Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Ах, отец, в этом-то и беда, – продолжала она. – Я не могу от этого избавиться.

– Вижу, что не можешь, – ласково согласился с ней священник. – Но вижу также, что хотела бы.

В голосе Паулы послышались слезы благодарности, когда она проговорила, идя к навесу в саду:

– Правда видите?

– Конечно, вижу. Однако я понимаю мужчин… они подумают прежде чем решиться.

Из дома вышла Эухения и с удивлением обнаружила приглашенную к завтраку гостью. Она снова скрылась и показалась уже тогда, когда настало время накрывать на стол. Священник и Паула были заняты беседой. Перед ними солнце и тени проделывали свои каждодневный путь.

Растения незаметно тянулись листьями к солнцу, стремясь поглотить его лучи, некоторые почки уже набухли, а насекомые прогревали на солнце свою холодную кровь. Бесчисленное множество растений и насекомых оживало, почти не умирая в этом совершенно неподвижном саду, где перемещались лишь солнце да тени.

Прежде чем Эухения вынесла стол для еды, чтобы всем вместе позавтракать, Паула опустилась на колени перед доном Анхелем, и он осенил ее крестным знамением. Затем они поели, и, наконец, поднявшись, священник направился к дому. Эухения тоже встала и принялась убирать со стола. Паула пошла с ней на кухню, чтобы помыть посуду. Они разговаривали так, словно всю свою жизнь прожили рядом, под одной крышей: советовались по хозяйству, обсуждали домашние дела. Священник сошел вниз с дешевой сигаретой и, снова расположившись в саду, закурил. В кухню донесся его голос:

– Эухения! Приготовь-ка нам кофе на двоих.

– Я уже приготовила, дон Анхель.

– А вы разве не выпьете с нами? – спросила ее Паула.

– Нет, мне здоровье не позволяет. Сердце, милая, сердце.

Захватив все необходимое, обе женщины вышли в сад. Из кофеварки медленно капала в стакан черная жидкость. Священник налил себе немного и пододвинул кофеварку Пауле. Пили молча. Это был чудесный миг. Вокруг царили покой и безмятежность, пахло свежей зеленью растений. У Паулы на глаза навернулись слезы.

– Ах, пресвятая дева, как хорошо было бы остаться здесь навсегда!

Священник посмотрел на нее с грустью.

– Ты не смогла бы, дочь моя. И не из-за меня или Эухении… Ведь правда, не смогла бы?

– Да, вы правы. Почему я такая?

– В твоей жизни сейчас весенняя пора, дочь моя, и ты должна ее пережить. Жизнь – это дар божий. А наш дом – пристанище зимы, верно я говорю, Эухения?

Они еще поговорили немного. Наконец Паула сказала, что ей пора уходить. Она поднялась и, прощаясь со старухой, поблагодарила ее. Эухения подошла к пей и несколько раз поцеловала. Паула не могла вымолвить ни слова. Она молча прошла по коридорчику, затворила дверь с изображением сердца Христова и остановилась в сенях, глядя на священника увлажнившимися глазами.

– Почему все так получается? – снова повторила она вопрос, который не раз задавала в саду.

– Такова воля божья. Да хранит тебя господь, дочь моя, да ниспошлет он тебе мир.

– Прощайте, – почти шепотом произнесла она.

Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за углом.

Год проходил за годом, и ничего не случалось. И вдруг за какие-то сорок восемь часов… Да, подумал он, нет ничего странного в том, что эта женщина оставила след в его душе, словно вспышка пламени во тьме, словно тайная страсть.

Однажды вечером неподалеку от реки он увидел двух зайцев, которые с невероятным ожесточением оспаривали друг у друга зайчиху. И это зайцы – воплощение кротости и трусости. А сколько еще подобных случаев наблюдал он за свою долгую жизнь… Он задумался, погрузился в воспоминания. А когда очнулся от раздумий, с удивлением обнаружил, что все еще сидит на скамье, у входа в сени.

Он встал; но прежде чем подняться наверх, к себе в комнату, священник Отерона зашел в церковь, чтобы преклонить колени перед Христом, чьи ладони сам этим утром пригвоздил к доске, и долго молился о женщине, которой накануне еще совсем не знал, и о старом священнике, которого пятьдесят лет пытался узнать, но так и не узнал до конца. Там и пребывал он, пока колокольный перезвон не возвестил о субботней молитве.

