Текст книги "Изместьева Ж.А. Великое прозрение. Послания Ангелов - Хранителей. Книга 1"

Автор книги: Хосе Рисаль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– Элиас, ваши горькие речи ранят меня в самое сердце и порождают сомнения. Что поделаешь? Я воспитывался не в народной среде и, возможно, не знаю нужд народа, – детство мое прошло в школе иезуитов, юность – в Европе. Книги сформировали мой ум, а в них я читал лишь то, что могло быть напечатано, то же, о чем не принято говорить, о чем не пишут писатели, остается от меня сокрытым. И все же я люблю нашу родину, как и вы, и не только потому, что долг каждого человека любить страну, которой он обязан существованием и в которой, может быть, найдет свой последний приют; не только потому, что мой отец учил меня этому, что моя мать была туземка и все мои самые дорогие воспоминания связаны с этой страной; я люблю родину еще и за то, что обязан ей своим счастьем в настоящем и в будущем!

– А я люблю ее за то, что обязан ей своим несчастьем, – прошептал Элиас.

– Да, мой друг, я знаю, как вы страдаете, как вы несчастны. Это и заставляет вас видеть будущее в мрачном свете и влияет на ваш образ мыслей. Поэтому я отношусь к вашим жалобам с некоторым предубеждением. Если бы я мог взвесить причины, узнать хоть немного о вашем прошлом…

– Источник моих несчастий совсем иной, и если бы я верил, что это принесет пользу, я рассказал бы вам о них. Я не стараюсь скрывать их, мои беды известны многим.

– Может быть, узнав о них, я изменю свои суждения; признаюсь, теперь я не слишком полагаюсь на теории и больше доверяю фактам.

Элиас в задумчивости помолчал.

– Хорошо, сеньор, – сказал он наконец. – Я расскажу вам вкратце свою историю.

L. Семья Элиаса

– Лет шестьдесят тому назад жил в Маниле мой дед, он вел конторские книги в магазине богатого купца-испанца. Дед был тогда очень молод, имел жену и сына. Однажды ночью, неизвестно отчего, магазин загорелся; пожар охватил весь дом, и пламя перебросилось на соседние здания. Убытки были неисчислимы; стали искать виновного, и купец обвинил в поджоге моего деда. Напрасно тот протестовал; его приговорили к публичной порке и протащили по улицам Манилы, так как он был беден и не смог взять для своей защиты известных адвокатов. Позорное наказание, которому его подвергли, существовало до недавнего времени и называлось в народе «конь и корова»; оно в тысячу раз хуже самой смерти. Мой дед, покинутый всеми, кроме своей молодой жены, был привязан к лошади, и на каждом углу его били на глазах у жестокой толпы, его братьев во Христе под сенью многочисленных храмов бога-миротворца. А когда несчастный был навеки опозорен и жажда мести была утолена его кровью, страданиями и криками, деда сняли с лошади, ибо он уже потерял сознание, и – лучше бы он тогда умер! – вернули ему свободу. Однако эта свобода была лишь утонченно жестокой пыткой. Его бедная жена, беременная, напрасно обивала пороги, прося работы или милостыни, чтобы выходить больного мужа и прокормить маленького сына. Кто доверится жене поджигателя и опозоренного человека? И она стала продажной женщиной!

Ибарра привстал с места.

– О, не волнуйтесь! Это уже не было бесчестием ни для нее, ни для ее мужа: честь и стыд не существовали для них более. Оправившись от ран, муж вместе с женой и сыном укрылся в горах этой провинции. Здесь жена родила жалкого заморыша, который, к счастью, вскоре умер. Здесь они прожили несколько месяцев, нищие, одинокие, всеми презираемые, всеми покинутые. Мой дед был не в силах смотреть на больную жену, лишенную всякой помощи и ухода, он не смог перенести несчастья и, менее стойкий духом, чем она, повесился. Труп разлагался на глазах у маленького сына, который, как умел, ухаживал за больной матерью; дурной запах привлек внимание жандармов. Мою бабушку притянули к ответу и судили за то, что не сообщила властям о самоубийстве мужа: ее обвинили в его смерти, и все поверили этому. Ведь от жены подлеца, от проститутки можно всего ожидать! Если она клянется, ее называют клятвопреступницей; если плачет, говорят, что притворяется; если взывает к богу, говорят, что богохульствует. Однако ей оказали снисхождение, отложили порку и дали родить. Вы ведь знаете, монахи распространяют мнение о том, что с индейцами можно разговаривать лишь с помощью палки: почитайте писания августинца отца Гаспара[158]158
  Гаспар де Сан Агустин – испанский монах, живший на Филиппинах с 1668 г., автор ряда клеветнических сочинений о филиппинцах.


