Текст книги "Река, что нас несет"

Автор книги: Хосе Сампедро

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Имя Бенигно сновало от сестры к сестре, словно ткацкий челнок. Люди так завистливы, так злоречивы! Вот они и судачат о Бенигно и о девушках. Конечно, как и всякий мужчина, он не безгрешен, но, по правде говоря, девушки на него не в обиде. Еще бы! Им же лучше, пускай спасибо говорят, что он вытащил их из нищеты. Бенигно так щедр! Разумеется, если девушка покладиста: ведь даром ничего не делается.

И хотя разговор шел о брате, сестрам все же удалось выведать кое-что у Паулы помимо ее воли. Ради этого они не поскупились на ласку и участие. Наверное, трудно идти со сплавщиками! Неужели не нашлось никого из родных, чтобы проводить ее хорошей дорогой? Ай, ай, ай! Бедняжечка, совсем одна, беззащитная! Ничего нету, даже дома? Какой ужас!.. Верно, Хесуса? (Верно, Кандида, верно). А что, если ей остаться у них? Только сегодня утром Бенигно говорил, что они уже слишком стары, чтобы ухаживать за больной! Лучшей работы ей нигде не найти. Они люди богобоязненные, о слугах заботятся; для них они как родные, хотя, разумеется, каждый должен знать свое место… Нет, нет, сразу пусть не отказывается! Надо сперва подумать. Ну, конечно, время еще есть! Может быть, она хотя бы сегодня переночует у них, чем спать в горах, точно лисица, – мир не без добрых людей.

– При чем тут лисица, сестра? Что за глупое сравнение! – ужаснулась Хесуса.

– Ну какой-нибудь зверек, птичка… божье творение… Скажем, голубка.

– Вот, вот. Голубка. Паула ведь у нас девушка.

Их беседу прервал испуганный, слабый голос. Он внезапно вырвался из темной спальни, из-за арки, полузакрытой занавесью. Паула и не подозревала, что там кто-то есть, пока оттуда не послышался звук, больше походивший на голос мрака, чем на голос живого существа.

– Кто там?.. Кто пришел?

– Это наша повестка, – шепотом объяснила Кандида Пауле и тут же громко проговорила: – Не беспокойся, Фелиса, отдыхай.

– Кто там?

– Подруга, – коротко бросила Хесуса.

– Значит, он тоже придет? – В голосе звучала слабая надежда, если вообще мрак может надеяться.

– Нет. Он обедает в аюнтамиенто, ты же знаешь.

Голос во мраке исчез, и тьма стала еще гуще, но через секунду он прозвучал вновь, громче и даже требовательнее.

– Я хочу ее видеть.

– Зачем тебе? Ты ее не знаешь.

– Конечно, сеньора. С большим удовольствием, – сказала Паула и шагнула к арке.

В углу комнаты, невидимой из столовой, стояла высокая кровать с медными спинками и шарами, причитающаяся по рангу хозяйке дома. На ночном столике горела свеча перед статуей святой девы. В подушках утопало истощенное лицо, обрамленное нечесанными, спутанными волосами. Из-под одеяла вынырнула худая рука, и больная приподнялась.

– Ты очень красивая! – произнес голос. – Подойди, я плохо тебя вижу.

Паула подошла ближе. Больная взяла ее за руку, слегка погладила и вдруг отчаянно вцепилась в псе, словно когтями. Потом заговорила, будто размышляя вслух, постепенно ослабляя почти смертельную хватку.

– Да, да… Совсем как я когда-то.

И вдруг, внимательно посмотрев на Паулу, предупредила:

– Они предложат тебе остаться у них… А может, уже предложили?

Из столовой прошипела Хесуса:

– И что это тебе в голову взбрело!

– Предложат, вот увидишь, предложат… – повторила больная. – Что ты им на это ответишь?

– Оставь ее в покое, Фелиса! – вмешалась Кандида, подходя к постели. – Идем, дорогая, пойдем в столовую.

