Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Напрасно Шеннон снова и снова спрашивал себя: почему не случилось чуда, которое обещали таинственные сумерки? Да и что в них было таинственного? И что должно было случиться? Но тут захохотал щегол, а Паула запела о пленнике, у которого убили птичку. Шеннона охватила внезапная ярость, и он язвительно сказал:

– Да, я знаю много романсов. Сейчас мне на память пришел еще один. О французской принцессе, которая идет по дороге с кабальеро. Он держит себя слишком скромно, и когда они приходят во дворец короля, она с издевкой говорит ему: «Насмешил меня кабальеро! Кто видал такую трусливость? Выть вдвоем с красоткою в поле и выказывать ей учтивость!»

Паула ничего не ответила, только посмотрела на него печальными глазами – не из мира сказок и спокойных сумерек, а из мира дорог и скал, заросших кустарником. И Шеннон раскаялся в своих словах.

– Не обращай на меня внимания. Я знаю другие романсы, гораздо лучше этого, и они тебе больше подходят.

– И тебе тоже, – уверенно ответила Паула.

– Мне?

– Ты ведь не Сухопарый.

– В том-то и беда… Но это верно… Знаешь, какой случай произошел со мной однажды в Италии?.. Мы только что захватили деревушку, еще горели дома. Наш взвод получил небольшую передышку. Я отошел в сторонку, сел против развалин дома и открыл банку мясных консервов. Вдруг рядом выросла тень. Я поднял голову. Женщина в черном встала передо мной на колени. Ей было совсем немного лет, но выглядела она почти старухой и молодость уже никогда больше не вернется к ней. На руках она держала девочку с большими глазами на исхудалом лице. Девочка эта была немым укором тому, что творилось вокруг. Женщина обратилась ко мне на ломаном итальянском языке. «Pane… bambina» [7]7
  Хлеб… девочка (итал.).


[Закрыть], – говорила она, протягивая ко мне руку. И тут же добавила, глядя на меня с откровенным вызовом и вместе с тем с полным равнодушием: «Я дом близко… я с тобой…» Я отдал ей свою еду и встал. Она поцеловала девочку, положила ее на землю и тоже встала. Она меня не поняла. Я ласково погладил девочку и спросил ее: «Откуда ты, милая?» «Тресанко, синьор», – ответила она тоненьким голоском. «Сицилия», – пояснила ее мать, глядя на меня с удивлением. Я посмотрел на нее, улыбнулся и пошел прочь.

Шеннон помолчал, воскрешая в памяти прошлое; тишину нарушал только ритмичный звук их шагов.

– Не успел я отойти, – продолжал он, – как женщина догнала меня. «Святой! Святой!» – сказала она и, сунув мне что-то в руку, добавила: «Принесет много счастья!» Это был амулет, маленький коралловый кулачок. «А разве вам он принес счастье?» – спросил я. Женщина показала на девочку и воскликнула: «Она жива! Понимаете, жива!» «А отец?», – спросил я. «О, нет, нет… Умер. Но но теперь. Раньше, дома. Праведной смертью». Я хотел вернуть ей амулет. Но она не взяла. Она стояла и долго-долго смотрела мне вслед…

Они подошли к реке уже совсем близко. Луна отражалась в воде и чуть серебрила влажные бока стволов, отчего река казалась светлой среди густых лесных теней.

– Эта история напомнила мне о том романсе, который я только что тебе рассказал, – улыбнулся Шеннон с горечью. – Когда я потом сказал об этом случае товарищу, он посмеялся надо мной. «Дурак! Она хотела получить хлеб для дочери, мужчину для себя и выглядеть при этом повинной жертвой…» Так ответил мне храбрый солдат. И сначала я ому поверил. Но поразмыслив, я решил, что он не прав… иначе зачем ей было давать мне вот это… Как ты думаешь, Паула?

С этими словами он отвязал от пояса коралловый кулачок, висевший на шнуре. Паула подержала его немного. Ее неподвижный силуэт четко вырисовывался в лунном сиянии.

– Я никогда не стану искать мужчину, Ройо. Никогда, можешь не сомневаться, – убежденно произнесла она, возвращая ему амулет.

