Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

Хосе Луис Сампедро
Река, что нас несет

Елена Айала
Предисловие

Эпиграфы в книге можно сравнить и с дорожными указателями, и с музыкальным ключом. В романе Хосе Луиса Сампедро их несколько.

Немецкий экспрессионист, мятежный правдо– и богоискатель, проповедник самоочищения Франц Верфель и грек Никос Казанзакис, гуманист, отлученный от церкви из-за своей свободной трактовки религиозных догм, борец против всяческого угнетения, прославливающий людей труда. Что их объединило в романе?

«В каждом человеке нам обетовано возвращение Спасителя» и «Все люди на какой-то миг боги…» Значит, все-таки богоискательство, или богостроительство, или боготворчество, те самые, о которых В. И. Ленин говорил, что они отличаются друг от друга «ничуть не больше, чем желтый черт отличается от черта синего»? Или, может быть, это лишь форма гуманистического утверждения ценности человеческой личности, каждого отдельно взятого человека?

Но в книге есть еще и другие эпиграфы – отрывки из Комментариев к древней китайской «Книге перемен», «Ицзин», говорящие о вечном круговороте природы, о слитности человека с нею и о тех переменах, которые несет с собой время. Это тоже «дорожные знаки», такие же, как название романа «Река, что нас несет», как название его заключительной главы – «Река людей».

У каждой книги, кроме своей судьбы, как об этом говорит старая поговорка, есть свое «сегодня» и свое «тут», и при всей разнородности символических эпиграфов это «сегодня» и «тут» книги Сампедро – Испания, Испания нашего времени.

Книга вышла в середине шестидесятых годов, и опубликована она была в Испании, что уже само но себе делает ее судьбу счастливой. Как об этом писал в 1964, том же, году, когда вышел роман Сампедро, другой испанский писатель – Армандо Лопес Салинас, в Испании «писатель должен гадать, обрывая лепестки маргаритки, будет или не будет его детище запрещено цензурой». Десятки книг, не прошедшие цензурных рогаток, выходят за пределами страны и лишь спустя несколько лет, да и то далеко не всегда, в Испании. Цензура – «воистину всемогущий критик, теоретик первой величины. Она всесильна в программировании издательской деятельности…» – свидетельствует журнал «Триунфо». Она не выносит обнаженных мыслей – их следует облекать в благопристойную форму, и это защитное облачение может сыграть для книги роль «счастливой рубашки». В какой-то степени это относится и к книге Сампедро.

Родилась эта книга в «юбилейный» год. Франкизм подошел к двадцатипятилетию своей официальной победы. Гигантский крест, вознесенный над мемориалом в Долине Павших, куда были перенесены останки тысяч испанцев, сражавшихся – одни за Республику, другие на стороне мятежных фашистских генералов, должен был знаменовать всепрощение и примирение в Испании – «Единой, Великой и Свободной». Но примирение означало в лучшем случае усмирение. Несмотря на массовый террор, развязанный в первое послевоенное десятилетие, сопротивление франкизму зрело и охватывало все более широкие круги населения.

Начиная с 1956 г. Испанию непрерывно потрясают народные волнения. Они вспыхивают то в одном конце, то в другом. Забастовки, начавшиеся в Астурии и Стране Басков весной 1962 г., распространились на 24 из 50 провинций Испании. Брожением была охвачена не только та пятая часть испанцев, которая, по свидетельству испанских социологов, жила «за занавесом нищеты». Оно перебросилось на интеллигенцию, на университетские центры страны, где студенчество и профессорско-преподавательский состав – к этим кругам принадлежит и Сампедро – выступают с требованиями реформы образования и общедемократических свобод, против «диалектики кулаков и наганов».

Страну сдавил «испанский воротник» франкистского режима. Впрочем, об «испанском воротнике» следует говорить не только в переносном смысле слова. В 1963 г., в середине XX века, в стране, причисляющей себя к просвещенному Западу, в тюрьме Карабанчель состоялась казнь антифранкистов, выступивших против режима, с помощью этого средневекового орудия пытки и казни.

