Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Он слышал, как она подняла кувшин, но не знал, куда она его поставила. Вероятно, на свое мягкое бедро.

– Идемте со мной.

Через несколько шагов, разминувшись со встречным, они остановились в сумеречной прохладе деревьев.

– Так чего же он хочет от меня?

– Поговорить. Ему надо что-то сказать тебе.

– Ясно, хочет снова заманить меня в какой-нибудь дом и уж на сей раз поймать…

– Ошибаешься. Он будет ждать тебя в полночь на площади у арки. Захочешь – остановишься там и поговоришь с ним, а нет – он пойдет на тобой, куда ты пожелаешь. Он хочет только поговорить.

– Мне не о чем с ним разговаривать!

– Зато ему есть, что сказать тебе. И он скажет во что бы то ни стало, уверяю тебя. Он ото твердо решил. И сказал, что, если ты не придешь, он все равно отыщет тебя, даже в лагерь явится.

Паула засмеялась, на сей раз уверенно, с издевкой.

– Ерунда! Он не осмелится!

– Один, может, и нет, – веско сказал слепой, – а вот с жандармами…

И снова почувствовал, как она испугалась. Но эта смелая девушка вряд ли боялась за себя – скорее всего, за кого-то другого. Да, это было ее больное место, рана, которая кровоточила.

– Ну вот что, милая, – заключил слепой, – я передал то, о чем меня просили. Ты знаешь, где тебя будут ждать, от меня же никто ничего не услышит. Вот те крест, – он скрестил средний и указательный пальцы и поцеловал их, – сказано и забыто. Да отнимет бог у меня глаза! – пошутил ом. – А теперь послушай моего совета.

– Хороший совет может дат], человек, взявшийся за такое поручение, – сказала Паула презрительно.

– Всякий совет хорош… так что не плюй в колодец… Да и что мне за польза: вы пойдете своей дорогой, а я – своей. Если я и взялся за это поручение, – ядовито проговорил он, – то вовсе не из корысти, а чтобы сохранить семью, как бог велит. Я думал, что Бенигно – отец ребенка.

На этот раз он почувствовал, что она побледнела.

– Уж не хотите ли вы сказать…

– Со мной нечего финтить, меня но обманешь. Те, кто рожал, пахнут не так, как девушки… Но ты не бойся, милая, – с притворным благодушием продолжал он, убедившись в ее испуге, – кроме меня, никто не узнает. А если я ошибся и отец у ребенка другой, не суди обо мне плохо. Я хотел только добра… Давай покончим с этим делом и послушай моего совета: Бенигно не так уж храбр, у него кишка топка, понимаешь? Ты сумеешь дать ему отпор, и он отступит. Говорю тебе это, как родной дочери. А уж ты сама решай, как тебе быть.

Паула молчала. Он услышал, как она проглотила слюну и, поборов волнение, проговорила почти спокойно:

– Ну что ж, пусть ждет нас.

И, взяв старика за руку, отвела в лагерь, откуда доносились запахи костра и еды. Когда они подошли, Дамасо как раз сердито выкрикнул:

– Раз нет вожака, ему же хуже! Наваливайся, братцы, на жратву, самая пора! Хе! А вот и музыкант подоспел с королевой сплавщиков! Флягу сюда, начнем веселье!

Американец не мог быть рядом с ними, хотя и находился неподалеку. Возвращаясь из часовни, он шел вверх по косогору, к замку, охваченный единственным стремлением: как можно дольше оставаться наверху, где не так давят со всех сторон горы. Добравшись до вершины, он прошел под сводом и вышел на большой старинный плац, окруженный развалинами древних стен с остатками зубцов.

Впереди, на фоне бледного неба, он увидел Шеннона, наблюдавшего за тем, как всходит луна. Огромная, печальная, кроваво-красная, превратившись постепенно из дуги в идеальную окружность, она оторвалась от земли и всплыла из-за гор.

– И вы тоже… – тихо сказал Американец.

– Что тоже? – улыбнулся Шеннон, оборачиваясь и не слишком удивляясь его появлению.

– Как бы это сказать… Бежите, ищете здесь уединения, убежища… как я… А остальные внизу.

Они помолчали, пока луна поднималась по небосклону. Свет ее словно сгущался, и, казалось, развалины заливает лунное озеро.

