Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Шеннон подумал о том, что было бы неплохо обучить грамоте этого парня, но где взять время. Он продолжал работать. Солнце уже спряталось за скалу, и в воздухе поплыла голубоватая печальная дымка. Не успели нм просигналить об окончании работы, как из-за Ла-Эскалеруэлы вынырнул почтарь, ведущий за недоуздок осла.

Вместе они спустились к запруде. Вся артель уже собралась на повой стоянке. Церемонность, с какой раскланялся со всеми почтарь, вызвала у Шеннона раздражение, однако сплавщики приняли ее как должное. Затем он развязал свой мешок и стал извлекать оттуда свертки, узелки, пакеты и вручать их по назначению. Получив свое, каждый отходил в укромный уголок и там расшифровывал только ему одному понятные послания: несколько маленьких камешков, завязанных в узелок, означали, что надо выслать столько же монет; карандашные знаки сообщали о чем-то очень интимном… Даже Дамасо – почему-то никак не верилось, что у этого человека может быть семья! – тоже изучал присланный ему сверток.

Однако послания пришли не всем. Ничего не получили Американец, Горбун, занятый приготовлением ужина, и Паула…

– Наше дело холостяцкое, – пошутил Американец. – Впрочем, у вас, наверное, есть семья, только далеко отсюда?

– В Ирландии у меня родня, но не близкая. А у вас?

В их разговоре не было непринужденности, хотя с другими сплавщиками Шеннон уже перешел на «ты».

– Никого.

– И у Горбуна тоже?

– Бедняга Горбун!

– А у Паулы?

– Ах, Паула! Эта девушка… Как вам сказать… Тут все непросто.

Сухопарый, помощник артельного, подошел к почтарю, восседавшему на камне, как на тропе, и они о чем-то зашептались, тесно сблизив головы. Время от времени Сухопарый выразительно жестикулировал.

– Секретничают, – пояснил Американец Шеннону. – Так у нас передают любовные послания. Могу побиться об заклад, Сухопарый сейчас слушает, что сообщает возлюбленная, которая осталась в деревне.

– А разве он не женат?

– Да ведь он жуткий бабник! Волочится за каждой юбкой. Ни одной не упустит… Смотрите, смотрите, как он размахивает руками.

– И она не постеснялась передать через чужого человека свое послание?..

– Да какое! От него и карабинер покраснел бы. Ее насильно выдали замуж за богатого старика. Ей не позавидуешь. Когда почтарь приходил сюда в прошлый раз, Сухопарый хвастал мне, будто она ждет не дождется его возвращения, чтобы… Вы и представить себе не можете!.. А что вы хотите! Для Сухопарого не существует ничего другого в этой жизни, да и в иной, думаю, тоже. Как, впрочем, и для его возлюбленных.

Сухопарый уступил место Балагуру и, отойдя немного в сторону, улегся на спину. Он прикрыл лицо шляпой, сунув под нее цветастый платок, присланный ему в пакете. Положил руки под голову и застыл в неподвижности.

– Мечты… мечты… – прошептал Американец, устремив взгляд вдаль.

– Почему бы вам не посидеть с холостяками? – сказал Шеннон Пауле.

Девушка подошла к ним и уселась, как обычно, спрятав под юбку согнутые в коленях ноги. Шеннон не в состоянии был бы описать выражение ее рта и черных глубоких глаз. Иногда ее припухшие губы казались чувственными; теперь же у них было капризное, как у детей, и печальное выражение.

– Тебе не следует все время оставаться одной, Паула, – сказал Американец.

– Уж лучше одной, чем в плохой компании.

– Не имеешь ли ты в виду меня и Ирландца?

– Мне это даже в голову не пришло, – просто ответила она. – Я говорю… совсем о других.

Они замолчали. Каждый думал о своем. Наконец Американец, как бы продолжая вслух свои мысли, спросил Паулу:

– Ты решила идти с памп?

– Если я вам нужна, – скромно ответила Паула.

Поразмыслив над ее словами, Шеннон понял, что она вложила в них самый невинный смысл. Затем Американец задал тот же вопрос Шеннону. Шеннон ответил уклончиво:

– Там видно будет… сначала мы должны пройти ущелье. Одним словом, – он улыбнулся, – если я вам нужен…

– Конечно, нужен, – опередила Паула Американца.