Шеннон поцеловал коралловый кулачок и снова привязал его к поясу. Затем свернул в сторону, делая небольшой крюк, чтобы им прийти в лагерь порознь. Он думал о том, что, если бы там, на холме, в почти священных сумерках, случилось бы что-то неведомое, еще непознанное… «Кто знает?» – спрашивал он себя.

Паула смотрела, как он удаляется от нее все дальше и дальше.

– Ах! – глубоко вздохнула она. – Если бы я могла его полюбить!

4
Ла-Тагуэнса

От Бухадильи до моста Ла-Тагуэнсы не больше восьми километров по реке, однако потребовалось почти десять дней, чтобы преодолеть трудные теснины Уэльгас, Пье-Лабро и Портильо-Рубио. Погода снова испортилась, лил холодный дождь, а когда он переставал, люди все равно часто соскальзывали в воду с камней и бревен. Первое апреля настигло их у кладбища Уэртапелайи, чтобы порадовать взгляд, как сказал Балагур. На следующий день они добрались до Ла-Тагуэнсы – мост, построенный на высоте тридцати метров, обоими концами упирался в скалы. Миновали его с трудом, на бревнах, так как берега здесь были крутые, и, разбив лагерь чуть ниже по течению, усталые, завалились спать.

Что-то вдруг заставило Шеннона проснуться, едва лишь забрезжил рассвет. Дождя, к счастью, не было. Шеннон удивился, увидев, с каким остервенением, чуть ли не пинками, расталкивает Американец одного из спящих. Рядом с ним стоял Сухопарый, потерявший всю свою уверенность, и не переставая кричал:

– Да не может этого быть, дружище! Не может быть! Я сам связывал их вместо с Четырехпалым. Я ведь всю жизнь лес сплавляю.

– Тогда почему же они разорвались? – в бешенстве спросил Американец.

– Не знаю… Может, вода поднялась?

– Не выше, чем вчера.

– Не может этого быть.

– Пойди посмотри сам.

– Всю жизнь сплавляю лес, – тупо твердил Сухопарый.

Едва Шеннон увидел расстроенные лица сплавщиков, он сразу понял, что произошло что-то серьезное.

– Кузнец-то он хорош, только молота ему не хватает, – шутливо заметил Дамасо, как бы оправдывая товарища.

Сухопарый, пристально взглянув на него, обратился к Четырехпалому:

– Узлы ведь были крепкие, не могли они развязаться, правда, Четырехпалый?

– На совесть делали, на совесть, – ответил тот с раздражающей невозмутимостью. – Может, если бы Дамасо не ходил туда ночью, ничего бы и не случилось.

– Заткнись, мать твою разэдак.

– Оставь мою мать в покое, – ответил Четырехпалый. – Она тут ни при чем.

Сухопарый с грозным видом подскочил к Дамасо.

– Если это сделал ты, я из тебя душу вытряхну.

– Хватит ругаться, – рявкнул на них Американец, – пошли лучше посмотрим, как там обстоят дела.

– Если бревна осели на перекате, – сказал Балагур, – еще куда ни шло. Они там застрянут, и можно будет их выровнять.

– Не забывай, что до мели есть еще Ла-Кебрада, – напомнил ему Кривой.

Тем временем все уже были готовы, чтобы сопровождать Американца вниз по течению.

Подойдя к берегу, Шеннон увидел, что сплавной лес стоит на месте. Обычно передние стволы связывают на ночь, и они в таком положении остаются до утра, а на другой день их разъединяют и пускают дальше. Когда же стволы нагромождаются сами, образуется затор и бывает очень сложно их разъединить.

Из разговоров сплавщиков становилось ясно, что исход мог быть двояким: либо стволы достигли Ла-Паррильи и там осели на перекате, задержав остальной лес, и тогда беда не велика; либо скопились в теснине Ла-Кебрада. Этот исход был худшим и наиболее вероятным.

Действительно, стволы застряли между огромными скалами в том месте, где русло реки сужалось до четырех-пяти метров. На этом участке течение было очень сильным и неустанно громоздило стволы всю ночь, едва передние перекрыли путь. Вода, сдерживаемая этим скоплением бревен, вздымалась и пенилась, яростно клокоча между стволами.

Мужчины созерцали катастрофу, молчаливые и подавленные.

– Нечего сказать, удружил ты нам, – со вздохом произнес Четырехпалый.