– Здесь мертвый замок, – снова заговорил Американец, – а там, внизу, люди, Паула…

«И неутомимая, быстрая река, – промелькнуло в голове у Шеннона. – А между замком и рекой – умирающая Сорита, некогда такая могущественная и такая ничтожная теперь».

Ожившие полотнища стен поднимались ввысь в черном серебре ночи. Прикосновение к ним небесных светил превращало каждый камень в лунный цветок.

– Сейчас, – сказал Шеннон, – настоящими здесь кажутся лишь тени, такие они живые. А тишина обретает голос, так она напряжена… неясные очертания камней прозрачны в лунном свете; крики птиц, жужжание мошкары, шелест ветра кажутся вымыслом наших ушей…

Так он рассуждал, пока Американец вдруг не перебил его, впервые обратившись к нему на «ты». Шеннон был приятно удивлен: до сих пор только они во всем лагере сохраняли вежливую дистанцию.

– Помнишь тот день, когда возле адвокатовой мельницы я рассказал тебе о своей жизни? Тогда я не мог объяснить, почему вдруг пустился в воспоминания.

Как не помнить Шеннону тех дней, когда он еще смутно повиновался своему предчувствию, когда надежда еще не обрела имени!

– А сегодня я понял. Я знаю, почему это произошло. Теперь я знаю почти все… Это начинался конец, за которым – покой и мир… Да, друг, моя жизнь кончена… Но не думай, что я собираюсь умереть или покончить с собой. Я хочу закрыть двери суете, которая меня окружает, и остаться пае дине с правдой камня… И не только хочу, я принял твердое решение и, по существу, уже выполнил его… Взгляни туда, – продолжал он, – тебе, наверное, не видно отсюда, но там есть башенка. Сегодня я обрел в ней мир. – Он помолчал мгновение и заключил: – С птицами. Как предсказал мне брат Хустино.

Наверху Шеннон слушал новую исповедь Американца, на сей раз – о смерти и воскресении, а внизу, в тени поселка, таился Бенигно. Еще ниже, у берега, ужинали, попивая вино, собравшиеся в круг сплавщики, оглашая окрестности смехом и звуками свирели.

Пауле удалось знаком предупредить Антонио, чтобы он следовал за ней. И прихватив глиняные горшки, она спустилась к самой реке, скрытой от сплавщиков холмом.

Антонио не замедлил явиться, и Паула рассказала ему о разговоре со слепым и о своем намерении пойти на встречу с Бенигно. Слепой прав: надо дать ему отпор.

Но Антонио запретил ей идти, уж если кто пойдет, так он, и немедля. Паула испугалась кровавой развязки и, вскочив, преградила ему путь. Завязалась борьба. Взбешенный Антонио вырвался из рук Паулы, бросив ее на землю. Только плач девушки – так странно было видеть ее плачущей – удержал его. Он встал рядом с пей на колени, они обнялись. Антонио послушался ее. Но и ей не надо идти. Если этот тип возведет на них напраслину, они сумеют доказать, что он врет.

Страх отступил перед слезами и словами утешения. Они поклялись друг другу, что никто из них не пойдет. И Антонио вернулся в лагерь прежде, чем у сплавщиков могла зародиться мысль, что он отправился на свидание. У входа в селение виднелись чьи-то неясные тени, но Антонио знал, что это не Паула.

Паула мыла посуду в освещенной луной реке. Ночь была исполнена столь безмерного покоя, который даже угнетал.

«Да, – думал Шеннон, стоявший наверху, – ночь исполнена столь безмерного покоя, какой не может вместить в себя человек». Он слушал Американца и сочувствовал ему, стараясь постичь, почему тот решил поселиться в башне умершего и обрести там мир, после того как доведет сплавной лес до конца пути.

– Все очень просто! – заключил Американец. – Ведь в сущности я давно от всего отдалился, осталось только подвести черту… Поверь, друг, так я разом вырву с корнем свои сомнения.

Шеннон понимал его, хотя сам бы так не поступил, потому что… Глядя на луну, он нашел нужные слова:

– Да, твои сомнения можно вырвать с корнем, они достаточно выросли и обнажились. А мои нет. Посмотри на луну: чтобы там, в вышине, достичь такой белизны, такого ясного, полного равнодушия, она прежде была багряно-красной, а уж потом оторвалась от земли. В пашем мире смешно то белое, что сначала не было раскалено докрасна. Особенно если не хватало для этого духу… Я еще только начинаю раскаляться. А значит, у меня остается надежда.

