Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

LV. Катастрофа

Капитан Тьяго, Линарес и тетушка Исабель ужинали в столовой, откуда доносился звон тарелок и приборов. Мария-Клара сказала, что у нее нет аппетита, и села к фортепьяно; около нее пристроилась хохотушка Синанг, которая что-то шептала ей с таинственным видом на ухо. Отец Сальви беспокойно прохаживался из одного конца зала в другой.

Мария-Клара ушла из-за стола вовсе не потому, что не хотела есть; нет, она просто ждала одного человека и воспользовалась этим предлогом, чтобы избежать присутствия ее аргуса[170]170
  Аргус – в греческой мифологии великан, который постоянно бодрствовал благодаря тому, что обладал сотней глаз.


[Закрыть]; пропустить ужин Линарес не мог.

– Вот увидишь, это чучело проторчит здесь до восьми, – прошептала Синанг, показывая на священника. – А в восемь должен прийти он. Священник тоже влюблен не меньше Линареса.

Мария-Клара с ужасом взглянула на подругу. Та, ничего не заметив, продолжала трещать:

– А я знаю, почему он не уходит, несмотря на мои намеки: не хочет жечь масло в монастыре! Знаешь? Как только ты заболела, те две лампы, что он там зажигал, больше не светятся… Но посмотри, какие у него глаза, какое лицо!

В этот момент часы в зале пробили восемь. Священник вздрогнул и сел в углу.

– Он идет! – сказала Синанг, ущипнув Марию-Клару. – Слышишь?

Зазвонил ангелюс, и все приготовились к молитве. Отец Сальви начал читать слабым и дрожащим голосом, но все были погружены в собственные мысли, и никто не обратил на это внимания.

Едва кончили молиться, как появился Ибарра. На юноше не только был траурный костюм, – выражение его лица тоже было траурным, и это так бросалось в глаза, что Мария-Клара поднялась, сделала шаг ему навстречу, желая спросить, что с ним, как вдруг прогремел ружейный выстрел. Ибарра остановился, глаза его потемнели, язык словно одеревенел. Священник спрятался за колонной. Новые выстрелы, новые залпы раздались со стороны монастыря, послышались крики и топот. Капитан Тьяго, тетушка Исабель и Линарес вбежали в зал криками: «Тулисаны, тулисаны!» За ними следовала Анденг; размахивая вертелом, она подскочила к своей молочной сестре. Тетушка Исабель упала на колени и, плача, забормотала: «Kirie eleyson»[171]171
  Господи, помилуй (греч).


[Закрыть]. Бледный и дрожащий капитан Тьяго протягивал статуе пресвятой девы Антипольской вилку, на которой красовалась куриная печенка. Линарес замер с полным ртом, держа в руке ложку; Синанг и Мария-Клара бросились друг другу в объятия. Единственный, кто не тронулся с места, был Крисостомо; он был бледен как полотно.

Шум и крики нарастали: со стуком захлопывались окна, то и дело слышался пронзительный свист, гремели выстрелы.

– Господи помилуй! Видишь, Сантьяго, пророчество исполняется… Закрой окна! – стонала тетушка Исабель.

– Пятьдесят больших петард и две благодарственные мессы! – ответил капитан Тьяго. – Ora pro nobis![172]172
  Молись за нас! (лат.)


[Закрыть]

Воцарилась зловещая тишина… Но вот послышался голос запыхавшегося альфереса:

– Отец священник! Отец Сальви! Где вы?

– Альферес хочет исповедаться! – вскричала тетушка Исабель.

– Альферес ранен? – с трудом проговорил Линарес. – Ох!

Только теперь он заметил, что еще не проглотил того, что держал во рту.

– Отец священник, где вы! Уже нечего бояться! – продолжал кричать альферес.

Отец Сальви решился наконец выйти из своего убежища и направился к лестнице.

– Тулисаны убили альфереса! Мария, Синанг, по комнатам! Запирайте двери! Господи помилуй!

Ибарра тоже направился к лестнице, невзирая на крики тетушки Исабели.

