Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

XII. День всех святых

Единственное бесспорное отличие человека от животного, вероятно, состоит в том, что люди воздают почести умершим. И – как это ни странно – такой обычай наиболее прочно укоренился в наименее цивилизованных народах.

По свидетельству историков, древние обитатели Филиппин почитали и обожествляли своих предков; в нынешнее время наблюдается обратное: мертвым приходится искать признания у живых. Рассказывают также, что жители Новой Гвинеи хранят в ящиках кости покойников и беседуют с ними; большинство народов Азии, Африки и Америки готовят для умерших самые изысканные блюда или особенно любимые ими при жизни, и устраивают пиры, где, как они полагают, присутствуют души усопших. Египтяне возводят для них дворцы, мусульмане – часовни, и так далее, но самым гениальным народом в этой области, лучше всех познавшим человеческое сердце, являются дагомейцы. Эти негры знают, что человек мстителен; поэтому, говорят они, самое лучшее средство успокоить умершего, это принести ему в жертву всех его врагов; и так как человек по природе своей любопытен, а развлечений в мире ином, видимо, не так уж много, то усопшему ежегодно присылают вестника в виде обезглавленного раба.

Мы отличаемся от всех прочих народов. Несмотря на надгробные надписи, почти никто из нас не верит в то, что мертвецы там «почивают», и к тому же – «в мире». Самый большой оптимист представляет себе своих предков жарящимися на адском огне и надеется, что если сам он избежит ада, то составит им компанию на многие лета. Тот, кому захочется нам возразить, пусть побывает в церквах и на кладбищах нашей страны в День всех святых, понаблюдает за тем, что там происходит, и во всем убедится сам. Раз уж мы находимся в городке Сан-Диего, посетим его кладбище.

К западу, среди рисовых полей, лежит если не целый город, то квартал усопших; к нему ведет узкая тропа, пыльная в жаркие дни и топкая после дождя. Деревянная калитка и ограда, сделанная наполовину из камня, наполовину из бамбука и деревянных кольев, кое-как отделяют его от жителей городка, но не от коз священника и соседских свиней, которые заходят сюда, чтобы порыться в могилах или оживить своим присутствием уединенное место.

Посреди этого просторного участка возвышается большой деревянный крест на каменном постаменте. Буря погнула жестяную табличку с надписью INRI[74]74
  INRI – начальные буквы латинских слов на изображениях Христа. Эти слова означают: «Иисус Назарянин – царь иудейский».


[Закрыть], а дождь смыл буквы. У подножья креста, словно у настоящей Голгофы, громоздится куча костей и черепов, которые равнодушный могильщик выбрасывал из могил, от поры до времени опорожняя их… Там эти бренные останки и ожидают, наверное, не воскресения из мертвых, а прихода животных, которые согреют и омоют их холодную наготу. Кругом виднеются следы недавних раскопок: здесь ямка, там бугорок. Пышно разрослись тарамбуло и пандакаки: первый – чтобы ранить своими колючими плодами ноги посетителей, а второй – чтобы услаждать их обоняние своим ароматом, если кладбищенский дух для них недостаточно силен. Однако на земле пестрят также и другие цветочки, безымянные, как те черепа, что знакомы только царю небесному: бледна улыбка их лепестков, тошнотворен их запах. Травы и вьюнки, заполонившие все закоулки, забираются на стены и в ниши, скрадывая и приукрашивая их безобразие; кое-где зелень пробивается из трещин, оставшихся после землетрясений, скрывая от людского глаза таинственные недра склепов.

В тот час, когда мы сюда пришли, животных нет – их спугнули люди; только одна свинья – животное, трудно поддающееся убеждению и перевоспитанию, – просунула голову в отверстие в ограде, подняла вверх рыло и, моргая крохотными глазками, словно говорит женщине, склонившейся в молитве: «Эй ты, не съешь все, оставь мне немножко!»

Двое мужчин роют могилу неподалеку от стены, грозящей рухнуть; один из них, могильщик, делает свое дело спокойно: отшвыривает прочь позвонки и кости, как садовник – камни и сухие ветки, у другого озабоченный вид, он потеет, курит и каждую минуту сплевывает.

– Послушай! – говорит по-тагальски тот, что курит. – Не лучше ли нам рыть в другом месте? Эта могила слишком свежая.

– Поди разберись, какая тут не свежая.

– Я больше не могу! Та кость, что ты выбросил, еще покрыта мясом. Фу! А вот и волосы!

