Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

14
Сорита-де-лос-Канес

Тахо пересекает долину Саседон с севера на юг, а Гуадиела течет к ней с востока, по прекрасной земле курорта Ла-Исабель. Но огромная скалистая стена горных хребтов Энмедио преграждает ей путь, и река резко устремляется к югу. Однако достигнув конца каменной гряды, она круто сворачивает к северу, навстречу Тахо. И уже вместе, бок о бок, ревя от радости, что встретились, обе реки прорываются сквозь узкую долину, обрушиваясь с порогов Боларке на плоские равнины Гвадалахары – преддверие просторов Толедо и Эстремадуры.

Падая с одного из самых своих высоких порогов, Тахо расстается с верховьем. Уже многие годы бурную, клокочущую, с бешеными водоворотами реку обуздывает плотина электростанции, а сплавной лес спокойно обходит ее стороной, ничем не напоминая о былых опасностях. Здесь, в укрощенных водах, снова появились королевские плавучие трактиры, и виды теперь были словно созданы для туристов. И все же дикие утесы, жуткие пропасти, погруженные во мрак, узкие теснины меж скал до глубины души потрясли Шеннона. Казалось, будто реку, миновавшую пленительные края Алькарии, Энтрепеньяса и Боларке, вновь ввергли в плен неприступных гор.

У подножия водопада начинался край, где в прошлом происходило столько важных событий, что даже такой скромный знаток Испании, как Шеннон, не мог остаться равнодушным. На легендарных полях энкомиенды Сорита жила память об Альваро Фаньесе{Кастильский воин, родственник Сида, воевал вместе с ним и сопровождал его в изгнании.} и рыцарях ордена Калатравы, о магометанах, воздвигших мечеть в Альмогере, и маврах, завезенных в Ла-Панхию, чтобы наладить производство шелка. Раньше его поражало, что плоскогорье вновь сменилось дикими горами, а теперь он изумлялся тому, как могут стоять рядом электростанции и средневековые замки. Не удивительно было, что сухой, раскаленный воздух этих мест как бы напряженно дрожал. Мощная электростанция Боларке и гордые башни замка Сориты-де-лос-Канес были двумя полюсами, двумя противоборствующими силами на поле битвы, где вершилась история, где смешивались расы и судьбы людские.

Сплавщики раскинули лагерь поблизости от немноголюдного селения, домики которого жались к под нон; ню холма, увенчанного развалинами громадного замка. Посредине реки виднелись камни – остатки старого моста, некогда соединявшего нынешнее селение с давно уже исчезнувшим городским предместьем. В памяти Шеннона всплывали далекие отголоски испанских стихов, пока он созерцал «пустынные поля, печальный холм» и восхищался в ближайшей гончарной мастерской творениями человека, тысячелетиями создававшего хрупкие сосуды из жидкого месива, вдыхая в глину жизнь на бессмертном гончарном станке. Ему показали площадки с разными сортами глины, в том числе голубоватой, как мыло; показали печи, дровяной сарай и холодную пещеру, где остужали обожженные изделия. Шеннон возвратился в лагерь только к вечеру.

Ужин подходил к концу, когда на дороге со стороны Сайятона показался старик, опиравшийся о плечо коротко остриженного колченогого паренька с плутоватыми глазами. Подойдя к сплавщикам, парнишка остановился, а старик задрал кверху лицо, затененное полями рваного сомбреро, полускрытое космами волос и большой бородой. Из его котомки торчал копчик свирели. Правой рукой старик опирался о посох.

– Приятного вам аппетита, сеньоры! Подайте на пропитание несчастному слепому, – начал он заунывным голосом.

– Перестань, дед! – резко прервал его поводырь. – Это сплавщики!

– А, сплавщики! – сказал старик. – Я почуял дым костра и решил, что здесь закусывают. – В его голосе послышались почти презрительные нотки, но они тут же сменились дружескими, шутливо-заговорщическими. – Тем лучше. Надоело ныть перед дураками, хотя они и подают мне милостыню. А вы и без того поможете: ведь я товарищ плохим людям, а стало быть, и вам. Верно я говорю? – ядовито спросил он, с таким театральным высокомерием вскидывая голову, будто его слипшиеся глаза что-то видели.

