Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

IX. Внутренние дела

Ибарра не ошибся: в «виктории» действительно ехал отец Дамасо, и направлялся он в тот самый дом, откуда юноша недавно вышел.

– Куда это вы собрались? – спросил монах Марию-Клару и тетушку Исабель, которые садились в экипаж, украшенный серебряными бляхами, и с озабоченным видом потрепал девушку по щеке.

– В монастырь за вещами, – ответила она.

– А, да-да! Еще посмотрим, кто сильнее, еще посмотрим… – рассеянно пробормотал отец Дамасо; обе женщины с удивлением взглянули на него. Опустив голову, он медленно пошел к лестнице и стал подниматься наверх.

– Наверное, готовятся к проповеди, учит ее наизусть! – сказала тетушка Исабель. – Садись, Мария, иначе мы опоздаем.

Готовился ли отец Дамасо к проповеди или нет, мы не знаем, но, видимо, мысли его были заняты чем-то очень важным, ибо он даже не протянул руки капитану Тьяго, и тому пришлось согнуться в три погибели, чтобы поцеловать ее.

– Сантьяго! – было первое, что вымолвил монах. – Мы должны поговорить о делах весьма важных, пойдем в твой кабинет.

Капитан Тьяго, встревожившись, не нашелся, что ответить, но повиновался и последовал за дюжим священником, который сам запер дверь.

Пока они ведут тайные переговоры, посмотрим, что делает отец Сибила.

Ученый доминиканец не остался в церкви: отслужив раннюю мессу, он отправился в монастырь своего ордена, находившийся у ворот, которые носили имя Изабеллы Второй или Магеллана, в зависимости от того, какая королевская фамилия правит в Мадриде.

Не обращая внимания на дивный аромат какао, на стук шкатулок и звон монет, доносившиеся из монастырской кладовой, и едва ответив на почтительный поклон брата эконома, отец Сибила поднялся наверх, пересек несколько коридоров и постучал костяшками пальцев в дверь.

– Войдите, – еле слышно ответили ему.

– Да ниспошлет господь здоровья вашему преподобию! – сказал, входя, молодой доминиканец.

В большом кресле сидел старый священнослужитель, с изможденным восковым лицом, похожий на святых кисти Риберы[65]65
  Рибера Хосе (род. ок. 1591 г. – ум. 1652 г.) – выдающийся испанский живописец и гравер.


[Закрыть]. Глаза ввалились в темные глазницы, и под густыми, всегда нахмуренными бровями блестели особенно ярко; то были глаза умирающего.

Отец Сибила наблюдал за ним некоторое время, скрестив руки на груди под чудотворной ладанкой с мощами святого Доминика. Потом молча и выжидательно склонил голову.

– Ох! – вздохнул больной. – Мне советуют делать операцию, Эрнандо, операцию в моем возрасте! О, эта страна, эта ужасная страна! Не повторяй моих ошибок, Эрнандо!

Отец Сибила медленно поднял глаза и вперил их в лицо больного.

– Что же вы решили, ваше преосвященство? – спросил он.

– Умереть! Увы, ничего другого мне не остается. Я очень страдаю, но… и я заставлял страдать многих… Счеты сводятся! А ты как? С чем пожаловал?

– Я пришел рассказать вам о том, что вас интересовало.

– А! Ну и как?

– Э! – ответил с досадой молодой монах, садясь и презрительно морщась. – Нам рассказывали сказки; молодой Ибарра – разумный юноша, вовсе не глупец, и, кажется мне, славный малый.

– Ты так думаешь?

– Вчера вечером произошло столкновение!

– Уже? Каким образом?

Отец Сибила вкратце сообщил о том, что произошло между отцом Дамасо и Крисостомо Ибаррой.

– Кроме того, – добавил он в заключение, – юноша женится на дочери капитана Тьяго, воспитанной в обители наших сестер; он богат и не захочет стать нашим врагом, потому что не захочет лишиться счастья и богатства.