– Да, мне они говорили то же самое, – тихо произнесла больная. – А я…

Кандида взяла Паулу под руку, чтобы увести. Мягко, но непреклонно.

– Выздоравливайте скорее, сеньора, – жалостливо сказала Паула.

– Это трудно, – ответила больная, уже не глядя на нее. – Как бы я хотела умереть! Как бы хотела!

– Видишь ли, у нее с головой не все в порядке, – объяснила Хесуса.

– Сколько пережил мой бедный брат! – вздохнула Кандида. – В рай, только в рай должен попасть наш Бенигно за свое долготерпение!

– Она тяжело больна? – спросила Паула, чтобы что-то сказать.

– Ерунда, нервы.

– Да, все от нервов. Лежит себе полеживает, ничего не делает, а хозяйство у нас большое.

– Даже детей родить не смогла… Такому человеку, как наш Бенигно!

В эту минуту прозвучал рожок альгвасила, и все трое вышли на балкон. Начинался бой быков. Куадрилья прошла под теплым майским солнцем. Из таверны выскочил бык и, добежав до середины площади, остановился как вкопанный, поводя рогами из стороны в сторону и вспахивая копытами землю. Народ глазел на него, еще больше зверея от непривычной сытости и вина.

Косичка сделал щегольский выпад, дразня быка. Бык боднул его, но плащ вовремя взмыл вверх. Тогда бык как-то странно попытался зайти сбоку, однако матадор ничуть не удивился и отскочил в сторону.

Так повторялось два или три раза у нескольких матадоров. Нашлись и храбрецы из села, которым захотелось поработать мулетой, даже кое-кто из зрителей отважился сделать несколько выпадов, когда бык проходил мимо. Наконец звук рожка возвестил о новом этапе. Но бык, находившийся в эту минуту у дверей таверны, вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.

От изумления все смолкли. Затем прошел недовольный ропот, но не успел альгвасил вмешаться, как бык одним прыжком выскочил на арену. Однако он уже был не тот. Из смешного он стал страшным. К его рогам были крепко привязаны длинные стальные лезвия навах из Альбасете, и острия торчали почти на целую ладонь.

Альгвасил выступил вперед, чтобы пресечь безобразие, но бык ринулся на него и поверг в бегство. Из-под пледа раздался злобный, вызывающий голос:

– Эй вы! Перед вами – сплавщик. А ну-ка, одолейте!

Зрители растерялись. Женщины и дети пересаживались в более безопасные места. Кое-кто из мужчин прошел в первые ряды, держа палку или скамейку, неизвестно откуда взявшиеся. Алькальд встал, чтобы восстановить порядок – этого требовали два-три старика, – но Руис отнесся к делу веселее.

– Оставь их, Амбросио! Пусть прикончат одного! – крикнул он алькальду.

Косичка решил, что именно ему пристало одержать победу над новым быком, который пока что пугал зрителей, уклоняясь от палок и скамеек. Увидев матадора, бык ринулся на него с такой яростью, что прорезал рогом плащ, и тот распался надвое.

– Сволочь! – выругался матадор. – Знать бы, кто этот сукин сын!

Бык, довольный собой, радостно приплясывал. Хвост, как змея, извивался на покрытой пледом спине. Когда Косичка, распаленный тщеславием, снова стал дразнить быка, тот внезапно повернулся и, не давая ему покрасоваться, погнал его во всю прыть. Матадор убежал, бык остался одни на поле сражения, трясясь от хохота. Плед, облегавший его, как кожа, содрогался от смеха, точно живот весельчака.

Сухопарый в бешенстве устремился на середину площади. Но Косичка предостерег его:

– Пусть его сначала подготовят. Эй, колите этого стервеца до костей! Пусть просит пощады, скотина!

Тем временем бык с грозным видом кидался на зрителей. Пикадоры, стоявшие на чьих-то плечах, как на крупах коней, взяли пики наперевес, но «кони» не двигались с места. Только один из них, на котором возвышался здоровенный детина, спросил своего всадника:

– Крепко держишься?