– Кто?.. – взвился Дамасо, схватив Четырехпалого за горло. – Посмей только еще раз назвать мое имя, живо полетишь в реку вниз башкой. – И, обернувшись к остальным, спросил: – Что мне за выгода, если мы будем здесь торчать?

– Как же тогда это могло произойти? – спросил Белобрысый.

– А я почем знаю? Может, кто-нибудь из Уэртапелайи, из этих прибрежных сволочей… Поди узнай теперь!

– Ясное дело: не пойман – не вор, – растягивая слова, проговорил Сухопарый, – а только ты и без выгоды можешь любое зло сотворить.

– Хе! Что я, дьявол, по-твоему?

– О том один господь бог ведает! – вздохнул Четырехпалый, подняв глаза к небу.

– Значит, по-вашему, я дьявол? – усмехнулся Дамасо, явно польщенный. – Здорово!

Американец положил конец перебранке. Надо было что-то предпринимать и прежде всего выяснить на месте, как обстоят дела. Обогнув скалу, Американец спустился к воде чуть выше по течению и, пройдя по стволам к узкой теснине, скрылся между двух скал. Внимательно оглядев затор, он повернул назад, но поскользнулся, упал в воду и выбрался на берег весь мокрый, держа шляпу в руке, которая слегка кровоточила.

Возвратившись к сплавщикам, он сказал, что дела обстоят прескверно. Огромный ствол, зажатый между скал, как в тисках, не давал ходу напиравшим на него и громоздившимся друг на друга бревнам. Надо было «выбить» его, то есть подрубить с двух концов топором, чтобы он сам прошел и дал дорогу другим.

Мужчины переглядывались с мрачным видом. Выбивать ствол, спустившись сверху по канату, было очень опасно. Лавина бревен, которая тронется вслед за подрубленным стволом, может раздавить того, кто будет рубить. А ведь тот сплавщик, которого Шеннон встретил с Паулой по дороге в Саорехас, возможно, потеряет ногу из-за более пустякового случая.

По заведенному у сплавщиков обычаю спускался на канате тот, кто связывал бревна накануне. Сухопарый потуже затянул на себе ремень и окликнул Четырехпалого. Тот, услышав, что его зовут, перекрестился.

– Пошли.

– Погоди, Четырехпалый, – преградил ему путь Дамасо. – Ты и в самом деле думаешь, что это сделал я?

– Дружище, я только видел, как ты ходил куда-то ночью, пока я молился… Конечно, я не знаю, что ты делал… но от тебя всего ждать можно…

– А не знаешь, так помалкивай… Я ходил по нужде, видно, застудил себе брюхо в эту непогоду… Но раз ты так думаешь, вниз спущусь я, чтобы вы все видели…

Сухопарый не соглашался. Наконец порешили на том, что они спустятся вдвоем. Бросили жребий, кому выпадет делать последние удары топором, самые опасные.

– Их не придется делать, – заявил Американец.

– Не придется? А как же?

– Я послал Лукаса в лагерь за взрывчаткой. Разве вы не знали, что я взял с собой динамит? На застрявшем стволе я сделал навахой метку, в том месте, где надо вырубить углубление для заряда. Взрывчатку привяжите крепко-накрепко, подожгите запал и поднимайтесь… а там посмотрим.

Услышав о выходе, не представлявшем опасности для жизни, сплавщики были поражены, словно каким-то чудом. Несколько тысячелетий сплавляли здесь лес, но никому и в голову не приходило взрывом разбивать запруду.

– Как ты додумался до этого, Американец? – спросил Кривой.

– Мне всегда нравилось взрывать.

– Я так и думал, – усмехнулся Негр. – Наши астурийские подрывники считались ювелирами в своем деле.

По улыбке Американца Шеннон понял, что со взрывчаткой у него связаны воспоминания о прошлом. Даже золотой зуб заблестел ярче обычного.

Меж тем вернулся Лукас, бережно неся пакет с динамитом. С вершины скалы на веревке спустили Дамасо, который ни под каким видом не пожелал, чтобы кто-нибудь, кроме него, осуществлял эту затею с пиротехникой. Вид у него был довольный, он спускался вдоль скалы, отталкиваясь от нее руками и ногами, чтобы избежать ударов.