Сплавщики засмеялись.

– Черт бы побрал этого деда! Нечего сказать, любезно просит!

– Хе! – произнес Дамасо. – Подсаживайся, дед, к котлу. Сразу видать, ты из тех, кто жалит ядовитым жалом.

– Жалил сыпок, жалил. Поживешь с мое, поймешь: с волками жить – по-волчьи выть.

Его притворная покорность отдавала не столько бахвальством, сколько хитростью. Поводырь усадил старика, а сам отошел в сторону, к Обжорке. На лице старика вдруг появилось беспокойство.

– Романсильо, сынок, ты где?

– Здесь, – чуть не плюнул от досады мальчик.

– Ты уверен, что это сплавщики?

– Сплавщики мы, сплавщики, успокойтесь, – заверил его Балагур.

– А что здесь делают женщины?

Паула не обронила ни единого слова, не выдала своего присутствия ни единым движением. Мужчины удивились.

– Как ты узнал, дед, что здесь женщина?

– Он чует их по запаху, – бесцеремонно заявил поводырь.

Лицо старика приняло выражение наглого превосходства.

– Ну и дед! – в восхищении воскликнул Сухопарый.

– Вам, зрячим, хватает того, что вы видите, а мне и нос служит… Да еще ветерок дует, вот я и почуял ее. Могу еще сказать, что она не старая.

– Ты это чуешь?

– У старух запах едкий, как у коз. А молодухи пахнут телками.

– Хе! Может, ты скажешь, блондинка она или брюнетка? – насмешливо спросил Дамасо.

Старик смешно принюхался, повел носом.

– Скажу, сынок, скажу… Она не потеет, не так-то легко это узнать; мне кажется, мне кажется… Она далеко отсюда?

– В десяти шагах.

– Тогда брюнетка.

Послышались возгласы удивления.

– Черт возьми! Выходит, если бы она потела, ты бы ее опозорил перед всем честным народом.

Старик заговорил назидательно, и Шеннон наслаждался этой классической сценой из плутовского романа.

– А тебе запах женского пота ничего не говорит? Ладно, это неважно. Мужчине гораздо важнее узнать все о женщине по запаху. Если бы она подошла ко мне ближе, я многое мог бы сказать о ней.

– Поди сюда, Паула! – попросил заинтригованный Балагур.

– Нет, – решительно ответила она.

Старик от удивлении открыл рот.

– Ну и женщина! Какой голос!

– Вот что, сказочник, – перебил его Балагур. – Хватит нам голову морочить, не на дураков напал.

– Эх ты, сразу видать, уши тебе ни к чему. А мне мои хорошо служат. – Он на миг задумался, но тут же с горячностью предложил: – Пускай она подойдет ко мне, я о ней многое узнаю.

– Не дотрагиваясь? – хихикнул Дамасо.

– Вот те крест, – поклялся слепой.

– Слушай, Паула, ну что тебе стоит подойти, – засмеялся Сухопарый.

– Нет!

– Оставьте ее в покое, – вмешался Двужильный.

– Ничего не поделаешь, – смиренно отозвался слепой. – Какой ей интерес подходить к старику…

– Хе! А что, есть приманка для тех, кто подойдет?

– Ты уж не выдавай моих секретов, сынок, – захохотал старик. – По правде говоря, попадался кое-кто и на мою удочку… Они не знали, что может учуять мой нос… Можно сказать, я вижу им! На что мне глаза! Глаза обмануть легко. Теперь этому все научились. Прикроют, что надо, и готово дело. А вот запаха не скроешь.

– Это у вас от рождения? – полюбопытствовал Кривой.

– Нет. Я сделал себя слепым в восемнадцать лет.

– Сами?

– А что тут такого? И ничуть не жалею. Там, где я родился, многие болеют трахомой. Бывает, родители нарочно заражают детей, ради их же блага, чтобы они потом получали пенсию и жили спокойно. Долго я не отваживался, но наконец решился… Не хотел, чтобы меня забрили в солдаты… А может, и не потому, уже не помню.

– Но вы теперь ни на что не годитесь!