– Пе беспокойся.

– Тогда вперед!

И оба кинулись на быка, который совсем осатанел, увидев, как солнце заблестело на стали. Пикадору удалось вонзить шип в потник. Какой-то миг все трое, напрягая силы и поддерживая друг друга, словно стены арки, толкались, оспаривая место. «Конь» и всадник вместе были тяжелее быка, зрители торжествовали победу, и Косичка приободрился. Но тут бык внезапно отскочил в сторону, и всадник вместе с конем рухнул на землю. Бык приблизился к ним, зрители замерли от ужаса, но пикадор успел выставить ему наперерез острие багра. Тогда бык подошел к «коню», лежавшему на земле, однако только поставил на него ногу и перепрыгнул через него. Косичка, подступивший было к быку, пока пикадоры нападали, быстро ретировался поближе к представителям власти.

– Проклятые трусы! – выругался Руис, вставая. – Сейчас увидите, как этот тип сдрейфит!

Он свистнул, и огромный сторожевой пес в ошейнике, утыканном острыми шипами, предстал перед хозяином села, виляя хвостом. Указывая пальцем на быка, Руис крикнул:

– Ату его, Террон! Ату!

Пес ощерился и в несколько прыжков настиг быка. Людям вдруг стало жалко переодетого человека, многие содрогнулись, съежились. Но Руис недолго улыбался глумливой улыбкой. Раздался короткий смех, потом предсмертный вой, и огромный пес повис на двух навахах. Он болтался на лезвиях, пока, распоротый собственной тяжестью, не упал на землю, все еще корчась и скуля. Из брюха вывалились внутренности, из горла хлынула кровь. Вскоре он затих, и пыль тут же погасила заалевшую на солнце кровь. Бесформенная куча внутренностей, крови и земли лежала мертвая и безмолвная.

Руне разразился угрозами. Сухопарый взъярился, он не мог вытерпеть, что бык берет верх, и пошел на него, намотав плащ на руку и потрясая багром, словно пикой.

– Мой плащ! Мой шелковый плащ! – закричала вдова.

Но никто по засмеялся. Все громче и громче звенели приказы Руиса:

– Все на него! Палками его, палками! Я сам выпущу потроха этой сволочи!

Руис захлебывался бранью, Сухопарый угрожающе наступал, откуда-то появились вилы и серпы. Никто бы не поверил, что голос одного человека, резкий и властный, предотвратит неизбежное убийство.

– Стойте! Ни с места!

То был голос Американца. Резко усадив Руиса, чтобы охладить его злобу, он выскочил на площадь. Народ замер вокруг арены, залитой солнцем, потом все негромко перевели дух. Посреди площади были только бык, разъяренный до предела и не скрывающий ярости, да труп собаки, уже покрытый мухами. Американец подскочил к Сухопарому, оттащил его назад, вырвал багор и бросил на землю.

– Подожди! – крикнул он.

– Да этот дьявол совсем спятил! – не унимался Сухопарый.

– Сказано тебе, подожди!

Американец продвигался вперед, с каждым шагом набирая силу. Если бы он шел быстрее или медленнее, то видно было бы, что это идет человек; но так – это шла сама ярость, хотя движения его были как будто и небрежными, даже пренебрежительными. А может, это и пугало больше всего. Он подошел почти вплотную к быку. Их разделяла, словно кровавая граница, растерзанная собака.

– Скидывай плед, Дамасо!

То был приказ, хотя вряд ли кто-нибудь из зрителей мог его слышать.

– Уж не принес ли ты с собой взрывчатки?.. Хе!

– Скидывай сейчас же, а то я сам сниму.

Бык прорычал в ответ:

– Но угрожай, я не из трусливых.

– Это не угроза. Скидывай плед.