– Но твои прежние сомнения… – терпеливо спрашивал тот, кто уже находился на пути к избавлению.

– Я не могу уйти от жизни… Вернее, не хочу. Я родился на земле, и здесь мое место. Я об этом не просил, и не повинен в этом, но я принимаю вызов, брошенный мне свыше. Величие человека в том и состоит, чтобы гордо нести бремя, которое непрошено взвалили ему на плечи. Нести его, не теряя достоинства и не отчаиваясь. Вы научили меня этому. Ты и твои люди. Вы умеете не падать духом и делать свое дело… Я знаю, вы не покоряетесь, протестуете, но это ваш удел. А ваши радости так же зыбки, как звук свирели, который мы слышим. Вы добросовестно делаете свое дело, сами того не замечая, потому что сохранили природную невинность, как прекрасные, ни о чем не ведающие частицы этого огромного мира… Быть самим собой, человеком. Сколько в этом величия! И в этом я черпаю надежду на покой, – заключил Шеннон.

Наступило молчание.

– У меня тоже есть надежда, – наконец тихо проговорил Американец.

– Нет, нет! – пылко возразил Шеннон. – Ты уже обрел уверенность и мпр, а я еще страдаю. Это не просто слова. Иногда я почтп физически ощущаю боль в сердце. Но так уж мне написано на роду, я это чувствую всем своим существом. Оставь мне эту хрупкую, шаткую, слабую, но целительную надежду. Благодаря ей я теперь крепко стою на ногах. Как и все вы.

И от! снова показал туда, где змеилась огромпая река, уже вся серебряная, а свет своим легким прикосновением придавал волшебную красоту углу гончарной мастерской, деревьям, покосившимся столбам моста. «Все прозрачно и ясно», – подумал Шеннон. Туман тон ночи, когда раскрылась расщелина в скале, рассеялся. В ту же секунду темные фигуры у входа в селение вдруг стали багряными и в спокойном свете лупы взвилось пламя.

– Ночь Иоанна Крестителя, – вспомнил Американец.

И действительно, пламя возвестило о том, что пришло лето. В эту волшебную ночь отто разрывало оковы и, обретая силу, вырывалось на простор, чтобы зажечь землю.

«Гореть, как пламя костра, – подумал Шеннон, – вот в чем суть».

С зубчатой степы он разглядел на блестящих прибрежных камешках задумчивый силуэт женщины. Радость волной захлестнула его грудь, дыхание перехватило. Паула искала уединения, хотела побыть одна, возможно даже, сидя у реки, воскрешала в памяти ту первую лунную почт., когда они встретились. Разве не она сблизила их? Разве он и она не шли навстречу друг другу?

Вот почему он еще раз повторил, поднося руку к сердцу, которое так болело:

– Да, я страдаю. Но я не хочу закрывать двери. Напротив, я распахну их настежь перед своей надеждой.

Шеннон и Американец отправились в обратный путь. Позади остался лунный замок прошлого, давтто ушедших времен, а они начали спуск к реке, где потрескивало пламя, где полыхал огромный костер.

ЛИ

 
это молния, пламя,
палящее солнце, копье,
засуха, скок коня,
острый нож, скорпион.
 
 
      Это восток,
            это лето.
 

(Комментарии к «Ицзин», «Книге перемен»)

15
Масуэкос

И спустя несколько дней костер, разожженный в Сорите, все еще полыхал перед глазами Шеннона. Высокий сухой чертополох догорал огромной горестной свечой. Огонь потрескивал, как дальний пулемет, то затихая вдруг на почерневшей земле, то вспыхивая опять, когда подступал к новым жертвам. Поверху плыл густой удушливый дым, богохульно закрывая солнце. Но на этой выжженной солнцем земле объятый пламенем малинник никого не удивлял, и Шеннон спокойно слушал рассказ Балагура о существующем в соседнем селении обычае.

