Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

В самом ли деле он не принял решения? Вечером следующего дня Шеннон спросил у Обжорки, где Паула.

– Пошла вниз, к часовне. Ее здесь называют «Божья матерь Надежды».

Сердце Шеннона забилось. Часовня!.. Она всегда играла важную роль в его жизни. Часовня в Италии, часовня в Буэнафуэнте и вот теперь часовня Надежды.

Надежда! Он опрометью бросился вдоль реки, к немалому удивленнию Обжорки, и даже не подумал о том, какие толки это может вызвать. Нельзя терять ни минуты, если все уже не потеряно безвозвратно… Может быть, его вдохновляло слово «Надежда». Он мчался, выискивая дорогу среди скал, обогнав передние стволы сплавного леса, немало озадачив Балагура, и жадно глядел по сторонам.

Наконец он увидел часовню: белую, полускрытую листвой. Да, конечно, это часовня, на ней – крест. Но стоит она на противоположном берегу.

Их разделяет река… Как он не подумал об этом? Неужели это знамение, неужели ничего не поправить? Вдруг до него донесся смех Паулы, и, совсем потеряв голову, он вошел в воду.

– Зачем? – испуганно крикнула она. – Иди к мосту!

Чуть ниже по течению он увидел мост. Всего в каких-то двухстах метрах. Добежав до моста, он перешел на другую сторону и стал подниматься вверх… Паула смеялась, стоя возле часовни. Смеялась, словно девчонка. Две женщины в трауре, которые пришли сюда молиться из соседней деревушки, посмотрели на них с удивлением. Шеннон пытался оправдать свой нелепый поступок.

– Мы испугались, думали, ты свалилась в реку… – Но тут он вспомнил, что то же говорил накапуне Дамасо. – Мы думали…

Оп умолк, не зная, что сказать, и с облегчением видя, что женщины в трауре удаляются вверх по дороге. Теперь у часовни они были вдвоем; почти так же, как тогда. Паула, заметив его смятение, перестала смеяться.

– Я смешон, наверное? – сказал он наконец.

– Ты о чем?

– Знаю, смешон… Понимаешь, ночью я думал… я думал… я знаю, думать не надо, но такой уж я есть… Вчера ты не ответила на мой вопрос, помнишь?

– На какой, Ройо?

– Когда ты мне все рассказала. Все, все! Ты по ответила, помешал Дамасо… Скажи, что ты собираешься делать? Что ты станешь делать, когда мы доведем лес до Аранхуэса?

Паула погрустнела.

– Не знаю. Пока я здесь, я ни о чем не думаю.

Шепнои вздрогнул. Он вдруг почувствовал, что решение созрело.

– Послушай, Паула, и пойми… Я… Со мной тебе не придется ни о чем думать, ни о чем заботиться… Я… Я мог бы быть тебе полезным?

– Ройо! – удивленно воскликнула она.

– Погоди, не отвечай. Я знаю, что ничего не стою. Рядом с этими людьми я такой никчемный. Но, клянусь, с тобой я стану другим – цельным, настоящим, как земля, как камень, как Американец или Сухопарый. Это трудно. В мире, где я жил, учат многое делать, но не учат быть кем-нибудь. Я такой же, как другие, и если ты поможешь мне… Не отвечай сразу… Может, ты не совсем понимаешь меня, но поверь: рядом с тобой я стану человеком, настоящим, как камень, как дерево. Я это чувствую. Благодаря тебе я узнал, что такое смерть и хлеб, смех и нож. Что мои прежние страдания перед нынешними! Теперь я страдаю из-за того, ради чего стоит страдать: ради тебя, ради женщины, единственной женщины, Паулы…

Опа отступила на два шага и села на каменную скамью часовни, устало сложив руки на коленях, как в тот раз. Шеннон не двинулся, он все говорил:

– Я знаю, ты не понимаешь меня, мои слова кажутся тебе пустыми, но это не так… Я говорю правду… Поверь мне, Паула, и скажи… Скажи «да».