По этот звон не коснулся ушей Шеннона. В холодном зимнем воздухе он не мог достичь долины, со всех сторон защищенной крутыми откосами оврага, куда забрел Шеннон, привлеченный древними развалинами, видными с берега. Он застыл в изумлении пород сказочным садом, открывшимся его взору, едва он повернулся спиной к развалинам. Ибо в этом сухом овраге иберийского плоскогорья, где сохранялся теплый средиземноморский воздух, экзотические растения причудливо сочетались с обычными для гор дикими кустарниками. Старое оливковое дерево, непонятно как занесенное в горы, стояло здесь рядом с рожковым, темно-зелеными миртами, пальмами и даже гранатовым деревом – да, да, гранатовым деревом из Песни Песней, – которое вместе с другими удивительными растениями как бы бросало вызов угрюмой окрестности, смягчая и украшая своей зеленью, своей почти сладострастной негой эти скалы, эту пустошь.

Это казалось невероятным! Будто во сне! Но гибкие пальмы мерно покачивались, рукой можно было коснуться плотных листиков мирта. И струи источника, замершие, прежде чем устремиться к реке по мавританскому водостоку, тоже были явью. Впрочем, они оказались неожиданно теплыми. Возможно, термальные воды в этих краях – не редкость, они смягчали в какой-то море зимнюю стужу, и теперь становилось ясно, почему здесь мог вырасти этот восточный сад. По каким образом попали сюда рожковые деревья, мирты, пальмы и гранатовое дерево?

Тщательно осмотрев развалины, Шеннон увидел округлые очертания маленькой церкви, какие обычно строили тамплиеры. Так вот в чем дело! Он представил себе этих белокожих рыцарей, принесших растения Палестины в суровые, неприступные горы, чтобы воздвигнуть рядом с каменным храмом храм живой – святилище красок и благоуханий, – который помог бы им унять тоску по земле обетованной, напоминая о победах и покаяниях ордена, о солнце и море, песках и оазисах, гробе господнем и Воскресении.

Шеннон долго смотрел на этот живой храм, и его сомнения, его недоумение сменялись уверенностью. Разве это не было еще одним чудом, из тех, с какими мы сталкиваемся каждый день, вроде семян, погребенных в землю, которые дают весной всходы? И не означает ли тогда отчаяние обычную человеческую слепоту, мешающую видеть, что и ты есть частица непреходящего мира.

Да, гордый орден тамплиеров погиб от рук монархов и пап, его каменный храм разрушился, но осталась густая зелень миртов, изящная гибкость пальм, стойкость гранатового дерева. Они молча утверждали неодолимые силы жизни, которые по замирают и под покровом зимы и каждый год открывают дверь весеннему чуду.

6
Осентехо

Лес плыл вниз по течению под присмотром своих неусыпных пастырей. Плыл по узким коридорам меж серых и красноватых скал, плыл меж склонов, покрытых можжевельником и буком. Плыл по реке, прозрачной но утрам, мутной днем, зеленовато-голубой в сумерки. По реке, то темно-зеленой, то серовато-зеленой, то зеленовато-желтой в зависимости от русла, покрытого песком, галькой или илом, от тени деревьев или скал, от тихого или буйного ветра. Плыл среди непроходимых лесных зарослей, ущелий, водопадов и утесов; плыл в жестоком мире камня и зимы.

Но вот однажды, проснувшись утром, Шеннон удивился. Казалось, будто в воздухе взорвался огромный флакон цветочных духов. На память сразу пришел сад тамплиеров. Можно было подумать, что плоды гранатового дерева с земли обетованной готовы были вот-вот лопнуть и разметать по свету, словно фейерверк, свои рубиновые капли. На первый взгляд вроде бы ничего но изменилось: те же утесы, те же беспорядочно громоздящиеся облака, те же пенные воды реки. Но воздух был насыщен густыми невидимыми каплями, будто прорвался на поверхность скрытый под землей источник. Это ощущение не покидало Шеннона, пока не притупилось от изнурительной работы и холодной воды, в которой коченели ноги.