– Не гожусь? Я? Может, только для работы. Раньше я был поденщиком, гнул спину от зари до зари. А теперь научился играть на свирели и просить жалобным голосом милостыню. Вот и скажи, что лучше. А для остального я так же пригоден, как и все.

– Черт возьми! – не унимался Сухопарый. – Откуда вы знаете, что блондинки пахнут так, а брюнетки эдак?.. Я замечал, что они пахнут, а вот разницы учуять по могу.

– Хе! Да они у тебя все на один манер.

– Ты что же думаешь, сынок, у меня баб не было с тех пор, как я ослеп? Может, еще и побольше стало! Быть слепым очень выгодно на нашем свете!

– Почему?

– Не говори ему, дед, – пошутил Балагур, – а то чего доброго глаза себе выколет.

– Почему выгодно? Слепому больше доверия… Прихожу, к примеру, в дом, мужа нет, вот они и доверяются бедному слепому, потому что он не причинит им вреда. Как же, на улице встретит – не узнает… Вот они и проходят мимо, будто знать тебя не знают, ведать не ведают. К тому же, – заключил он, смеясь, – грешат-то они из сострадания.

Сплавщики тоже рассмеялись.

– Уж лучше так, скажу я вам… – продолжал старик. – Людям я жалуюсь на свою судьбу, а перед вами не стану кривить душой. Мы ведь одного поля ягодки. Немало лакомых кусков перепадает мне взамен моих глаз.

– Но ведь у вас жизнь опасная, – проговорил Балагур. – Можете оступиться, упасть…

– А разве у зрячих она не опасная? Да вот взять хоть случай, который произошел у плотины, где я вчера проходил.

– А что там произошло? – встревожился Американец.

– Забойщика завалило камнями во время работы. Даже откопать не смогли.

Трое сплавщиков, ходивших вместо с Американцем к плотине Энтрепеньяс, переглянулись. Четырехпалый спросил:

– Его не Маркосом звали?

– Уж не знаю, как его звали. Но кто бы он ни был, глаза его не спасли.

Наступившую тишину прервал Дамасо.

– Схожу за флягой, что-то долго не несут.

Он подошел к обозу, поискал что-то и вернулся с головным платком Паулы, который она не повязывала с тех нор, как потеплело.

– А пн-ка, дед, что тебе говорит этот запах?

– Не смейте! Я не хочу! – запротестовала Паула, тщетно пытаясь отнять платок.

– Дамасо! – прорычал Антонио, выступая вперед.

Американец тоже поднялся, насторожившись.

– Черт подери! – вмешался Сухопарый. – Чего это вы все повскакали? Мы ведь шутим!

Антонио сдержался, не желая выдать себя и повинуясь взгляду Паулы.

– Не бойся, дочка, – сказал слепой, – я тоже знаю, что такое воспитание… Уф-ф-ф! – понюхал он платок. И приложив его к лицу, еще раз повторил: – Уф-ф-ф! – Затем помолчал немного и воскликнул: – Кто же он, кто же этот парень?

Паула одним прыжком подскочила к нему и вырвала платок. Она была в бешенстве.

– Ну и язык у тебя! Истинно без костей!..

– Кто же оп? – злобно спросил Сухопарый. – Черт возьми! Нюхай нас сейчас же, всех подряд!

Шеннон, стремясь все обратить в шутку, сказал:

– Зря стараешься, Сухопарый. Охота ему нюхать мужчин.

– И то верно, неохота, – засмеялся старик.

– Ба! – вскочил Балагур. – Разве вы не видите, что он нас дурачит? Как это по запаху можно столько узнать!

– Ясное дело, нельзя, – напустив на себя серьезный вид, согласился слепой, избегая новых вопросов, – но ведь надо же как-то развлечься. Пусть девушка меня простит, если я ее обидел. А за вино, которое я сейчас выпью – ах, как оно пахнет! – я сыграю вам что-нибудь на свирели.

– Давай, давай! – обрадовался Балагур.

Слепой поднял флягу в воздух и воочию доказал, что пить вино он умеет не хуже других. Затем, причмокнув языком, утер рукавом губы, достал из котомки тростниковую свирель, приладился, и вдруг из нее хлынула звучная кастильская хота. Балагур забарабанил в такт по пустому котлу, и пошло веселье.