Паула медленно подняла глаза. Брови ее печально нахмурились, слегка сжатые губы приобрели детское и вместе с тем женственное выражение.

– Я очень хорошо понимаю тебя, Ройо, хотя не смогла бы объяснить так, как ты. Я очень благодарна тебе, пойми… И никогда тебя не забуду, никогда… Но пас многое разделяет… Это я ничего не стою… Ты ошибаешься… – Шеннон, не в силах вымолвить ни слова, замотал головой. – Да, да, то, о чем ты говорил, произошло и со мной: только я думала, что та жизнь была настоящей, а теперь не хочу о пей даже вспоминать… Я… Вот увидишь…

– Нет, – раздумчиво произнес Шоннон, – я не ошибаюсь. Это верно, мы очень разные, но я стану таким же, как ты. Ты поможешь мне. Я чувствую, что во многом уже изменился. И уверен, что не ошибаюсь… Нет, нет, я не ошибаюсь!.. Но, – голос его пресекся, – это ничего не значит…

– Ройо!

– Не утешай меня… Я хочу знать правду. Какой бы она ни была.

Он замолчал. Посмотрел на белую степу, окошко в дверях, открытое мольбам… Откуда-то, словно издалека, на память пришло название часовни. Он снова заговорил:

– Скажи мне только: ты думаешь о ком-нибудь еще? Может быть, о том, из Куэнки?..

Паула презрительно покачала головой. Шеннон отважился улыбнуться, но это ему не удалось.

– Тогда у меня остается надежда… Не правда ли, только она остается у тех, кто гибнет?.. Нет, нет, молчи, – поспешно перебил он Паулу, собиравшуюся что-то сказать, – не говори ничего. Оставь мне хотя бы надежду… А теперь позволь мне уйти, я хочу побыть один…

Отойдя довольно далеко, он оглянулся. Маленький неясный силуэт вырисовывался на фоне крошечной часовни. Разве не такой же неясной была его надежда? Ему стало грустно. Он еще раз окинул взглядом часовню и девушку. Неужели в этой крохотной фигурке заключен весь мир, весь его мир! Она тоже смотрела на пего, слегка склонив голову; на лице ее застыло выражение печальной и покойной жалости. «Да, именно жалости, – подумал Шеннон. – Но никоим образом не жестокости», – уточнил он, чтобы надежда не исчезла.

Шеннон махнул рукой и пошел вверх по течению.

Она видела, как он уходил и, наконец, скрылся. «Возможно, вместе с ним уходит и надежда, – подумалось ей. – Но, пожалуй, это справедливо только для пропащей женщины. А вот Ройо… Как жестока жизнь! Он слишком хороший, таких мужчин уже нет…» Если бы она могла ответить ему… Но разве она могла? Почему она по ответила в Буэнафуэнте? И потом, несмотря на ту встречу, она бы его не обманула… «Нет, нет, Пресвятая Дева!» – содрогнулась она. Ройо получил бы ее, но она бы зачахла. Нет, никогда! Прежде она могла бы, не покривив душой, сказать ему, что не думает ни о ком другом! А теперь…

Она вздохнула. Солнце склонялось к закату, тени опускались в теснину, сливались с рекой и растворялись в пей. Паула зябко поежилась, хотя было тепло. Оберпулась к окошку часовни и еще немного помолилась перед божьей матерью Надежды, уже невидимой в глубине часовни. А затем тоже направилась вверх по реке.

И вдруг остановилась как вкопанная, задрожав всем телом. Ей что-то почудилось. Возможно, то был плод мучительного обманчивого воображения? Нет. Сам Антонио появился перед ней внезапно, как и в первую их встречу: такой же дерзкий, так же презирающий людские обычаи. И, как в тот раз, он улыбался, грызя стебелек своими белыми зубами. Его взгляд словно пронзил ее.

Да, это был он, это его голос: спокойный, уверенный.

– Ты не должна разговаривать с ним… Ты же знаешь…

Опа радостно вспыхнула. Но все еще не верила своим глазам. Это сон… да, это сон…

– Но, Антонио…

– Говорить ты можешь только со мной.