Больной кивнул головой в знак согласия.

– Да, ты прав… С такой женой и таким тестем он будет принадлежать нам душой и телом. А если нет – тем лучше, пусть открыто объявит себя нашим врагом!

Отец Сибила удивленно взглянул на старика.

– Лучше для нашего святого ордена, хочу я сказать, – добавил тот, тяжело дыша. – Я предпочитаю нападки врагов похвалам глупцов и лести друзей… которым за это платят.

– Вы так полагаете, ваше преподобие?

Больной грустно взглянул на него и ответил, с трудом переводя дыхание:

– Запомни! Власть наша будет жить, пока в нее верят. Если на нас нападают, правительство говорит: на них нападают, ибо видят в них помеху своему вольнодумству, значит, надо оберегать их.

– А если наговорам поверят? Правительство иногда…

– Не поверят!

– И все же, если кто-нибудь, движимый корыстью, захочет присвоить себе наши доходы… если явится такой дерзкий смельчак…

– Тогда горе ему!

Оба умолкли.

– Кроме того, – продолжал больной, – нам полезно, чтобы на нас нападали, чтобы нас тревожили: это выявляет наши слабости, а значит, помогает укрепиться. Чрезмерные восхваления усыпляют нас, вводят в заблуждение, мы становимся смешными, и в тот день, когда над нами станут смеяться, наша власть падет здесь, как пала в Европе. Деньги больше не потекут в наши церкви, никто не станет покупать ни ладанок, ни четок, ничего; когда же мы лишимся богатства, мы утратим и влияние на народ.

– Э! У нас останутся еще наши поместья, наши угодья…

– Все будет потеряно, как в Европе! И хуже всего то, что мы сами роем себе яму. Возьмем, к примеру, это неуемное стремление ежегодно повышать – по собственному произволу – арендную плату на наши земли, это стремление, которое я тщетно старался пресечь во всех капитулах и которое нас губит! Индеец вынужден покупать землю у других собственников, чьи участки оказываются не хуже или даже лучше наших. Боюсь, что наш закат начался: Quos vult perdere Jupiter dementat prius[66]66
  Кого Юпитер хочет погубить, того он прежде лишает разума (лат.).


[Закрыть]. Не следует увеличивать бремя, народ и так ропщет. Ты правильно решил: пусть другие сами сводят свои счеты, а мы постараемся сохранить наш престиж и, коль скоро все равно предстанем пред господом богом, не будем пачкать руки… Да простит нам милосердный бог наши прегрешения!

– Значит, вы, ваше преподобие, полагаете, что налоги или подати…

– Не будем больше говорить о деньгах! – прервал его больной с некоторым неудовольствием. – Ты сказал, что лейтенант угрожал отцу Дамасо?..

– Да, падре! – ответил отец Сибила, криво усмехаясь. – Но сегодня утром я его видел, и он сказал мне, что сожалеет о вчерашнем разговоре, ему, мол, в голову ударил херес, – и теперь он считает, что отец Дамасо был так же невменяем, как и он сам. «Ну, а как же ваша угроза?» – спросил я шутливо. «Святой отец, – ответил он мне, – я всегда держу слово, только не в ущерб своей чести: я не доносчик и никогда им не был, потому-то и имею всего две звездочки».

Поговорив затем о кое-каких незначительных делах, отец Сибила откланялся.

Лейтенант действительно не ходил в Малаканьян, однако генерал-губернатор узнал о случившемся.

Во время беседы об уловках манильских газет, которые, описывая движение комет и других небесных тел, позволяли себе делать разные намеки генерал-губернатору, один из адъютантов рассказал ему историю с отцом Дамасо, несколько сгустив краски, хотя и не преступив границ деликатности.

– От кого вы узнали? – спросил, улыбаясь, его превосходительство.