– Не выходи, ты ведь не исповедовался, не выходи!

Добрая старушка была большой приятельницей его матери.

Но Ибарра вышел на улицу; ему казалось, что все завертелось вокруг, что земля колеблется. В ушах звенело, ноги были словно налиты свинцом, шаг неровен; перед глазами то проплывали кровавые волны, то разливался свет, то сгущался мрак.

Хотя на небе ярко светила луна, юноша спотыкался о камни и бревна, лежавшие на мостовой. Улица была пустынна и безмолвна.

Возле казарм он увидел солдат, на ружьях поблескивали штыки. Солдаты что-то горячо обсуждали и не заметили Ибарру.

Из здания суда слышались удары, крики, стоны, проклятия; среди них выделялся голос альфереса.

– Колодки! Надеть наручники! Кто пошевелится – стрелять! Сержант, вам поручается охрана! Сегодня никто не сбежит, даже сам бог! Капитан, не дремать!

Ибарра ускорил шаг, направляясь к своему дому; там его с нетерпением ждали слуги.

– Оседлайте мне лучшего коня и идите спать! – приказал он.

Юноша вошел в кабинет, собираясь быстро уложить вещи. Открыв кованный железом ларец, он взял оттуда все деньги и сунул их в мешок. Собрал все ценности, снял со стены портрет Марии-Клары и, вооружившись кинжалом и двумя револьверами, направился к шкафу, где находились его инструменты.

В этот момент раздались три сильных удара в дверь.

– Кто там? – угрюмо спросил Ибарра.

– Именем короля откройте, сейчас же откройте, или мы выломаем дверь! – ответил по-испански властный голос.

Ибарра бросил быстрый взгляд на окно; глаза его сверкнули, он взвел курок, но, тут же передумав, положил оружие и пошел открывать; слуги уже сбежались к двери.

Три жандарма тотчас его схватили.

– Именем короля вы арестованы! – сказал сержант.

– За что?

– Там скажут; нам запрещено об этом говорить.

Ибарра секунду подумал и, не желая обнаружить перед солдатами следы приготовлений к бегству, взял шляпу и сказал:

– Я в вашем распоряжении! Надеюсь, что меня задержат недолго.

– Если вы обещаете не делать попыток к бегству, мы не наденем на вас наручники. Альферес оказывает вам эту милость, но если вы попытаетесь…

Ибарра пошел с ними, пораженные слуги глядели ему вслед.

Что же сталось между тем с Элиасом?

Покинув дом Крисостомо, Элиас бросился бежать как одержимый, сам не зная куда. Он пересек поля и в страшном волнении добрался до леса; он бежал от людей, от света – даже луна ему мешала – и наконец углубился в таинственный мрак лесной чащи. Юноша то останавливался, то брел по незнакомым тропкам, в изнеможении прислонялся к вековым деревьям, пробирался через кустарник и глядел вниз на залитый лунным светом городок, раскинувшийся на берегу озера. Вспархивали потревоженные птицы и громадные нетопыри, с ветки на ветку перелетали совы и филины, пронзительно ухая и глядя на него своими круглыми глазами. Элиас не слышал и не замечал их. Ему казалось, что за ним по пятам гонятся гневные тени его предков. На каждой ветви ему виделась корзина с окровавленной головой Балата, в точности как рассказывал отец. Ему казалось, что под каждым деревом он натыкается на труп женщины, что во мраке раскачивается зловонный скелет опозоренного деда… И скелет, и женщина, и голова кричат ему: трус, трус!

Элиас спустился с горы, побежал к озеру и заметался по берегу; но вот ему почудилось, что вдалеке, где от лунного света по воде пролегла мерцающая дорожка, поднимается, колеблется призрак его сестры с окровавленной грудью, с развевающимися по ветру волосами.

Элиас упал на колени в песок.

– И ты тоже? – прошептал он, протягивая руки.