Он сделал несколько шагов и совсем приблизился к ней. Видение двигалось, от него исходило жаркое тепло… Это сон… сон…

– Разве ты не знаешь, что ты моя? Разве ты этого не знаешь?

Его слова были точно выстрелы. Точно вспышки фейерверка. Они били в самую цель.

Он притянул ее за плечи своими сильными руками, которые жгли огнем и уж никак не могли сниться, потому что мужчина рядом с женщиной – что угодно, только не сон. Боль, наслаждение, насилие, смерть, спасение, но не сон! Откинув назад голову, Паула прошептала:

– Я не могла поверить…

Она увидела его улыбку, стебелек, выпавший изо рта, губы, тянувшиеся к ней, и зажмурилась. Он вдыхал, всасывал, наслаждался. А она все крепче и крепче закрывала глаза, чтобы это никогда не исчезло… И вдруг что-то вспомнила – что-то давно ушедшее, чужое, уже не имеющее к ней никакого отношения, о чем она должна ему рассказать. Она опустилась на колени, и он опустился вслед за ней, повторяя:

– Овечка… Сейчас ты будешь моей.

– Нет! – крикнула она испуганно. – Выслушай меня прежде! Ты ничего обо мне не знаешь… не знаешь, какой я была!

Стоя рядом с ней на коленях, он обнимал ее.

– Пусти… Потом я уже никогда не смогу рассказать… Ты будешь думать, что я обманула тебя…

Он хотел побороть ее, одолеть, и, потеряв равновесие, оба упали на траву. Она задыхалась. Ах, какие у него руки! Неистовые, горячие, они уже овладевали ею. Глаза проникали в самую глубь души, губы, словно угли, обжигали шею, уши, лоб.

До них донесся откуда-то еле слышный голос:

– Паула!..

Оказывается, в мире, кроме них, были еще люди!.. Ей удалось высвободиться. Она вскочила на ноги. Он поднялся вслед за ней, не переставая твердить:

– Сейчас… Убью, кто бы ни пришел…

Но Паула уже была непоколебима, как скала. Она твердо возразила:

– Пусть будет так. Мы не имеем права обманывать их: ни ты, ни я. Они приютили нас обоих.

Антонио нахмурился.

– Их? А может быть, кого-нибудь одного?

Она засмеялась, словно безумная, беззвучным смехом. И, обняв, поцеловала застывшего в неподвижности мужчину.

– Ну вот. Чтобы ты не сомневался. Пусть все видят! – проговорила она и стала ждать, когда голос приблизится. Теперь он доносился отчетливо. Это был голос мальчика.

– Лоренсо! – окликнула она.

И, обернув к Антонио сияющее лицо, сказала:

– Пусть будет так. Прежде я должна рассказать тебе все, и если ты меня любишь, тогда…

Он улыбнулся и обнял ее.

– Любят не словами…

Потом, сорвав новый стебелек, выпустил Паулу из объятий.

Из-за кустов выскочил Обжорка. Задыхаясь от быстрого бега, он остановился и бросил на них подозрительный взгляд.

– Что же это ты! – он перевел дух. – Не слыхала? Тебя все ищут.

– Я тоже искал ее, – сказал Антонио. – Но раз пришел ты, мое место рядом с Сухопарым. Помогу ему сцеплять стволы.

Обжорка посмотрел вслед уходящему и ревниво спросил:

– Он к тебе приставал, Паула? Почему ты такая растрепанная?

Опа поправила волосы.

– Ветка задела, когда шла по тропе.

– Ты вся дрожишь.

– Холодом повеяло с реки.

– Ты обманываешь меня, Паула.

Как ни была взволнована Паула, она услышала в голосе мальчика недетскую настороженность и поняла, что чутье Лоренсо может ее разоблачить. Желая пресечь дальнейшие расспросы, она сказала:

– Что ты говоришь, дурачок!

И притянула было к себе, как делала не раз, когда хотела обуздать ого, подчинить своей воле. Но недоверчивость подростка оказалась сильнее, чем у взрослых.