– От Ларухи, который болтал об этом сегодня утром в редакции.

Генерал-губернатор снова улыбнулся и прибавил:

– Монахи и женщины не могут оскорбить! Я надеюсь спокойно дожить в этой стране положенный срок и не хочу иметь неприятности с мужчинами, носящими юбки. Более того, я знаю также, что духовные власти провинции надсмеялись над моим распоряжением; я просил наказать этого монаха, а они перевели его в другой, гораздо лучший городок: «монашьи штучки», как говорят у нас в Испании!

Однако когда его превосходительство остался один, улыбка сбежала с его лица.

– Эх, если бы здешний народ не был так глуп, я бы показал им, этим преподобиям! – вздохнул он. – Но каждый народ достоин своей судьбы, будем поступать, как все.

Капитан Тьяго меж тем закончил свои переговоры с отцом Дамасо, или, вернее сказать, отец Дамасо закончил переговоры с ним.

– Итак, ты предупрежден! – сказал монах, прощаясь. – Всего этого можно было бы избежать, если бы ты посоветовался со мной раньше, если бы не лгал, когда я тебя спрашивал. Постарайся больше не делать глупостей! И впредь доверяй крестному отцу!

Капитан Тьяго два-три раза прошелся по залу, вздыхая и размышляя; вдруг, словно осененный блестящей мыслью, он бросился со всех ног в молельню и потушил свечи и лампадку, которые велел зажечь во спасение Ибарры от дорожных злоключений.

– Время еще есть, путь-то не близок! – пробормотал он.

X. Городок

Городок Сан-Диего[67]67
  Нам не удалось отыскать города с таким названием, но мы знаем немало ему подобных. (Прим. автора.).


[Закрыть] раскинулся почти у самого озера, среди лугов и рисовых полей. Его жители вывозят сахар, рис, кофе и фрукты или продают все это на месте китайцам, которые умело используют наивность и пороки крестьян.

Когда в ясный день мальчишки взбираются на самый верх церковной башенки, украшенной мхом и вьющимися растениями, они не могут удержаться от восторженных воплей при виде прекрасной панорамы. Среди нагромождения крыш из нипы, черепицы, цинка и пальмовых листьев, разделенных садами и огородами, каждый малыш находит свой домик, свое гнездышко. Примет много: деревья – тамариндовое ли с ажурной листвой или кокосовая пальма, отягощенная орехами, как богиня плодородия Астарта или Диана Эфесская – грудями; заросли гибкого бамбука, лодка или крест. А вон и река, огромная хрустальная змея, уснувшая на зеленом ковре; кое-где вода бурлит у каменных глыб, врывшихся в песчаное ложе; сверху видно, как русло сужается вдали, зажатое между крутыми берегами, за которые, извиваясь, цепляются корнями деревья; а ближе к городу берега более отлоги, и река разливается вширь, утихомиривается. Вдали, у самого обрыва, на высоких тонких сваях, прилепился домик, бросая вызов высоте, пропасти и ветрам; он похож на диковинную голенастую птицу, которая подстерегает добычу. Стволы пальм или других деревьев, с еще не ободранной корой, гибкие и шаткие, соединяют оба берега; как мост они не слишком удобны, зато это отличные гимнастические снаряды для упражнений в равновесии, чем вовсе не следует пренебрегать; мальчишки, купаясь в реке, от души потешаются над женщиной, балансирующей с корзиной на голове, или над стариком, дрожащим от страха и роняющим в воду палку.

Но особое внимание привлекает то, что мы назвали бы лесным полуостровом среди моря возделанных полей. В этом лесу есть столетние деревья с полыми стволами, умирающие только тогда, когда молния ударит в гордую крону и подожжет исполина; говорят, что в этом случае огонь не перекидывается дальше и умирает вместе с деревом; там высятся огромные скалы, которые время и природа одевают в бархат из мха; в их расщелинах слой за слоем накапливается пыль, дождь уплотняет ее, а птицы бросают туда семена.