Американец поднялся и двинулся к селению. Ему не правились и слепой, и этот хохот, вызванный музыкой и вином. Он был озабочен злобной вспышкой Сухопарого и отлично понимал, что старик разжег любопытство сплавщиков. Его беспокоило все: тихое течение реки; безделье артельщиков, от которого начинается распутство; отдых в тени во время зноя; присутствие Паулы… Словом, его беспокоили приметы приближающегося лета, которые будоражили кровь и будили желания. И это было естественно. Три дня назад миновало двадцать первое июня: лето началось. Чувства, которые он испытывал, совсем не походили на покой, обещанный братом Хустино.

Неужели придавило камнем того самого бригадира в кожаной шапке? Нет, это невозможно. В сущности, в тот день у плотины Энтрепеньяс не произошло ничего невероятного. И тем не менее все, что произошло, было очень странно! Как легко тот человек поднял ржавую заслонку водоспуска; как тщательно вода смыла все камни; как стремительно продвигался тот человек, почти по воздуху; как просто он восстановил мир…

Да, тут не было ничего сверхъестественного, и все же легкость, которая неизменно сопутствовала во всем брату Хустино, казалась невероятной. И хотя в тот день но свершилось никакого чуда (но разве не сказал он, что все чудо?), в сердце Американца поселилась надежда на обещанный покой. Именно поэтому Американец покинул своих развеселившихся товарищей, рядом с которыми обрести мир не так-то просто; именно поэтому, пройдя под аркой, он вошел в селение и очутился на тихой площади, прикрытой замком.

Три старухи, равнодушные к лучам солнца, сидели на камышовых скамейках. Они почти не отличались друг от друга, все были в черных шалях. Самая дряхлая пряла пряжу, вторая мотала нитки, третья, у которой на юбке лежали ножницы, вязала четырьмя спицами чулок.

– Нынче не те времена пошли! – вздохнула одна из них. – Никто уже не прядет пряжу, да и чулок не вяжет.

– Девушки теперь вяжут на свой лад. И ходят как щеголихи! Настоящие щеголихи!

– Еще и нас научить норовят… Ты не подашь мне ножницы, сестрица?

– На, возьми… Не успеют. Недолго нам жить осталось. Придет однажды день, и с нами случится то же самое, что с Американцем.

– Бедняга! Он и с наше-то не пожил. Кто бы мог сказать, что он так быстро умрет?

Погруженный в свои мысли, Американец вздрогнул, услышав невероятное известие о собственной смерти. На него словно обрушился внезапный удар, и все кругом вдруг стало каким-то нереальным и вместе с тем особенно ощутимым: и этот уголок, и солнце, и три мрачные старухи, одна из них пряла, другая мотала нитки, третья – вязала чулок… Можно было всего коснуться рукой, но стены казались нарисованными, а старухи – восковыми.

Он подошел к старухам и, думая, что ослышался, спросил:

– О ком вы говорите, сеньоры?

– Об Американце. Так тут называли одного отшельника.

– Он вчера умер, – пояснила другая, глядя на него чистыми глазами.

– Вчера?

– Да. Его нашли в башне, он уже был при смерти.

– Тереса первая это увидела, когда понесла ему овощей.

– Его сразу отнесли вниз, к доктору, но он ужо ничем не мог помочь.

– Мир праху его, святой человек был.

– С радостью и смирением принял он смерть. Святой человек был, это верно.

– Говорят, он просил: «Не трогайте меня, не трогайте! Не вставайте у меня на пути. Наконец-то я иду туда!»

– И лицо у него было святое.

– И то правда: святое.

– Все говорили, что у него святое лицо.

– Его еще не похоронили, суток не прошло. Он лежит на кладбище.