Но это еще не была весна! Даже слово это прозвучало бы дико под таким хмурым небом! Да к тому же вокруг стояли сосны, а они-то никогда не меняются: не обнажаются зимой, не покрываются весной новой зеленью, не украшаются осенью золотом и медью. Времена года скользят мимо этих деревьев, и только подойдя очень близко и внимательно приглядевшись, можно обнаружить тайну их плодоношения. Невидимая весна силилась одержать победу, прорваться сквозь толщу земного покрова, словно сквозь натянутую кожу барабана; что-то тайное происходило, от чего похрустывали недвижимые веточки, пузырилась вода, катились камни с утесов. Вдруг из кустов, отчаянно залаяв, выскочила маленькая собачонка сплавщиков и кинулась к своему хозяину, дрожа всем телом, тяжело дыша, высунув язык.

– Чуете? – спросил Кривой, вставая после завтрака, и, поглядев ввысь, глубоко втянул в себя воздух. – Будто все разом распустилось.

Истинный сын земли тоже чуял весну. И Шеннон понял, что не обманулся. Жизненные соки как бы прорывались наружу. Они клокотали в деревьях точно так же, как кровь бурлила в жилах животных и людей. Они медленно текли даже по жилам камней, таким тонким, таким твердым, что мы их не отличаем от самого камня. Но ведь и камень живет общей жизнью со вселенной.

На дороге показался всадник верхом на серой, почти сивой ослице. Он походил на обезьяну – таким сморщенным, маленьким, некрасивым было его лицо. Дамасо, отвечая на его приветствие, крикнул с явной издевкой:

– Куда держит путь славный кабальеро?

– В Осентехо, сеньор. Я холостильщик, к вашим услугам.

Все рассмеялись, даже Дамасо.

– На, выпей, – протянул он флягу, – Ты честно заработал глоток вина. А услуги свои прибереги для твоего отца, мне пока еще пригодится это орудие… А что, много желающих?

– Да вот еду холостить кабанов, чтобы обрастали салом, с вашего позволения. А вообще-то холощу всех: петухов, жеребцов… Даже кота, любимца экономки нашего сеньора священника, он не давал ей спать в январе своим мяуканьем.

Сплавщики покатывались со смеху. Не столько от слов холостильщика, сколько от его плутовских ужимок.

– Ну и как?

– Хозяину, конечно, хорошо, зачем ему в доме лишний самец. А вот брыська раздобрел, стал холеный, любо-дорого смотреть. По ночам больше не шляется. Ведет праведный образ жизни.

– Нелегко тебе приходится, добрый человек? – спросил Балагур.

– Нелегко тем, кто мне попадается под руку, а мне-то что. Трудно холостить только жаб.

– И много тебе платят?

– Какое там, разве что подарочек поднесут. А мне и не надо, я люблю свою работу. Я вдов, живу с замужней дочерью, у нее есть клочок землицы. Там кое-что собираем, да и малость подработать не вредно, так я полагаю.

Громкий крик осла заставил всех обернуться.

– Смотрите, смотрите! – сказал холостильщик. – Хотите оскоплю его бесплатно? Вон как лезет к моей ослице!

– Еще бы не лезть. Она у тебя очень уж аппетитненькая, – ответил Балагур. – Послушай, дружище, а она случаем не пылью ли покрылась?

– Нот. Поседела от большого ума.

– Неужто? – удивился Двужильный.

– Вся в меня. Даже в работе помогает.

– Черт подери! Уж не хочешь ли ты сказать, что она тоже холостит? – воскликнул Сухопарый под дружный смех.

– А тут и говорить нечего, так оно и есть! Спросите хоть у Тадео из Отера, из того селения, что внизу. Он ее стегал плетью, стегал, а она возьми и взбрыкни, да так метко, что теперь уж он ни на что не годен.

– Здорово! – воскликнул Балагур, вдоволь насмеявшись. – Но с моим Каналехасом у нее этот номер не пройдет! Он кричит, потому что на него весна действует.

– А я что говорил? – сказал Кривой, – Будто все разом распускается…

– Ему много не надо, – весело согласился холостильщик. И, заметив идущих по другому берегу людей, помахал им рукой. – Это карабинеры, – объяснил он, – Их служба еще похуже моей. Вечно ходят замызганные.