Выходят из подполья старые и новые оппозиционные партии, в оппозицию режиму вливаются широкие слон мелкой и средней буржуазии. Процесс распада «органического единства» тоталитарного франкистского государства и его корпоративной системы вызывает эрозию правящей верхушки. Распалась фаланга, и часть се растворилась в общем потоке оппозиционных сил. Тем самым франкистский режим потерял одну из своих главных опор.

И даже в испанском католицизме возникает течение, противопоставившее себя многим аспектам франкизма и возлагающее свои надежды на демократию и социальный прогресс. К жизни его вызвало не только и не столько движение за обновление внутри католической церкви, связанное с деятельностью папы Иоанна XXIII и его энцикликами, но, прежде всего, начавшийся в стране подъем рабочего и общедемократического движения, охватившего и широкие массы католиков. Духовенство каталонской провинции Таррагона, выступая «единым фронтом», в послании всем епископам Испании осуждает деятельность папского нунция, его стремление «спасти и оправдать прогнившую администрацию, позорящую Испанию во всем мире и подрывающую престиж церкви». Все чаще с амвона звучат проповеди, обращающие внимание на нищенское существование испанской деревни. Отход от освященных традицией католицизма догм, призыв к истинной, «внутренней» вере, стремление жить одной жизнью со своей паствой ярко показаны в романе Сампедро в образе приходского священника из Отерона. Они характерны для значительной части низшего клира Испании.

Различие в исходных позициях и политической ориентации разнородных групп, находящихся в оппозиции франкистскому режиму, накладывало свой отпечаток на характер этой оппозиции. Диапазон тут велик – от действенной борьбы, поисков новых организационных форм для сплочения на очень широкой платформе до более или менее созерцательного неприятия франкистской действительности, характерного для части испанской интеллигенции.

Эта ситуация нашла свое отражение в романе Сампедро, хотя отражение это отнюдь не «зеркальное», а с той степенью смещения, которая обусловлена и углом зрения писателя, и условиями в Испании, о которых уже говорилось.

«Корень проблемы – свобода. Свобода! Без нее нельзя быть самим собой, нельзя стать лучше, проявить себя. Только из этого источника человек может черпать достоинство».

«…B человека, в человека надо верить! В его достоинство, произрастающее из его сути и крепнущее в его свободе. Разве системы не обречены? Надо вернуться к истоку – к человеку, к существу первозданному, первоэлементу истории. Не сковывая его надуманными ценностями, не строя предварительных проектов. Пусть человек идет своим путем. И он придет!»

«Но самой большой радостью для меня было общение с людьми. С лучшим, что есть в этой стране, – с народом. Поверьте мне, нам всем далеко до него…» Это голос старого профессора-либерала, одного из действующих лиц романа, и голос священника из Отерона, и это – голос автора книги.

Люди из народа, думает, слушая их рассказы, Шеннон, «…были верными сынами земли, едва вышедшими из нее и еще тесно связанными с нею своим нутром».

Народ обладает секретом «естественной жизни». В общении с ним очищаются от «скверны» те, кто не принадлежит к нему. Народ – носитель и хранитель всех истинных, непреходящих ценностей.

В общении с народом обретает утраченный смысл жизни, веру и надежду Шеннон. В книге он антитеза «естественных» людей, с которыми его свела судьба. В отличие от них, людей «корневых», вросших в родную ночву настолько, что даже можно уловить какое-то сходство между ними и лесом, который они сплавляют, Шеннон – человек-водоросль. Он интеллигент, любое его душевное движение сопровождает рефлексия, мысли и чувства, прежде чем вырваться, пробиваются сквозь толщу литературных ассоциаций, символов и аллегорий. Он потерял способность быть самим собой. Автор книги, отдавая дань экзистенциалистским влияниям, многократно подчеркивает это.