[Закрыть]. Приговоренная к позорной пытке женщина, наверное, проклинала тот день, когда ее сыну предстояло появиться на свет: кроме новых телесных мук, это несло новые страдания материнскому сердцу. К несчастью, роды прошли благополучно, и, тоже к несчастью, родился крепкий мальчуган. Два месяца спустя приговор был приведен в исполнение, к великому удовольствию людей, которые думали, что отдают дань справедливости. Не имея покоя даже в горах, она бежала со своими двумя сыновьями в соседнюю провинцию, и там они жили, как звери: презираемые и ненавидящие. Старший брат, из сознания которого никакие беды не смогли вытравить память о счастливом детстве, едва подрос, сделался тулисаном. Вскоре кровавое имя Балат стало греметь по всем провинциям и наводить ужас на селения, ибо в своей мести он не знал пощады и все предавал огню и мечу. Младший, которого природа наградила добрым сердцем, смирился со своей судьбой и позором и остался с матерью. Они ели то, что давал им лес, одевались в отрепья, которые бросали им путники. Имени женщины никто не знал, ее называли «преступница», «проститутка», «битая». Младшего брата знали только как «сына своей матери»; характер у него был кроткий, и люди не верили, что он – сын преступника, ведь нравственность индейцев – вещь сомнительная. Но вот знаменитый Балат попал наконец в руки правосудия, и те, кто никогда не учил его добру, потребовали с него ответа за преступления. Как-то утром младший брат, разыскивая мать, ушедшую в лес за грибами, нашел ее мертвой у обочины дороги под деревом. Лицо ее было обращено вверх, глаза вылезли из орбит, пальцы рук, застывшие, скрюченные, казалось, еще впивались в землю, забрызганную кровью. Глаза юноши последовали за неподвижным взглядом матери. На ветке висела корзина, а в ней лежала окровавленная голова его брата!

– Боже мой! – воскликнул Ибарра.

– Так же мог воскликнуть и мой отец! – продолжал холодно Элиас. – Люди четвертовали разбойника и похоронили туловище, но руки, ноги и голова были отрезаны и повешены в разных селениях. Если когда-нибудь вы пойдете из Каламбы в Санто-Томас, вы еще увидите ствол того злосчастного ломбоя, на котором долго висела, разлагаясь, нога моего дяди: природа прокляла это дерево, оно больше не растет и не приносит плодов. То же самое сделали и с руками, а голову, благороднейшую часть человеческого тела, ту, по которой его легче всего опознать, подвесили неподалеку от хижины матери!

Ибарра опустил голову.

– Юноша бежал, словно спасаясь от проклятья, – продолжал Элиас, – бежал из селения в селение, скрывался в горах и долинах и лишь там, где, по его мнению, никто его не знал, нанялся работником в дом одного богача в провинции Таябас. Трудолюбием и приветливостью он заслужил уважение окружающих, не знавших о его прошлом. Упорно работая, собирая по крохам, он сумел накопить немного денег. Нищета осталась позади, он был молод, и ему захотелось найти свое счастье. Приятная внешность, молодость, известная обеспеченность снискали ему любовь одной девушки из селения, но он не отваживался просить ее руки, опасаясь, что может раскрыться его прошлое. Но любовь победила страх, оба забыли о благоразумии. Мужчина, чтобы спасти честь женщины, пошел на все и предложил ей выйти за него замуж; стали разыскивать его бумаги, и тут тайное стало явным. Отец девушки, человек богатый, добился того, чтобы юношу судили; тот и не пытался защищаться, во всем признался и был отправлен на каторгу. Молодая женщина родила мальчика и девочку, которые воспитывались вдали от людей; детей убедили, что их отец умер, – это было нетрудно, так как еще в раннем детстве они увидели, как умерла их мать, и вообще мало думали о своей генеалогии. Дед наш был богат, и детство проходило счастливо; мою сестру и меня воспитывали вместе, мы любили друг друга так, как могут любить только близнецы, не знающие родительской ласки. Мальчиком меня отправили в школу иезуитов, а сестру, чтобы не разлучать со мной, поместили в пансион де ла Конкордия[159]159
  Католическое учебное заведение для девушек в Маниле, основанное в 1868 г.