Воцарилась почти мертвая тишина. Медленно-медленно, едва-едва шкура отделялась от тела, будто кожа линяющей змеи. Упали на землю навахи, и появилось озверелое и торжествующее лицо Дамасо. Увидев, что это всего-навсего человек, зрители пришли в бешенство. Руис снова стал призывать их к убийству:

– Хватайте его, хватайте… Он моего пса убил!

И тут неожиданно перед Руисом вырос Негр и зычно заорал:

– Замолчи, касик!

Негр знал, что его голос сильнее всякого оружия. С его помощью он одерживал победы на десятках митингов. И на сей раз этот голос рассек воздух, проник в самую душу людей, завладел их вниманием. А Негр уже стоял на стуле.

– Платить жизнью за собаку? Человек – не пес!

Негр еще раз повторил эту фразу и помолчал. Он знал свой народ. Знал, как медленно доходят до сознания слова, непохожие на те, которые вдалбливают в его голову веками.

– Неужели вы согласитесь отправиться на каторгу ради собаки вашего мучителя? Ведь он вас грабит, отбирает вашу землю, если вы не можете заплатить долгов! Неужели вы убьете бедняка ради собаки богатея? Пусть платит богач! И не только за собаку! Пусть он платит за ваш пот, за вашу землю, за ваших дочерей!

Он уже владел не только их вниманием – они были всецело подвластны ему. Обернувшись к стоявшему неподалеку сгорбленному старику, он спросил:

– Вот ты, сколько ты задолжал этому кровопийце?

Старик Молчал. Вместо него ответил стоявший рядом парень:

– Все, что имел, – и голос его прозвучал, как удар колокола, как удар молота.

– И твоя дочь станет его наложницей, – твердо сказал Негр.

– Уже стала, – подтвердил парень еще звонче, а старик низко опустил голову.

Среди людей пронесся ропот, словно дуновение ветра заколыхало пшеницу. Негр продолжал безжалостно:

– И ты, и ты, и ты… И все вы, и все село! Все!

Оп неумолимо обвинял. И люди слушали, затаив дыхание. Властный голос завораживал их. Говорил он истинную правду, и они это поняли.

– Хватит, Негр, – приказал ему Американец.

Только один он и мог вмешаться. Он слишком хорошо знал, во что это может вылиться. Не раз он встречал людей, обладавших этим даром: они вселяли ярость в толпу индейцев, и те брались за нож и Творили безумие.

– Нет! Настал мой час! – тихо сказал Негр и продолжал свою обличительную речь.

Американец понял, что никакие доводы не остановят его. И разом, внезапно столкнул его со стула. От сильного удара Негр лишился сознания. Американец же, заметив рядом Балагура и Двужильного, распорядился, указывая на упавшего:

– В лагерь его! Живо!

Сплавщики унесли Негра, огибая церковь, чтобы не пересекать площади. Все это произошло так быстро, что никто ничего не заметил. Просто люди вдруг увидели, что чары развеялись и никого нет; так бывает, когда бык ринется на матадора, но алый плащ исчезнет. Не раз чары эти на какое-то мгновение делали их могущественнее, чем сам касик. Их, вечно униженных, обратили в силу, суровую, как вершины гор и безбрежную, как море, мечущую гром и молнии и справедливую как бог. Они уже готовы были совершить священную расправу, возмездие за сотни веков. И вдруг – зияющая пустота, словно ничего и не было.

Куда все исчезло? Неужели ничего не будет: ни искры, ни пожара, ни выстрела, ни удара, ни крика – ничего, что могло бы вселить в них эту чудесную силу, никогда по приносившую им такой радости?

Капитан положил этому конец. Он встал на стул, и вместо грома и молний они увидели спокойного человека в черном, живое олицетворение всего, что незыблемо в мире, и услыхали спокойный голос:

– Праздник окончен. Спасибо вам всем.