Шеннона сломила жестокость войны. Ирландец, он попадает с английской оккупационной армией в послевоенную Италию. Сама война лишена для него всякого смысла и содержания, она акт насилия над человеком, любая война, кем бы она ни была развязана и против кого она ни велась бы. Тлетворность и разрушительность се сил раскрываются для него не в уничтожении Герники и Ковентри нацистскими бомбами, не в ужасах нацистских лагерей смерти, не в гекатомбе сотен тысяч жертв фашизма, а в самосуде толпы, в голоде, насилии над женщинами – в хаосе, который царил в первые послевоенные месяцы в Италии. «Он вдруг увидел в истинном свете то, причастным к чему его сделали: искалеченных детей, лишенных крова женщин, убийц в мундирах, гордых своими бомбами».

И внутренне выключив себя из окружающего, опустошенный, изверившийся Шеннон шел по жизни, «словно кукла, движущаяся вниз по наклонной плоскости». Этот образ куклы, запутавшейся в нитях, которые движут ею, в восприятии советского читателя является определяющим для облика пацифиста Шеннона.

В соприкосновении с народом, среди сплавщиков – «людей реки», в любви к Пауле он постигает жизнь, сведенную к правде хлеба и голода. «Правда хлеба и правда стали; правда жизни и правда смерти. И кроме того: правда голода…» – вот первооснова жизни «естественного человека». «Люди реки» научили его нести свое бремя, не теряя достоинства и не отчаиваясь, и, главное, «делать свое дело!» В этом смысл жизни – делать свое дело, не отчаиваясь и не падая духом, «быть самим собой – Человеком». Чтобы обрести эту вору, Шеннон должен искупить то, что он считает своей виной, и он достигает этого, спасая другого человека. Каждый человек в какой-то момент своей жизни может быть всемогущим.

В книге Шеннон – центральный образ, раскрывающийся в конце как рассказчик, глазами которого увидено все происшедшее. То, что он чужеземец, ирландец, не играет, собственно говоря, никакой роли. Это лишь позволяет ему увидеть все как бы впервые, со стороны, открывая увиденное для себя, и дает право на рассказ об увиденном.

В отличие от Американца, исчерпавшего себя, изверившегося и обретающего просветление и душевный мир в одиночестве и общении с природой, Шеннон понимает, что он не может, не должен уйти от жизни. Гореть, как пламя костра, освещая и обогревая, – «вот в чем суть». Все, что заложено в человеке, должно найти свое воплощенно и свершение – в этом смысл взволнованных слов Шеннона. «Посмотри на луну, – говорит он Американцу, – чтобы там, в вышине, достичь такой белизны, такого ясного полного равнодушия, она прежде была багряно-красной, а уж потом оторвалась от земли… Я еще только начинаю раскаляться. А значит, у меня остается надежда…»

Надежды свои Шеннон возлагает на народ, на «реку людей». Но что понимает Шеннон, а с ним и автор, под этим магическим обозначением?

Жизнь народа – это подземная река, «река, что нас несет». У нее свое течение, свои берега. Она не зависит от того, что происходит на поверхности, неподвластна смене правлений, социальным метаморфозам. Жизнь народа, его внутренняя, сокровенная жизнь – живая реальность, не имеющая ничего общего с официальной организацией страны. Это два различных мира, между которыми нет другого моста, «кроме чиновников и жандармов».

Авторское кредо – своеобразный протест против франкистской действительности, протест пассивный и зашифрованный, своего рода защитная реакция, подобная той, которую обычно приписывают страусам.

Книга свидетельствует о том, что автор любит свою страну. Он помнит о ее прошлом, ему дорого ее будущее. Настоящее невыносимо. И вот, повернувшись спиной к реальному миру, он созерцает «реку людей», которая, как он верит, несет свои воды в стороне от «скверны», иногда соприкасаясь, но не смешиваясь с нею. Народ так или иначе «выдюжит», «река людей» вынесет. Но ведь если продолжить аналогию с рекой – а она в книге подобна рефрену, – жизнь реки тесно связана со всем окружающим, с «твердью земной и хлябью небесной», с лесом, растущим по ее берегам, и с другими реками. Она несет в своем течении все измельченные ею породы, сквозь которые пролегал ее путь.