– Везет нам сегодня на прохожих, – заметил Белобрысый. – Можно подумать, что мы на городской улице.

– Уж если кто здесь прохожий, так это вы, – возразил холостильщик. – Мы-то ходим по своей земле.

– Что верно, то верно, – согласился с ним Американец. – Зато вы не ходите по реке. Разве что перейдете на другую сторону. А мы всегда с ней, ее путем следуем.

– Такова жизнь, – заключил Балагур, – У каждого свое достоинство.

Сплавщики снова принялись за работу, а обезьяноподобный человечек, отхлебнув еще немного вина, водрузился на свою ослицу и сказал на прощанье:

– Раз вам не нужны мои услуги… до новой встречи, друзья.

Шеннон шел вниз, вместе с остальными и размышлял над последними словами Балагура. Холостильщик отправился своей дорогой. Спустя некоторое время он повстречал незнакомца. Это был молодой мужчина в фуражке, меховой куртке, в сапогах, какие обычно носят в больших солениях вроде Молины или Приего. Он был без котомки, без переметной сумы, лишь с недавно срезанной палкой, однако лицо его было покрыто пылью и усталое, как после долгого пути. «Если он пойдет этой дорогой, то к вечеру догонит сплавщиков», – подумал холостильщик.

Меж том сплавщики занимались своим делом.

– Эй, Лоренсо! Сейчас у тебя будет затор! – крикнул Негр Обжоре, который работал в одиночку.

Но тот не ответил. Согнувшись, он что-то внимательно разглядывал на земле у подножия уступа. Затем вдруг вскочил, лицо его свела гримаса ужаса.

– Ко мне, скорее! – крикнул он и снова нагнулся.

Негр и Шеннон, которые могли ненадолго оставить работу, бросились к нему. Пока они добежали, Обжора, снова поднявшись, швырнул что-то в реку.

Он стоял перед скважиной, образовавшейся в земле после одного из тех обвалов, которые часто случались в эти дни, будто земля тоже хотела лопнуть, открыться. Скважина напоминала колодец, похожий на огромный глиняный кувшин в песчанике, внутри которого лежал распавшийся скелет. Все трое рассматривали его с любопытством.

– Доисторическое погребение, – объяснил Шеннон.

– Царство ему небесное! – проговорил только что подошедший Четырехпалый.

– Тут и мальчишка-то не поместится! – воскликнул Обжора.

– В те времена покойников хоронили в сидячем положении, – пояснил Шеннон. – А что ты бросил в реку?

– Старый нож!

– Длинный, загнутый кверху, с такой штуковиной на рукояти?

– Да он весь ржавый. Кому он нужен!

– Дурак! Это же доисторический меч.

– Это почему же я дурак, а? На что он может сгодиться?

– Он представляет собой большой научный интерес. По нему можно установить, к какой эпохе относится могила и какой народ здесь тогда жил.

– А мне-то что до этого? Мертвый он и есть мертвый! – презрительно буркнул Обжора, ногой спихнув немного земли в яму.

– Болван! Это же ценность. Музеи за это деньги платят!

– Деньги платят? – чуть не поперхнулся от удивления Обжора.

И резко нагнувшись, стал шарить среди костей. Он извлек оттуда несколько маленьких бронзовых пластинок – поржавевшие остатки какого-то украшения.

– А за это? – алчно спросил он.

– Боюсь, что нет… – ответил Шеннон, но, увидев его огорченное лицо, утешил: – Может быть, рядом есть другие могилы. Не исключено, что здесь кладбище… В ближайшем селении надо будет сказать властям; возможно, они тут захотят вести раскопки.

– Да, я слышал, что на этой земле встречаются древние камни и вещи времен мавров.

– Это могила более древняя.

– Римлян? – высказал предположение Негр.

– Еще древнее. Трехтысячелетней, десятитысячелетней давности.

– Десятитысячелетней давности не может быть! – решительно отверг эту гипотезу Четырехпалый. – Тогда еще бог не сотворил Адама!