Перебив старух, Американец узнал, что такое же прозвище, как ему, дали в Сорите отшельнику, который раньше жил в Америке и никому не хотел говорить своего настоящего имени. Даже жандармам не удалось узнать. А когда началась война, его не стали трогать, сочли сумасшедшим. Он появился в селении лет десять тому назад и поселился в башне, где когда-то помещался телеграф. Никто ого но знал, но он, кроме добра, ничего людям не делал. И, говорят, много молился. Ел только то, что ему давали, когда он спускался из своей башни в селение. «Можно сказать, почти ничего но ел!» А если ему перепадало больше, чем надо, делился с бедняками. Сначала кое-кто из местных жителей водил к нему больных на исцеление и просил свершить чудо, но он сердился и говорил, что он всего лишь грешник. Потом люди привыкли к нему и оставили в покое. Видели его только тогда, когда он сам приходил в селение.

– А где он в Америке жил? – поинтересовался Американец.

– Кто его знает! Он никогда ничего о себе не рассказывал. Мы даже не знаем, кто он.

– Поговаривают, будто у него на груди нашли запечатанный конверт, и его забрал алькальд, чтобы переслать по адресу.

– Но это неправда, сеньор. Пустая болтовня. Он часто заходил к нам в дом и говорил, что не хочет оставлять по себе память и мечтает только умереть в мире. Он всегда повторял: «Жить – значит идти к смерти». И прав был. Теперь господь бог прибрал его к себе.

Американец спросил у старух, как пройти на кладбище, и отправился туда, напоследок еще раз услышав щелканье ножниц. Дойдя до небольшого участка земли за кирпичной оградой, напоминающего загон для скота, он толкнул калитку, едва державшуюся на петлях. В глубине стояла маленькая часовня. Справа был домик с открытой дверью, служивший складом, а против него – еще один, где хранились инструменты и веревки. Там-то, на каменном столе, в гробу, сбитом из некрашеных сосновых досок, лежал покойник.

В домике царили полная тишина и летний полумрак, сквозь который просеивался золотистый солнечный свет. Пахло камнем, землей, затхлостью, но не разложением, покойник лежал равнодушный ко всему, отрешенный от мира. Американец удивился, увидев, что на покойнике обычный крестьянский костюм – брюки и куртка из черного вельвета – вероятно, кем-то пожертвованный. Но вместо рубашки грудь его прикрывал кусок бурого холста, на котором, свисая с шеи, лежал маленький крестик – две связанные веточки. Умерший был человек рослый, в прошлом, наверное, довольно тучный. Теперь щеки его ввалились, костлявые руки были обтянуты кожей. Пальцы с уже посиневшими, но чистыми ногтями были спокойно сцеплены.

Американец перевел взгляд на его лицо, окаймленное седыми волосами и густой бородой. Спутанные, но опрятные пряди обрамляли лоб. И хотя уже очерчивались резче глазные впадины и скулы, на лице этом не было никаких следов напряженности – казалось, покойнику без труда закрыли глаза и рот. Он казался естественным, словно человек, спящий безмятежным сном. Особенно губы – легко сомкнувшиеся в последнем вздохе покоя и утешения.

Американец никогда прежде не видел этого лица. Напрасно вглядывался он в покойника, надеясь его узнать. Ради этого пришел он на кладбище. Но тщетно воскрешал он в памяти людей и военные походы в Америке – лицо покойника оставалось чужим. Он смотрел и смотрел на него, один в этой келье, и наслаждался царившим здесь миром. Все проблемы, все то, что люди называют проблемами, осталось за стенами кладбищенского домика.

Американец продолжал напряженно вглядываться в это лицо, и вдруг у него возникло смутное ощущение, будто он различает в нем какие-то знакомые черты. Да, да, он где-то видел его раньше. Надо только представить его себе лет на десять моложе, а может быть, и больна… Сколько лет могло быть этому человеку? Трудно сказать: задолго до того, как он умер, время не трогало его. Возможно, лет пятьдесят, а может быть, и семьдесят. И чем дольше он ломал над этим голову, тем явственнее становилось сходство. От напряжения на висках у Американца проступил пот. Каким был этот человек лет десять, пятнадцать назад?.. Не будь этой бороды и длинных волос…

О, господи! Его вдруг охватил ужас, и вместе с тем сразу стало легче оттого, что он раскрыл тайну. Сомнений не оставалось: чем больше вглядывался он в усопшего, мысленно откинув седые волосы и представив себе его губы и очертания подбородка, тем явственнее видел себя таким, каким был когда-то, каким был запечатлен на фотографии, которую хранил долгие годы. Это было невероятно. «Но разве в глубине души, – подумал он, – не ожидал я обнаружить здесь почто необъяснимое, странное?»