Построения автора прекраснодушны и нежизненны, и реальная действительность Испании ломает их ежечасно, ежеминутно. Но у них есть свои корни в истории испанской общественной мысли.

«Испания, рыцарская историческая Испания должна, как Дон Кихот, возродиться в вечном идальго Алонсо Добром, в испанском народе, который живет под историей, в своем большинстве и к своему благу, не замечая ее. Да, умереть, как нация, и жить, как народ!» Это – через десятилетия голос и мысли Мигеля де Унамуно.

Конечно, всякое литературное произведение представляет собой сложный сплав идей. Многое, пропущенное сквозь призму художнического видения, предстает в новом освещении. В романе можно найти следы экзистенциалистской концепции испанского философа Ортеги-и-Гассета о естественных, человеческих связях, присущих человеку, и связях общественных, навязываемых ему извне, «сверху», и отголоски идей Тейяра де Шардена, который, пытаясь примирить религию с поступательным движением человечества, поглощенный мыслью о человеке и его будущем, в то же время с пренебрежением отбрасывал мусор «поверхностных перипетий современной истории». Идеи эти получили широкое распространение в прогрессивных католических кругах Испании.

Но прежде всего, и более всего, книга несет на себе следы влияния философии Унамуно, во многих его ипостасях, трагически противоречивого гуманиста Унамуно. И в первую очередь это его концепция «интраистории», внутреннего, подлинного бытия народа, живущего в соответствии с присущими ему вечными, органическими законами и правопорядком, которые в своей совокупности определяют его национальное лицо и противопоставлены истории официальной, государственной и политической.

«Народ живет настоящей жизнью, естественной. Его ненависть, его вера еще пахнут потом и кровью, его отсталость, его убеждения произрастают из самой природы, из человеческой сути. Наверху же люди лишены корней… Их проблемы – это бури в луже собственных интересов и страстей. Они знают, что такое честолюбие, привилегии, похоть, роскошь, но не знают, что такое голод, любовь или естественный инстинкт», – говорит в романе священник из Отерона.

Глубинное течение «реки людей» неподвластно внешним влияниям. Можно увлечь народ за собой, подтолкнуть его на какое-то единовременное действие, как это делает в романе Негр, для которого политика была страстью и искусством, безотносительно к ее целям и содержанию, возможностью, овладев толпой, «почувствовать себя богом». Такое действие может привести к тому, что мятеж, вечно живущий в народе, будет на какое-то мгновение выпущен, как джин из бутылки, но это само по себе не может изменить русло «реки людей», дать направление ее течению. Поток истории образует сцепление бесконечно малых капель. Каждый день, откладываясь на дне, меняет ого рельеф. Убийство злого пса касика и мироеда Руиса, символизировавшего его власть над людьми, не избавило их от Руиса и руисов. Но оно будет жить в воспоминании, «ибо образ этот нельзя было ни уничтожить, ни стереть… Он не поддается ничему, но в нем таится надежда на другое будущее для жителей Сотондо».

Нужно ли людей побуждать к чему-то, «пробуждать от спячки, в которой они пребывают?» «Слишком уж мало дел, которые того заслуживают… их надо побуждать к тому, к чему они сами бессознательно стремятся». Это слова священника из Отерона.

Логика истории и логика жизни опровергли многие концепции Унамуно. Крупнейший философ, писатель и общественный деятель, мятежный и противоречивый, выступив сначала против диктатуры Примо до Риверы, он затем решает занять нейтральную позицию, позже переходит к защите Испанской республики, с тем чтобы в минуту ослепления отречься от нее и, приняв сторону Франко, стать по сути дела одной из первых жертв франкизма.