Буйно разрастается здесь тропическая зелень; дикие заросли, непроходимые кустарники, лианы, которые тянутся от дерева к дереву, создавая своеобразный полог, свисают с ветвей, ползут по корням, по земле и, повинуясь владычице Флоре, крепко обвивают друг друга; лишайники и грибы селятся в дуплах, а орхидеи – грациозные воздушные гости – тонут в объятиях листвы гостеприимных деревьев.

Ходить в этот лес побаиваются: про него рассказывают странные легенды; самая правдоподобная из них – а потому наименее известная и популярная – следующая.

В те времена, когда городок был еще скопищем жалких хижин и на так называемых улицах всюду росла трава, в те времена, когда по ночам сюда забредали олени и кабаны, приехал однажды старый испанец с черными ввалившимися глазами, довольно хорошо говоривший по-тагальски. Объездив и тщательно осмотрев окрестности, он спросил, кто владеет этим лесом, где бьют теплые ключи. Тут же объявились люди, выдавшие себя за владельцев, и старик приобрел лес в обмен на одежду, безделушки и деньги. А потом – никто и не заметил, как это случилось, – испанец исчез. Его уже сочли было за нечистую силу, когда тлетворный запах, исходивший из соседнего леса, привлек внимание пастухов; пошарив в кустах, они обнаружили там полусгнивший труп старика, висевшего на ветви балити. Он и при жизни внушал страх своим глухим голосом, ввалившимися глазами и беззвучным смехом, а теперь самоубийца стал являться женщинам в страшных сновидениях. Иные даже побросали в реку полученные от него безделушки и сожгли одежду, и с той поры, как труп похоронили у подножья этого же балити, никто не отваживался наведываться в те места. Пастух, собиравший неподалеку стадо, рассказывал, будто видел там огоньки, а какие-то юноши утверждали, что даже слышали стенания. Один несчастный влюбленный, желая завоевать благосклонность своей дамы сердца, поклялся провести ночь у дерева и в подтверждение этого привязать к стволу тростинку, – и умер от лихорадки, внезапно скрутившей его на следующий день после исполнения обета. Об этом лесе существует много и других легенд.

Рассказывают, что спустя несколько месяцев в селение приехал юноша, по виду – испанский метис, который назвался сыном покойного и, обосновавшись в этом захолустье, занялся земледелием, главным образом он разводил индиго. Дон Сатурнино – так звали юношу – оказался человеком замкнутым, суровым, а порой и жестоким, но очень энергичным и трудолюбивым. Он обнес оградой могилу отца и изредка посещал ее. Будучи уже в летах, он женился на девушке из Манилы, от которой у него родился сын, дон Рафаэль – отец Крисостомо.

Дон Рафаэль с самого детства был любим крестьянами. Земледелие, которое развил и поощрял в этих краях его отец, стало процветать. Сюда начал стекаться народ, наехало много китайцев, деревушка быстро разрослась в селение и уже имела своего местного священника из индейцев. Затем селение превратилось в городок, старый священник умер, и его сменил отец Дамасо. Однако могила и ее окрестности все еще считались страшным местом. Лишь мальчишки, вооруженные палками и камнями, отваживались иногда прибегать туда за гуайявой, папайей, лоибой. Но случалось, в самый разгар веселого сбора плодов или в то время, как они молча наблюдали за качавшейся на ветви веревкой, вдруг неизвестно откуда падал камень, затем другой… И тогда с криком: «Старик! Старик!» – побросав фрукты и палки, они прыгали с деревьев, без оглядки проносились по скалам, продирались сквозь кусты и, бледные, выбегали из лесу; одни – задыхаясь, другие – плача, и лишь немногие из них – умирая со смеху.

XI. Повелители

«Разделяйтесь и властвуйте».