– Он установился с давних нор, – говорил Кинтин. – Еще со времен битвы при Лепанто. Ты, наверное, не хуже меня знаешь о ней. Кажется, ее выиграл дон Хуан, большой хвастун, живший в Вильярехо-де-Сальваиес, чуть ниже по течению. Он был побочным сыном короля… С той поры каждый год 24 января там, как я уже тебе говорил, устраивают парад. Командир и солдаты маршируют в тогдашней форме, а знамя ничуть не похоже на нынешнее или республиканское.

Сплавщики находились недалеко от Масуэкоса, в чудесной местности между Лос-Кастильехос и Лико-дель-Агила, с крутого откоса которого река с силой врывалась в глубокое узкое русло. Стояли обычные летние дни: сверкающий рассвет быстро сменялся неподвижной, изнуряющей жарой, которая спадала, и то немного, лишь в сумерки. Все старались во время работы укрыться в тени, и лес беспризорно плыл но спокойной глади; приходилось обходить пожары, умножавшие число земных бедствий;

как одержимые стрекотали цикады; пшеничные ноля бесстрашно подрумянивались на солнце; животные задыхались от жары и жажды; люди исходили потом; зной будоражил их неудовлетворенную страсть. И чем дальше, тем больше. А впереди еще был август, готовый распахнуть свои печи.

Горячие ссоры вспыхивали то и дело. Но Шеннон предпочитал отмалчиваться и, погрузившись в себя, уже улавливал намечающиеся перемены. Волшебной ночью в лунном замке Сориты он произнес то, чего у него прежде не было даже в мыслях. Теперь он искал тайный источник уверенности, которая позволит ему строить свою жизнь на прочной и глубокой основе.

С Паулой они обменивались лишь необходимыми фразами, она его явно избегала, словно боялась ускорить события. Вот почему ирландец держался так обособленно, предпочитая уединение, и только изредка говорил с теми, кто был попроще, например – с Балагуром.

Но этот день, начавшийся, как другие, внезапно все перевернул вверх дном. Шеннон не мог бы сказать, что он услышал сначала: крик или топот людей, кинувшихся на помощь. Только он вдруг обнаружил, что бежит рядом с Кинтином к излучине реки, где было особенно много водоворотов, а со всех сторон несутся крики:

– Багор! Дайте ему багор!

– Он там, смотрите, всплывает!

– Хватай его! За руку!

Посреди реки действительно показалась рука, цеплявшаяся за ствол. Из-под воды на миг вынырнуло испуганное лицо Обжорки, его раскрытый рот хватал воздух. Но его тут же захлестнула волна, ствол закружился, и мальчик исчез.

Шеннон вспомнил, что почти никто из сплавщиков не умеет плавать. Не теряя ни минуты, он на бегу скинул куртку, страшась, как бы крюк багра не поранил мальчика или не зашибло бы его стволом, как Ткача. Он вошел в реку, уже не слыша криков, двинулся вперед, стараясь по возможности сократить расстояние, отделяющее его от мальчика. Багор он держал перед собой, чуть-чуть наискось, и отталкивал плывшие на него стволы. Шеннон услышал, как Американец приказал сплавщикам остановить бревна выше по течению, а сам поспешил с багром, чтобы расчищать ему путь. Когда дно ушло из-под ног, он нырнул, и в уши ему ударило сильное течение. «Как в Сульмоне», – подумал он, почувствовав холод воды.

Нырнув, Шеннон пытался сообразить, что же делать дальше, так как все равно ничего не видел под водой. Однако ничего не придумав, стал всплывать, ориентируясь на солнечные просветы между стволами. Ему посчастливилось найти довольно большой просвет. Вынырнув, он вдохнул воздух и снова погрузился. Так он проделал несколько раз, пока до него не донесся крик в ту минуту, когда он погружался. Мгновенно всплыв, Шеннон заметил рядом что-то светлое, как будто рубашку, но тут же потерял ее из виду. Снова пырнув, попытался схватить, но не удержал. Сделав еще одну отчаянную попытку, он наконец ухватил Обжорку за одежду, но в ту же минуту почувствовал, как его затягивает водоворот. Он рванулся, не выпуская мальчика, снова погрузился, потом оттолкнулся ногами от илистого дна и вместе с Обжоркой всплыл наверх, чтобы глотнуть воздуха.