Теперь Шеннон уже твердо знал, что останется, и продолжал про себя повторять эти два слова. Мужчины перестали секретничать, и Горбун, стоявший у костра, позвал всех ужинать. Сплавщики отправились есть. Только Сухопарый продолжал лежать на спине. Шляпа по-прежнему прикрывала его лицо. К нему подошел Дамасо.

– Вставай, Сухопарый! Хватит дрыхнуть… А может, подать сюда, если тебе лень двигаться?

– Подай свою сукину дочь!.. – заорал на него Сухопарый. – Будь проклята эта собачья жизнь, даже подумать человеку спокойно не дадут!

– Подсаживайся к сковороде. Думами сыт не будешь: кто голоден, тот и холоден! – крикнул ему Балагур, вызвав общий смех.

– Ржете, а самих тоска гложет! – яростно продолжал Сухопарый, направляясь к сплавщикам. – Какие вы мужики, если вас зло не берет на такую жизнь? – И пристально взглянув на Паулу, стоявшую неподалеку, крикнул: – И ты, девка, смеешься? Небось тоже скучаешь? С такими губами, как у тебя, только и целоваться!

Шеннон почувствовал, как Американец весь напрягся. Мужчины хранили молчание. На лице Паулы не дрогнул ни один мускул.

– Уж я как-нибудь поднесу тебе подарочек, – глухо продолжал Сухопарый, окидывая ее взглядом с головы до ног.

– Подарочки ношу я, дружище, – пошутил почтарь. – Это мое дело.

– Па сей раз обойдусь без твоей помощи. Тебе же будет лучше!

Напряжение разрядилось, Сухопарый сел ужинать. Паула повела осла по речной гальке на водопой. Мужчины остались один, продолжая пережевывать все ту же тему. Белобрысый, самый молодой из них, оказался и самым откровенным:

– Конечно, когда женщина рядом…

Американец, прекрасно понимая, что кроется за наступившим молчанием, проговорил:

– Так вот, зарубите себе на носу: того, кто посмеет это сделать, я сразу же отправлю в горы.

Сплавщики по-прежнему молчали. Казалось, этих людей ничем нельзя было пропять.

– Мы мужчины, а не скоты, Франсиско, – наконец спокойно произнес Балагур.

Никто не стал возражать, и, завершая этот неприятный разговор, мужчины принялись за ужин. Паула больше не подходила к ним, держась в сторонке. Когда мужчины стали расходиться, Обжорка подошел к Шеннону, чтобы отдать ему спальный мешок и взять у него плед. Шеннон не согласился и сам отправился через ивовые кусты к Пауле. Он едва различал ее фигуру, еще более темную, чем сама ночь. Встав перед сидящей на земле девушкой, он принялся уговаривать ее оставить себе спальный мешок.

– Вам было неудобно в нем спать? – спросил он.

– Ой, что вы! – донесся до него ее приятный голос. – В нем очень уютно!.. Но больше нельзя.

– Почему? – спросил Шеннон, усаживаясь против нее. И заметив, что она отодвинулась, добавил: – Если я вам помешал, могу уйти.

– Нет, нет, простите меня, – услышал он ее виноватый голос. – Уж такая я есть.

– Такая есть или такой вас сделали?

В ответ она только пожала плечами.

– Вы очень одиноки, – продолжал он, – И совсем беззащитны… Я тоже одинок, как и вы; у меня тоже на душе камень… Между нами много общего, поэтому я вас очень хорошо понимаю.

– Ах, что вы можете понимать! – ответила она настороженно.

– Вас что-то мучает! Не знаю, что именно, да и не хочу знать… Разве что вы сами расскажете. Если вам понадобится моя помощь… Если вы, например, захотите уйти отсюда, и нужно будет, чтобы я вас проводил. Поймите меня, пожалуйста! Мне очень хочется оказать вам какую-нибудь услугу, как-то помочь. Я сопровождал бы вас как брат, поверьте.

По голосу Паулы можно было догадаться, что губы ее опять сложились в детскую гримаску.

– Я это знаю, Ирландец.

– Зовите меня просто Рой.

– Я знаю, Ройо… – послушно повторила она. – Вы не такой, как все. Вам не место среди нас.

– Почему? Я такой же мужчина, как остальные, но быть мужчиной еще не все. Вот если бы я мог хоть как-то помочь вам, тогда…

– Спасибо, – ответила она и тут же глухо проговорила: – Но по своей дороге я пойду сама.