Река истории, истинная «река людей» смела концепцию «интраистории». Историческая действительность отметает и «почвеннические» позиции, столь характерные для романа Сампедро.

Идеализация «корней», «почвенничество», как это случалось с неизбежной закономерностью в других местах и в другое время, и на испанской почве может превратить «реку людей» лишь в тихую заводь. Но в романе «почвеннические» мотивы – составная часть более сложной амальгамы. Они сочетаются с идеей прогресса, поступательного движения вперед. В книге его символизирует плотина в ущелье Энтрепеньяс, поднимающая «до самого горизонта, расширяющая реку людей».

Оптимистично звучат слова Шеннона в конце романа, как апофеоз, утверждающий веру в человека и его будущее: «Рока людей бесчисленными волнами движет историю вперед, невзирая на время, устремляясь к невидимому океану – конечной своей цели…»

По массивному нагорью Кастильской месеты, рассекая Испанию почти что надвое, несется Тахо – прообраз и символ «реки людей». Все дальше и дальше мчит она свои воды к Эстремадуре, к границам Испании, с тем чтобы, превратившись в португальскую реку Тежу, устремиться к океану.

Океан «реки людей» теряется в бесконечности. Но у людей есть сегодня, рожденное из вчера, и завтра, корни которого уходят в это сегодня.

Франко погребен в Долине Павших. Подобно памятникам, которые в средневековье воздвигались на перекрестках Европы в память о чумных эпидемиях, мемориал в Долине Павших будет пробуждать в памяти грядущих поколений воспоминание об эпохе франкизма, отбросившей страну далеко назад. Но Испания уже смотрит в свое завтра. Каким будет этот завтрашний день испанской «реки людей», зависит от самих людей, и лучше всего об этом сказал великий испанский поэт Антонио Мачадо в послании Асорину:

 
О, послушай меня, Асорин: есть Испания та, что желает
Встать, воскреснуть. Испания эта подняться спешит.
Нет, не ей леденеть с той Испанией, что умирает.
Нет, не ей задыхаться с Испанией той, что зевает да спит.
 
 
Чтоб спасти это новое богоявленье,
Наступила пора искупить вековые грехи,
Взять огонь и топор и войти в новый день, как в сраженье.
Чу! Заря уже близка, возвещают ее петухи [1]1
  Перевод Ф. Кельина.


[Закрыть].
 

Елена Айала

В каждом человеке нам обетовано возвращение Спасителя.

Франц Верфелъ

Все люди на какой-то миг боги.

Н. Казанзакис

Расщелина в скале

Все было предрешено, хотя никто не мог знать, почему жизнь распорядилась именно так, а не иначе. Иногда она забавляется тем, что трубит в свой горн по пустякам, а иногда ее течение обходит стороной некоторые события и людей, предоставляя случиться тому, чему суждено случиться. Только спустя долгое время сознаешь, какую роль сыграли те или иные жесты, поступки. Например, та встреча или те шаги, которые должен был сделать Шеннон. Почему так произошло, почему он так поступил? Бессмысленно ломать голову над этим: то была прихоть реки и вместе с тем зов сердца. Да, пожалуй, лишь оно одно всегда ответит на этот вопрос.

Все было предрешено. Они уже ждали в холодных горах – сами того не ведая – появления Шеннона. Ждали именно в этот час: мужчина, послуживший как бы приманкой; женщина, закутанная в черное; и вьючное животное, доставившее их сюда, навстречу его судьбе. А за горизонтом притаилась луна, дожидаясь, когда угаснет день, чтобы раскинуть свои мосты над ночной бездной.

Шеннон держал путь в Саорехас, намереваясь утром перебраться на другой берег Тахо и направиться в Молину.