– Гляди в оба! – предупредил его Кинтин, – а то взлетишь на воздух!

– Xe! – только и отвечал Дамасо.

– Видишь мой надрез навахой? – спросил его Американец, когда веревка ослабла.

– Вижу, – откликнулся голос из глубины.

– Тогда делай углубление для взрывчатки.

Они молча ждали, пока спнзу допосплись ритмичные удары топора.

– Эй! – крикнул Дамасо, прервав работу. – Ужо готово! А то динамит намокнет!

– Неважно. Он не боится воды. Привяжи покрепче проволокой и дай нам знать, как только подожжешь шнур.

– Будь спокоен, артельный. Вернусь живым и невредимым. Назло всем святым!

Сплавщики замерли в тревожном ожидании, вцепившись в веревку, чтобы в несколько секунд поднять Дамасо. Время тянулось медленно.

– Эй, артельный! – послышалось наконец снизу.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Все готово. Шнур горит как миленький.

– Вверх! Скорее вверх!

Все разом рванули веревку. Едва Дамасо вскарабкался на скалу, страшный взрыв потряс воздух, отдавшись эхом в горах. Между скалами взлетели крупные обломки стволов: одни падали на землю, другие – в реку.

– Ты же мог взлететь на воздух, скотина! – в бешенстве кричал на Дамасо Американец.

– Я? От этой шутихи? Хе!

Вниз по течению, вырвавшись на свободу, поплыли первые стволы. Американец заранее послал Двужильного и Обжору вверх по реке, чтобы придержать сплавной лес и избежать нового затора. Сухопарый и Белобрысый, спустившись к воде, направляли стволы. Остальные следили, чтобы проход был чист, и бревна могли плыть без задержки.

Американец и Дамасо переглядывались со счастливым видом.

– Теперь-то уж я наверняка встану ночью и сделаю новый затор, – сказал Дамасо.

– И останешься в дураках, потому что у меня нет больше взрывчатки.

– Врешь, артельный. Не взять с собой таких красоток! А ты тоже хорош! В тебе сидит дьявол, как говорит наш святоша.

– Пожалуй, когда-то сидел… – согласился артельный.

За утро под руководством Дамасо запруда была выстроена. И так как Горбуп раскппул лагерь у самой запруды, Дамасо развлекался тем, что дразнил Обжорку, будто это он ночью развязал стволы и устроил затор. Сначала мальчик возражал, сердился, плакал от злости, а потом замолчал, доведенный до отчаяния. И вдруг Шеннон увидел, как Обжорна нагнулся, схватил камень и запустил в Дамасо. Камень шлепнулся в воду совсем рядом со сплавщиком. Дамасо обернулся, и в тот же миг еще один камень, пущенный более метко, до крови оцарапал ему щеку и ухо.

Мальчик, напуганный собственной смелостью, бросился бежать, призывая на помощь отца. Дамасо спрыгнул на землю и кинулся вслед за ним. Никому до них не было дела, только в глазах Паулы промелькнуло беспокойство. Встревоженный Шеннон побежал за ними, чтобы защитить мальчика. Обжорка юркнул в густые заросли можжевельника и остановился.

Нагнав его, Дамасо крепко схватил мальчишку, но бить не стал, а принялся нашептывать ему проникновенно и задушевно:

– Я не собираюсь тебя трогать, дурачок, хотя ты мне здорово врезал. Всегда так делай, потому что все вокруг злые. А не будешь швырять камни в других – лучше сразу подыхай, не то забьют… Все люди злые. И твой отец, который не пришел тебя защитить, и Американец, и Паула, и…

– Нет, Паула не злая, – возразил мальчик, пораженный тем, что его не бьют.

– А я говорю – злая, потому что она всем нам нравится, а это самое большое зло. И тебе она тоже правится, не отнекивайся… Даже эта река, по которой нас тащит наша бедность, – злая. Кругом зло. Ну-ка, парень, скажи мне теперь, какой мир?

– Злой! – сплюнул мальчик яростно, как взрослый. – Злой! Злой! А ты самый злой из всех, самый гадкий, самый плохой!

– Вот, вот! Так и надо, – улыбнулся Дамасо, отпуская мальчика, который, отпрыгнув в сторону, застыл на месте. – Теперь ты говоришь как настоящий мужчина.