– Скажи какой неженка! – заметил насмешливо другой. – И не подумаешь, что судейский писарь! Вот если бы тебе пришлось выкапывать, как мне, труп двадцатидневной давности, да еще ночью, в темноте, под дождем… фонарь-то у меня погас…

Его товарищ вздрогнул.

– Гроб раскрылся, мертвец наполовину вылез, и воняло от него… Вот бы тебе такое потаскать… А дождь лил вовсю, мы оба вымокли и…

– Брр!.. Зачем же тебе понадобилось его выкапывать?

Могильщик взглянул на него с удивлением.

– Зачем? А мне откуда знать? Так приказали!

– Кто приказал?

Могильщик отступил на шаг и оглядел своего товарища с ног до головы.

– Уж не испанец ли ты? Такие же вопросы мне задавал потом один испанец, тайком. Но я тебе отвечу, как ответил испанцу: мне приказал большой священник.

– А! Ну, и что ты потом сделал с этим трупом? – продолжал расспросы «неженка».

– Черт побери! Если бы я тебя не знал и не считал своим человеком, то подумал бы, что ты и вправду испанец из жандармов: спрашиваешь, как тот самый. Ну… большой священник велел мне зарыть его на китайском кладбище. А гроб был такой тяжелый, китайское кладбище далеко…

– Нет, нет! Я больше не стану рыть! – с ужасом прервал его другой, бросая заступ и выпрыгивая из ямы. – Я раскроил череп у трупа, и, боюсь, мне теперь ночью не уснуть.

Могильщик захохотал, глядя, как тот, крестясь, удаляется.

Кладбище между тем наполнялось мужчинами и женщинами, одетыми в траур. Одни искали могилы, спорили между собой, но, не придя к согласию, расходились, и каждый преклонял колена там, где ему больше нравилось; другие, те, что соорудили ниши для своих родных, зажигали свечи и принимались самозабвенно молиться. Повсюду слышались вздохи и рыдания, преувеличенно громкие или с трудом подавляемые, и монотонное бормотанье читавших заупокойные молитвы.

Обнажив голову, на кладбище вошел какой-то старичок с блестящими, живыми глазами. Увидев его, кое-кто рассмеялся, а находившиеся поблизости женщины насупились. Старик, не обращая ни на кого внимания, направился к груде черепов, опустился на колени и некоторое время внимательно разглядывал кости. Затем он стал перебирать черепа по одному и, видимо, не найдя того, что искал, нахмурил брови, покачал головой, оглянулся и наконец, встав на ноги, направился к могильщику.

– Послушай! – окликнул он могильщика.

Тот поднял голову.

– Не знаешь ли ты, куда запропастился красивый череп, белый, как кокосовое молоко, со всеми зубами; он лежал там, у подножья креста, под листьями?

Могильщик пожал плечами.

– Погляди! – прибавил старик, показывая ему серебряную монету. – У меня сейчас больше нет денег, но я отдам тебе это, если ты найдешь его.

При виде блестящей монеты могильщик в раздумье посмотрел на груду костей и вымолвил:

– А там его нет? Нету? Тогда я не знаю.

– Послушай. Когда мне отдадут долги, я дам тебе больше, – продолжал старик. – Это череп моей жены; если ты мне его найдешь…

– А там его нет? Тогда я не знаю! Но если хотите, я могу дать вам другой!

– Ты как могила, которую роешь! – с горечью упрекнул его старик. – Не ведаешь цены того, что теряешь. Для кого эта яма?

– Откуда мне знать? Для мертвеца! – хмуро ответил тот.

– Как могила, как могила! – повторил, сухо усмехаясь, старик. – Не знаешь, что выбрасываешь и что глотаешь! Копай, копай!

И он направился к калитке.

Могильщик между тем кончил свое дело; два холмика свежей, красноватой земли возвышались по краям рва. Он вытащил из своего салакота буйо и начал жевать, тупо взирая на то, что происходило вокруг.

XIII. Предвестники бури

В ту минуту, когда старик покидал кладбище, у поворота на тропинке остановился экипаж, очевидно проделавший долгий путь: он был весь в пыли, а лошади в пене.

Из экипажа вышел Ибарра в сопровождении старого слуги. Он жестом отпустил возницу и направился к кладбищу, сумрачный и молчаливый.