[Закрыть]. Но учение наше скоро кончилось, так как мы хотели заниматься хозяйством и вернулись в деревню, чтобы вступить во владение усадьбой нашего деда. Некоторое время мы жили счастливо, нам улыбалось будущее. У нас было много слуг, поля приносили хороший урожай, и моя сестра была помолвлена с одним юношей, которого обожала и который отвечал ей взаимностью. Но вот, в каких-то денежных делах, – а характера я был тогда заносчивого, – я поступил вопреки воле одного нашего дальнего родственника, и однажды он бросил мне в лицо слова о моем темном происхождении, о моих покрытых позором предках. Я обвинил его во лжи и потребовал сатисфакции. Могила, где покоилось столько грязных тайн, открылась, и правда вышла наружу, чтобы разрушить всю мою жизнь. Несчастья на этом не кончились. В нашем доме уже много лет жил старый слуга, он потакал всем моим капризам и не отходил от нас ни на шаг, только плакал и вздыхал, безропотно снося насмешки других слуг. Не знаю, как об этом проведал мой родственник, но он вызвал старика в суд и заставил его сказать правду. Старый слуга оказался нашим отцом, который нанялся работником к своим дорогим детям. А я – то сколько раз его обижал. Наше счастье развеялось как дым, я бросил на произвол судьбы все имущество, сестра потеряла жениха, и мы вместе с отцом покинули селение, чтобы отправиться куда-нибудь в другое место. Мысль о том, что он содействовал нашему несчастью, сократила дни старца, поведавшего мне о печальном прошлом. Мы с сестрой остались одни на свете.

Сестра часто плакала. Даже в горе, что на нас обрушилось, она не могла изгнать из сердца любовь. Она никогда не жаловалась, она не сказала ни слова, когда узнала, что ее бывший жених женился на другой, но стала таять на моих глазах, и я ничем не мог ее утешить. Однажды она исчезла. Напрасно я искал ее повсюду, напрасно спрашивал о ней. Только шесть месяцев спустя я услыхал, что после разлива озера, когда сошла вода, на рисовом поле близ Каламбы нашли труп молодой девушки, утонувшей или убитой. Говорили, что в ее груди торчал кинжал. Местные власти оповестили о случившемся жителей соседних селений, но никто не явился, чтобы забрать труп, во всей округе не исчезла ни одна девушка. По приметам, которые мне сообщили позже, – по платью, украшениям, красоте лица и роскошным волосам, – я понял, что утопленница – моя сестра. С тех пор я брожу из провинции в провинцию. Слава обо мне и рассказы о моей судьбе передаются из уст в уста, мне приписывают и то, чего не было, но я не обращаю внимания на молву и иду своим путем. Вот вкратце моя история, а также история одного суда людского.

Элиас умолк и снова взялся за весла.

– Я начинаю верить, что в ваших словах есть доля истины, – проговорил тихо Крисостомо, – когда вы говорите, что правосудие должно вести к добру, вознаграждая добродетель и исправляя преступников. Только… это невозможно, это утопия. Откуда взять столько денег, столько чиновников?

– А для чего священнослужители, которые разглагольствуют о своей миссии мира и милосердия? Неужто окропить голову ребенка водой и дать ему отведать соли большая заслуга, чем пробудить уснувшую совесть преступника, зажечь в его душе огонек, данный богом каждому человеку, чтобы он мог найти путь к добру? Неужто более гуманно провожать приговоренного к виселице, чем сопровождать его по каменистой тропе, ведущей от порока к добродетели? И разве мало платят шпионам, палачам и жандармам? А ведь их работа не только грязна – она стоит больших денег.

– Друг мой, как бы мы ни желали перемен, ни вы, ни я ничего не добьемся.

– Одни мы действительно ничего не значим, но вступитесь за народ, примкните к народу, внемлите его гласу, подайте пример остальным, покажите на деле, что такое родина!

– То, о чем просит народ, невыполнимо, надо подождать.

– Ждать! Ждать – значит страдать!

– Если бы я стал просить обо всем этом, меня бы подняли на смех.

– А если бы народ поддержал вас?

– О нет! Я никогда не буду тем человеком, который поведет за собой толпу, чтобы силой добиваться реформ, неуместных по мнению правительства. Нет! И если когда-нибудь я увидел бы вооруженных мятежников, я встал бы на сторону правительства против них, ибо бунтующая толпа – для меня еще не вся родина. Я желаю добра народу и поэтому строю школу, я хочу повести его по пути образования и прогресса; без света нельзя идти вперед.

– Без борьбы не обрести свободы! – ответил Элиас.

– Но я не хочу такой свободы!

– А без свободы не будет света, – с горячностью возразил Рулевой. – Вы говорите, что мало знаете свою страну, охотно верю. Вы не знаете, что предстоит борьба, не видите туч на горизонте. Битва начинается в сфере идей, чтобы затем спуститься на землю, которая обагрится кровью. Я слышу глас божий, и горе тем, кто его ослушается! Не про них пишется история!