Как он не догадался сразу, с первой же минуты? Конечно, это он сам! Его лоб покрылся холодным потом, пока он призывал на помощь все свое спокойствие. И вдруг его осенило. Он должен это сделать, во что бы то ни стало. Только так сможет он рассеять сомнения и не лишиться разума.

Мысленно попросив прощения у покойника, он попытался приподнять его верхнюю губу, уже затвердевшую. Она выскальзывала из пальцев и никак не давалась. Он еще раз дернул ее вверх, почти с ожесточением, чтобы увидеть зубы. Нет, это был не он. Не было золотого зуба там, где ему полагалось быть.

Он отдернул руку. Приподнятая, как в зверином оскале, губа опустилась, и лицо снова стало спокойным. Американец тотчас почувствовал, как придуманное им сходство рассеивается. Этот человек совсем не походил на него, разве что оба были приблизительно одного сложения и возраста. Покойник выглядел как человек, много переживший и получивший наконец вознаграждение. Он лежал, отрешенный от всего, равнодушный, нашедший в смерти мир. Теперь Американец заметил у него под подбородком шрам. Вероятно, оставшийся с войны. Нет, между ними не было сходства, и то, что он думал, вернее, чуть не подумал, было невозможно. Наваждение можно объяснить жарой, странными развалинами замка и тем, как он испугался, услышав слова старух… Но… их было три: одна пряла, другая сматывала нитки, третья – вязала… Да и почему, собственно, не мог умереть другой Американец, утративший покой несколько лет назад? Возможно, его сейчас хоронил бы брат Хустино с той же легкостью, с какой он управлял камнями или ходил по земле, едва ее касаясь.

Оп опустился на колени и помолился за упокой души этого Американца, который – он не сомневался – когда-то жил так же, как Американец-сплавщик. Он поднялся, вошел старик с заступом и ломом. Старик удивился, обнаружив здесь чужого.

– Мне сказали, что он умер, и я пришел взглянуть, – объяснил Американец. – Восемь лет назад у меня пропал брат, понимаете? И я хотел посмотреть, не он ли это.

– Этот жил в башне, почитай, лет десять.

– Тогда не он… Послушайте, – Американец снова хотел удостовериться, – вы не находите между нами сходства?

Старик несколько раз перевел взгляд с живого лица на мертвое.

– По правде говоря, нет… Все мы чем-то похожи один на другого. Особенно покойники… Нет, не сказал бы.

– Конечно. Раз он здесь жил десять лет, ото не брат. Но кто бы он ни был, мир праху ого.

– Пет, совсем не похож… Вы сами должны это видеть. Он хоть и высох, а все же мало изменился.

Могильщик ждал сына, чтобы тот помог ему похоронить покойника, а сын отправился со своим ребенком к причастию. Американец предложил свои услуги, и вдвоем они, как сказал старик, «покончили с делом», оставив еще один холмик в этом коррале за кирпичной оградой, где уже возвышалось множество других.

– Сеньор алькальд не решался дать согласие – ведь он даже не знал, крещен ли этот человек, но сеньор священник распорядился похоронить его как доброго христианина, потому что, видит бог, он, и в самом деле, был добрый христианин.

Могильщик показал башню, в которой обитал отшельник. До нее было меньше часу ходьбы, а Американец ходил быстро. Уже вечерело, но солнце все еще ярко светило над лесной дубравой, над желтыми полями пшеницы и золотистым ячменем, над узкой зеленоватой полосой реки и над прибрежными кудрявыми рощами, терявшимися среди холмов.

Американец шагал вверх по извилистой тропе не очень крутого холма и, подойдя к башне, вспугнул птиц, взволнованно щебетавших перед дверью.

Это было квадратное двухэтажное строение, не слишком древнее, но уже ветхое. Верхний этаж давно превратился в развалины. Черепица крыши и стропила были еще довольно прочными, только в углу виднелась широкая трещина.