Новый Макиавелли[68]68
  Макиавелли Никколо ди Бернардо (1469–1527) – итальянский мыслитель и писатель, один из виднейших идеологов буржуазии периода разложения феодализма и зарождения капиталистических отношений. Он выдвигал идею создания единого централизованного национального государства с неограниченной диктаторской властью абсолютного монарха. Макиавелли оправдывал любые методы в борьбе за установление сильной централизованной власти, вплоть до подкупов, предательств, убийств, использования римского принципа «разделяй и властвуй» в отношении противников абсолютной монархии. Отсюда известное выражение «макиавеллизм» как характеристика хитрой, вероломной, циничной политики. Рисаль видоизменяет макиавеллевский принцип «разделяй и властвуй», показывая разделение и вражду светских и духовных властей на Филиппинах.


[Закрыть].

Кто же были хозяева городка?

К их числу не относился дон Рафаэль, хотя он и был самым крупным землевладельцем и почти всем оказывал покровительство. Из скромности он всегда стремился преуменьшить значение своих добрых дел, в городке у его не было своей партии, и мы уже видели, как все накинулись на него, когда его положение пошатнулось.

Может быть, капитан Тьяго?

Когда он приезжал, должники действительно встречали его с оркестром, устраивали в его честь ужин и осыпали подарками. Лучшие фрукты украшали его стол; если кто-нибудь убивал на охоте оленя или кабана, четвертая часть шла ему; если он хвалил лошадь должника, через полчаса она уже стояла в его конюшне. Это все так, но исподтишка над ним потешались и за спиной называли «пономарь Тьяго».

Уж не префект ли стоял во главе городка?

Увы, этот бедняга не повелевал, а подчинялся; он никого не бранил – бранили его; он не распоряжался – распоряжались им; он еще должен был держать ответ перед старшим алькальдом за все, что ему поручали и приказывали, делая вид, будто эти распоряжения исходят от него самого. Но, да будет сказано к его чести, должность свою он не украл и не узурпировал: она обошлась ему в пять тысяч песо, не считая многих унижений, и цена эта в сравнении с доходом, который он получал, казалась ему очень небольшой.

Ну, тогда, наверно, бог владычествовал там?

Но преблагой господь ничем не смущал ни совести, ни покоя местных жителей: во всяком случае, они нисколько его не боялись, и когда священник говорил о нем в своих проповедях, то горожане, наверное, думали, вздыхая: «Кабы был только один бог…» Да, ему уделялось не так уж много внимания: вполне хватало хлопот с разными статуями мадонн и со святыми угодниками. Бог в глазах этих людей походил на одного из тех жалких государей, которые окружают себя фаворитами и фаворитками; народ только и знает что ублажать этих последних.

Сан-Диего был своего рода Римом, но не тем Римом, где плут Ромул бороздил сохой землю на месте будущих стен, и не тем, более поздним Римом, который, купаясь в собственной и чужой крови, диктовал миру законы. Нет, он был подобен Риму современному, с той лишь разницей, что вместо мраморных памятников и Колизея его украшали памятники из савали и арена для петушиных боев из нипы. Священник был что папа в Ватикане; жандармский альферес[69]69
  Альферес (исп.) – низший офицерский чин гражданской гвардии (жандармерии) на Филиппинах.


[Закрыть] – что итальянский король в Квиринале[70]70
  Квиринал – дворец в Риме, построенный на холме того же названия. С 1871 г. являлся постоянной резиденцией итальянских королей.


[Закрыть], но, разумеется, в масштабах памятников из савали и арены из нипы. Здесь, как и там, не проходило дня без столкновений, ибо каждый из двух правителей хотел быть первым и находил излишним присутствие другого. Выразим нашу мысль яснее и опишем характеры обоих.