Элиас преобразился; он стоял выпрямившись, с обнаженной головой; выражение его мужественного лица, освещенного луной, было необычным. Он тряхнул своими густыми волосами и продолжал:

– Вы не видите, как все пробуждается? Сон длился века, но вот ударила молния и, разрушив старое, вызвала к жизни новое[160]160
  Вероятно, речь идет о восстании в Кавите в 1872 г.


[Закрыть]. Иные устремления овладели умами; правда, новых идей много, но когда-нибудь из них родится одна, ибо людей направляет бог. Бог не оставил другие народы, он не оставит и нас: дело свободы – святое дело.

После его слов наступила торжественная тишина. Между тем лодка, незаметно подгоняемая волнами, приближалась к берегу. Элиас первым нарушил молчание.

– Что мне сообщить тем, кто меня послал? – спросил он другим тоном.

– Я вам уже сказал: я очень сочувствую им, но пусть они подождут; зло не искореняется с помощью другого зла, и все мы по-своему виновны в нашем несчастье.

Элиас больше не возражал. Опустив голову, он медленно греб и, приблизившись к берегу, сказал Ибарре на прощанье:

– Благодарю вас, сеньор, за оказанное мне снисхождение. Ради вашего же блага прошу вас впредь забыть обо мне и не узнавать меня, где бы мы с вами ни встретились.

Сказав это, он повернул лодку и стал грести вдоль берега к густым зарослям, видневшимся дальше. Плыть пришлось довольно долго, и все это время Элиас молча глядел перед собой и, казалось, ничего не видел, кроме тысяч алмазов, которые он вычерпывал веслом и снова швырял в озеро, где они таинственно исчезали в темно-синих волнах.

Наконец он добрался до места. Какой-то человек вышел из зарослей и приблизился к нему.

– Что передать капитану?

– Передай ему, что Элиас сдержит слово, если прежде не погибнет, – прозвучал печальный ответ.

– И когда ты присоединишься к нам?

– Когда капитан скажет, что пробил решающий час.

– Хорошо, прощай!

LI. Перемены

Застенчивый Линарес был задумчив и полон беспокойства; он только что получил письмо от доньи Викторины, которое гласило следующее:

«Уважаемый кузен: через три дня надеюсь узнать убил ли тебя алферес или ты его. Не хочу ждать больше ни одного дня пока эта животное ни будет наказано. Если срок пройдет и ты его ище не вызовешь на дуель я раскажу дону Сантьяго что ты никогда не был ни сиклетарем и ни каким рожном у Канобаса и никада не абедал с генералом доном Мартинесом. Я скажу Кларите что это все враки и не дам тебе ни полушки. Если его вызовешь я тибе все абещаю что хочешь иметь но если ни вызовешь придуприждаю что ни останавлюсь ни передчем.

Лубящая тебя всем сердцем твоя кузина

Викторина де лос Рейес де Де Эспаданья.

Сампалок понидельник в 7 ч. вечера».

Положение становилось серьезным: Линарес знал характер доньи Викторины, знал, на что она способна. Приводить ей разумные доводы – все равно что говорить о чести и порядочности карабинеру-таможеннику, когда ему представляется случай объявить контрабандой какой-нибудь товар. Умолять ее бесполезно, обмануть – и того хуже. Остается только дуэль.

– Но как его вызвать? – говорил сам с собой Линарес, прохаживаясь в пустой комнате. – А если он спустит меня с лестницы? А если я повстречаю его супругу? Кто будет моим секундантом? Священник? Капитан Тьяго? Будь проклят тот час, когда я послушался ее советов! Старая болтунья! Кто заставлял меня рисоваться, плести небылицы, пускать пыль в глаза! Что скажет обо мне эта сеньорита?.. Секретарь всех министров! Теперь это для меня что камень на шее!

Печальный монолог доброго Линареса был прерван приходом отца Сальви. Францисканец в самом деле выглядел более худым и бледным, чем обычно, но глаза его блестели, и губы кривила странная усмешка.

– Сеньор Линарес, вы в одиночестве? – кивнул юноше священник, направляясь в зал, откуда через полуоткрытую дверь доносились звуки фортепьяно.

Линарес попытался изобразить улыбку.

– А где дон Сантьяго? – спросил священник.

В этот момент появился капитан Тьяго, поцеловал священнику руку и взял у него шляпу и палку, блаженно улыбаясь.

– Идемте, идемте, – говорил отец Сальви, входя в зал в сопровождении Линареса и капитана Тьяго. – У меня хорошие новости, интересные для всех. Я получил из Манилы письма, которые подтверждают послание, переданное мне вчера сеньором Ибаррой… Таким образом, дон Сантьяго, недоразумение уладилось.