Потом, не сводя глаз с лунной дорожки, он медленно поднялся и вошел в воду, словно следуя за кем-то по отлогому дну песчаной отмели. Вот он уже далеко от берега, вода доходит ему до пояса, а он все идет, идет дальше, будто околдованный манящим призраком. Вода ему уже по грудь… Но вдруг прогремел ружейный залп, видение рассеялось, и Элиас очнулся. В ночной тишине даже на большом расстоянии выстрелы звучали громко и отчетливо. Он остановился, огляделся, заметил, что стоит в воде; озеро было спокойно, на берегу мерцали огоньки рыбацких хижин.

Элиас вернулся на берег и направился к городку. Зачем? Он сам не знал.

Городок казался вымершим; все дома были заперты; даже собаки, которые обычно лают ночь напролет, в страхе попрятались. Серебристый свет луны наполнял душу чувством тоски и одиночества.

Боясь встретить жандармов, Элиас углубился в сады и огороды, в одном из которых заметил неясные очертания двух людей. Но он продолжал свой путь и, перепрыгивая через плетни и каменные ограды, с трудом добрался до другого конца городка и повернул к дому Ибарры. У ворот толпились слуги, обсуждая печальное происшествие и жалея хозяина.

Узнав о случившемся, Элиас отошел в сторону, обогнул дом, перепрыгнул через ограду, влез в окно и очутился в кабинете, где еще горела свеча, зажженная Ибаррой.

Элиас увидел разбросанные бумаги и книги, оружие и мешочки с деньгами и драгоценностями. В его воображении возникла картина того, что произошло, и он решил собрать документы, которые могли скомпрометировать Ибарру, а затем выкинуть их в окно и закопать.

Взглянув в сад, Элиас при свете луны заметил двух жандармов, направлявшихся к дому с каким-то человеком; в темноте поблескивали штыки и козырьки их фуражек.

Тогда он принял другое решение: быстро свалил в кучу одежду и бумаги посреди кабинета, облил керосином из лампы и поджег. Револьверы он поспешно сунул за пояс и, заметив портрет Марии-Клары, на секунду замешкался… Но затем спрятал его в один из мешочков и, прихватив их, выпрыгнул из окна.

В это самое время жандармы уже входили в дом.

– Пропустите, нам надо взять бумаги вашего хозяина! – сказал секретарь префекта, пришедший с жандармами.

– А у вас есть разрешение? Если нет, не впущу, – ответил старик слуга.

Солдаты растолкали слуг прикладами, поднялись по лестницам, но густой дым уже наполнял весь дом, и гигантские огненные языки, вырываясь из зала, лизали окна и двери.

– Пожар! Пожар! Горим! – закричали все. Слуги бросились спасать имущество, но тут огонь добрался до лаборатории, и взорвались какие-то вещества. Жандармы вынуждены были отступить, пламя двигалось прямо на них, пожирая и разрушая все на своем пути. Напрасно слуги таскали воду из колодца, напрасно кричали, звали на помощь, никто им не внимал. Огонь распространялся все дальше, к небу вздымались огромные клубы дыма. Весь дом был объят пламенем, от него тянуло страшным жаром. Прибежало несколько крестьян, но лишь для того, чтобы посмотреть на огромный костер, на гибель того старого дома, который так долго щадили стихии.

LVI. Что говорят и чему верят

Наконец бог послал утро замершему в страхе городку.

На улице, где помещались казармы и суд, было еще тихо и пустынно; в домах – ни единого признака жизни. Но вот со скрипом открылся один деревянный ставень, и показалась детская головка; покрутившись туда-сюда, она высунулась из окна, любопытные глазенки забегали по сторонам. «Шлеп!» Этот звук возвестил о грубом прикосновении дубленого ремня к нежной детской коже; рот ребенка искривился, и глаза закрылись; головка исчезла, ставень захлопнулся.

Пример, однако, был подан; стук открывшегося и закрывшегося окна, видимо, услышали, ибо приотворилось соседнее окно, и из него осторожно высунулась голова беззубой, морщинистой старухи – это была та самая сестра Путэ, что подняла такой шум во время проповеди отца Дамасо. Дети и старики – самые любопытные существа на свете: первым хочется все узнать, вторым – оживить свои воспоминания.