– Я был очень болен, много работал и поэтому не смог здесь побывать! – робко говорил старый слуга. – Капитан Тьяго обещал, позаботиться о сооружении ниши, но я посадил цветы и поставил крест, который сделал своими руками.

Ибарра не отвечал.

– Там, за тем большим крестом, сеньор! – отворяя калитку, продолжал слуга и показал куда-то вдаль.

Ибарра так углубился в свои мысли, что не заметил, с каким изумлением переглянулись люди, узнав его, – некоторые перестали молиться и провожали его любопытными взглядами.

Юноша шел осторожно, стараясь не наступать на могилы, которые можно было различить по небольшим углублениям в земле. Раньше, бывало, он не замечал их, а теперь обходил с уважением: в одной из них покоился его отец. Зайдя за большой крест, он остановился и поглядел вокруг. Слуга смущенно озирался, пытаясь найти какие-нибудь следы на земле, ибо креста там не оказалось.

– Здесь… – бормотал он. – Нет, там, но земля вся перерыта.

Ибарра с тревогой наблюдал за ним.

– Да, – продолжал старик, – я помню, что рядом был камень; могилу вырыли короче, чем надо; могильщик лежал больной, и ее копал помощник; но мы его спросим, куда делся крест.

Они направились к могильщику; тот глядел на них издали с любопытством и снял салакот при их приближении.

– Не скажешь ли нам, на которой из тех могил стоял крест? – спросил слуга.

Могильщик посмотрел в указанном направлении и задумался.

– Большой крест?

– Да, большой, – подтвердил живо старик, выразительно взглянув на Ибарру, лицо которого просветлело.

– Резной крест, связанный лианами? – переспросил могильщик.

– Вот-вот, он самый; вот такой! – И слуга начертил на земле византийский крест.

– А на могиле были цветы посажены?

– Олеандры, жасмин и анютины глазки! Да, да! – радостно подтвердил слуга и предложил ему табак.

– Так скажи же нам, где эта могила и куда делся крест?

Могильщик почесал за ухом.

– Крест-то… да я его сжег! – ответил он, зевая.

– Сжег! Почему же ты его сжег?

– Потому, что так велел большой священник.

– А кто это большой священник? – спросил Ибарра.

– Кто? Да тот, который дерется: отец «Палка».

Ибарра потер лоб рукою.

– Но ты можешь, по крайней море, сказать нам, где находится могила? Ты должен это помнить.

Могильщик ухмыльнулся.

– Покойника-то там уже нет! – ответил он спокойно.

– Что ты говоришь?

– Был да сплыл, – шутливо добавил могильщик. – Вместо него я закопал там одну женщину на прошлой неделе.

– Или ты свихнулся? – спросил его слуга. – Ведь еще и года нет, как мы его похоронили.

– Вот именно! Я его уже давным-давно выкопал. Большой священник приказал перетащить его на китайское кладбище. Но он был такой тяжелый, да еще дождь лил в ту ночь, так что…

Договорить ему не удалось; он в ужасе отшатнулся, увидев лицо Крисостомо, который бросился к нему, схватил за плечи и стал трясти.

– И ты это сделал? – воскликнул юноша в неописуемом волнении.

– Не сердитесь, сеньор, – ответил тот, бледнея и дрожа, – я не положил его среди китайцев! Лучше утонуть, чем быть среди китайцев, сказал я себе, и бросил покойника в воду!

Ибарра сжал руками его плечи и долго смотрел ему в глаза с таким выражением, которое невозможно передать словами.

– Несчастный! – проговорил юноша и поспешно направился к выходу, попирая ногами кости и могилы, натыкаясь на кресты, словно помешанный.

Могильщик потер себе плечо и пробормотал:

– Сколько хлопот с этими мертвецами! Большой священник отлупил меня за то, что я дал похоронить его, когда был болен, а этот сейчас чуть не сломал мне руки за то, что я выкопал его. Вот они каковы, испанцы! Так и место свое потерять недолго.

Ибарра быстро шагал, устремив взор вдаль; старый слуга, плача, следовал за ним.

Солнце уже клонилось к горизонту; свинцовые тучи затягивали небо на востоке; резкий ветер раскачивал верхушки деревьев, бамбуковые заросли стонали.