Сплавщики вернулись к прерванной работе. Шеннону не хотелось затевать спор на эту тему. Орудуя багром, Обжора не переставал внимательно разглядывать землю, нехотя следуя за Сухопарым и Белобрысым, которые, как обычно, шли впереди. Спустя некоторое время он снова окликнул Шеннона:

– А это чего-нибудь стоит? Он здесь уже давно…

Его слова относились к камню, торчавшему из земли, словно огромный наконечник копья. На нем была грубо высечена надпись. Шеннон прочел ее от слова до слова: «Здесь 11 июля 1849 года утонул несчастный Мигель Гихарро 27 лет от роду. R. I. Р. [8]8
  Requiescat in расе – да почиет в мире (лат.).


[Закрыть]Вечно помнящая и любящая дочь».

Шеннону пришлось разочаровать Обжору:

– Нет, это не имеет никакой ценности. Просто памятник.

– Так я и знал… А то бы его давно прихватили.

– Возможно, он тоже был сплавщиком.

– В июле здесь никто не сплавляет леса… Послушай, а сколько могут дать за меч?

– Кто знает… Трудно сказать.

Они снова принялись за работу, пока Паула вместе с несколькими сплавщиками перебиралась на другое место, чуть ниже по течению, где предполагалось заночевать.

Лагерь раскинули у выхода из теснины, у самого оврага поблизости от Осентехо. Разгрузили и распрягли Каналохаса. Пока Сантьяго и Обжорка раскладывали вещи, Паула отправилась вдоль ручья в поисках источника.

Она обнаружила его среди тесно сгрудившихся сосен и подставила под струю кувшин. Вечерний свет в этом уголке, усыпанном хвоей, был мягким, и прозрачной была сень деревьев. Застрекотал первый в этом году кузнечик, и его мерное стрекотание казалось биением сердца сумерек. Паула дышала легко, охваченная необъяснимо счастливым чувством, и не замечала, что звук падающей в кувшин струи становится все глуше. Она сняла с головы платок, собираясь перевязать его, и вдруг, ощутив на себе чей-то взгляд, обернулась.

Прислонясь к сосне и покусывая травинку, на нее смотрел незнакомец. Как он молод и строен! Держится прямо, несмотря на усталость и дорожную пыль, покрывающую лицо. Паула сразу заметила дерзкое, самоуверенное выражение его глаз и ослепительно-белые зубы в обрамлении густой черной бороды.

– Привет! – коротко сказал он, поднося руку к козырьку фуражки.

– Что вы тут делаете? – вместо ответа спросила Паула настороженно.

– Смотрю на твои волосы, – многозначительно произнес он.

Паула смутилась под взглядом его дерзких глаз и поспешно повязала платок.

– И на плечи. И на фигуру, – продолжал незнакомец.

Он произнес это спокойно, не желая ее оскорбить, но она смутилась еще больше. Волнение, которое вдруг стеснило ей грудь, совсем не походило на гнев или страх.

– Ну и как? – спросила она, чтобы осадить его.

– А ты разве не знаешь?.. Мне нравится, – заключил он.

– Ну что ж, выходит, вы меня разглядели?

– Нет! Хочу еще. Я тебя не искал, но теперь должен рассмотреть.

Она пожала плечами и не ответила. Мужчина спокойно, без всякой насмешки сказал ей:

– Твой кувшин полон воды.

Паула, сердясь на себя за то, что но может дать должного отпора, нагнулась и взяла кувшин.

– Помочь? – спросил он, шагнув к пей.

Паула решила воспользоваться моментом.

– Оставьте меня в покое. Прощайте!

И стала спускаться вниз по оврагу, придерживая кувшин у бодра. Мужчина не отставал. Она в бешенстве обернулась и проговорила:

– Разве вы не слышали, что я сказала «прощайте»? Если вы не отстанете, я позову на помощь!

– Ах, смугляночка! – глубоко вздохнул он. – Как я могу отстать от тебя? Не сердись, – и добавил: – Нам с тобой теперь по пути.

– Что до меня, то мне недалеко, к сплавщикам.

– И мне с тобой.

Паула даже опешила от неожиданности. Кто этот человек? Что ему от нее надо? Нет, на сплавщика он не похож. Скорее на городского жителя в этой своей куртке и сапогах. Она молча прибавила шагу. Мужчина старался не отставать.

– Я не шучу, – снова заговорил он, – нам с тобой по пути. Меня прислал сюда капитан сплавного леса. Он направил меня работать в вашу артель. Ведь у вас Американец артельный?