Отец Бернардо Сальви был тот молодой, молчаливый францисканец, о котором мы уже говорили раньше. Привычками и манерами он сильно отличался от своих братьев по ордену, а тем более от своего неотесанного предшественника, отца Дамасо. Он был худощав, тщедушен, почти всегда задумчив, строго соблюдал религиозные обеты и весьма дорожил своим добрым именем. Месяц спустя после его прибытия почти все горожане вступили в орден терциариев, к великой досаде соперничавшего с ним братства «Сантисимо Росарио»[71]71
  В братство «Сантисимо Росарио» были объединены на Филиппинах монахи-доминиканцы. Братство получило свое название в честь святой девы дель Росарио – покровительницы доминиканцев на Филиппинах, образу которой поклонялись в церкви св. Доминика в Маниле.


[Закрыть]. Просто душа радовалась при виде четырех-пяти ладанок на шее каждого и веревки с узлами на поясе. А какие процессии там устраивались со скелетами и чудищами в рясах из гингона! Отец эконом сколотил себе капиталец, продавая или раздавая как милостыню – именно так надо говорить – предметы, необходимые для спасения души и изгнания дьявола. Известно, что нечистый дух, который некогда, усомняшеся в слове божьем, дерзнул противоречить самому господу, как говорится в святой книге Иова, дух, который пронес по воздуху Иисуса Христа точно так, как позже, в средние века носил колдуний и еще носит, как говорят, филиппинских асуанг, – этот самый нечистый дух ныне стал таким боязливым, что не может вынести вида холста, где нарисованы две руки, и пугается узлов на монашеском поясе. Однако это лишь доказывает, что в данной области тоже намечается прогресс и что дьявол – ретроград или по меньшей мере консерватор, как всякий, кто живет в потемках, – иначе его можно было бы упрекнуть в слабостях пятнадцатилетней барышни.

Как мы уже сказали, отец Сальви выполнял свои обязанности весьма ревностно, а по мнению альфереса – слишком ревностно. Во время проповеди – а ему очень нравилось читать проповеди – церковные двери запирались; в этом он походил на Нерона, который никого не выпускал из театра, пока пел, – правда, священник спасал людские души, а Нерон их губил. За греховные поступки он обычно карал своих прихожан наложением пени и лишь в редких случаях давал волю рукам, – чем тоже весьма отличался от отца Дамасо, который наводил порядок кулаками и палкой, хотя и действовал с самыми лучшими намерениями. Не будем, впрочем, осуждать отца Дамасо: он был убежден, что с индейцем можно разговаривать лишь при помощи палки; так утверждал один ученый монах, который умел писать книги, и отец Дамасо верил ему, ибо никогда не спорил с печатным словом (на такое легковерие могут, однако, пожаловаться многие).

Отец Сальви брался за палку редко, но, как заметил один старый философ из этого городка, малое количество восполнялось добрым качеством, но его нельзя порицать за это. Посты и воздержание будоражили его нервы, и, как говорили в народе, порою кровь ударяла ему в голову. Таким образом, для спин прихожан не было большой разницы в том, любит ли их священник плотно покушать или предпочитает поститься.

Единственным врагом сей духовной власти со светскими замашками был, как мы упоминали, альферес. Единственным, так как, по рассказам женщин, дьявол старался не вставать на пути его преподобия, ибо, попытавшись однажды искусить отца Сальви, он был схвачен, привязан к ножке кровати, избит веревкой и отпущен на свободу только через девять дней.

Как и следовало ожидать, человек, который после всего этого еще осмеливался быть врагом святого отца, пользовался худшей славой, чем сам неосмотрительный бедняга черт, и альферес вполне ее заслуживал. Его супруга, пожилая филиппинка, набеленная и нарумяненная, звалась донья Консоласьон;[72]72
  «Консоласьон» по испански означает «утешение».