– Не стану больше навязываться, – поспешно сказал Шеннон. – Если вам когда-нибудь понадобится моя помощь, я всегда готов оказать ее. Я это делаю ради себя, ради… сам не знаю, чего. Я пошел провожать вас той ночью только потому, что не мог поступить иначе. Сам не знаю, почему я это сделал.

Его слова еще трепетали в воздухе. Напряженные, живые, реальные. Такие же реальные, как река, ветер. Паула сидела молча, склонив голову. Но вот она встрепенулась, точно приняла какое-то решение. И твердо, уверенно произнесла:

– Я тоже хочу дать тебе совет, – Она вдруг перешла на «ты». – Не сбивайся со своего пути. Ты хороший человек и мне не чета.

Эти слова заставили Шеннона глубже заглянуть в себя. Он понял, почему она так сказала, и задумался. Он хотел бы стать достойным того, что произнесли эти девичьи уста, не знакомые с ложью.

– Как глубоко ты видишь, Паула!.. – вздохнул он. – Я не расспрашивал тебя. Но то, что ты сказала, не станет для меня преградой. Дай мне хотя бы попытаться… Не беспокойся, ты не причинишь мне боли. Хуже, чем мне было, не будет. Теперь в моей жизни хотя бы что-то появилось.

– Нет, Ройо, – тихо, ласково уговаривала она его, словно маленького ребенка.

– Да, Паула. Пусть это будет безумием, пусть это завтра кончится… Но ведь раньше у меня не было и этого, ничего не было… И кто знает? – обратился он к самому себе. – Может быть, я ничем не отличаюсь от других; может быть, именно потому я пришел сюда… Но пусть это тебя не волнует, не обращай на меня внимания. Может, тебе будет спокойнее жить оттого, что рядом с тобой друзья, заключал он, вставая. – А теперь доброй ночи.

Лишь Американец бодрствовал, поджидая его среди спящих сплавщиков.

– Я хочу вас предупредить, – заговорил он, виновато улыбаясь, – вам не стоит бывать наедине с Паулой. Вы сами видели, что было сегодня вечером.

– Они что-нибудь говорили?

– Нет, но я их слишком хорошо знаю… Чем ниже мы будем спускаться по реке, тем будет хуже.

– Почему?

– Они дольше будут оставаться без женщин, да и весна вступит в свои права, земля нагреется… Река станет спокойнее, и стволы сами собой пойдут, появится много свободного времени…

Шеннон лег спать обеспокоенный. И еще больше удивленный теми переменами, которые в нем происходили. По разве может человек разобраться в собственных чувствах?

2
Альпетеа

Па следующий день их разбудил грохот. Небо, словно свинцовый потолок, нависло над такими же свинцовыми скалами. Три дня, необходимые для того, чтобы пройти ущелье Ла-Эскалеруэла, порошил снег или лил проливной дождь. Вниз по реке, точно гончарная жижа, шла густая бурая вода, и плавучий лес увязал в этом стылом месиве. Вода поднялась, угрожая наводнением, если еще несколько дней продлится плохая погода, и нередко оставляя лишь узкую полоску земли у каменных стен, по которой с трудом пробирались сплавщики. Люди проклинали все на свете, настроение у всех было скверное. Питались кое-как, а когда вовсе не удавалось приготовить, ложились спать, завернувшись в мокрые пледы, наспех перекусив хлебом и оливками.

Солнце показалось в полдень, как раз когда первые стволы выбрались из Ла-Эскалеруэлы в более широкое русло, у развалин моста Сан-Педро.

– Наконец-то! – обрадовался Балагур. – Теперь пойдет совсем другая жизнь!

И вот тут-то Шеннон свалился в воду. Вероятно, оттого что уже не грозили толчки и заторы. Это происшествие всех здорово насмешило.

– Ой, мамочка родная! Теперь ты крещеный сплавщик! – смеялся над ним Балагур. – Омыл душу в водах Иордана!

Река в этом месте была мелкой, и Шеннон намочил только один бок. Он сел у огня, чтобы обсохнуть, и с наслаждением смотрел, как работают Паула и Горбун. После сильной усталости и непогоды у него возникло ощущение домашнего уюта: теперь он мог сидеть на солнышке, ничего не делая, наблюдая, как Обжорка играет с Лоли, маленькой собачонкой Горбуна.