– Ты покрываешь его, потому что ты очень добрая и боишься причинить ему вред. Но если он еще станет приставать, скажи мне.

Паула посмотрела на мальчика. Нет, он не был сметой в своем порыве. Скорее трогателен, как всякий слишком рано повзрослевший ребенок.

– Что ты уставилась на меня? Конечно, в драке мне его не одолеть, но я запущу в него камнем со скалы… И если я не проломлю ему башки, его прикончат наши, когда узнают…

Да, это была правда, страшная правда. Никакая осторожность не сможет предотвратить беду. Нужно удержать Антонио от опрометчивого шага и самой быть очень осторожной, надо уберечь его, смотреть за ним… Волна материнской нежности захлестнула ее и, переполнив сердце, излилась на мальчика. Паула обняла его. На сей раз он ее не оттолкнул.

– Ты уже совсем взрослый, Лоренсо.

– А что поделаешь! – ответил он наивно. – С таким отцом, как у меня…

Ей стало от души его жаль.

– Но ведь у тебя есть я, верно?

Вместо ответа мальчик поцеловал ей руку. Она погладила его по голове, и они дружно зашагали в лагерь. Слезы выступили на глазах у Паулы. Ей хотелось побыть одной, выплакать свою радость. Но она боялась навлечь на себя подозрения. Если Дамасо пронюхает… Если они хоть чем-то выдадут себя… Если их заподозрят… А как не выдать себя? Это очень трудно!

Но нужно. И в тот же вечер Паула решила идти на танцы. Правда, это было небезопасно, так как все сплавщики обещали танцевать с ней.

Однако придя на танцы, Паула сразу успокоилась. В темноте, царившей вокруг, она могла предаваться своей радости, не привлекая особого внимания. Вдруг чья-то дерзкая рука стала задирать багром девичьи юбки, а из фляги брызнула струя лимонада. Брызги попали на раскрасневшееся лицо одной из танцующих девушек; ее партнер осмелился слизнуть капли языком – не пропадать же райскому напитку! – за что и получил пощечину. И поделом!

Аккордеоп играл и играл, при свете керосиновых ламп кружились пары. Старики не отставали от молодых, а какая-то пара шестидесятилетних даже потребовала вместо танца «в обнимку» сыграть «вольную» хоту. И станцевала ее.

Глаза разгорались все больше. В убогом домишке среди маленьких гор маленькой страны, расположенной на маленькой планете, жалкая горстка людей – несколько из миллионов – штурмом захватила центр вселенной и хоть на время потрясла его своим неуемным весельем.

Только Шеннон не веселился, сам себе вынеся приговор. Вспомнила ли о нем Паула? Сплавщики объясняли его отсутствие тем, что он чужого племени. А он смотрел на реку и ждал, когда шум, погружавший его в безмолвие, отворит двери, и думал о том, что суета эта недолговечна, что боль и разочарование стерегут на любом пути и глупо ждать людской защиты под зыбким кровом необъятной ночи, холодной и равнодушной природы. Тщетно пытался он увидеть в этих людях овечек, предающихся буйному веселью и не подозревающих о бойне, тщетно пытался растрогаться их жалкой радостью. Он уже не испытывал сочувствия ни к кому, а искал его для себя, даже тогда, когда губы его с отчаянием повторяли: «Надежда».

12
Энтрепеньяс

От грохота отбойных молотков содрогалось все ущелье. Он отдавался в горах, вспугивал птиц, проникал в поры зайцев и ящериц, оглушая окрестности, истязая пространство, словно гигантская бормашина. Стальные стержни буравили скалу, немилосердно разрушая се, и жестокость их была слишком вопиющей рядом с кропотливейшим, ювелирным трудом реки, веками прогрызавшей теснину. Люди всей грудью налегали на рукояти, и мощное содрогание отдавалось в их телах, даже лица их дергались. Хотя машина призвана служить человеку, всякий раз, когда он впрягает ее в работу, страдания его во сто крат сильнее, чем муки стали, преодолевающей сопротивление. Пыль обволакивала людей, липла к их одежде, к лицам, измазанным жирной породой. И они стирали вместе с потом эту жирную замазку, с которой свыклись, но которую люто ненавидели, как ненавидят клеймо.