[Закрыть] муж и все окружающие называли ее иначе. Альферес вымещал неудачи семейной жизни или на себе самом – он пил запоем, – или на своих солдатах, которых он заставлял маршировать на жаре в то время, как сам сидел в тени. Однако чаще всего жертвой его гнева оказывалась супруга – он щедро награждал ее тумаками. Эта сеньора, однако, вовсе не была агнцем божьим, предназначенным для заклания во спасение его души; напротив, она уготавливала ему такие муки, что чистилище показалось бы ему сущим пустяком, если бы он туда попал, в чем сильно сомневались верующие. Супруги, словно потешаясь, дубасили друг друга, устраивая бесплатное представление для соседей; концерты вокальные и инструментальные, в четыре руки, на полном forte.

Всякий раз, когда шум этих потасовок доходил до ушей отца Сальви, он улыбался, осенял себя крестным знамением и читал «Отче наш»; если его ругали карлистом[73]73
  Внутриполитическая борьба в Испании получила отражение на Филиппинах, где сторонниками карлистов выступали наиболее реакционные силы в колонии и испанские монашеские ордена и католическое духовенство.


[Закрыть], ханжой, скупцом, отец Сальви тоже улыбался и молился еще усерднее. Альферес всегда рассказывал тем немногим испанцам, что его посещали, следующий анекдот:

– Вы идете в монастырь к этому святому пройдохе? Так вот, если он предложит вам шоколад, – в чем я сомневаюсь! – будьте начеку. Он окликнет слугу и скажет: «Постой, налей-ка чашечку шоколада!» В этом случае вы оставайтесь без всяких опасений. Но если он скажет: «Налей-ка чашечку шоколада, живо!» – хватайте шляпу и бегите вон.

– Что вы, – спрашивал испуганный собеседник, – неужто он отравить может? Черт возьми!

– Нет, на такое он не решится!

– Тогда, что же это значит?

– «Постой» – значит, шоколад густой, а скажет – «живо», значит, жидкий.

Но мы полагаем, что альферес клевещет на отца Сальви, ибо тот же самый анекдот рассказывают про многих других священников. А может быть, это относится и ко всем членам его ордена…

Чтобы насолить святому отцу, альферес, по наущению супруги, запретил горожанам появляться на улице позже девяти часов вечера. После этого донья Консоласьон заявила, что видела, как священник, переодетый в рубаху из пиньи и салакот, разгуливал по городу поздней ночью. Отец Сальви отомстил самым святейшим образом: когда альферес входил в церковь, он подавал знак причетнику, чтобы тот закрыл все двери, затем поднимался на кафедру и читал проповедь до тех пор, пока у святых не слипались глаза, а деревянный голубь над его головой – изображение Святого духа – не шептал ему «смилуйся!». Альферес, как все закоснелые грешники, от этого вовсе не исправлялся: он выходил из церкви, расточая проклятия, а когда представлялся случай уличить в чем-нибудь причетника или служку, схватывал его, бил, заставлял мыть полы в казармах или в своем собственном доме который принимал после этого пристойный вид. Причетник, уплачивая мзду, наложенную на него священником за отлучку, пытался оправдаться. Отец Сальви выслушивал его молча, брал деньги, а затем выпускал на волю своих коз и баранов, чтобы они могли попастись в саду альфереса, пока сам он подыскивал новую тему для следующей проповеди, еще более длинной и поучительной. Но все это не мешало им при встрече протягивать друг другу руку и вежливо беседовать.

Когда муж отсыпался после попойки или храпел во время сиесты и донья Консоласьон не могла с ним браниться, она становилась в своей голубой фланелевой рубахе у окна и дымила сигарой. Супруга альфереса терпеть не могла молодежь, и, сверля своими змеиными глазками проходивших мимо девушек, всячески поносила их. Бедняжки эти, трепетавшие перед нею, робко семенили дальше, не поднимая глаз, едва дыша. У доньи Консоласьон была только одна великая добродетель: она, видимо, никогда не смотрелась в зеркало.

Таковы были повелители городка Сан-Диего.