Тот человек почти не оставил здесь следов. Его вещи отнесли вместе с ним в селение. Лишь ниша в стене да копоть, осевшая в одном из углов до самой дыры в крыше, говорили о том, что здесь орудовала человеческая рука. Больше Американцу ничего не удалось обнаружить, хотя он и искал. Какое жалкое жилище! А спал он, наверное, прямо на полу, едва чем-нибудь прикрываясь.

Вдруг Американец заметил что-то между камнями и стене. Тот, кто ростом ниже умершего, вряд ли мог обнаружить это. В углу против очага, в стоне, где был нарисован углем крест и явно было изголовье его ложа, лежала медаль. Он присмотрелся. Нет, не медаль, а монета! Сердце Американца радостно забилось, это был мексиканский сентаво. Он долго разглядывал лицо, изображенное на нем, и орла и кактус на обратной стороне.

Погруженный в свои мысли, он не заметил, как очутился за дверью. Упрямые птицы, снова прилетевшие на прежнее место, поспешили благоразумно удалиться на почтительное расстояние. Но по улетали, стараясь своим щебетом привлечь к себе внимание человека.

Они явно чего-то ждали от него! Американец присел на ступеньку перед дверью, достал кусок хлеба, который прихватил с собой, и стал его крошить. С пронзительным щебетом, совсем как дети, птицы накинулись на угощение. Маленькими скачками по хорошо знакомой им земле они приближались к двери, хватали крошку клювом и уносили с собой, все еще не доверяя незнакомцу. Потом возвращались за следующей крошкой и снова улетали, уже не так стремительно, как прежде. Одна из них, совсем осмелев, склевала кусочек хлеба в двух шагах от Американца. Это был воробей со сломанной лапкой. Он прыгал с трудом и все время припадал к земле: когда он стоял, ему приходилось поддерживать равновесие взмахами крыльев… Именно он первый рискнул остаться, возможно, потому, что ему трудно было часто отрываться от земли. Его примеру последовали другие: они весело прыгали, чирикали, клевали…

А Земля меж тем с невероятной быстротой вращалась вокруг Солнца, и на ней роились честолюбивые замыслы, множились победы, убийства, открытия, пытки, эпидемии, радости. Но здесь, возле башни, солнце склонялось к закату так медленно, что казалось неподвижным; птицы щебетали, а хлеб, словно манна небесная, неторопливо падал из костлявых рук. «Если бог печется о птицах небесных…» Бог его руками крошил хлеб и бросал крошки на землю. Все было очень просто, жизнь казалась безоблачной, и в самой ее мимолетности заключалась вечность. Человек дышал спокойствием и миром.

Вдали, над замком и селением, тоже наступал вечер. Мягкий золотистый свет еще покоился на разрушенных зубцах стен, а крошечный поселок уже погрузился в темноту. Когда слепой пересекал площадь, направляясь к лагерю сплавщиков, куда его пригласили поужинать в благодарность за игру на свирели, какой-то человек остановил его под аркой у здания аюнтамиенто. Они говорили довольно долго.

Затем слепой, чем-то озабоченный, пошел дальше. Ему предстояло выполнить довольно щекотливое поручение, а ото было не так-то просто: девушка была очень недоверчива и не робкого десятка. Хорошо еще, что утром он не сказал всего, что учуял в запахе ее платка… А теперь он должен подойти к пей и ни с того ни с сего затеять разговор, чтобы выполнить поручение незнакомого человека. Да, не так-то ото просто. Откуда он мог узнать, что слепой был у сплавщиков?

– Послушай, Романсильо, сыпок, – спросил он мальчика, – какой из себя человек, который только что говорил со мной? Он городской?

– Нет, похож на деревенского, только из важных.

– В галстуке? С цепью? С кольцами?

– Галстука нет, а цепь есть. И толстое кольцо на мизинце.

Откуда он мог узнать? Наверное, слышал свирель. Ходил вокруг лагеря и слышал… А потом подкараулил и… Теперь попятно… Видно, здорово задела его эта девушка… но это не любовь… На влюбленного он не похож.

– Он молодой?

– Да так: ни молодой, ни старый.