Бригада забойщиков вела начальные работы на строительстве водохранилища Энтрепеньяс.

Издревле в этом узком ущелье люди ставили преграды. На этом месте стояли арабские водяные мельницы, а может, еще и римские. Позже здесь были оросительные рвы мельниц средневековых и сукновальни торговцев сукном из Пастраны и Бриуэги. Когда появилось электричество, стали нужны новые, более мощные плотины. И теперь здесь осуществлялся грандиозный проект: создавали искусственное озеро до самого Дурона, а может быть, и дальше. Люди задавались вопросом: какие селения снесут, а каким все же удастся уцелеть.

На самой вершине холма велись подсобные работы. Здесь были землечерпалки, дробилки, осадочные машины, песочные сеялки; монтировались рельсовые кладки и ленточный транспортер для бетона. На склоне противоположного холма вытянулись в ряд рабочие бараки, продуктовые лавки, конторы. Узкая рельсовая колея открывала путь к насыпям и скрипела под вагонетками. Металлический трос, протянутый с одного холма на другой, перемещал но воздуху рабочих и строительные материалы. А внизу, возле старой плотины, уже готовы были огромные котлованы для кладки фундамента. Народ со всей округи приходил сюда и, пораженный, смотрел на эти работы, спрашивая себя, не грозит ли их жизни такое преобразование реки. Находились и пессимисты, и оптимисты. Но даже оптимисты, глядя на это дикое ущелье – место былых пикников и прогулок, связанных с трогательными воспоминаниями, – думали о том, что, возможно, видят его в последний раз. Вот почему они не замечали экскаваторов и бурильных машин, которые с лязганьем и рычанием вгрызались, раздирали, терзали долину, чтобы убить в ней все звуки, даже пение птиц.

Для забойщиков же все звуки сливались воедино, едва лишь копчиком отбойного молотка они касались скалы. С этой секунды они ничего не слышали, кроме грохота. Часами склонялись они над молотками, словно пулеметчики, обстреливающие стену, а молоток то оглушительно стучал, то подчинялся более спокойному ритму компрессора. Люди работали в поте лица, время от времени устраивая перекур и проклиная все на свете. Они не разговаривали, не пели: этот механический мир слишком затруднял общение во время работы, нарушаемой лишь приказами да проклятиями.

Наконец бригадир забойщиков взглянул на ручные часы. Остальные посмотрели вверх. Возле домика, где находилась контора, на столбе подняли выцветший флажок. Мотор компрессора сразу заглох. Забойщики побросали на землю молотки. Наступил перерыв на обед. Маркос вытер потное лицо.

– Проклятье! Ну и жарища!

– Сними куртку, – посоветовал ему один из рабочих, отряхивая белесую каменную пыль.

– Вечером окоченею. Или этот проклятый горный ветер продует так, что схватить воспаление легких.

– В больнице хоть отдохнешь. В паше время, когда лечат сульфадимезином… – вмешался третий.

– А что, неплохая идейка! Хоть так передохнуть… Ну и глухомань, черт бы ее побрал!

– Хватит ныть! Погода хорошая. По субботам нас возят в Саседон. Там и суд свой есть, и прочее.

– Это верно. Я и забыл, что должен набить рожу хозяину бара.

– Ты ему врежь, но не очень сильно, – посоветовал кто-то из забойщиков, стоявших у Маркоса за спиной, – Оставь его на развод… А то некому будет детей плодить…

– Это и мы можем, – засмеялся Маркос. – А что там еще делать, если не затеять драку? Бабы там – одно название!

Забойщики медленно карабкались по выступам. Один из них, соскользнув, скатился вниз на несколько метров и встал на четвереньки. Мужчины расхохотались.

– Ну и малютка! Смех на тебя смотреть, – крикнул Маркос.