Однако мутная вода заливала глаза, и пришлось всплыть где попало. Едва он успел вдохнуть и получше ухватить тонущего, как послышались предостерегающие крики, и он увидел ствол, устремившийся прямо к его голове. Тяжесть мальчика помешала ему быстро уйти под воду, и левую ногу Шеннона защемило стволами, ударившимися друг о друга. Едва не потеряв сознание от боли, он увидел рядом с собой багор и вцепился в него одной рукой, не выпуская из другой мальчика. Так Сухопарому удалось вытащить из воды ирландца и Обжорку. Американец вместе с другими прикрывал их, преграждая путь стволам, и каким-то чудом ни один ствол больше их не настиг.

Коснувшись дна, Шеннон не удержался на ногах. Пришлось подхватить его, донести до берега и усадить рядом с безжизненным телом Обжорки.

– Умер! – произнес чей-то голос рядом.

– Не может быть! – крикнул Шеннон.

И хотел было подойти к мальчику, но страшная боль в ноге не дала ему сделать и шага. Он вытер наконец глаза и огляделся. Вокруг него стояли почти все сплавщики и какие-то незнакомые люди. Кто-то сказал:

– Это случилось в один миг… Мальчик упал, он за ним бросился и тут же вытащил.

«Тут же?» – молнией пронеслось в голове у Шеннона. Но еще быстрее вырвался крик:

– Место, освободите ему место!.. Клади его туда, Сухопарый… Сними с него куртку!

Как болела нога! Удивленный сплавщик послушно повиновался приказу. И теперь стоял, держа куртку в руках, не зная, что с ней делать. Но Американец сразу сообразил. Он перевернул Обжорку на живот – под мальчиком образовалась лужа – и нажал на спину, чтобы выдавить побольше воды.

– Так, правильно! – воскликнул Шеннон и заметил, что круг возле них расширился. Он решил, что люди расступились, отдавая последнюю дань покойнику, и все его существо воспротивилось. – Сверни куртку, Сухопарый!.. Хватит, Франсиско, больше из него ничего не выдавишь! Теперь переверните его вверх лицом! Куртку под него!.. Нет, не под спину, под лопатки! А, черт бы побрал эту ногу!.. Так… Ворот расстегнуть, пояс сиять!

Американец, выполняя распоряжения Шеннона, опустился перед мальчиком на колени. Обжора плакал. Оказывается, и у этого животного были слезы. Паула в отчаянии разомкнула круг, и взгляд ее прежде всего остановился на Шенноне. Она заметила окровавленную голень ирландца, но лишь скрестила руки на животе.

– Открой ему рот, Сухопарый! Теперь возьми платком его язык и вытащи наружу, как только я скажу! Живо!

– Да он не дышит, черт возьми! – возразил кто-то. – У него и сердце не бьется!

Люди тихо зароптали. Шеннон понял, что его, наверное, принимают за сумасшедшего, что все, что он велит делать, кажется им святотатством, нечеловеческой жестокостью, надругательством над покойным. Однако Американец поддержал его:

– Делай, что тебе говорят, Сухопарый! Скорее!

Шеннон в двух словах объяснил им, что такое искусственное дыхание, и оба принялись за дело. Шеннон с искаженным от боли лицом считал:

– Раз, два… раз, два… раз, два…

Шелест ветра, стук бревен, журчание воды, пение птиц, чьи-то шаги на тропинке – все, казалось, стихло, пока этот голос, срывающийся, нетвердый, отсчитывал:

– Раз, два… раз, два… раз, два…

Как огромное сердце; как часовой механизм бомбы; как стук в висках приговоренного к смерти; как колокольный звон по усопшему; как грохот отбойного молотка; как удары топора, обрекающие на гибель дерево; как все маятники мира.

– Раз, два… Раз, два… раз, два…

«В один миг!» – снова повторил прежний голос. Да, ото произошло мгновенно, но сейчас мгновение казалось вечностью, полной неопределенности. Сначала Шеннон считал, сверяясь со своими часами – водонепроницаемыми, тоже из Сульмоны, – а потом – с безошибочным ритмом крови, пульсирующей в больной ноге. Кровь стучала с такой чудовищной силой, словно сердце – верховный командующий тела – переместилось туда, где грозила наибольшая опасность. И ритм этих живых часов решал судьбу мальчика. «Да, – взволнованно думал Шеннон, пока его голос безоговорочно подчинялся приказам раны, – это моя кровь управляет его возвращением к жизни. Она словно вливается в него и воскрешает. Он должен воскреснуть, он мой, я его спас, я спас себя». Эта мысль завладела им, не давала покоя. «Я спас себя; его жизнь – мой выкуп». Мысль все больше захватывала его, освещала его прошлое, его будущее, все, что его окружало, пока губы, подчиняясь жестокому пульсу рапы, неумолимо отсчитывали:

– Раз, два… раз, два… раз, два…

Паула накинула ему на плечи чье-то пальто… Он и правда продрог в мокрой одежде. А может быть, вспотел?.. Сейчас для него это не имело значения, как и сломанная нога… Да, и сломанная нога тоже… Хотя именно она была компасом, который указывал путь к жизни! В сломанной ноге он лучше чувствовал биение крови, могучее, непреодолимое! Он спасет мальчика!

Но тут он очнулся от грез: его потрясли недоуменный взгляд Сухопарого и смущенный – Американца. Ропот все возрастал… О господи! Неужели и эти люди вмешаются в его дело! Он чувствовал, как ропот все растет и сейчас захлестнет его, разбуженный верой в неизбежность рока; ненавистью – несправедливой, чудовищной, но от того еще более непреклонной – к Прометеям, которые бросают вызов богам; всей тяжестью тысячелетнего смирения перед бедой, перед верховными и мелкими жрецами, перед тем, что удобнее всего называть судьбой или «волей божьей». Он еще больше укрепился в своем решении и впервые после Италии почувствовал себя борцом. «Во имя господне! – подумал он, – Во имя всемогущего бога!» Неужели эти страхи, эти обветшавшие предрассудки помешают ему спасти человеческую жизнь? Нет, его устремления, его кровь, отбивающая удары, словно боевой барабан, уверенность, что сейчас решается его собственная судьба, делали его непобедимым. Он не отступит, какой бы жестокой ни была борьба.

А с этой минуты борьба действительно стала жестокой. Даже Американец заколебался. Уже потом он скажет, что знал об искусственном дыхании, но никогда его не делал, и ему показалось, что полчаса – срок слишком большой. Остальные же с самого начала были против, но взгляд Шеннона прежде всего обратился на артельного.

– Давай, Американец, давай! Мы еще только начали!.. Раз, два… раз, два… раз, два…

Обжора не выдержал.

– Оставьте его, оставьте! – всхлипывал он.

– Замолчи, Обжора!

– Бедняжка!.. Может, оно и к лучшему! Чем вести такую жизнь, уж лучше умереть! Лучше умереть! Оставьте его в покое!

Потрясенные сплавщики поддержали его. И Шеннон понял: для них было святотатством, надругательством над покойником все, что сейчас с ним делали, как если б поставили машину в святом месте.

– Бог его взял! – пробормотала какая-то старуха, неведомо откуда появившаяся, и перекрестилась.

– Раз, два… раз, два… раз, два… – еще настойчивее отбивала удары кровь, еще настойчивее повторял голос.

Никто не говорил. Но короткую команду Шеннона уже сопровождала не тишина, а какой-то странный ропот, который он ясно различал. Он с трудом подполз к маленькому телу, продолжая считать. Он знал: стоит смолкнуть его резкому голосу – и погаснет свет, а вместе с ним угаснут во мраке жизнь и надежда. Бедный Обжорка не подавал никаких признаков жизни. Неподвижный кадык выпирал на шее, на раскрытой груди торчали ребра, глаза были неподвижны, рядом с ним натекла лужа воды… [Ценной сел возле него и с вызовом обвел взглядом собравшихся. Едва его взгляд останавливался на ком-нибудь, человек отводил глаза, и ропот смолкал. Но тут же снова возникал за спиной Шеннона.

– Лучше послать за священником, – пробормотал кто-то.

– Мы и сами крещеные, – произнесла все та же старуха. И шепот стал еще явственнее. Люди молились. Шеннону оставалось лишь прервать на миг свой счет и крикнуть всем наперекор:

– Паула! Молись и ты! Чтобы он выжил!.. Раз, два… раз, два… раз, два…

Американец и Сухопарый машинально продолжали делать искусственное дыхание. Американец сбросил сомбреро, пот градом стекал по его лицу. Шеннон посмотрел на часы – прошло сорок минут. Люди молились уже в полный голос, за исключением нескольких сплавщиков. Обжорка был по-прежнему неподвижен. Среди многих голосов Шеннон различал голос Паулы и, казалось, улавливал в нем веру и в себя, Ройо. Четырехпалый, сложив руки крестом и воздев очи к небу, шептал «De profundis». Шеннон продолжал считать, сдерживая людей взглядом, словно укротитель диких животных.