Время от времени кто-нибудь подходил и подтрунивал над ним.

– Тебе тоже не мешало бы окунуться, девка, – сказал Негр Пауле и тут же уточнил: – Я тебе зла не желаю, но уж больно хочется увидеть, какие у тебя руки.

– Подумаешь, невидаль! Такие же, как у твоей сестры.

– Ну уж! Ты не такая, как другие. Такие женщины, как ты, должны подлежать реквизиции. Если бы моя партия одержала верх, ты стала бы достоянием народа, – заключил он, снова отправляясь работать.

– Господи, что я вам такого сделала, что вы не можете оставить меня в покое? – вздохнула Паула.

– Что сделала?! – не выдержав, воскликнул Горбун с досадой и вместе с тем сочувственно. – Да вот родилась такой, какой тебя сотворил господь бог! Ходят тут вокруг тебя, точно кобели.

– Сантьяго! И ты туда же! – с укором воскликнула Паула.

– А чем я хуже других? Хотел бы я посмотреть на тебя, родись ты с таким вот горбом… А ладно, черт с тобой! – И он принялся с усердием латать седло.

Шеннон понимал, что усилия Паулы остаться незамеченной напрасны. Ни черное платье с длинными рукавами до самого запястья, ни платок, покрывавший темные пряди волос, не могли скрыть от мужского глаза ее привлекательность. Она была по-женски кроткой и оставалась женщиной, когда давала отпор постоянным преследованиям мужчин из артели. Но и Горбуна Шеннон тоже понимал.

– Сегодня вместо поджаренного хлеба, – сказал Горбун, заметив, с каким интересом Шеннон наблюдает за его приготовлениями, – будет рыба с картошкой. По случаю хорошей погоды.

– Ур-р-ра! – прокричал Обжорна.

А Лоли принялась лаять.

– Ох, парень, и что с тобой будет. Твой отец только и думает о том, как бы набить себе брюхо. А ты питайся хоть воздухом, ему и горя мало.

– Зато никто из вас не умеет так ловко добывать себе еду! – восхищенно проговорил мальчик. – Вчера отец словил вот такую огромную ящерицу.

– И съел? – удивился Шеннон.

– У нее мясо вкусное, как у кролика! – пояснил мальчик.

– На, Сантьяго, возьми, – перебила их Паула, протягивая Горбуну сковородку, которую вытащила из мешка. – Блестит как солнышко.

Сейчас Паула не казалась привлекательной: слегка запыхавшись, она делала скромную работу своими исцарапанными руками. Шеннону стало стыдно за себя и за других мужчин. Паула, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулась.

– Как дела, Ройо?

Было в этой женщине какое-то редкое благородство. Он почтительно ответил:

– Превосходно. Давно уже не чувствовал я такого покоя.

И действительно это было так. Солнце смягчало суровый облик гор. Крики и возгласы людей одушевляли природу. Позвякивание глиняных горшков, шорох картофельной кожуры, падающей с ножа, чавканье жующего осла, радостный лай собаки – все эти привычные звуки ласкали его слух, пока огромный земной шар, кажущийся неподвижным, вращался в мировом пространстве.

Горбун подбросил несколько травинок, чтобы но ним определить, в каком месте вырыть ямку для костра, где бы его не мог задуть ветер. Один за другим подходили сплавщики.

– Что случилось? – удивился Горбун. – Мы вас еще не звали.

– Закончили раньше времени, – сказал Американец. – Решили остановиться у развалин моста Сан-Педро. Сегодня сделать запруду все равно не успеем. Вот и пришли.

– Черт подери! – воскликнул Сухопарый. – Ну и житуха пошла!

Мужчины расселись. Некоторые из них благоговейно и неторопливо закурили.

– Видишь ту гору напротив, Ирландец? Вон ту, самую высокую, справа от реки? – спросил Балагур. – Так вот, когда-то там стоял замок Альпетеа, мавра Монтесино.

Оп показывал на гору за гигантским скалистым утесом, метров на триста возвышавшуюся над рекой.

– Оттуда, – продолжал Балагур, – чего только не видать. Уж поверь мне! Арагонскую башню, Молину и… добрую половину Испании.

– Кинтин оседлал любимого конька, – улыбнулся Сухопарый, растянув рот до своих огромных ушей.