Упавший встал. Он был узкогрудый, с ввалившимися щеками. Угрюмо взглянув на бригадира и ничего не ответив, он стал снова карабкаться вверх.

– Вот это новость! – опять крикнул Маркос, взглянув через старую плотину на реку. – Посмотрите-ка!

Из-за излучины выплывали стволы. Их становилось все больше и больше. Это не были вырванные с корнем деревья, которые иногда сносит течением.

– Сплавной лес, – сказал кто-то.

– Неужели до сих пор сплавляют по реке? – презрительно спросил Маркос. – Столько отличных грузовиков… Вот отсталость-то. Я думал, такое увидишь только в кино.

– Да что ты! По Тахо до войны каждый год сплавляли… И, как видишь, по сей день сплавляют… Но, надо полагать, это уже в последний раз, из-за плотины, – заключил самый пожилой из забойщиков.

– И находятся дураки на такую работу? Наверное, совсем неграмотные…

Сплавщики с удивлением разглядывали стройку. Но она мало беспокоила их. На пути им нередко встречались мельницы и плотины, и они обходили их стороной по спокойным водам маленьких оросительных каналов или же больших, таких, как Боларке. По ним даже легче сплавлять, чем по старому руслу реки. Стоило только сделать запруду перед входом в капал. Но эта плотина будет самой большой из всех. И какая высокая!

Первые стволы еще только подплывали к шлюзу по медленным спокойным водам, а Сухопарый, Американец и еще два сплавщика уже приготовились направлять бревна к маленькому каналу, но вход туда оказался завален строительным мусором – щебнем и камнями.

– Черт бы их побрал! – выругался Сухопарый.

Мимо них рабочие шли на обед к большому бараку.

Остановившись, они с презрительным любопытством разглядывали сплавщиков. Американец подошел к ним.

– Добрый день, – сказал он, – Где мне найти инженера?

– Инженера? А кто вы такой?

– Инженер в Мадриде, приятель. Он вас сегодня не ждал.

– Ну, тогда кого-нибудь из начальства, хоть управляющего, – продолжал Американец, делая вид, что не замечает их иронии.

– Что ж! – ответил здоровенный детина в кожаной шапке. – Раз надо, уважим друга!

– Маркос вылез, – шепнул кто-то. – Вот будет потеха, посмеемся мы над этой деревенщиной.

Американец не сводил глаз с мужчины в кожаной шапке. Верхняя его губа едва заметно дрогнула; сверкнул золотой зуб.

– И я тебе не друг, и ты мне не начальник.

– Вот смех-то! А ты почем знаешь?

– Начальник должен разбираться в людях. Как я.

Бригадир не знал, что ответить, и обозлившись, закричал:

– Это еще посмотрим! И все-таки тебе придется сказать мне, чего ты хочешь!

– Не возражаю. Я хочу, чтобы вы очистили этот капал.

– Слышали, ребятки? А ну-ка, бросайте стройку и повинуйтесь начальнику. Ему, видите ли, надо, чтобы этот канал был чист!

– Вот именно, приятель, – ответил Американец, и в голосе его еще сильнее зазвучал чужеземный акцент. – Капал судоходный, и тот, кто ведет на реке работу, обязан позаботиться о том, чтобы он был в полном порядке.

– Да ну! Выходит, компания каждый день должна расчищать его специально для тебя?

– Конечно.

– Слыхали? – повторил детина, и вдруг его зубы ощерились в усмешке. Ему в голову пришла идея, показавшаяся очень смешной, и он не замедлил высказать ее Американцу: – Чтобы вы могли туда мочиться?

Но смех его сразу же оборвался. Американец схватил его за куртку, и бригадир взмыл вверх, подхваченный баграми трех сплавщиков.

– Всыпь ему как следует! Мы здесь! – заорал Сухопарый так громко, что на минуту все застыли.

Но тут раздался другой голос, который мигом охладил разгоревшиеся страсти.

– Мир вам, братья!