После тесного Приего и маленьких селений Гуадиелы Вильянуэва-де-Аларкон ее большие дома с балконами, весь этот равнинный край вызывали у него странное чувство, будто он сбился с пути. Но по мере того как он продвигался по бесконечно прямой дороге, натиск горного массива ощущался сильнее, чем среди глубоких расщелин и сведенных судорогой утесов. Плоскогорье безо всяких усилий поднималось каменной глыбой, напоминая до предела натянутую кожу барабана. Даже хвойные деревья и кусты можжевельника редели здесь, давая простор земле, жаждущей высоты. В вышине, гонимые неведомой силой, сталкивались громады пепельных туч. И между этим плоскогорьем и хмурым, зимним небом, словно между пластинами космического конденсатора, неутомимо двигался вперед путник.

Он все еще шагал краем поля, несомненно служившего в войну посадочной площадкой, когда вдалеке заметил маленькую неподвижную группку, вырисовывающуюся на горизонте. Однако она не завладела его вниманием. С тех пор как месяц назад, покинув Италию, он пустился в отчаянное путешествие, желая скрыться от того, что его окружало, он оставался ко всему равнодушным. После окончания войны, когда начались попойки по случаю перемирия, он вдруг увидел в истинном свете то, причастным к чему его сделали: искалеченных детей, лишенных крова женщин, убийц в мундирах, гордых своими бомбами.

С тех пор он шел, ничего не замечая вокруг, словно кукла, движущаяся вниз по наклонной плоскости. Но мужчина с окровавленной повязкой на ноге, лежавший в почти безжизненной позе, заросший щетиной, с перекошенным от боли лицом, заставил его остановиться. А может быть, он остановился потому, что у него возникло странное ощущение, будто эта неподвижная группа вдруг ожила. Он подошел и спросил, что случилось, еще но думая о том, что как-то сможет облегчить человеческое страдание.

Ему не ответили. Ни лежавший мужчина, ни сидевшая подле него женщина, закутанная в темный плед. Шеннон повторил вопрос.

– Бревно, – простонал мужчина. – Бревном ударило!

Шеннон отбросил в сторону свой дорожный посох, скинул на землю вещевой мешок и опустился перед мужчиной на колени. Женщина нагнулась еще ниже. «Но хочет, чтобы я ее видел», – решил Шеннон, закатывая на ноге мужчины штанину в узенькую полоску, так не вязавшуюся со студеной порой, и оголяя рапу. Бревно ударило не сверху, а сбоку, сделал вывод Шеннон, осматривая раздробленную щиколотку. Раненый отвел взгляд от распухшей, бесформенной, посипевшей ноги.

– Мне приходилось видеть и не такое, – сказал Шеннон, желая его подбодрить, а сам подумал, что сумеет лишь слегка прочистить рану и получше перевязать. «Тебе еще повезло», – чуть не прибавил он, словно перед ним был раненый, которому отнимали ногу, надеясь спасти жизнь.

Когда Шеннон кончил обрабатывать рапу, солнце уже село. Ветер стих, и глубокая тишина, воцарившаяся вокруг, еще больше подчеркивала драматизм положения. Слышались лишь чавканье осла да хруст срываемой им травы. Раненый тяжело дышал; женщина по-прежнему сидела неподвижно. Казалось, с ними ничего не произошло. Когда Шеннон посоветовал скорее доставить раненого в больницу или хотя бы к врачу, ни один из них даже но шелохнулся.

– Ему нельзя оставаться здесь, понимаете? – не выдержал Шеннон.

– Он говорит, что устал, – откликнулась наконец женщина; ее голос прозвучал глухо, словно откуда-то из глубины. – Это случилось на реке возле ущелья Вальденарос. Мы хотели добраться до Саорехаса со сплавщиками, но пришлось свернуть в горы.

– До Саорехаса отсюда рукой подать, – сказал Шеннон. – Я провожу вас.

– Нет, ни за что! – буркнул раненый. – Если я сяду верхом, нога будет свисать и нальется кровью. Мне станет хуже.

– А если вы проведете ночь здесь, то останетесь без ноги, – возразил ему Шеннон.

– Я застрахован, – резко ответил мужчина, – мне заплатят.