Но и он уже понимал, что долго так продолжаться не может. А что, если битва уже проиграна? Что, если они борются не за живого человека, а за труп? Он наклонился и потрогал мальчика. Мокрое тело уже не казалось таким холодным. И надежда вновь воскресла в Шенноне.

Но она жила только в нем одном. Всеобщая враждебность ощущалась ясно. Возможно, сейчас Сухопарый произнесет мрачные и полные смирения надгробные слова. Кончится битва, и снова закуют в цепи Прометея, и снова орел из мифа сделает труп своей добычей и станет клевать печень героя. Но тут послышался цокот копыт на дороге и над плечами собравшихся показалась голова всадника. Живой, энергичный голос уверенно произнес:

– Что здесь происходит?

Не переставая отсчитывать биение пульса, Шеннон заметил, что люди расступились и притихли, только Паула молилась. Человек в черном направился к нему.

– Это дон Педро, – сказал кто-то.

– Что я вижу! – воскликнул тот, подходя, и в голосе его прозвучало преувеличенное, почти насмешливое удивление. – Неужели вы решили научиться чему-то хорошему?.. А, это вы… Я так и знал, разве им до этого додуматься.

– Он умер, дон Педро, – заявил какой-то крестьянин, снимая с головы берет.

– Что ты в этом смыслить, тупица! Ты не знаешь даже, жив ли ты сам!.. Он долго пробыл в воде?

Американец покачал головой. Шеннон продолжал считать, поверив в успех, он почувствовал, как все возвращаются на землю. Голос этого человека словно разорвал магический круг, вернув событию естественность. Не было больше тайных мыслей и символов; все было просто: дело шло о жизни и смерти. Кто-то очень важный и уважаемый стал его союзником.

– Давно начали? – спросил пришелец, снимая замшевые перчатки.

– Час назад, – ответил Американец.

– Меньше, – быстро проговорил Шеннон.

Пришелец опустился на колени возле мальчика, отстранив Сухопарого.

– Пустите.

Оп взял платок и потянул мальчика за язык более умело, чем сплавщик. Другой рукой он пощупал мокрое тело.

– Уже не холодный, – сказал он.

Шеннон заметил это раньше. Но скажи он об этом, никто бы ему не поверил. Слова же дона Педро встретили взволнованным шепотом. В тишине была слышна лишь молитва Паулы. К ней присоединились и другие; теперь люди уже молились о жизни. Шеннон поднял глаза к небу. Белое облако сияло, словно толстые щеки ангелочка у ног пресвятой девы, словно розовое личико купидона у бедра богини. Победитель понял, что теперь вопрос только во времени.

– Лукас, – приказал он тогда, – возьми у меня в мешке флягу с коньяком.

Парень отправился за коньяком. Доп Педро взглянул на ногу Шеннона.

– Сломана?

– Неважно, – ответил ирландец.

– Кико в два счета вправит, – сказал дон Педро. – Разыщите его, – приказал он, обращаясь ко всем.

– Потом! – отозвался Шеннон, снова принимаясь считать: – Раз, два… раз, два… раз, два…

Затем посмотрел на часы: прошло сорок шесть ми-пут. Когда Шеннон поднял голову, он увидел, что дои Педро склонился к губам Обжорки, велев Сухопарому, стоявшему с ним рядом:

– Разуй его и разотри ему ноги… Очнулся… – коротко прибавил он.

«Я спасен!» – ликовало все в Шенноне, наконец наступил перелом.

Грудь мальчика легонько поднялась и опустилась.

– Жив! – крикнул Сухопарый.

– Конечно, – улыбнулся дон Педро.

А наэлектризованная толпа дружно вскрикнула:

– Чудо! Чудо!

Обжора вскочил, Паула бросилась на колени, рыдая. Четырехпалый перестал молиться, но позы не изменил. Круг людей сомкнулся и тут же разомкнулся, испугавшись окрика дона Педро. Больше Шеннон не считал. Он вдруг почувствовал, что охрип, измучился, не может произнести ни звука.