Дамасо поднес платок к раненому уху и приблизил свое лицо к мальчику.

– Здорово ты мне заехал! – произнес он удовлетворенно. – Ты ведь доволен, правда? Знаешь, а из тебя кое-что выйдет, парень! – заключил он. – Когда мы будем в Аранхуэсе, я подарю тебе наваху на память о Дамасо, чтобы ты по забывал, чему он тебя учил.

Шеннон слушал их, оставаясь незамеченным. Он хотел вмешаться, возразить, воспротивиться столь пагубному воздействию на мальчика, почти убийственному для его души. Но что он мог сказать, пережив то, что было в Италии, и последовавшее затем отчаяние? Новая же надежда, если она и зародилась в нем, была еще слишком слаба! Что значила она рядом с могущественной силой, которую олицетворял Дамасо?

И Шеннон молча отступил. Возможно, он поговорит с мальчиком когда-нибудь потом, когда они будут одни… Если сумеет найти нужные слова.

5
Отерон

На сей раз не пастух и не охотники, изредка подходившие к реке, а многолюдное шествие, столь необычное в горах – целый караван пеших и всадников, – спускалось вниз по тропе. Для одной семьи их было, пожалуй, слишком много, хотя там были и женщины с детьми.

– Кто бы это мог быть? – спросил Американец у Сухопарого.

За прошедшую неделю миновали отмели Ла-Парильи и плотину Лас-Хуитас. Теперь они были между тесниной Альбанкехо и соляными разработками Ла-Инесперады.

– День добрый, – поздоровался старик, ведший за собой мула. Он, как и все остальные, был одет в черный воскресный костюм и выглядел торжественно. – Как брод?

– День добрый, – ответил Американец. – В полном порядке. Даже пяток не замочите. Куда это вы направляетесь?

– На процессию в Отерон.

– И то верно! – воскликнул Сухопарый. – Ведь сегодня страстная пятница!

– В этой глухомани, – сказал Балагур, – не мудрено забыть даже о смерти господа бога!

– Уж я-то не забыл, – произнес Четырехпалый, имея в виду свои тайные молитвы и покаяния последних дней.

Сплавщики с радостью встретили это известие. Страстная пятница и светлое воскресенье были единственными днями, когда можно было позволить себе не работать. Странно было, что их капитан но учел этого обстоятельства. Не успели они удивиться, как он собственной персоной показался чуть ниже по течению, верхом на осле, которого вел за собой его конюший. Это был представительный пожилой мужчина в хромовых сапогах, с цепью от часов на поясе и в совсем еще новом сомбреро. Он высокомерно приветствовал сплавщиков. Шеннон, обменявшись с ним несколькими словами, лишний раз убедился, что в Испании люди беседуют между собой, как на государственных переговорах: дружественно, однако не забывая о собственном достоинство и независимости.

Сплавщики поглядывали друг на друга, пока на противоположном берегу, за холмом, постепенно скрывались путники.

– А, черт! Торчать тут, когда все добрые христиане идут на процессию в Отерон!

– Перестань чертыхаться в день смерти Христовой, Сухопарый! – одернул его Балагур.

– У гроба господня мы могли бы получить отпущение грехов, – добавил Четырехпалый.

– Да, нечего сказать, в таком виде нам только и идти куда-нибудь, – усмехнулся Дамасо.

И действительно, вид у сплавщиков был довольно плачевный… Бороды всклокочены, ноги обуты в альпаргаты, одежда грязная, рваная. Словом, они совсем по походили на одетых по-праздничному путников, которые отправились в Отерон.

– Мы как разбойники с большой дороги, – заключил Белобрысый.

– Подумаешь, – усмехнулся Сухопарый, – Нас иначе и не называют.

– Я пошел, – сказал Американец. – А вы как хотите.

– Мы тоже идем. Ясное дело, в куртке и выбритым было бы приятнее, но что поделаешь.

– И так сойдет.

– Горбун все равно но успеет всех пас побрить.

– Побреемся в селении.

– А разве цирюльник сегодня работает?

– Побреет ради такого случая!..

Вернувшись в лагерь, они обо всем договорились. Горбун согласился остаться сторожить вещи: ему все равно не под силу идти так далеко. Негр тоже захотел остаться. Для Паулы запрягли Каналехаса, прихватили с собой Обжорку и отправились в путь.