– Если начнется гангрена, страховку вам принесут на кладбище, – обозлился Шеннон. И обращаясь к женщине, попросил: – Помогите посадить вашего мужа на осла.

– Он мне не муж. Просто один из сплавщиков.

– Она шла в Саорехас, и ее попросили проводить меня, – пояснил мужчина.

Шеннон подвел осла. Мужчина не соглашался сесть. В эту минуту показалась повозка, постепенно выраставшая из сумерек.

Подождали, пока она подъедет, и договорились с возчиком. Да, он едет в Вильянуэву и может подвезти раненого. Шеннон же проводит женщину в Саорехас. При виде повозки раненый воспрянул духом. Его уложили на мешки, и повозка тронулась.

Но и оставшись наедине с женщиной, Шеннон не испытал никакого предчувствия. Она держалась отчужденно, почти враждебно. И ему хотелось лишь одного: как можно скорее проводить ее до селения и забыть об этой встрече.

Пока он прилаживал на себе вещевой мешок, женщина уселась на осла, свесив ноги на одну сторону. Затем в нерешительности обернулась к Шеннону.

– Большое спасибо, – выдавила она. – Прощайте, сеньор.

– Как прощайте? Я ведь тоже иду в Саорехас.

Она равнодушно подняла плечи и ударила каблуками осла. Шеннон последовал за ней, считая своим долгом проводить ее, хоть и был задет пренебрежительным отношением.

Даже воздух пришел в движение, впиваясь своими ледяными иглами в щеки. Дорога свернула в сторону, и вдали показались желтоватые огоньки. Вправо уходила тропинка, ведущая к пятнам темнеющих сосняков.

Женщина, как бы в раздумье, задержалась. Шеннон тоже остановился. В наступившей тишине вдруг послышалось журчание невидимой воды. Неожиданно женщина свернула с дороги на тропу. Шеннон догнал ее и преградил путь.

– Куда вы? Саорехас там!

– Я возвращаюсь к сплавщикам. Мне надо туда.

– Сейчас? Одна?

Трудно было остаться спокойным при столь внезапном решении.

– Да. Я еду туда.

– А разве вы ехали не домой? Сплавщик сказал…

– Оставьте меня в покое! Нет у меня никакого дома, и мне нечего делать в Саорехасе.

И понукая осла, потрусила вперед, отстранив Шеннона.

От злости и неожиданности он оторопел.

– Сумасшедшая! – вырвалось у него.

И вдруг до него донесся крик, исходивший от черной удалявшейся фигуры. Он заглушал собой журчание воды, был звонче цокота копыт, пронзительнее ветра.

– Да, я сумасшедшая!

– …сумасшедшая! – приглушенным эхом отдалось в горах.

Быть может, это был тот самый голос, который до сих пор молчал? Сейчас в нем слышался такой отчаянный всплеск воли, что самое невероятное становилось возможным. Шеннон бросился за пей вдогонку, тщетно пытаясь удержать своим криком. Что это было: упрямство, натолкнувшееся на упрямство, жажда спасти ее или любопытство? Не все ли равно! Его шаги, устремленные к горе, были частью той драмы, которая разыгрывалась в ночи.

Когда к нему вернулась способность рассуждать, было уже поздно. Как отступить, как пойти на попятный, если она его слышала? Да и не все ли равно, какую дорогу избрать: ту или эту? Он продолжал шагать вперед, вновь ощущая под ногами твердую почву, ощупывая взглядом темноту, впитывая в себя смолистый запах сосен и запах тимьяна, чувствуя, как высоко вздымается его грудь, как пульсирует кровь в такт ходьбе. Он удивился, заметив, что переживает сразу столько ощущений, что походка его стала упругой и что-то бьется и трепещет в каждой частице его тела… Удивился живости своего восприятия окружающего мира после долгого бегства от самого себя. И уже не сомневался больше в том, что эта фигура в черном, словно магнитом, притягивает его к себе, что она послана ему самим провидением. Женщина ни разу не обернулась к нему, не сказала ему ни единого слова. Но какое это имело значение? Разве мифические посланцы богов не были всегда окутаны тайной!