Ибарра шел с обнаженной головой, ни одна слеза не выкатилась из его глаз, ни один вздох не вырвался из груди. Он спешил, словно бежал от кого-то, – быть может, от тени отца или от надвигавшейся грозы. Юноша пересек город, направляясь к окраине, туда, где стоял старый дом, порог которого он не переступал столько лет. Окруженный оградой, внутри которой росли кактусы, этот дом, казалось, приветствовал его: все окна были открыты, весело шевелились усыпанные цветами ветви иланг-иланга, голуби кружили над остроконечной крышей голубятни, стоявшей посреди сада.

Однако Ибарра не обращал внимания на эти милые приметы родного очага; его глаза впились в фигуру духовного лица, шедшего навстречу. То был священник городка Сан-Диего, тот самый задумчивый францисканец, которого мы уже знаем, враг альфереса. Ветер пригибал широкие поля его шляпы, ряса из гингона обвивалась вокруг тела и тонких, немного кривых ног. В правой руке он держал посох из паласана с набалдашником слоновой кости. Ибарра и он впервые столкнулись лицом к лицу.

Юноша при встрече на секунду остановился и пристально взглянул на священника; отец Сальви отвел глаза, будто не замечая его.

Но замешательство длилось лишь мгновение: Ибарра шагнул к священнику и остановил его, с силой схватив за плечо.

– Что ты сделал с моим отцом? – сдавленным голосом сказал юноша.

Отец Сальви вздрогнул и побледнел, поняв по лицу молодого человека, какие чувства того обуревают, но не смог ничего ответить: он словно оцепенел.

– Что ты сделал с моим отцом? – снова спросил его Ибарра глухим голосом.

Рука юноши, все крепче сжимая плечо священника, пригибала его к земле.

– Вы ошибаетесь, я ничего не делал вашему отцу! – с трудом проговорил тот.

– Не делал? – продолжал юноша, нажимая ему на плечо с такой силой, что отец Сальви вынужден был опуститься на колени.

– Нет, уверяю вас! Это был мой предшественник, это был отец Дамасо…

– А! – воскликнул юноша, отпуская его и хлопая себя по лбу. Бросив бедного отца Сальви, он поспешно направился к своему дому.

В это время к месту происшествия подоспел слуга и помог монаху подняться.

XIV. Тасио, чудак или философ

Странный старик брел с рассеянным видом по улицам. Он был когда-то студентом факультета философии и оставил это поприще, подчинившись желанию своей старой матери; произошло это, однако, не из-за недостатка средств или отсутствия способностей, но именно потому, что мать его была богата, а его все считали талантливым. Добрая женщина, опасаясь, что сын ее станет ученым и забудет о боге, предоставила ему выбирать: быть ли ему священником или оставить колледж Сан-Хосе. Он был в ту пору влюблен, а поэтому выбрал второе и женился. Овдовев и осиротев менее чем за один год, он стал искать утешение в книгах, чтобы спастись от тоски, от петушиных боев и безделья. Но он так пристрастился к науке и книгам, что совершенно забросил хозяйство и в конце концов разорился.

Хорошо воспитанные люди называли его «дон Анастасио» или «философ Тасио», а дурно воспитанные, которых было большинство, – «чудак Тасио», за его удивительные суждения и странное отношение к людям.

Как мы уже сказали, под вечер собиралась гроза; редкие молнии озаряли свинцовое небо бледным светом; воздух был тяжелый и душный.

Философ Тасио, казалось, уже забыл о дорогом ему черепе; он улыбался, глядя на темные тучи.

Неподалеку от церкви ему повстречался человек в куртке из альпака, державший в руках связку свечей и жезл с кистями – знак власти префекта.

– Вы, кажется, чему-то радуетесь? – спросил он старца по-тагальски.

– Вы угадали, сеньор капитан; я радуюсь, ибо лелею надежду.

– А! Надежду на что?

– На бурю!

– На бурю? Вам, наверное, захотелось искупаться? – спросил насмешливо префект, взглянув на скромный костюм старика.

– Искупаться… это неплохо, особенно если приходится иметь дело с грязью! – ответил Тасио невозмутимым, хотя и несколько презрительным тоном, глядя собеседнику в лицо. – Но я жду кое-чего получше.

– Чего же?

– Таких молний, которые поразили бы людей и сожгли бы дома! – серьезно ответил философ.

– Накличьте, кстати, и потоп на нашу голову!