– Воскрес!.. Чудо!.. Вот она, мудрость-то… – слышалось со всех сторон. А Сухопарый, стоявший рядом с Шенноном, воскликнул:

– Какие же мы болваны, черт возьми!

Вернулся Лукас с флягой. Дон Педро влил немного коньяку мальчику в рот: тот поперхнулся, закашлялся, открыл и снова закрыл глаза. Американец встал, вытер рукавом пот. Почувствовав вдруг сильный озноб, Шеннон еще разобрал, как дон Педро будто где-то далеко-далеко просит принести пледы, чтобы завернуть мальчика, еле услышал его последний приказ и потерял сознание.

Только усилие воли и внутреннее напряжение помогли Шеннону продержаться до сих нор. Когда он пришел в себя, то обнаружил, что его несут на носилках, как знатного вельможу, а за ним идет свита. Солнце сверкает, вливая жизнь в его продрогшее тело. Рабыня держит над ним зонтик, чтобы лицо оставалось в тонн. Министр, худой, с длинными седыми усами и черными умными глазами, идет рядом с носилками. А позади – множество взволнованных людей…

Держа сомбреро над лицом Шеннона, Паула с беспокойством взглянула на дона Педро.

– У него жар, очень блестят глаза, – сказала она.

Услышав ее голос, Шеннон успокоился. Да, его лихорадило, но это билась в нем жизнь, душу переполняла радость, от того что ему удалось одержать победу над смертью. Спасением мальчика он как бы искупил свои прежние грехи. Бросившись в пламя, он обрел собственное спасение. Что значат теперь боль в ноге и скрип наскоро сделанных носилок! Он улыбнулся такой счастливой улыбкой, что дои Педро посмотрел на Паулу, а затем склонился к нему.

– Как дела?

– Отлично, – ответил Шеннон, с удовольствием отмечая, что вместо галстука на шее у кабальеро повязан черный шелковый шарф.

– Потерпите немного, скоро придем.

И действительно, вскоре они прошли под аркой и, миновав большой двор, вошли в дом. Молодой женский голос сообщил, что Кико уже явился и все готово.

Шеннона поднесли к кровати, Американец и Сухопарый помогли ему раздеться и лечь, стараясь как можно меньше бередить рапу.

– Осторожнее, там амулет! – предупредил Шеннон дона Педро, который складывал его одежду. – Не потеряйте!

– Амулет?

– Привязан к поясу шнурком!.. Коралловый кулачок… Должен быть там!

Но тщетно искал дон Педро, вероятно, амулет исчез в борьбе с рекой. Дон Педро обернулся, чтобы сообщить об этом раненому, и увидел на его лице не досаду, а радость.

«Иначе и не могло быть, – думал Шеннон, – он сделал свое дело». И уже в постели спросил:

– Где я?

– Будьте как дома, не беспокойтесь, – ответил ему дон Педро. – Пойди сюда, Кико, взгляни на ногу… Не бойтесь, в переломах наш пастух разбирается не хуже докторов. Он лечит ноги овцам, которые падают со скалы, и без всяких рентгенов, верно, Кико? Настоящий колдун!

– Обычный перелом, – поставил диагноз старик, тщательно осмотрев ногу. – Кость не очень раздроблена, так что все в порядке. Коленная чашечка гладкая, что твой мрамор.

Мозолистые руки стали ощупывать ногу, и даже сквозь боль Шеннон чувствовал, как безошибочно действуют эти скрюченные пальцы.

– Ну что, Кико? – спросил дон Педро.

– Ерунда… Сломана только берцовая кость… Пусть кто-нибудь подержит сверху… Так… Я буду вправлять отсюда. Помогите… А ты терпи, дружище. Христос не такое терпел на кресте. – Руки старика вцепились в щиколотку, Американец крепко ухватился за бедро, и пастух стал тянуть, легонько-легонько. Шеннон морщился. Но вдруг боль пронзила все его существо, и перед глазами сквозь густой туман проплыли лица, отрезок реки и прекрасная гора… может быть, та самая гора, увенчанная львиной гривой, которая открыла ему врата Испании… Он вскрикнул, что-то щелкнуло в ноге, словно отпустили натянутую пружину… И снова боль, но теперь уже совсем другая.