Старуху, вероятно, некому было шлепнуть; она спокойно стояла у окна и, хмуря брови, глядела вдаль, затем пожевала ртом, смачно сплюнула и перекрестилась. В доме напротив тоже робко раскрылось окошечко, и оттуда выглянула сестра Руфа – та, что не любила ни обманывать, ни быть обманутой. Обе поглядели друг на друга, улыбнулись, кивнули и перекрестились.

– Иисусе! Это было похоже на мессу в день престольного праздника, настоящий фейерверк! – сказала сестра Руфа.

– С той ночи, когда в наш городок ворвался Балат, я не видела ничего подобного, – ответила сестра Путэ.

– Стреляли-то как! Говорят, на нас напал старый Пабло.

– Тулисаны? Не может быть! Говорят, стражники выступили против жандармов. За это и арестовали дона Филипо.

– Ходят слухи, что было не меньше четырнадцати убитых.

Начали открываться другие окна; жители обменивались приветствиями и мнениями.

При свете занимавшегося утра, которое обещало чудесный день, вдали смутно виднелись суетившиеся гражданские гвардейцы – маленькие, пепельно-серые силуэты.

– Вон несут еще одного мертвеца, – сказал кто-то.

– Одного? Я вижу двух.

– И я тоже… Но кто же в конце концов знает, что случилось? – спросил мужчина с хитрой физиономией.

– Да, наверно, все это стражники затеяли.

– Нет, сеньор: бунт в казармах!

– Какой бунт? Священник против альфереса?

– Ничего подобного, – сказал тот, кто первый задал вопрос. – Это китайцы подняли мятеж, – и затворил свое окно.

– Китайцы! – повторили все в великом изумлении.

– Потому-то их и не видно!

– Не иначе как все перебиты.

– Я так и знал, что они затевают дурное дело. Вчера…

– Я так и думала. Вчера вечером…

– Очень жаль, – заметила сестра Руфа. – Неужто все они погибли и не придут на пасху с подношениями? Подождали хотя бы до Нового года…

Улица мало-помалу оживлялась. Сперва появились собаки, куры, свиньи и голуби, – они открыли движение. Вслед за ними вылезло несколько обтрепанных мальчишек, которые, взявшись за руки, боязливо приблизились к казармам. Потом вышли старухи в платках и с массивными четками в руках, делая вид, что молятся, чтобы солдаты их не задерживали. Когда стало ясно, что можно ходить по улице, не рискуя получить пулю в спину, показались мужчины. Сначала они с безразличным видом топтались возле дома, поглаживая своих петухов; затем, шаг за шагом, то и дело останавливаясь, добрались до здания суда.

Через четверть часа распространился другой слух: Ибарра со своими слугами хотел похитить Марию-Клару, а капитан Тьяго отстоял ее с помощью жандармов.

Убитых, как говорили, оказалось уже не четырнадцать, а тридцать; капитан Тьяго был ранен и спешно выехал с семьей в Манилу.

Появление двух стражников, тащивших на носилках нечто похожее на человеческое тело и сопровождаемых жандармом, вызвало величайшее волнение. Стало известно, что они шли из монастыря; по свисавшим с носилок ногам кто-то попытался угадать, кто бы это мог быть. Немного позже уже знали наверняка, кто этот несчастный. Еще некоторое время спустя один убитый превратился в трех, – повторилось таинство святой троицы. А потом произошло нечто, подобное чуду с хлебами и рыбами, – убитых уже стало тридцать восемь.

В половине восьмого, когда прибыли жандармы из соседних селений, стали доподлинно известны все подробности происшествия.