– Мы все его заслуживаем, и вы и я! Вы, сеньор префект, несете связку свечей, купленных у китайца, а я уже более десяти лет предлагаю каждому новому капитану купить громоотвод. Все только смеются надо мной и покупают петарды и ракетницы да платят деньги за то, чтобы звонили в колокола. Более того, вы сами на следующий же день после моего предложения заказали литейщикам-китайцам колокол для святой Варвары, хотя наука доказала, сколь опасно звонить в колокола во время грозы. Скажите-ка мне, почему в семидесятом году, когда молния ударила в Биньян, она попала как раз в башенку и разбила часы и алтарь? Где же был тогда колокол святой Варвары?[75]75
  В этом эпизоде Рисаль выразил словами Тасио свои идеи о необходимости борьбы с предрассудками, наивную веру в возможность улучшить положение филиппинского народа с помощью просвещения и разумных мер со стороны испанской администрации. То же, что вместо предложения Тасио установить громоотвод вновь покупают колокол св. Варвары, якобы спасающей от гроз, означает еще одну победу суеверия и невежества, ненавистных Рисалю и сознательно поддерживаемых колонизаторами, в первую очередь монахами.


[Закрыть].

В этот момент сверкнула молния.

– Иисус, Мария, святой Иосиф! Молись за нас, великомученица Варвара! – забормотал префект, бледнея и крестясь.

Тасио разразился хохотом.

– Вы достойны имени вашей святой покровительницы! – буркнул он по-испански, повернулся к нему спиной и зашагал к церкви.

Там причетники сооружали катафалк, окруженный свечами в деревянных канделябрах. Два стола были поставлены один на другой и накрыты черным холстом с белыми полосами, разрисованным черепами.

– Ради спасения душ или сожжения свечей все это делается? – спросил Тасио. Заметив двух мальчиков – лет десяти и семи, – старик подошел к ним, не дожидаясь ответа причетников.

– Идемте со мной, мальчики, – сказал он. – Ваша мать приготовила вам такой ужин, что пальчики оближете.

– Отец эконом не отпускает нас до восьми часов, сеньор! – ответил один из них. – Я жду, пока дадут жалованье, чтобы отнести его матери.

– Так. А куда вы сейчас идете?

– На башню, сеньор, звонить в колокола.

– Вы идете на башню? Берегитесь, не подходите к колоколам во время грозы.

И старик направился к выходу, бросив полный тревоги взгляд на двух мальчиков, которые поднимались по лестнице на хоры.

Тасио потер себе глаза, взглянул еще раз на небо и прошептал:

– Сейчас бы я не хотел, чтобы ударила молния.

Опустив голову, он поплелся в раздумье к окраине городка.

– Не зайдете ли к нам? – вдруг окликнул его по-испански чей-то голос из окошка.

Философ поднял голову и увидел улыбавшегося ему человека лет тридцати – тридцати пяти.

– Что вы там читаете? – спросил Тасио, указывая на книгу, которую тот держал.

– Весьма злободневное произведение: «Муки, претерпеваемые неприкаянными душами в чистилище»! – ответил тот с улыбкой.

– Ах, ах, ах! – воскликнул старец, меняя тон. – Автор, верно, порядочный плут, – добавил он, входя в дом.

На лестнице он был радушно встречен хозяином дома и его молодой супругой. Хозяина звали дон Филипо Лино, а хозяйку – донья Теодора Винья. Дон Филипо имел чин лейтенант-майора и был главой партии, почти либеральной, если ее можно так назвать и если в филиппинских городах вообще существуют партии.

– Не встретили ли вы на кладбище сына покойного дона Рафаэля, недавно вернувшегося из Европы?

– Да, я видел, как он выходил из экипажа.

– Говорят, он пошел искать могилу своего отца… Наверное, это был для него страшный удар.

Философ пожал плечами.

– Вас не трогает чужое горе? – спросила молодая сеньора.

– Вы ведь знаете, я был одним из тех шести, кто провожал покойника в последний путь; это я отправился к генерал-губернатору, когда увидел, что все горожане и даже власти молчали, глядя на подобное надругательство, – я делал все, что мог, хотя всегда предпочитаю чтить хорошего человека при жизни, а не после смерти.

– Но тогда…

– Видите ли, сеньора, я не сторонник наследственной монархии. Мне досталось от матери несколько капель китайской крови, и потому я мыслю отчасти как китаец; я уважаю отца за его сына, а не сына за отца. Пусть каждый получает награду или наказание за свои дела, а не за дела других.

– Вы заказали заупокойную мессу по вашей супруге, как я вам вчера советовала? – спросила женщина, меняя тему разговора.