Эти слова сказал не Руис, бледный, охваченный животным страхом, сильный лишь богатством; и не сельский алькальд – канцелярская марионетка, придающая этой силе законность. Их произнес капитан сплавного леса, а его приказ незыблем, ибо он властвует над людьми еще с той поры, когда горы поросли соснами, а Тахо понесла свои воды. Эта власть прочно вбита в сознание многих поколений. И золотая цепь на толстом брюхе, которая в другое время напомнила бы об угнетении – теперь лишь завораживала их, призывая к порядку, установленному веками.

Праздник окончен, все по домам! Разобщенные стопами домов, они ощутили себя одинокими и бессильными. Здесь, в своих конурах, они жевали, точно жвачку, грубую деревенскую пищу, сдабривая ее пересудами о соседях, разговорами о долгах, склоками. Здесь они рождались, работали, выбиваясь из сил, плодились и умирали. В воздухе еще витали слова… «Если бы тот человек не замолчал…» и смутная догадка, что они были способны учинить жестокую расправу, которой погубили бы и самих себя, и своих детей. Но это рассеялось, и день вошел в обычную колею. Со временем, вероятно, все забудется. Разве что еще будут не один год вспоминать: «Как он тогда говорил! Не помню уже, что именно, но говорил!..» Они проходили мимо собаки с распоротым брюхом. Шипы ошейника не могли вонзиться в рассохшую землю, они приподнимали шею, и голова, столь грозная при Жизни, свисала, словно подрубленная. Глаза были мутные, язык окровавленный, шерсть грязная, внутренности зеленовато-желтые и бурые, мертвые, покрытые мошкарой… Люди проходили мимо, им становилось чуть-чуть не по себе – другого чувства не вмещало их рабское сердце. Завтра они назовут сплавщиков подонками, злодеями; завтра будут благоразумно внимать речам начальства. Но сегодня эти злодеи одержали пусть маленькую, но победу над Руисами, ибо свирепый пес был орудием насилия, зубы его были смертельны для их ягнят, а сила наводила ужас на их ребятишек. И впрямь, хозяина как будто самого повергли наземь! Однако бледность сходила с его лица, по мере того как он измышлял новые способы мщения, мечтая посильнее закабалить крестьян. Он их проучит, свиней паршивых! На будущий год не видать им этого проклятого праздника! Но будет им боя быков, который по обычаю проводят в Сотондо!

Из-за угла показались два жандарма с карабинами. Согласно приказу, они явились в Сотондо к вечеру, когда люди уже выпивают так много вина, что праздник начинает портиться. Увидев блюстителей порядка, Бенигно почувствовал себя под охраной закона и потуже подтянул пояс огромными ручищами, выставив напоказ золотые кольца. Он подошел к капитану и Американцу.

– Сейчас мы отправим их в тюрьму. Я им еще покажу!.. Сто человек свидетелей видели собаку и митинг… Я им покажу…

– Вот что, милейший, – прервал его Американец, и улыбка его была страшнее окрика, – не советую вам доносить или искать свидетелей. Забудьте лучше о том, что здесь произошло.

Но Бенигно уже не слушал. Он вдруг заметил, что с балкона Хесуса делает ему отчаянные, тревожные знаки, призывая на помощь. И устремился к своим королевским покоям, в волнении спрашивая себя, уж не стряслось ли еще что-нибудь в этот роковой вечер, если его сестра, всегда такая сдержанная, совсем потеряла голову.

Меж тем в доме Руисов происходили события, не имеющие никакого отношения к тому, что случилось на площади. Едва навахи засверкали на солнце, сестры закрыли балкон и вернулись в комнату вместе с Паулой. Женщинам их сословия не пристало смотреть подобные зрелища, это впору только дикому, невежественному люду, который не читает газет или хотя бы воскресного листка, выпускаемого приходской церковью в Сифуэнтесе. С этой минуты сестер волновала лишь горькая судьба девушки, такой хорошей, такой скромной…

Паула и в самом деле была кроткой, как никогда. После грубого представления Балагура, родившего в это утро ягненка, Паула словно отсутствовала, ее ничто по трогало. Она совсем не походила на ту Паулу, которая умела постоять за себя, дать отпор Сухопарому и другим сплавщикам среди неприступных, заросших кустарником скал. Она едва отдавала себе отчет в том, где находится, о чем ее спрашивают, чего от нее хотят. Но чрезмерная настойчивость встревожила ее… О чем они? Нет, ночевать у них она не собирается.