– Я только что вернулся из суда, где видел арестованных дона Филипо и дона Крисостомо, – сообщал какой-то мужчина сестре Путэ, – и разговаривал с одним из стражников, стоящих на часах. Так вот, Бруно, сын того, которого забили насмерть, вчера вечером обо всем разболтал. Как вы слышали, капитан Тьяго выдает свою дочь замуж за одного молодого испанца. Дон Крисостомо, оскорбленный, хотел отомстить – убить всех испанцев, даже священника. Вечером напали на монастырь и казармы, но, к счастью, по божьей милости, священник был у капитана Тьяго. Говорят, многие скрылись. Жандармы спалили дом дона Крисостомо, и если бы его не арестовали раньше, то и его бы сожгли.

– Спалили его дом?

– Всех слуг арестовали. Глядите, еще дымок виднеется! – продолжал рассказчик, приближаясь к окну. – Все, кто приходит оттуда, приносят печальные вести.

Слушатели посмотрели в сторону дома Ибарры; в самом деле, легкий столбик дыма медленно поднимался к небу. Раздались возгласы – кто жалел Ибарру, а кто и осуждал.

– Бедный юноша! – воскликнул старик, супруг сестры Путэ.

– Конечно, – ответила жена, – но вчера он не заказал мессу за упокой души своего отца, который в этом нуждается более, чем кто-либо другой.

– Да что ты, жена, неужто тебе не жаль?..

– Жалеть отлученного? Грешно жалеть врагов господа – грех, говорят священники. Вспомните только! Он по кладбищу разгуливал как по скотному двору!

– Но скотный двор и кладбище так схожи, – возразил старик. – Разница только в том, что на скотном дворе собирают животных одной породы…

– Ты еще скажешь! – прикрикнула на него сестра Путэ. – Уж не будешь ли защищать того, кого бог так явно покарал? Увидишь, тебя тоже заберут. Скала рушится – подальше держись!

Этот аргумент заставил супруга умолкнуть.

– Ишь каков! – продолжала старуха. – Сперва прибил отца Дамасо, потом захотел убить отца Сальви.

– Но ты не можешь отрицать, что в детстве он был хороший мальчик.

– Да, был хороший, – подхватила старуха, – но потом отправился в Испанию. Все, кто ездит в Испанию, возвращаются еретиками, говорят священники.

– Ох ты! – возразил муж, увидев возможность реванша. – А сам священник? А вообще все священники, и архиепископ, и папа, и сама пречистая дева – разве они не из Испании? Ага! Может, они тоже еретики?

К счастью для сестры Путэ, вбежала взволнованная, бледная служанка, и спор прервался.

– В огороде у соседа – повешенный! – проговорила она, задыхаясь.

– Повешенный! – поразились все.

Женщины осенили себя крестным знамением; никто не мог двинуться с места.

– Да, да, – продолжала перепуганная служанка. – Пошла я собирать горох… Поглядела в огород к соседу, нет ли его там, – и вдруг вижу: человек качается; я подумала, что это Тео, слуга, он мне всегда… Я подошла, чтоб… чтобы нарвать гороха, и увидела – это не он, а другой – мертвец; я как припущусь, как припущусь бежать и…

– Пойдемте посмотрим на него, – сказал старик, поднимаясь. – Веди нас.

– Не ходи! – закричала сестра Путэ, схватив его за рубашку. – Накличешь беду. Он повесился? Тем хуже для него!

– Пусти меня, жена. А ты, Хуан, беги сообщи в суд. Может, он еще жив.

И старик отправился в огород в сопровождении служанки, прятавшейся за его спиной. Женщины и сама сестра Путэ тащились сзади, полные страха и любопытства.

– Вон там, сеньор, – сказала служанка, указывая пальцем.

Женщины остановились на почтительном расстоянии, и старик пошел дальше один. Человеческое тело, висевшее на ветви сантоля, тихо покачивалось от ветра. Старик некоторое время рассматривал окоченевшие ноги, руки, грязную одежду и опущенную голову.

– Нам нельзя трогать его до прихода судебных властей, – громко сказал старик. – Он успел остыть; давно уже умер.

Женщины робко подошли ближе.

– Это тот, который жил вон там, в домике; он приехал две недели назад. Видите, шрам на лице?

– Пречистая дева! – воскликнула одна из женщин.