– Нет! – ответил старец, улыбаясь.

– Какая жалость! – воскликнула она, искренне опечалившись. – Говорят, что до завтра, до десяти часов утра, души свободно летают, ожидая помощи от живых; одна месса в эти дни стоит пяти в другие дни года или даже шести, как сказал священник сегодня утром.

– Ого! Иначе говоря, нам даруется некоторая отсрочка, которой надо воспользоваться.

– Послушай, Дорай! – вмешался дон Филипо. – Ты же знаешь, что дон Анастасио не верит в чистилище.

– Как так не верю в чистилище? – запротестовал старик, приподнимаясь с места. – Я даже знаю кое-что из его истории!

– Из истории чистилища! – воскликнули в один голос изумленные супруги. – О, расскажите нам!

– А вы ничего о нем не знаете и еще заказываете мессы и говорите о его ужасах? Ну ладно. Раз уж пошел дождь, да, кажется, зарядил надолго, у нас есть время поразвлечься, – ответил Тасио и на минуту задумался.

Дон Филипо закрыл книгу, которую держал в руках, а Дорай села рядом с мужем, приготовившись не верить ничему из того, что расскажет старый Тасио. Философ начал следующим образом:

– Чистилище существовало задолго до того, как сошел на землю наш господь Иисус Христос, и, по-видимому, находилось или в центре земли, как утверждает отец Астете, или неподалеку от Клюни, как говорит монах, о котором нам поведал отец Хирард. Но дело не в его местонахождении. Так вот, – кто же были те, что горели в его огне, пылавшем с начала мироздания? Древность чистилища подтверждает христианская философия, согласно которой бог не создал ничего нового после шести дней творенья.

– Но чистилище могло существовать in potentia[76]76
  В потенции (лат.).


[Закрыть] а не in actu![77]77
  В действительности (лат.).


[Закрыть] – заметил лейтенант-майор.

– Прекрасно! Я, однако, отвечу вам, что некоторые знали о нем и как о существующем in actu, и одним из таких был Заратуштра, или Зороастро, который написал часть «Авесты»[78]78
  Заратустра – мифический пророк, которому предание приписывает основание особой религии – зороастризма и которого считает одним из авторов «Авесты» – священной книги маздаизма (религии древнего Азербайджана и Мидии).


[Закрыть] и основал религию, кое в чем близкую нашей; а Заратуштра, по уверениям ученых, жил по меньшей мере в восьмом веке до рождества Христова. Я говорю «по меньшей мере», ибо Гаффарель, изучив свидетельства Платона, Ксанфа из Лидии, Плиния, Гермифоса и Эвдокса, полагает, что он жил за две с половиной тысячи лет до нашей эры. Как бы то ни было, несомненно, что Заратуштра уже упоминал о своего рода чистилище и предлагал средства, избавляющие от него. Живые могут спасти души умерших во грехе, читая выдержки из «Авесты» и творя добрые дела, но при условии что за грешника молится его родственник не далее четвертого поколения. На это отводилось особое время в году, длившееся пять дней. Позднее, когда это верование утвердилось в народе, священнослужители поняли, что оно может принести им выгоду, и стали извлекать доходы из этих «темных, мрачных тюрем, где царят угрызения совести», как писал Заратуштра. Установили, что за один дирхем – монету, как говорят, довольно мелкую, – можно избавить душу от мук на целый год. Но так как по канонам той религии за некоторые грехи, как, например, ложь, оскорбление, нарушение клятвы и так далее, полагалось мучиться от трехсот до тысячи лет, то пройдохи клали себе в карман миллионы дирхемов. Здесь вы видите нечто весьма схожее с нашим чистилищем, хотя и с некоторыми различиями, которые обусловлены различием религий.

Молния, сопровождавшаяся оглушительными раскатами грома, заставила Дорай вскочить; она воскликнула, осеняя себя крестным знамением:

– Иисус, Мария и старец Иосиф! Я оставлю вас; пойду спалю освященный пальмовый лист и зажгу свечи во спасение души.

Дождь хлынул как из ведра. Философ Тасио продолжал, глядя вслед молодой женщине:

– Теперь, когда ее нет, мы можем поговорить об этом более серьезно. Дорай, хотя и несколько суеверна, – добрая католичка, а мне не доставляет никакого удовольствия вырывать веру из чьего-либо сердца. Чистая и простая вера отличается от фанатизма, как пламя от чада, как музыка от какофонии: глупцы и глухие этого не различают. Между нами говоря, идея чистилища сама по себе хороша, свята и разумна; она как бы соединяет тех, кого уже нет, с живыми, и побуждает быть чище и лучше. Вся беда в том, что эту идею употребляют во зло.