И так же, как в мифах, путь становился все более тернистым. Тропа исчезла, теперь они шли по каменистому руслу высохшего потока. Сосны стали приземистыми и смешивались с кустами можжевельника. Гигантская луна, выглянувшая из-за гор, очерчивала своим серебристым светом застывшие тени скал и движущиеся тени путников. Шеннон, впервые спокойный после душевного кризиса во Флоренции, уверенно шагал навстречу тому, что могло стать его судьбой.

Наконец ущелье вырвалось на простор, в долину, покрытую нежной травой, и осел, громко прокричав, потянулся своими толстыми губами к звездам. Посреди долины раскинулось широкое зеркало, залитое светом. Животное склонилось к воде попить, и жидкое серебро заколыхалось, словно шелк на вотру. Недвижная и четко очерченная фигура женщины казалась еще более целомудренной и призрачной. Осел направился дальше, а Шеннон подошел к самому краю берега. Потрясенный до глубины души, он долго любовался этим водяным чудом среди скал, этой нежностью, упрятанной в каменное сердце. Когда он поднял глаза, женщина уже скрылась из виду.

Но путь вперед был закрыт! По ту сторону озера виднелась узкая полоска земли и отвесная скала, казавшаяся металлической от лунного блеска. Шеннон побежал вдоль берега. Постепенно скала расступилась перед ним, будто Чермное море из камня. Его это поразило, но он тут же понял, что издали принял за гладкую поверхность ровное лунное сияние; вытесняя тени, оно создавало впечатление иллюзорной стены, которая по мере его приближения раскалывалась, будто от удара шпагой или от магического заклинания.

Узкая расщелина открывала путь в совсем иной мир: без скал, без света, без насилия. Только луна да туман, невыразимая гармония и покой. В безмятежной ночной тишине перед взором Шеннона, затопляя подножие горы, простиралось белоснежное море лунного сияния; необозримое туманное поле, осевшее в чашу гор невесомой гущей паров. Вдали, наподобие архипелага, всплывало несколько вершин, смыкавшихся с едва заметными очертаниями соседних хребтов. Глубина ущелья, уходящая вниз, и бездонность неба у него над головой, казалось, оправдывали его путь к горе вслед за посланником богов.

Он ждал его там в образе женщины. Зачарованный Шеннон приблизился к нему, попав в тот мир, полный неги и света, в котором перед ним наконец предстало девичье лицо, озаренное лупой. Как оно могло столько времени оставаться в тени?

– Мы уже пришли? – вырвался у него нелепый вопрос.

– Там, внизу, река, – ответила она шепотом. – Не знаю только…

Она произнесла это неуверенно, будто искала у него поддержки. Будто вся ее враждебность и недоверие остались по ту сторону расщелины.

– Спустимся вниз и найдем ее, – успокоил Шеннон девушку, – Все, кто спускается вниз, находят реку.

Он взял осла под уздцы и окунулся в туман, который тут же поглотил их, окутав белой влагой. Она колыхалась и рассеивалась, то открывая, то пряча призраки сосен, словно водоросли в глубине озера. Изредка сквозь густой туман пробивалась луна.

Они шли в тишине, словно заблудшие дети. Единственным проводником им служил бесконечный спуск, петляющий из-за крутизны и одиноких скал. Но вот спуск стал более пологим, вдали показался красноватый свет. Шеннон вздрогнул, будто от внезапного удара, будто чему-то пришел конец.

– Это ваши, наверное, – сказал он. – Мне, пожалуй, лучше расстаться с вами здесь.

– Погодите немного! – почти умоляюще попросила она.

– Кто идет? – окликнули их у костра.

– Американец? – живо отозвалась девушка. – Это я, Паула.

Закричал осел, и снова Шеннон последовал за ней, шепотом повторяя только что услышанное имя: «Паула, Паула».