– Помолимся за его душу? – спросила какая-то девушка, оглядев труп со всех сторон.

– Дура, еретичка! – набросилась на нее сестра Путэ. – Разве не знаешь, что говорил отец Дамасо? Молиться за самоубийцу – это испытывать терпение господа; самоубийцы обрекают себя на вечное проклятие. Потому их и не хоронят на кладбище. – И добавила: – Я так и думала, что этот человек плохо кончит; мне все никак не удавалось узнать, чем он живет.

– Я видела раза два, как он беседовал с отцом экономом, – заметила девушка.

– Уж наверное, не для того, чтобы исповедаться или заказать мессу!

Подошли другие горожане, и вскоре многочисленная толпа окружила труп, все еще висевший на дереве. Через полчаса прибыли альгуасил, секретарь префекта и два стражника; стражники сняли мертвеца и положили на носилки.

– Народ спешит помирать, – сказал со смехом секретарь, вытаскивая из-за уха перо. Он начал всем задавать каверзные вопросы, выслушал показания служанки, которую постарался совсем запутать, то подозрительно глядя на нее, то угрожая, то приписывая ей слова, каких она не говорила. Думая, что ее уже отправляют в тюрьму, она разревелась и призналась, что шла вовсе не за горохом, а… и призвала в свидетели Тео.

В это самое время какой-то крестьянин в широкополом салакоте и с большим пластырем на шее осматривал труп и веревку.

Лицо покойника было не более синим, чем остальные части тела; около веревки на шее виднелись две ссадины и два маленьких кровоподтека; там, где веревка терлась о шею, крови не было. Внимательно оглядев рубашку и штаны, любопытный крестьянин заметил, что одежда запылена и местами порвана. Но особенно привлекли его внимание семена травы «суровая любовь», облепившие рубаху до самого ворота.

– Чего ты там смотришь? – спросил его секретарь.

– Я смотрел, сеньор, не из знакомых ли кто, – пробормотал тот, чуть приподнимая шляпу, вернее надвигая ее на лоб.

– Разве ты не слыхал, что это Лукас? Заснул, что ли?

Все вокруг захохотали. Крестьянин смутился, что-то пробурчал и, опустив голову, медленно побрел прочь.

– Эй! Ты куда пошел? – крикнул ему старик. – Там нет выхода, там дом покойника!

– Парень еще ото сна не очнулся! – насмешливо проговорил секретарь. – Его надо водой окатить.

Окружающие снова громко расхохотались.

Но крестьянин уже был далеко от этого места, где он так опростоволосился. Он направился в церковь и, зайдя в ризницу, попросил позвать отца эконома.

– Спит еще! Не знаешь разве, что вчера вечером было нападение на монастырь? – грубо ответили ему.

– Я подожду, пока он проснется.

Церковные служки глядели на него с наглым презрением людей, которые сами привыкли терпеть дурное обращение.

Одноглазый эконом спал в темном углу на длинной скамье. Очки его были сдвинуты на лоб и прикрыты прядями длинных волос; тощая, впалая грудь была открыта и равномерно вздымалась.

Крестьянин сел поблизости, приготовившись терпеливо ждать, но вдруг выронил монету и со свечой в руке полез под скамью, на которой спал отец эконом. И тут опять заметил семена «суровой любви» – на этот раз на штанах и на рукавах рубахи спящего, который наконец проснулся, протер свой единственный глаз и со злостью стал бранить невежу.

– Я хотел бы заказать мессу, сеньор! – отвечал тот извиняющимся голосом.

– Сегодня уже кончились все мессы, – ответил, немного смягчившись, одноглазый. – Если хочешь, можно на завтра… Это за души в чистилище?

– Нет, сеньор, – ответил крестьянин, давая отцу эконому песо. – За человека, который скоро умрет.

Затем крестьянин вышел из ризницы.

– Я мог бы вчера вечером захватить его на месте преступления, – со вздохом сказал он себе. Сорвав пластырь и выпрямившись, он снова обрел лицо и фигуру Элиаса.