеньор…

– Посмотрите-ка, – продолжал Ибарра, не замечай волнения юноши и поднося к огню стебель тростника. – Я сделал важное открытие: этот тростник не воспламеняется…

– Сейчас, сеньор, не до тростника; вам надо собрать ваши бумаги и скрыться ровно через минуту.

Ибарра в изумлении посмотрел на Элиаса и, увидев его мрачное лицо, выронил тростник.

– Сожгите все, что могло бы вас скомпрометировать; через час вам уже надо быть в более безопасном месте.

– Но почему? – спросил тот наконец.

– Спрячьте самые ценные вещи…

– Но почему?

– Сожгите все письма, написанные вами или адресованные вам: самое невинное из них могут истолковать вам во вред…

– Однако почему я должен это сделать?

– Почему? Потому что я сейчас раскрыл заговор, который приписывается вам, чтобы вас погубить.

– Заговор? Кто же эти негодяи?

– Мне не удалось узнать имени зачинщика; я только что говорил с одним из несчастных, подкупленных для бунта, но не смог его разубедить.

– А он не сказал вам, кто ему заплатил?

– Сказал, но потребовал, чтобы я хранил тайну; он сообщил, что деньги дали вы.

– Боже милостивый! – воскликнул пораженный Ибарра.

– Сеньор, поверьте, нельзя терять времени, мятеж может вспыхнуть сегодня же вечером!

Широко раскрыв глаза и обхватив руками голову, Ибарра, казалось, не слышал его слов.

– Выступление не предотвратить, – продолжал Элиас, – я прибыл слишком поздно, не знаю никого из предводителей… Спасайтесь, сеньор, сохраните себя для родины!

– Но куда бежать? Этим вечером меня ждут в одном доме! – воскликнул Ибарра, думая о Марии-Кларе.

– В любой другой город, в Манилу, в дом какого-нибудь сановного лица, но только не оставайтесь здесь, чтобы не сказали, что вы руководите мятежом!

– А если я сам сообщу о заговоре?

– Сообщите, вы? – воскликнул Элиас, взглянув на него и отступив на шаг. – Вы станете предателем и трусом в глазах заговорщиков и малодушным в глазах всех других; люди скажут, что вы устроили им западню, чтобы выслужиться, скажут, что…

– Но что же мне делать?

– Я уже сказал вам: уничтожить бумаги, имеющие к вам прямое или косвенное отношение, бежать и ожидать дальнейших событий…

– А Мария-Клара? – вздохнул юноша. – Нет, лучше смерть!

Элиас скрестил руки на груди и сказал:

– Хорошо, по крайней мере отведите первый удар, подготовьтесь к аресту!

Ибарра обескураженно огляделся по сторонам.

– Тогда помогите мне; там, в тех бюварах, переписка нашей семьи; отберите письма моего отца; может быть, именно они могут меня скомпрометировать. Читайте подписи.

И юноша в отчаянии растерянно открывал и запирал ящики, перебирал бумаги, бегло просматривал письма, рвал одни, откладывал другие, вытаскивал книги, перелистывал их и т. д. Элиас делал то же самое, – не в таком волнении, но с неменьшим усердием. Вдруг он остановился, удивленно подняв брови, повертел в руках какую-то бумагу и спросил дрогнувшим голосом:

– Ваша семья была знакома с доном Педро Эибаррамендия?

– Еще бы! – ответил Ибарра, открывая ящик и вытаскивая ворох бумаг. – Это мой прадед!

– Дон Педро Эибаррамендия – ваш прадед? – переспросил Элиас, изменившись в лице и страшно побледнев.

– Да, – рассеянно отвечал Ибарра. – Мы только сократили его фамилию – она слишком длинна.

– Он был из басков? – снова спросил Элиас, подойдя ближе.

– Из басков. Но что с вами? – удивился Ибарра.

Элиас сжал кулак, поднес его ко лбу и посмотрел в упор на Крисостомо, который попятился, напуганный выражением его лица.

– Знаете, кто был дон Педро Эибаррамендия? – проговорил Элиас сквозь зубы. – Дон Педро Эибаррамендия был тот подлец, который оклеветал моего деда и послужил причиной всех наших несчастий. Я везде искал его потомков, и вот бог свел меня с вами! Теперь расплачивайтесь за наши страдания!

Крисостомо глядел на него, потрясенный; но Элиас схватил его за руку и прорычал голосом, в котором звучали горечь и ненависть:

– Взгляните на меня, взгляните, как я страдаю, а вы живете, любите, вы богаты, у вас есть дом, вас уважают, вы живете… живете!

Вне себя, он кинулся к маленькой коллекции оружия, но, схватив два кинжала, тут же их выронил и безумным взглядом посмотрел на Ибарру, который стоял неподвижно.

– Что я делаю? – прошептал Элиас и выбежал из комнаты.