– А ты помалкивай да слушай. С такими ушами, как у тебя, это легко. Если тебе вдруг случится стать королем, придется приделывать монетам ручки!

– Рассказывай дальше, дядюшка Кинтин, – попросил Обжорка, пока остальные смеялись. – Кто был этот мавр?

– Ладно, расскажу, пока ужин поспеет… Монтесино был полководцем, очень смелым, христианам покоя не давал. Но однажды Пресвятая Дева явилась в Кобету – ту, что возле его замка, – к однорукой пастушке и сделала так, что у нее выросла новая рука. А потом велела пойти к мавру и показать ему эту руку. Мавр как увидел такое чудо, сразу перешей в христианскую веру, всех нехристей изгнал, а сам стал королем этой земли.

– Хе! – прозвучал резкий голос Дамасо, обращавшегося к Шеннону. – Балагур у нас заядлый монархист, у него все истории на один лад кончаются.

– Еще бы… Я не хочу, чтобы мной командовала хунта или те, кто сегодня приходит, а завтра уходит. Я – человек, и мне надо, чтобы кто-то один командовал мной до самой смерти.

Обжорка погнал мимо них осла к реке. Дамасо прищелкнул языком и гаркнул во все горло:

– Вперед, король!

Осел яростно взбрыкнул, чуть не свалив мальчика с ног. Сплавщики так и покатились со смеху. Балагур успокаивал скотину:

– Успокойся, адмирал, успокойся, президент! Тпрр! Тпрр!..

– Наш осел тоже монархист, – сказал Негр.

Балагур объяснил Шеннону, что настоящее имя осла – Каналехас: так называется селение, откуда он родом. Но откликается он на любое имя, кроме короля, оно его не устраивает.

– А ото верно, что ты знаком с самим королем? – насмешливо спросил Негр.

– С каким? С Альфонсо Тринадцатым? – поинтересовался Шеннон.

– Тебе я расскажу эту историю, потому что у вас, англичан, тоже есть свой король и вы умеете его чтить.

Шеннон предпочел умолчать о том, что Ирландия – республика, и стал слушать.

– Дело было в двадцать восьмом году; Альфонсо тогда поднялся в Молину на открытие памятника капитану Аренасу, верному сыну этого города, убитому в Тистутине во время событий двадцать первого года [4]4
  Имеется в виду восстание в Марокко, во главе которого встал вождь Абд-эль-Керим. В июле 1921 г. испанцы потерпели поражение в битве с марокканцами, – Здесь и далее примечания переводчицы.


[Закрыть]. Я служил денщиком у капитана и потому удостоился приглашения на торжественное открытие, чтобы послушать речи и прочее. На мне был военный мундир. Дон Альфонсо самолично пожал мне руку. Симпатичный такой, обходительный. Не то что надутый губернатор.

– А теперь послушай, как однажды он поехал в Мадрид, и король приказал своей королеве подать на стол лишнюю пару яиц, потому что сам дядюшка Кинтин оказал честь откушать с ними, – заключил Дамасо.

– Смейся, смейся! Мы уже с лихвой хлебнули твоей республики.

– Хе! А при короле лучше жилось?

– А потом разве лучше? Коли уж мне на роду написано быть бедняком, так не хватает еще, чтобы мною командовал такой же бедняк, только потому, что он залез выше меня… Еще чего, – и, обернувшись к Шеннону, добавил: – При республике я все марки с Пабло Иглесиасом [5]5
  Пабло Иглесиас (1850–1925) – руководитель социалистической партии. Первый социалист, избранный в 1910 г. в кортесы.


[Закрыть]клеил вниз головой. Хорошо еще, что я допекал этим только сельского почтальона.

– Охота вам спорить из-за политики, – вмешался Сухопарый. – Пусть из-за нее грызутся богачи. Мы как бедняками были, так бедняками и останемся.

– А все потому, что в Испании никогда политикой не занимался народ, – вставил Негр.

– Как поется в том танго, которое я слышал от своей матери, – сказал вдруг Двужильный и пропел:

 
В Испании нашей житье
с такою кухней:
процветает одно ворье,
а рабочий – с голоду пухни.
 

Все рассмеялись, дружно закивав головами. Но тут появился Горбун с котелком и привлек к себе всеобщее внимание.