– В былые времена, – рассказывал Балагур Шеннону по пути, – сплавщики сами делали распятие, не хуже других. Складывали две палки крестом, привязывали к нему какого-нибудь сплавщика помоложе, который изображал Христа, и отправлялись в селение, где их с радостью принимали в свою процессию местные жители.

– Ты сам это видел, Кинтин? – спросил Кривой.

– Нет, сам не видел, но слышал много раз. Наверное, с этим обычаем было покончено после того, как однажды уронили крест и здорово покалечили Христа. Но точно сказать не могу.

– А в Отероне ты когда-нибудь был на процессии?

– Я был, только очень давно, – вмешался в разговор Американец. – Там все очень скромно, зато берет за душу. В страстную пятницу совершают обряд погребения Христа. Его несут в часовню Гроба господня и там остаются всю ночь у его тела. А в субботу под колокольный перезвон уносят.

Отерон, в отличие от других селений округи, расположился неподалеку от реки. Не прошло и часу, как показались серые домишки. Сплавщики и Паула на осле привлекли всеобщее внимание. Какой-то парнишка проводил их до парикмахерской, которая, как и следовало ожидать, была закрыта.

Однако парикмахер рассудил здраво и, несмотря на страстную пятницу, решил подработать. Он согласился уважить просьбу бедных людей с реки, но при условии, что ему заплатят вперед. Разумеется, он им доверяет, просто не хочет липших осложнений.

– Смотри, как бы мы тебя самого не обрили, – огрызнулся Сухопарый.

– Зря кипятитесь, друзья. Такой уж у меня порядок.

Оп ввел мужчин в дом и усадил на скамейки. Паула пошла в церковь, и Шеннон отправился проводить ее, а заодно пройтись по селу. Цирюльник принес из дома кофейник с горячей водой и стал взбивать пену. Затем остриг бороды ножницами и распахнул настежь окно, чтобы было светлее. Достал наваху и аккуратно погрузил ее во флакон с розоватой жидкостью.

– Что это? – удивился Обжора.

– Дезинфицирующее средство.

– Высший класс!

– Высший класс вот где, – произнес вдруг Белобрысый, который стоял ко всем спиной и что-то разглядывал на стене. – Она тебе родственницей доводится?

– Нет, просто знакомая.

Остальные сплавщики тоже подошли посмотреть. Это была дешевая литография, изображающая девушку в довольно прозрачной блузе.

– Будущая хозяйка заведения.

– Точно! Святая искусительница.

– И не совестно женщине так фотографироваться! – сказал Лукас.

– Это же не фотография, дурак, а рисунок.

– Не хотел бы я быть на месте художника.

– Почему?

– Так ведь он это рисовал, чтобы раззадорить других…

– Поглядите-ка на Сухопарого!

– Ну как, хорош? – спросил тот.

– Не крути головой, порежу.

– У тебя рожа стала гладкой, как зад у девки.

– Так и хочется поцеловать.

– Сначала получи мое разрешение.

Однако, встав с кресла, Сухопарый с явным удовольствием рассматривал свое отражение в зеркале, поглаживая лицо рукой.

– Совсем другая морда после бритья.

Постепенно все они претерпели то же чудесное преображение. Сплавщики едва узнавали друг друга. Переглядываясь, они вышли на улицу, пугая деревенских мальчишек и удивляясь своему необычному виду и не менее необычному виду селения.

Улицы словно оцепенели. Одетые по-праздничному мужчины стояли небольшими группками. Казалось, воздух был пропитан особой сдержанной торжественностью. Жизнь замерла… Какой-то мальчуган вдруг запел, но его тут же оборвал мужчина, дав ему подзатыльник.

– Заткнись, олух, господь бог умер.

Мальчишка мгновенно стих и тоже застыл в торжественном оцепенении. Даже свинцовые тучи недвижно висели над домами.

К полудню сплавщикам наскучило это зрелище, эта пассивность, с какой чему-то отдавали дань. Они направились в таверну, но таверна оказалась закрытой.

– Господь бог умер, – ответила им женщина, к которой они обратились.

– Мы не будем пьянствовать и дебоширить, – объяснил ей Американец, – мы хотели бы только слегка промочить горло после еды.