Мария-Клара, сидевшая у фортепьяно между двумя своими подругами, приподнялась, но тут же в изнеможении снова опустилась на стул. Линарес побледнел и взглянул на капитана Тьяго; тот опустил глаза.

– Этот юноша начинает мне нравиться, – продолжал священник. – Вначале я обошелся с ним сурово, он… несколько горяч по натуре, но потом он так хорошо сумел загладить свой проступок, что на него больше нельзя сердиться. Если бы не отец Дамасо…

И отец Сальви быстро взглянул на Марию-Клару; она слушала, но не сводила глаз с нот, несмотря на тайные щипки Синанг, которая таким способом выражала свою радость и, наверное, пустилась бы в пляс, если бы была одна.

– Отец Дамасо?.. – переспросил Линарес.

– Да, отец Дамасо сказал, – продолжал священник, не отрывая взора от Марии-Клары, – что… как крестный отец, он не может разрешить… Однако, я полагаю, если сеньор Ибарра вымолит у него прощение, все, без сомнения, уладится.

Мария-Клара встала, попросила извинить ее и удалилась вместе с Викторией в свою комнату.

– А если отец Дамасо его не простит? – спросил тихо капитан Тьяго.

– Тогда… Мария-Клара сама решит… ведь отец Дамасо ее отец… духовный; но я думаю, что они договорятся.

В эту минуту послышались шаги, и вошел Ибарра в сопровождении тетушки Исабель; его приход произвел на присутствующих весьма различное впечатление. Юноша приветливо поздоровался с капитаном Тьяго, не знавшим, смеяться ему или плакать, и низко поклонился Линаресу. Отец Сальви поднялся со своего места и с таким благоволением протянул ему руку, что Ибарра не мог скрыть изумления.

– Не удивляйтесь, – сказал отец Сальви, – я только что хвалил вас.

Ибарра поблагодарил и подошел к Синанг.

– Где ты прятался весь день? – защебетала она. – Мы все гадали: куда задевалась эта душа, прошедшая через чистилище? И каждая из нас кое-что сказала на твой счет.

– Можно узнать что?

– Нет, это секрет, но я уж тебе скажу, только на ухо. А сейчас говори, где ты был, чтобы мы знали, кто из нас угадал.

– Нет, это тоже секрет, но я тебе шепну на ушко, если эти сеньоры позволят.

– Да, конечно, конечно! Что за церемонии! – сказал отец Сальви.

Синанг потащила Крисостомо в другой конец зала; она была в восторге, что с ней поделятся тайной.

– Скажи мне, дружочек, – спросил Ибарра, – Мария сердится на меня?

– Я не знаю, но она говорит, что лучше бы ты ее забыл, и при этом плачет. Капитан Тьяго хочет, чтобы она вышла замуж за того сеньора, отец Дамасо – тоже, а она не говорит ни да, ни нет. Сегодня утром, когда мы толковали про тебя и я сказала: «А вдруг он влюбился в другую и пошел к ней?» – она ответила: «Ну и пусть!» – и заплакала.

Ибарра помрачнел.

– Скажи Марии, что я хочу поговорить с ней наедине.

– Наедине? – спросила Синанг, нахмурив брови и взглянув на него.

– Нет, но совсем наедине, но чтоб не было вон того…

– Это трудно сделать, но ты не беспокойся, я ей передам.

– А когда я получу ответ?

– Завтра, приходи пораньше. Мария не любит оставаться одна, мы всегда с ней; одну ночь Виктория, а другую – я; завтра моя очередь. Но, послушай, а где же тайна? Главного ты ведь еще не сказал!

– Верно! Я был в селении Лос Баньос; хочу заняться кокосовыми орехами и думаю построить фабрику, а твой отец будет моим компаньоном.

– И больше ничего? Ну уж и тайна! – громко воскликнула Синанг тоном обманутого ростовщика. – А я – то думала…

– Тише! Я не разрешаю тебе разглашать секрет!

– Очень надо! – ответила Синанг, сморщив нос. – Было бы что-нибудь поважнее, я бы рассказала подругам, а то кокосы! Скупать кокосы! Кокосы! Кому нужны кокосы?

И она помчалась разыскивать приятельниц.

Минутой позже Ибарра откланялся, видя, что компания совсем расстроилась; капитан Тьяго сидел с кисло-сладкой улыбкой на лице, Линарес молча глядел на других, священник с напускной веселостью пытался говорить о всяких пустяках. Ни одна из девушек больше не показывалась.