– Какой дух!

– Да здравствует Горбун!

– Это Паула стряпала, – внес ясность Сантьяго.

– Ешьте на здоровье, неблагодарные, – сказала девушка в ответ на их похвалы.

– Мы очень любим тебя!

– Могли бы и поменьше, – отпарировала она.

– Вот те па, братцы! – воскликнул Кривой. – А где же Обжора? Как это он не почуял такого запаха!

Сплавщики удивились. Но в ту же минуту показался Обжора: в руках у него что-то трепыхалось.

– А вот и он! – радостно воскликнул Обжорка. – Отец поймал на ящерицу кролика.

Кинтин рассеял недоумение Шеннона, разъяснив ему, что Обжора, вероятно, приклеил к спине ящерицы кусочек горящей смолы и впустил обезумевшую жертву в кроличью нору; кролик, спасаясь от огня, выскочил из своего убежища и попал прямо в руки Обжоры.

* * *

Между тем Обжора, размозжив кролику голову, повесил его на нижний сучок дерева, а сам уселся есть.

– Я его потом освежую, – сказал он, – и выпотрошу… Он совсем махонький.

– Хе! А может, лучше оставить его на завтра и сунуть в общую похлебку? – насмешливо спросил Дамасо.

– А не лучше ли сунуть в похлебку твою мать? – в сердцах сплюнул Обжора.

– Он шутит, не сердись, – умиротворяюще произнес Четырехпалый.

– Конечно, шучу, брат мой, – елейным голосом передразнил Дамасо Четырехпалого, – Кроликус vobiscum [6]6
  С вами (лат.).


[Закрыть].

– Я не гневаюсь на тебя, – ответил ему Четырехпалый, – но грех смеяться над подобными вещами.

– Пропустите свою очередь, – предупредил их Американец.

Некоторое время было слышно только, как они едят. Когда с едой покончили, Обжора поднялся и начал свежевать кролика.

– Дай-ка мне немного соли, Паула, – попросил он.

– Не давай ничего этому жадине! – сказал Белобрысый. Но Паула протянула Обжоре маленький мешочек с солью.

– Пожалуй, надо его немного присыпать золой. Мясо есть мясо, – рассуждал Обжора, предвкушая лакомство.

– А вино всегда останется вином, – заметил Балагур. – Давайте-ка сюда флягу. От воды Тахо пучит живот и слабит. Вино же и дураку язык развяжет.

– Это куда лучше, чем спорить о политике, – улыбнулся Кривой, – Расскажи-ка нам какую-нибудь историю, Кинтин.

– Ну что ж… слушайте. Еще в те времена, когда стоял на своем месте замок Альпетеа, жила в Гвадалахаре донья Хуана. Она овдовела в тридцать три года и вскоре снова вышла замуж.

– Хе! Видать, у нее денежки водились.

– Может, и так, потому что характер у нее был еще похуже, чем у моей Марианы, прости меня господи. Так вот, однажды вечером ее муженек отправился куда-то после попойки с приятелями – уж куда не знаю! – а только вернулся на заре, и донья Хуана его не впустила. «Отвори, жена, это я, Хуан», – кричал ей муж. «И не подумаю, порядочная женщина никому не отворит ночью, если ее мужа нет дома». Так и оставила его за дверью.

– Правильно сделала, – вырвалось у Паулы.

Шеннон вспомнил наваху, спрятанную у нее на груди.

– Что до меня, – вставил свое слово Сухопарый, – то я бы плакать не стал, постучал бы в дверь к другой. Уж куда-нибудь достучался бы. Дверей много.

– Эта история, наверное, с тобой случилась, Кинтин, – пошутил Белобрысый, – а ты выдаешь нам ее за чужую.

– Нет, об этом написано в книге, я сам читал, – вмешался в разговор Шеннон, – Это были донья Хуана де Мендоса и ее второй муж, племянник короля Энрике Второго.

Заметив, какое удивление вызвали у всех его слова, он объяснил, что изучал историю и литературу Испании.

– Мне бы хоть грамоте научиться! – прошептал Лукас, примостившийся за спиной у Шеннона. – Я даже бук» не знаю.

– Я научу тебя, – пообещал Шеннон. – Вот увидишь, это совсем нетрудно.

– Хотелось бы знать все истории, – вздохнул Кинтин. – Но откуда их знать деревенскому бедняку, если он рос одни, словно пленник, у которого убили птичку.