– Нельзя торговать. Господь бог умер.

В эту минуту через площадь проходил священник местной церкви. Американец кинул оценивающий взгляд на этого высокого, атлетически сложенного человека с седыми волосами.

– А если сеньор священник даст разрешение? – спросил он.

Но поскольку ответа не последовало, Американец пошел навстречу священнику. Подойдя ближе, он увидел, что у священника тонкие, но загорелые руки, мягкий рот и проницательные глаза. Американец объяснил в чем дело, и тот, выслушав его, направился к женщине, говоря по дороге:

– Торговля мне не подчиняется. Она в ведении аюнтамиенто. Но я не против.

– Сегодня я не открою, даже если мне прикажет сам алькальд, – упрямо возразила женщина, выслушав священника. – Умер господь бог!

– Нечего сказать, хорош у нас будет обед, – проворчал Обжора. – И угораздило же Горбуна положить нам в котомку трески! А вино?

– Идемте со мной, – позвал священник.

Оп привел их к своему дому и пригласил в сени, побеленные, пустые, с единственной скамьей вдоль стены, сиденье которой было выложено красными плитками. Они прошли мимо лестницы, ведущей в жилое помещение, и очутились в крошечном, не больше пятнадцати квадратных метров, огородике, с маленьким кипарисом и колодцем в глубине. На ухоженных грядках огорода вытянулись в ряд голубоватые кочаны капусты, а фасоль карабкалась вверх по тростниковым треножникам, стоявшим, словно винтовки в пирамиде.

– Это мой сад, – пояснил священник. – Рассаживайтесь поудобнее.

Перед домом оставался незанятым небольшой клочок земли, затененный лозами вьющегося винограда. Кое-кто из сплавщиков уселся на скамью, остальные продолжали стоять.

– Боюсь, у меня не найдется столько стульев, – виновато пробормотал священник и крикнул: – Эухения!

– Не беспокойтесь, отец. Мы сядем на землю.

В дверях показалась седовласая старуха.

– Налей в мою охотничью флягу белого вина, самого лучшего, того, что мне подарил дон Хасинто.

– Самого лучшего, дон Анхель? Разве вы не берегли его на случай…

– Это как раз тот самый случай, Эухения.

– Если налить полную флягу, ничего не останется.

– Пу и наливай.

– Не надо, отец, – сказал Американец. – Мы привыкли обходиться тем, что есть.

– Зато я не привык принимать у себя гостей, – улыбнулся священник, – такое событие надо отметить. Хлеб у меня тоже найдется и масло оливковое… Чего бы еще вам предложить?

– Мы захватили с собой достаточно. Нам не хватало только вина, в лагере осталось совсем немного, и мы собирались купить здесь.

– Я потом пошлю Эухению. Может, ей продадут, тогда вы сможете захватить с собой.

– Выходит, для вас господь бог не умер? – вкрадчивым голосом спросил Дамасо, вызвав досаду у остальных.

– Господь бог умер и для меня, – ответил священник, пристально вглядываясь в Дамасо. – Но, возможно, хозяйка таверны только пользуется случаем, чтобы вам ничего не продать. Вы уж не обижайтесь, но сплавщики в нашем селении пользуются дурной славой.

– Как и везде, – хвастливо произнес Сухопарый.

– Возможно. Два года назад они украли у жителей нашего села нескольких кур. А в прошлом году, когда уходили отсюда, произошло нечто странное. Явилось привидение ц тоже унесло нескольких кур… Надеюсь, в этом году оно не явится.

– Конечно, нет, – уверенно произнес Балагур.

– Я очень рад, потому что в последний раз позвали меня, чтобы я прогнал его святой водой. А я на всякий случай прихватил ружье, уж оно-то наверняка помогло бы справиться с привидением. Но я немного опоздал.

– Так вы позвали пас, чтобы сообщить об этом? – язвительно спросил Дамасо, вставая со скамьи.

Священник помедлил с ответом, словно желая убедиться, что ого слова были правильно поняты. Решив наконец, что цель достигнута, он проговорил:

– Нет. Прошу прощения, но я позвал вас сюда, чтобы вы могли спокойно поесть и выпить глоток вина. Я не приглашаю вас подняться наверх, потому что столовая слишком мала, и не ем с вами здесь, потому… потому, что мне надо еще обдумать проповедь. – И добавил, обращаясь к Американцу: – Вы уж не обессудьте. Извииите, но мне придется покинуть вас. Прощайте до вечера. Если вам что-нибудь понадобится, кликните Эухению.