Стало быть, средних лет. И все же любовь тут ни при чем. Влюбленного слепой за километр чует! Почему же ему так надо увидеться с пей? Десять дуро за такое поручение не каждый даст. Что ж, придется выполнять. Ну да ладно, как-нибудь справится. Черт возьми, как впиваются в ноги проклятые камни!

– Куда ты меня ведешь, окаянный?

– Тут везде камни.

– Знать бы, где мы… А! Я чую дым костра и слышу всплески реки, по вечерам прилив сильнее.

– Уже совсем близко.

– Держи ухо востро. Ты же знаешь, мне надо поговорить с девушкой.

– Она сейчас у родника, дед!

– Одна?

– Да!

– Так веди меня туда скорее, окаянный!

Старик с трудом поспевал за проворным мальчишкой, но, едва услышав, как льется струя, уже наполовину заполнившая кувшин, замедлил шаг, чтобы девушка не заподозрила, что он торопится. Паула с неприязнью ответила на его приветствие. Старик заговорил как можно любезнее.

– Прости меня за утреннюю шутку, милая. Ведь я по сказал бы о тебе ничего плохого.

– А что вы знаете обо мне плохого? – спросила Паула, скрывая резкостью тревогу. Слепой это сразу же почувствовал.

– И то верно, ты сама себе хозяйка и знаешь, что и когда говорить… Я только по хотел бы отплатить за добро злом…

– Вы мне не сделали ничего плохого, – ответила Паула.

Струя воды уже наполнила кувшин по самое горлышко. Слепой подтолкнул поводыря, давая понять, что ему пора удалиться.

– У меня и в мыслях не было, – твердо произнес старик, – но если бы ты захотела, я знаю, он все уладил бы.

– Он? Кто это?

– Тот человек, который тебя ищет.

Вода полилась через край, он услышал, как Паула подняла кувшин. И почти физически ощутил, с каким напряжением она размышляет над тем, как ей отбиться от его намеков.

– Меня никто не ищет.

– Он приехал сюда из Сотондо.

Кувшин выскользнул из ее рук и едва не разбился.

– Что вам от меня надо? Какую дурную весть вы несете? Какой камень держите за пазухой?

Слепой поднялся.

– Зря так говоришь, девушка. Я не держу камня за пазухой. Мое дело передать тебе то, что меня просили, а потом я буду нем, как могила. Какой мне прок причинять вред распустившемуся бутону? Мы сейчас одни, верно? Я скажу тебе все, как есть, а дальше решай сама.

– Ну что ж! Выкладывайте начистоту и давайте покончим с этим.

– Так вот: когда я возвращался из села, куда ходил за подаянием, меня остановил какой-то человек и сказал, что его зовут Бенигно.

– Бандит!

– Чего не знаю, того по знаю. Скорее всего, он пронюхал, что утром я был с вами, а потому спросил, не вернусь ли я еще в лагерь. Я ответил ему, что глупо пренебречь любезным приглашением сплавщиков. Тогда он поинтересовался, с ними ты или нет. А когда я ответил, что с ними, велел мне кое-что сказать тебе.

– Знать ничего не хочу об этом мерзавце.

– А что ты выгадаешь от того, что ничего не узнаешь? Если он желает тебе зла, чем больше ты будешь о нем знать, тем для тебя лучше… Он только просит тебя с ним встретиться.

– Чтобы снова заманить в ловушку?

– Там и узнаешь. Я же тебе сказал. Он говорит, что может донести на тебя в жандармерию…

– Пусть доносит.

– На тебя… и на твоего дружка.

Девушка смолкла, и слепой понял, что коснулся самого для нее больного. Будь этот Бенигно похитрее, знал бы, куда бить. Пожалуй, если ему подсказать, он даст еще десять дуро. А то и все двадцать.

– А что он может донести?

– Вам лучше знать. Я только бедный слепой. Наверное, что-нибудь может.

– На нас ему нечего доносить.

– Даже если и нечего, наплести можно все что угодно – и правду, и напраслину. А пока жандармы разберутся…

Паула хранила молчание. Казалось, невозможно было услышать, как она ломает пальцы, но слепой слышал. Услышал он и кое-что еще.

– Тише. Сюда кто-то идет.

– Знаю.