То был голос монаха. Неужели эти тихие, смиренные слова услышали люди, охваченные яростью? Как этот голос проник в человеческие души? Было удивительно, просто невероятно, что призыв к миру прозвучал в самый разгар ссоры, которая могла кончиться дракой! Но как бы то ни было, голос этот остановил насилие. Уже потом, гораздо позже, Американец, вспоминая этот случай, думал: «Странно было не то, что мы его услышали. Странно было бы не услышать его». Откуда вдруг взялся этот монах, выросший словно из-под земли, – тщедушный, с тонзурой, в буром одеянии францисканцев, в сандалиях на босу ногу? Засунув руки в рукава, он стоял, словно статуя святого, у парапета старой плотины, у самого входа в канал, забитый стволами, а рядом с ним другой монах с дорожным посохом в одной руке и небольшой сумой для подаяния в другой. Монахи совсем не походили друг на друга: тот, что говорил столь проникновенно, был как-то четче, рельефнее, весомей, несмотря на свою хрупкость. В сравнении с ним его спутник выглядел тусклым, словно все видели его сквозь кисею. Несмотря на то что он был гораздо дороднее, лицо его и одеяние казались бесцветными и невыразительными. На самом деле было не так, но у Американца почему-то сложилось именно такое впечатление.

– Мир вам, братья… – снова повторил монах.

Американец выпустил из рук детину, позволившего себе нанести ему оскорбление. Маркос готов был снова полезть на рожон, но монах подошел к нему. Спустился он или спрыгнул? Американец не мог этого сказать.

– Подайте, Христа ради! Мы монахи из Пастраны, у нас ничего нет.

– А что вы здесь делаете? – язвительно спросил Маркос, словно желая отделаться от странного чувства, Охватившего его.

Монах отвечал все с той же невозмутимой кротостью:

– Готовимся в мир иной…

– Ого! В мир иной… А может, его и нет?

– Если нет мира иного, то нет ничего. Разве на земле жизнь? Разве мы не идем к смерти? – улыбнулся монах.

– Святая правда, – пробормотал Кривой.

– Братья, – сказал артельный, – если вы пойдете вверх по реке, мои люди дадут вам что-нибудь, хоть мы и бедны. Идите туда, здесь вам небезопасно оставаться.

– Все мы бедны в этом мире, и нет такого места на земле, где бы человек был в безопасности, – ответил ему монах. – На всем око божье. Неужели вы станете обрекать себя на вечные муки из-за нескольких камней? Камни тоже благи! Они творенье божье, агнцы божьи.

Монах взглянул на небо и направился к заслонке водоспуска. Его товарищ безмолвно последовал за ним; остальные, словно зачарованные, провожали их взглядом. Что он мог сделать один, если ржавый железный механизм приводили в движение два здоровенных мужика? Да и камни, завалившие канал… Но монах схватил правой рукой колесо и стал крутить его, все так же улыбаясь. Толстая заслонка медленно поднялась, а затем стремительно отскочила. Вода хлынула, увлекая за собой камни и очищая русло. Путь стволам был свободен.

Все оказалось очень просто! Люди не могли прийти в себя от изумления.

– Чудо! – вдруг прокричал Четырехпалый и, бросившись к монаху, опустился перед ним на колени. Но монах велел ему подняться.

– Не думай лишнего, не ищи лишнего, не суди поспешно, – произнес он, пристально глядя на сплавщика. А затем продолжал смиренным топом: – Все на свете чудо. Братец камень – чудо, и сестрица река – чудо. Каждый человек – тоже чудо.

– Никакого чуда нет! – возразил бригадир. – Просто камни смыло водой, вот и все.

– Правильно, – согласился монах, посмотрев на рабочего. Но потом широко открыл глаза и пристально вгляделся в него, словно увидел нечто странное. На лице монаха отразилось глубокое сострадание, и он проговорил: – Не презирай камни. Люби их. Ведь может случиться, что камни, которые ты разрушаешь, прогневаются однажды и покарают тебя.

Наступила мертвая тишина. Монах обернулся к Американцу.