Посмотрим же, как могла проникнуть в католицизм идея чистилища, неизвестная Библии и святым Евангелиям. Ни Моисей, ни Иисус Христос даже мимоходом не упоминают о нем, а единственное место, которое приводится из книги Маккавейской[79]79
  Маккавейские книги – три книги Ветхого завета, написанные во 2–1 вв. до н. э., которые были приняты западной и греческой христианской церковью (канонические). Автор, очевидно, говорит о так называемой четвертой Маккавейской книге, содержащейся в александрийском кодексе греческой Библии и написанной на греческом языке значительно позже трех канонических книг. Она не была принята ни западной, ни греческой церковью.


[Закрыть], неубедительно, тем паче что книга эта была объявлена Лаодикейским собором неканонической и святая католическая церковь признала ее значительно позже. Языческая религия тоже не ведала чистилища. Столь известные строки из Виргилия: «Aliae panduntur inanes…»[80]80
  «Иные простираются там пустыни» (Виргилий, «Энеида», VI) (лат.).


[Закрыть], давшие повод Григорию Великому говорить о погруженных в воду душах и побудившие Данте описать чистилище в своей «Божественной комедии», не могут быть источником этого верования. Ни брамины, ни буддисты, ни египтяне, у которых Греция и Рим заимствовали Харона и озеро Аверно[81]81
  Харон в народных верованиях древних греков – старик перевозчик, переправлявший на челноке через реку Ахерон тени умерших в загробное подземное царство. Озеро Аверно – озеро в Италии близ Неаполя; по древнегреческим и римским преданиям, вход в подземное царство теней.


[Закрыть], тоже не знали ничего, подобного чистилищу. Я уже не говорю о религиях североевропейских народов; это – религии воинов, бардов и охотников, но не философов. И хотя эти народы сохраняют еще свои верования и даже обряды, правда приспособленные к христианству, их вера не распространилась с ордами варваров, грабивших Рим, не смогла осесть в Капитолии; северные туманы рассеялись под южным солнцем.

Первые христиане тоже не верили в чистилище; они умирали с радостной надеждой, что скоро предстанут пред господом. Из отцов церкви первыми как будто упоминают о чистилище святой Клементий Александрийский, Ориген и святой Ириней; возможно, под влиянием зороастризма, который тогда еще процветал и был очень распространен на Востоке, – ведь Оригена весьма часто упрекают в приверженности к Востоку. Святой Ириней доказывал существование чистилища тем, что Иисус Христос пребывал три дня в глуби земной, то есть в чистилище, и заключил отсюда, что каждая душа должна пребывать там до воскрешения плоти, хотя «Hodie mecum eris in Paradiso»[82]82
  «Ныне же будешь со мною в раю» (Евангелие от Луки, XXIII, стр. 43) (лат.).


[Закрыть] как будто противоречит этому.

Святой Августин[83]83
  Святой Августин – основатель ордена августинцев (354–433).


[Закрыть] тоже говорит о чистилище; не утверждая прямо, что оно существует, он, однако, не отвергает этой идеи, полагая, что в ином мире можно продлить наказание, которое мы терпим за наши грехи на земле.

– Черт бы побрал святого Августина! – воскликнул дон Филипо. – Мало ему, что нам приходится здесь страдать; ему нужно еще и продолжение!

– Вот так и пошлю: одни верили, а другие – нет. Однако с тех пор, как святой Григорий допустил существование чистилища в своем «de quibusdam levibus culpis esse ante judicium purgatorius ignis credendus est»[84]84
  «Следует полагать, что за некоторые легкие провинности душам назначен огонь чистилища, прежде чем они предстанут перед Судом» (лат.).


[Закрыть] ничего определенного об этом не говорилось до тысяча четыреста тридцать девятого года; лишь тогда, через восемь веков после святого Григория, Флорентийский собор признал что должен существовать очистительный огонь для душ тех, кто скончался в мире с господом, но еще не исполнил всех велений божественного правосудия. Наконец, Тридентский собор, созванный Пием Четвертым в тысяча шестьсот пятьдесят третьем году, издал на своем пятнадцатом заседании декрет о чистилище, начинавшийся словами «cum catholica ecclesia, Spirito Sanio edocta»[85]85
  «Совместно с католической церковью, святым духом наставленной» (лат.).