– Ты и эту историю знаешь? – удивился Шеннои.

– Это не история, а быль. В нашем селе ее каждый знает.

Шеннон объяснил, что о пленнике говорится в одном из лучших испанских романсеро и продекламировал его полностью:

 
Я в темнице своей не ведал:
день настал иль ночь занялась;
только пташка меня будила,
возвещая рассветный час.
Подстрелил ее арбалетчик —
бог за это ему воздаст.
 

Шеннон видел, что люди слушают его затаив дыхание. С искренним, нескрываемым волнением.

– А ну-ка, Балагур, теперь твой черед, – подзадорил его Дамасо. – Неужто дашь англичанам заткнуть себя за пояс?

– Где мне знать такие топкости, дружище… Разве что спеть куплеты про жнецов. Уж их-то он наверняка не слышал.

И подстрекаемый товарищами Балагур начал:

 
Шли жнецы из земли кастильской,
как жатвы пора началася:
без гроша, в грязи и лохмотьях,
ребра – кости одни без мяса.
 

Шеннон почувствовал себя перенесенным в средние века, в атмосферу «Кентерберийских рассказов»; слушатели внимали рассказчику-балагуру и уже не в первый раз наслаждались знакомыми шутками. Последние строки этой непристойной истории завершились громовым хохотом, после чего сплавщики стали расходиться на ночлег. Шеннон задержался немного, чтобы показать Лукасу гласные буквы. Тут же, у этого крошечного очага человеческой культуры, Обжора тщательно обгладывал кроличьи кости и только после этого бросал их собаке. Блики огня озаряли его скулы и белки глаз, делая его похожим на доисторического человека, едва покинувшего царство животных.

На следующее утро они быстро перенесли свой лагерь в более удобное место, на другую сторону Кампильо, к старым развалинам моста Эррерия. Там решили обосноваться до тех пор, пока лес будет идти по Ринконаде, крутой излучине у подножия Альпетеи.

Мужчины отправились к мосту Сан-Педро и там соорудили еще одну запруду. Чтобы пропустить сплавной лес через перекаты, усеянные острыми камнями, нужно было поднять уровень воды в русле. Дожди, лившие в последние дни, облегчили им эту задачу.

Когда в полдень сплавщики вернулись в лагерь, Сухопарый предложил Американцу сходить на электростанцию Роча, чтобы получить разрешение пропустить сплавной лес через канал плотины.

– Они народ покладистый, сам знаешь. А если там еще окажется дон Клементе, нам поднесут по стопочке.

– Я не пойду, Сухопарый. Хочешь, иди сам.

Сухопарый попытался уговорить Американца, хотя отлично знал, что этот поход всего лишь проформа, поскольку разрешение давалось за пять дуро. Однако для сплавщиков переговоры эти были едва ли не священным ритуалом с благословения артельного. Так и не уговорив Американца, Сухопарый вместе с несколькими другими сплавщиками отправился после еды к старой мельнице, которая была переделана в электростанцию алькальдом Вильяр-де-Кобеты и восстановлена после войны.

Шеннон остался в лагере. Он заметил что-то странное в лице Американца, погруженного в созерцание жующего Каналехаса. Всякий раз, когда осел сжимал челюсти, у него над глазами вздувалось два шара; они то появлялись, то исчезали в такт движению челюстей.

– Хотите пройтись? – вдруг предложил ему Американец.

Шеннон согласился, понимая, что артельному нужен собеседник, и составил ему компанию. Они пошли вниз по течению левым берегом реки, а затем стали взбираться на холм. Американец остановился и широким жестом обвел этот дикий пейзаж – среди ивняка небольшой долины у подножпя Альпетеи Гальо впадает в Тахо. Его рука словно ласкала каждый холм, каждую впадину; голос нежно произносил каждое название. Казалось, каждому здешнему уголку он отводит особое место во вселенной. Шеннон молча слушал Американца: тот, без сомнения, нуждался в одиночестве, но рядом с живым человеческим существом.

– Да, – произнес он, и его взгляд и голос стали еще более рассеянными, – все это и есть Кампильо. Знаете, почему я не пошел на электростанцию? Я не хотел, чтобы меня увидели… Ведь я родился в Кампильо. – И тут же пояснил: – Вообще-то мои родители из Вильянуэвы-де-Аларкон, но здесь у них был дом, где они жили летом. В нем-то я и родился.