– Большое вам спасибо, – поблагодарил Американец, но священник уже направился в дом.

– Небось пошел лакомиться курятинкой по случаю святого дня, – проворчал Обжора. – А мы тут жри хлеб да треску.

– Даю голову на отсечение, – уверенно произнес Американец, – у этого человека с утра во рту крошки не было.

– Как вы догадались? – ласково спросила старуха, появляясь в дверях с флягой. – Это святая правда.

– Я хорошо разбираюсь в людях.

– Вы ему тоже сразу понравились, сеньор. Он сказал мне, чтобы я делала все, что вы скажете. Теперь я понимаю, почему он велел достать самого лучшего вина. Пейте на здоровье. Если вам что-нибудь будет нужно, позовите меня. Только не очень громко, чтобы ему не мешать. Я тут рядышком, мне все слышно через окно.

Американец проводил женщину до двери кухни и стал расспрашивать:

– Скажите, сеньора, как зовут священника?

– Дон Анхель Понсе.

– Он давно живет в этом селении?

– Девятнадцать лет.

– Вы ему родственница?

– Нет. Но мой сын стал священником благодаря ему.

– Так почему же?.. А, понимаю… ваш сын умер.

Старуха молча кивнула головой. В кухне царил полумрак, лишь слабо отсвечивал медный таз да седые волосы женщины.

– Простите, сеньора, что я так бесцеремонно вас расспрашиваю. Но, поверьте, это не праздное любопытство. Сам не знаю, что это, только не праздное любопытство.

– Просто вы поняли его. А я с удовольствием вам отвечу. Я вдова, у меня был единственный сын, но он покинул меня и стал священником. Из-за него. Я не хотела, но я была неправа. Потом он умер, я осталась одна на всем белом свете и поселилась здесь, чтобы отплатить святому человеку за счастье и добрую смерть моего сына.

– Понимаю.

Сплавщики поели трески с хлебом и выпили вина за здоровье странного священника. Вдруг раздался страшный грохот. Гигантская трещотка, установленная на башне, призывала в церковь. Словно муравьи, со всех сторон сползались люди к дороге, ведущей к божьему храму. Сплавщики вошли в церковь последними и сбились кучкой подальше от алтаря, почти у входа, сохраняя расстояние между собой и селянами. Здесь и присоединился к ним Шеннон, когда, перекусив с Паулой на паперти, проводил ее к женщинам, сидевшим поближе к алтарю.

Появился священник. Помолившись, он направился к амвону, и тотчас люди шумно задвигали стульями и скамеечками. Священник поднялся по скрипучим ступенькам ветхой лестницы, и над головами прихожан поплыла тишина, словно спустившаяся с неба, а прозвучавший в пей голос почти испугал собравшихся.

– Братья и сестры во Христе, – начал священник, – вы хорошо знаете то, о чем я вам сейчас скажу. Вы повторяете со вчерашнего дня: «Тише, господь бог умер». «Не пойте, наш господь умер». Мы говорим так, – и голос ого стал громче, – но сами остаемся прежними, хотя нет на свете более страшных слов. Господь бог умер! Что еще можно сказать? Ничего. Мне остается только возопить: «Господь бог умер!», чтобы слова эти парили в воздухе, а самому погрузиться в молчание.

Шеннон был захвачен с первой же минуты, едва этот человек заговорил, просто, без латыни, от чистого сердца.

– Но мы слишком часто повторяем слова, и они теряют смысл. Когда нам говорят, что кто-то умер, мы не чувствуем этого всей своей плотью. Видно, это бог нас милует, ибо плоти нашей не вынести такого удара, и мы знаем не самые вещи, а лишь слова. Но смерть господня должна поразить нас. Нам не уйти от нее, она здесь. Вот мне и приходится брать на себя смиренное дело женщины, которая ревностно начищает потускневшее серебро. Я отточу и отчищу, если смогу, свои слова, чтобы они ослепили пас, словно живое серебро, и страшный вопль о смерти господней ранил нас навылет.