[Закрыть] и гласивший, что старания живых, молитвы, пожертвования и другие богоугодные дела – наиболее действенные средства для спасения душ, особенно если к этому еще заказать мессу. Однако протестанты не верят в чистилище, и греческие священники тоже, ибо не находят подтверждения в Евангелии; они говорят, что наша ответственность за поступки кончается со смертью и что «Quodcumque ligaberis in terra» вовсе не означает «usque ad purgatorium»[86]86
  «И что свяжешь на земле» (Евангелие от Матфея, XVI, стр. 19) (лат).


[Закрыть]. На это можно ответить следующее: если чистилище находится в центре земли, то оно, разумеется, оказывается во власти святого Петра… Я, наверное, никогда бы не кончил, если бы стал пересказывать все, что по этому поводу говорили. Если вы когда-нибудь захотите еще побеседовать со мной об этом предмете, приходите ко мне домой, там мы раскроем книги и поболтаем на досуге.

А теперь мне надо идти. Не понимаю, почему в такую ночь христианское благочестие допускает кражи – это вы, власти, попустительствуете, – и я боюсь за свои книги. Если бы их украли у меня, чтобы прочесть, я бы не огорчился, но я знаю, что многие хотят попросту сжечь их, дабы оказать мне благодеяние, а таких благодетелей, подобных халифу Омару[87]87
  Омар Ибн аль Хаттаб (род. ок. 580 г. – ум. 644 г.) – арабский халиф в 634–644 гг. В его правление арабами были завоеваны огромные территории, включавшие Палестину, Сирию, Ирак, Западную Персию, часть Египта. Эти области составили основу владений Арабского халифата. Упоминая о «благодеяниях» халифа, Рисаль имел в виду распространенную версию о сожжении Омаром знаменитой Александрийской библиотеки в 642 г. во время штурма Александрии.


[Закрыть], следует опасаться. Кое-кто считает, что за мою страсть к книгам я уже проклят богом…

– Но я думаю, в проклятие-то вы верите? – спросила, улыбаясь, Дорай; она появилась, неся маленькую жаровню с сухими пальмовыми листьями, от которых шел густой ароматный дым.

– Не знаю, сеньора, как будет угодно господу поступите со мною! – ответил задумчиво старый Тасио. – На смертном одре я вверюсь ему без страха, пусть делает со мной, что пожелает. Но мне в голову приходит одна мысль…

– Какая же?

– Если спастись могут только католики, да и то не более пяти из ста, как уверяют многие священники, и если католики составляют лишь одну двенадцатую часть населения земного шара, судя по статистике, то выходит, что после того, как были прокляты тысячи тысяч людей во все века, предшествовавшие явлению спасителя на землю, и после того, как сын божий принял смерть за нас, теперь удается спастись только пятерым из тысячи двухсот человек? О, так не может быть! Я предпочитаю говорить и думать, как Иов: «Не сорванный ли листок ты, сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?» Нет, такая жестокость немыслима, верить в нее – значит богохульствовать; нет и нет.

– Чего же вы хотите? Божественное правосудие и святость…

– О! Но божественное правосудие и святость предвидели будущее еще до сотворения мира! – ответил старец, вставая. – Человек – это явление случайное и не обязательное; бог не должен был создавать его, нет, не должен был, если для того, чтобы сделать счастливым одного, ему надо осуждать на вечные муки сотни людей. И за что? За грехи предков или случайные проступки! Нет, это невероятно! А если бы это было так, лучше заранее удушите своего мирно спящего сына; если бы это верование не было кощунством против самого бога, которому надлежит быть олицетворением добра, тогда сам Молох финикийский, который питался человеческим мясом и кровью невинных и во чреве которого сгорали дети, оторванные от материнской груди, тогда это кровожадное, страшное божество выглядело бы рядом с милосердным христианским богом хрупкой девицей, другом нашим, матерью человечества!

И, объятый ужасом, чудак – или философ – покинул дом и выбежал на улицу, невзирая на дождь и тьму.

Ослепительная молния, сопровождаемая страшным ударом грома, рассыпала в воздухе смертоносные искры и осветила старца, который, воздев руки к небу, кричал:

– Ты протестуешь! Я знаю, что ты не жесток, я знаю, что должен называть тебя добрым!