– Спасибо тебе за твое милосердие. Мы пойдем вверх по реке и будем помнить твою доброту. – Затем, повернувшись ко всем, поднял руку. – Отец наш, святой Франциск, благословляет вас всех. – Он вскинул руку еще выше. Четырехпалый снова опустился на колени. Осенив всех крестным знамением, монах сказал на прощание: – Мир вам.

И пошел в ту сторону, куда ему указали сплавщики. Его товарищ все так же безмолвно последовал за ним. Сплавщики и рабочие стояли не шелохнувшись. Первым пришел в себя Американец.

– Закрой заслонку, Сухопарый, – распорядился он. – Иначе до утра вытечет много воды, а нам это не нужно. Потом идите в лагерь.

И бросился вдогонку за францисканцами как раз в ту минуту, когда кто-то сказал бригадиру, что и забойщикам не мешало бы подать милостыню монахам. Добежав до поворота, за которым скрылись монахи, Американец с удивлением обнаружил, что они ушли довольно далеко вперед. Было удивительно, почти невероятно, что эти люди, неуклюжие в своем монашеском одеянии, могут идти с такой скоростью. Он попытался догнать их, но не смог и тогда решился окликнуть:

– Братья!

Монахи оглянулись и подождали, пока он подойдет. Американец, запыхавшись, остановился перед ними. Тщедушный монах улыбался и словно стал еще прозрачнее. Глаза у него были удивительные, серые, чистые.

– Тебе что-нибудь надо?

– Мне…

Американец умолк в замешательстве. Он уже не помнил, что побудило его броситься за ними вдогонку; не помнил даже, был ли для этого вообще какой-нибудь повод. Опустив голову, он тихо пробормотал:

– Не знаю.

И как ни напрягал память, вспомнить не мог. Все больше смущаясь под взглядом монаха, он повторил:

– Не знаю… Простите меня, я задержал вас, а зачем – не знаю.

– Так бывает со всеми нами, брат мой: мы не знаем, чего хотим… Всю жизнь боремся, играем поневоле в какую-то детскую игру…

– В детскую игру… – повторил за ним Американец.

– Страдаем из-за пустяков, – продолжал монах, – пока пас не призовут в дом, где вершатся серьезные дела… И сочувственно заключил: – Ты не знаешь, чего хочешь, не знаешь, чего тебе хотеть, и устал. – Он замолчал, перестал улыбаться и тут же убежденно прибавил: – Но скоро ты узнаешь. Рано или поздно – узнаешь. Ты будешь с птицами и обретешь мир.

– Мир? – взволнованно переспросил Американец.

Монах молча кивнул.

– Отец, я хотел бы исповедаться. Сейчас.

– Я не священник, брат мой, – кротко ответил монах, – Могу ли я еще чем-нибудь помочь тебе?

– Нет, больше ничем, – пробормотал Американец, – Нет, нет… Как вас зовут?

– Брат Хустино, – улыбнулся монах, – Да благословит тебя бог.

Американец смотрел, как они удаляются легкой, непостижимо быстрой поступью. Даже белый шпур, которым они были подпоясаны, не колыхался. Он опустился на камень и так сидел, погруженный в мысли, сам не зная о чем, пока наконец не пришли три сплавщика.

Сухопарый вместе с Кривым закрыли водоспуск. Забойщики ушли обедать. Тихо и мирно. По-хорошему… Заметил ли Американец, какие странные были эти монахи? Да, заметил. Четырехпалый больше не заговаривал о чудесах. Он шел молча, против своего обыкновения.

Вскоре они пришли в лагерь. Там была только Паула. Да, совсем недавно приходили два монаха. Она дала им немного хлеба, и они сразу же ушли. Больше они ничего не захотели взять. Нет, она не заметила в них ничего особенного.

Но вечером, отвечая на настойчивые расспросы Американца, она призналась:

– Да, они и в самом деле показались мне странными. Один все время молчал, а другой…

– Маленький, да? Что же он?

– Сказал обо мне то, чего никто на свете не знает. Никто. Потом благословил меня и утешил… Кто он, Франсиско?

Артельный ответил не сразу:

– Брат Хустино… Его зовут брат Хустино.