– Да, – пробормотала Паула и почувствовала, что у нее перехватило дыхание, словно мужчина, идущий с ней рядом, обнял ее.

– Вот видишь… – И, помолчав немного, он повторил: – Видишь, я не мог не встретить тебя… Меня зовут Антонио, – представился он, заглядывая ей в глаза. Но она отвела взгляд. – А тебя?.. А тебя?.. – настойчиво переспросил он, не приближаясь к ней и но повышая своего властного голоса, заставившего ее покорно ответить:

– Паула.

Шеннон, разговаривавший с Американцем, удивился, увидев, что Паула возвращается с каким-то незнакомцем. Она подошла к костру и принялась за свою обычную работу, но при этом то и дело поглядывала в сторону пришельца. Тот объяснил Американцу, что капитан, у которого он просил работу, направил его в артель «ведущих», где не хватает людей. Нет, он не сплавщик, но работу может делать любую. Родом из Торремочи и пришел…

– Так ты из Торремочи, дружище, – перебил его Двужильный. – У меня там живет замужняя сестра. Может, ты ее знаешь?

Незнакомец заметно смутился. Пет, вряд ли он ее знает, он уже больше года живет в Молине… Не найдется ли у них сигареты?

Оп закурил, с жадностью затянувшись несколько раз подряд. Да, он долго бродил. Искал работу в Трильо и Саседоне, потом увидел лес на реке и… вот он здесь. Нет, у него ничего нет. Он оступился на крутом берегу и, падая, уронил все в воду: плед, котомку с едой… Да, он очень устал.

– Скоро будем ужинать, – сказал Американец, больше ни о чем его не расспрашивая.

– Нет, я не хочу есть, спасибо. Только спать… Разве что глоток вина.

Он выпил вина и еще раз отказался от ужина. Ясно было, что после долгого пути на него обрушилась усталость. Он улегся в расщелине между скалами и свернулся клубком. Когда сплавщики хватились его, он уже спал.

– Мне жаль этого человека, – сказал Американец. – Обжорка, покрой его хоть попоной Каналехаса, на заре еще холодно.

Ни слова не говоря, Паула опередила мальчика и заботливо укрыла незнакомца этим убогим одеялом, еще хранившим тепло животного.

Так очутился в артели этот человек, оказавшийся ретивым работником и хорошим товарищем, хотя и чересчур молчаливым и замкнутым. Сплавщики сразу же окрестили ого Встречным, будто не верили даже тому, что его зовут Антонио. Как-то утром, спустя несколько дней, Паула, некоторое время наблюдавшая, как он орудует багром на крутой излучине реки, спросила Горбуна, с которым они остались вдвоем в лагере:

– Как ты думаешь, Сантьяго, кто этот человек?

– Откуда мне знать! Первый раз в жизни вижу такую артель: Американец, баба, Англичанин, а теперь еще Встречный.

– Как, по-твоему… – не отставала девушка, – он правду о себе рассказал? Что он делал в горах?

Горбун перестал колоть дрова и тяжело дышал, распрямившись. Обжорка спустился к реке за водой. На этот раз они остановились в долине между Осентехо и Вальтабладо, не доходя до моста, чтобы затем вернуться в ущелья Арботеа и Отер, чьи скалы напоминали о том, что они еще не выбрались из сьерры.

– Откуда мне знать! А тебе-то что?

– Интересно, – неожиданно вырвалось у девушки. – Я хочу знать о нем все-все… Чем он занимался? Кто он?

Горбун пристально посмотрел на нее, и Паула уже в который раз подивилась проницательности глаз этого жалкого калеки. «С ним надо быть поосторожнее», – подумала она.

– Ты задаешь слишком много вопросов… У пего, как и у всякого, есть своя тайна… Мы приняли его в свою артель, и теперь он пойдет с нами. Ведь он не первый, кого мы встретили в горах.

Паула предпочла не выказывать больше любопытства. Действительно, Горбун прав, Антонио был не первым. Чувствовалось, что они приближаются к более населенным краям. Через мост Шли люди, а накануне им удалось перекинуться несколькими словами с рыбаками-браконьера-ми: чтобы не попасться жандармам, они исхитрились ловить рыбу во время обедни, да еще с такого места, откуда хорошо была видна церковь Вальтабладо, в которую отправились блюстители порядка. Рыбаки считали их, когда они входили, и, пока все были там, успели вытащить нескольких усачей и щук. Обжора, разумеется, выклянчил самум крупную рыбину.