Взволнованный Шеннон почувствовал вдруг, что этот уголок планеты, населенный воспоминаниями, хоть и чужими, стал ему ближе.

– Давайте сходим туда, – предложил Американец, пускаясь в путь, – где когда-то была Адвокатова мельница… Адвокатом был мой прадед.

От мельницы остались только развалившиеся степы; через дверной проем виднелись в глубине кучи мусора, присыпанные землей и пожухлыми листьями. Посреди зияла дыра, оставшаяся от мельничного жернова. За домом находилась маленькая плотина. Сквозь ее щели сочилась вода, и все же она еще удерживала странно неподвижный пруд, подернутый ряской, от которого веяло мертвенным холодом и заброшенностью. Они приблизились, но ни одна лягушка не спрыгнула в воду, ни одна птица не вспорхнула с веток, ни одна волна не всколыхнула поверхность воды. Они остановились подле сгнивших досок шлюза. Американец не мог отвести взгляда от этого тусклого зеркала.

– В раннем детстве я любил прибегать сюда. Это считалось верхом удали. Однажды мне здорово влетело от отца. Но потом меня еще больше сюда тянуло – запретный плод сладок. – Он сел на поваленный ствол старой сосны и продолжал: – Моя мать ненавидела мельницу, считая ее главной причиной разорения деда, который вложил в нее весь свой капитал и реконструировал по последнему в те времена слову техники. Он помешался на новых сельскохозяйственных машинах и в Экономическом обществе друзей страны мог часами обсуждать какой-нибудь наиболее рациональный проект вспашки. Он эксплуатировал свою мельницу как настоящий кабальеро, тогда как остальные наживались на бесконечных махинациях. Сначала все шло хорошо, крестьянам удавалось обманывать его больше, чем других, и они предпочитали молоть свою пшеницу на его мельнице. Но однажды дед обнаружил обман и побил одного из них. Тогда остальные, испугавшись, перестали к нему ходить.

– Всюду одно и то же, – пробормотал Шеннон, – люди в конечном счете всегда оказываются неблагодарными. Человеческое достоинство давно утрачено.

Он произнес это с таким пылом, что Американец отвлекся от собственных мыслей и спросил:

– У вас, верно, тоже есть о чем вспомнить?

– Вспомнить? Нет. Наоборот, я должен забыть.

– Зачем забывать то, что было? Мы живы воспоминаниями. Без воспоминаний мы были бы мертвы, как эти камни… Вы ошибаетесь, полагая, что у этих людей не было достоинства. Но им приходилось как-то бороться за свое существование… Одним словом, кончилось тем, что мой дед совсем разорился и закрыл свою мельницу. Когда я был юношей, у пас еще имелся дом для летнего отдыха… Сюда заезжала моя кузина…

Его последние слова, казалось, всколыхнули мрачные воды пруда, словно луч нежности пробился сквозь тьму.

– Почему именно сегодня я вспоминаю все так отчетливо?.. Обычная история: держась за руки, мы стояли в этой тенистой роще, потом я ее поцеловал вот здесь, на этом самом месте, вечером, у застывшего в неподвижности пруда… Нет, вода в нем была другая, совсем другая… Она бросилась прочь от меня, а я не мог двинуться с места, словно окаменел. Сердце мое билось, как у пойманного кролика!.. На следующий день она призналась, что проплакала всю ночь и теперь ей остается только утопиться в Тахо… Но я поклялся ей, что мы поженимся… Это было последнее лето.

«Последнее лето, – подумал Шеннон. – Сколько тоски в этих словах. Кажется, будто все растворяется в воздухе, становится нереальным». И действительно, происходящее казалось ему бессмысленным, нелепым. Среди жалких развалин стоял человек, огрубевший, суровый, и обращал взор в свое прошлое, в которое теперь трудно поверить: образованная семья, романтическая юношеская любовь… У каждого человека есть своя тайна, уже ставшая как бы его плотью. Из семинарии в Сигуэнсе, где Американец проходил курс для получения степени бакалавра, его исключили, узнав о его связи с прачкой, которая обучала его любви, куда более серьезной, чем любовь к кузине. Он вернулся домой со славой бунтаря, и дядюшка запретил своей дочери с ним встречаться…