Как сказал Балагур, здесь, по сравнению с горами, народу было не меньше, чем на главном проспекте в Куэнке. Были здесь и крестьяне из долины, чье плодородие и климат не уставал нахваливать Кривой. Раз он даже не выдержал, видя, как неумело рыхлит землю какой-то поденщик, и, вырвав у него мотыгу, принялся сильными, уверенными ударами разбивать комья. Любо-дорого было смотреть.

– Это еще мотыга никуда не годная, – сказал он, возвращая ее поденщику, – глубоко врезается, и рукоять плохо прилажена… Видал, болван? Вот как рыхлить надо!

– Чай не на себя работаю, на хозяина, – ответил парень.

– При чем тут хозяин? Это земле нужно, чтобы она воду лучше впитывала, не давала ей стечь, чтобы укрывала, а не давила семена.

– Браво, Донато! – захлопал в ладоши Балагур. – Старый конь борозды не портит! Ты заслуживаешь стеклянного глаза, чтобы снова стать красивым.

– Однажды мне уже покупали, – ответил Кривой, утирая пот с лица. – Моему командиру не нравилось, что у него на карауле стоит такой урод. И он купил мне глаз, да только другого цвета, и стало еще хуже. Пришлось выкинуть, – засмеялся он.

Земля была страстью Кривого. В тот же день поспорили, где лучше жить: в горах или на плодородных полях в низовьях реки. Балагур, как истинный горец, защищал горы, Дамасо поддерживал его, так как ему по душе было все дикое и суровое.

– Тоже придумали! – воскликнул Кривой. – .Там и земли-то нет, чтобы пахать. Разве что на склоне найдется клочок, да в ущелье не больше двух пядей. Нет, мне по сердцу широкие, плодородные поля с прямыми бороздами, убегающими вдаль! Нет в мире ничего лучше, как смотреть на воду, медленно бегущую у твоих ног, от нее становится бурой светлая, пыльная земля, а она все поднимается и поднимается.

– Подумаешь, смотреть, как бежит вода из оросительного канала, – возразил Балагур. – Гораздо приятнее смотреть, как бежит река!

– Река уносит воду с собой, а на полях вода остается. Ах, когда наконец у меня будет земля!

– Скоро, вот женишься на вдове.

– Конечно, женюсь, а что?

– С землицей красавицы не найдешь, дружище.

– А мне и не надо. Я сам не красавец. Крестьянину в доме нужна хозяйка. За пятнадцать лет я уже кое-что скопил.

– Еще бы, черт подери! Ведь ты после сплава идешь к себе в деревню пешком.

Кривой согласился, он действительно во всем себе отказывал, но что поделаешь, раз ты родился безземельным… У отца земля была только та, что прикрыла его могилу. Нет справедливости на свете! Столько богачей, у которых земли больше, чем надо, пот они и разводят на ней куропаток! Прав Негр, пора землю поделить среди всех по справедливости.

И тогда Двужильный рассказал сплавщикам о самом справедливом дележе, какой ему довелось увидеть в своей жизни: Совет крестьян по орошению земель в Валенсии сам распределял воду, без сеньоров судей, а вода в тех краях еще важнее земли, там без нее ничего не сделаешь. И никаких гербовых бумаг.

– Никаких гербовых бумаг? – удивились все.

Двужильный подробно объяснил им то, что видел своими глазами. Такой и должна быть справедливость, когда все люди… По тут они увидели, как Паула поскользнулась на откосе у реки и, выронив глиняный кувшин, упала в воду.

Все бросились к ней, но она уже встала. Вода доходила ей до бедер. Мужчины помогли девушке выбраться на сушу. Зайдя в лагерь, она взяла плед и скрылась за скалой, а сплавщики снова уселись в кружок, словно ничего не произошло. Однако с нетерпением ждали появления Паулы. Наконец она вышла, закутанная в плед по самые щиколотки и обнаженной рукой прижимая к толу ворох бело-черной одежды. Мужчины проводили жадным взглядом этот пленительный для них силуэт.

– Вот бы стать пледом! – прошептал Белобрысый, выразив вслух общую мысль.

– А еще лучше ящеркой, и забраться вверх по ее ногам, – почти крикнул Сухопарый.

Остальные молчали. Паула подошла к костру, остановилась и тут же направилась к песчаной отмели, вниз по течению.

– Иди сюда! – крикнул ей Балагур.

– Нет. Я лучше обсохну на солнце, – ответила она решительно.

Снова наступило молчание. Американец перестал есть и поднялся.

– Обжорка, – обратился он к мальчику, – возьми охапку дров и пойдем со мной.

Он вытащил из костра несколько горящих веток и развел огонь возле Паулы, которая сидела на песке у скал и сушила одежду. Мужчинам издали были видны три их фигуры, одежда Паулы и дым костра. Наконец Американец вернулся вместо с мальчиком и коротко бросил:

– Паула уходит от пас.

Воцарилась глубокая тишина.

– Ну что ж, – первым заговорил Четырехпалый. – Может, это к лучшему. Грех…

– Но почему? – возмутился Балагур. – Почему бедняжка должна уходить? Из-за того, что двое или трое из нас смотрят на нее, словно коты на сало? Разве не прекрасно то, что она была рядом с нами! Для меня она точно дочь родная, точно я у себя дома… Сколько раз, отправляясь на сплав, мы мечтали, чтобы возле пас была женщина, просто чтобы видеть ее, но чувствовать себя такими одинокими, и вот теперь, когда она с нами, вы отпугиваете ее… Сволочи! Будто вас не мать родила!

Сплавщики молчали. Мальчик печально спросил:

– Неужели вы дадите ей уйти, артельный?

– Какого черта она надумала уходить! – И Сухопарый, поднявшись, направился к Пауле. Остальные последовали за ним.

– Я настоящий осел, Паула! – воскликнул он, подходя к ней. – Но, клянусь, если ты не уйдешь, я буду относиться к тебе, как к дочери. Не уходи, забудь, что мы были такими скотами.

Когда подошли все сплавщики, Паула, спрятав белую руку под плед, подняла на них глаза, полные слез.

– Ты прав, Сухопарый, я и в самом деле здесь лишняя. Вы без конца из-за меня ругаетесь… Так уж вы, мужчины, устроены. Тут ничего не поделаешь.

– Мужчины, дьявол тебя возьми! А женщины?.. Но теперь мы проведем черту, и тому, кто посмеет переступить ее, я своими руками сверну башку. Это так же верно, как то, что я зовусь Сухопарым.

Паула но могла не улыбнуться. Увидев это, Балагур обрадовался.

– Ну куда ты пойдешь, дурочка? Ведь мы тебя очень любим!.. Куда ты пойдешь? – снова спросил он.

Паула но знала, как ей быть. Она еще не решилась. Однако обиженное выражение ее лица стало немного мягче.

– Ладно, я подумаю, – ответила она.

– Останься, Паула, останься! – воскликнул Обжорка.

– Конечно, оставайся, если хочешь, – поддержал остальных Американец. – Видишь, все утряслось.

Паула посмотрела на уговаривающих ее мужчин – на Дамасо, который насмешливо улыбался, и выдержала его взгляд; потом на Антонио, и сердце ее дрогнуло.

– Вы у меня добрые, – она улыбнулась, – А сейчас уходите, я хочу побыть одна.

– Урра! – прокричал Сухопарый. Его поддержали остальные.

– Но только как сестра! – предупредила Паула.

– Да, – скрепил уговор Сухопарый. – Но чур! Уговор для всех. Чтобы каждый знал. Если станешь с кем-нибудь заигрывать, хоть с одним, первым буду я, Сухопарый. Для всего… Так?

Паула кивнула головой, улыбаясь.

– А ну прочь отсюда, стадо баранов! Не слышали разве? Она хочет побыть одна!

Паула сидела на песке, с беспокойством размышляя над словами Сухопарого. Мужчины снова уселись в кружок.

– О чем ты думаешь, Сухопарый? – спросил Двужильный.

Уста фавна раскрылись, и ответ прозвучал неторопливо, словно он делился тем, что давно не давало ему покоя.