– Почему, детка? Мы же здесь, рядом… В горах, среди мужчин, намного опаснее…

Ну что ж, раз она категорически против, не надо. Пусть хоть бы пополдничает с ними, выпьет рюмочку сладенького вина с бисквитами. А пока можно осмотреть дом, вдруг ей захочется остаться, когда она увидит, как в нем уютно, покойно, какое в нем царит изобилие. Миновав большую залу, где стояли позолоченные часы и святой Антоний с младенцем под стеклянными колпаками, они прошли еще одну залу, кухню и кладовую, которой могли бы позавидовать многие столичные дамы. Заглянули в житницы на чердаке, в конюшни и подсобные помещения в пристройках. Затем вышли в маленький патио, ограда которого вдавалась в гору. Здесь не было ни поленниц, ни скота, ни сельскохозяйственных инструментов, ни даже рукомойников, и все сверкало ослепительной чистотой, а сам дворик так прятался в горе, что создавалось ощущение тайны. Они пересекли его и уткнулись в стену, как-то вызывающе выкрашенную белым и синим. В ней были прочная новая дверь и окно с кружевными занавесками за изящной железной решеткой.

Они открыли дверь и легонько втолкнули в нее Паулу.

– Вот видишь? Здесь ты будешь жить как королева, если останешься. Поспи тут почку и подумай.

Паула сразу увидела все: и шкаф дорогого дерева с зеркалом, и двуспальную кровать с махровыми полотенцами по обеим сторонам, и яркие полосы света, падающие через окно на красное шелковое покрывало, и кружевной абажурчик – словом, всю пошлую красоту, весь тошнотворный уют, уготованный сокровищам этого ларца.

Неприступная, как скала, она обернулась к старухам:

– Вот что, сеньоры, давайте говорить начистоту. Я не собираюсь спать с этим типом, так что пойдемте отсюда.

Старухи всполошились. Бедная девушка! И как это взбрело ей в голову! Ну, конечно, при такой жизни… Они встали на пороге, закрывая своими телами проход с твердостью, достойной Руисов. Паула требовала, чтобы ее выпустили, но они и глазом не моргнули. Тогда она сунула руку за пазуху и вытащила наваху. Старухи хотели было выскользнуть и захлопнуть за собой дверь, но в ту же секунду чья-то тень, перемахнув через забор, заслонила собой окошко и появилась за спиной сестер, шарахнувшихся в разные стороны. То был не кто иной, как Встречный, торопившийся на помощь Пауле. Увидев его, она облегченно вздохнула и всецело доверилась ему, надеясь, что он-то найдет выход из этого положения.

– Тебя обидели, Паула?

Сестры воспользовались этим мигом, проворно выскочили вон и заперли за собой дверь. Почувствовав себя в полной безопасности, Хесуса окончательно обнаглела и крикнула в окно парочке, попавшей в западню:

– Теперь посмотрим, кто лжет и кто врывается в порядочный дом через забор! Теперь вы ответите перед жандармами, и ты, и твои дружок, несчастная!

И с надменным видом устремилась к балкону, чтобы позвать на помощь брата. Меж тем Кандида предложила пленникам воспользоваться спальней, пока не явятся представители власти и не уведут их в тюрьму.

Но Паула теперь ничего не боялась. Она провела рукой по лицу, словно хотела стереть с него плевки, и посмотрела на Антонио.

– Фу, какая гадость!.. – воскликнула она. – Откуда ты взялся так вовремя?

– Я сразу раскусил этого борова. Уж больно он увивался за тобой, так и лез. Поэтому я все время ходил вокруг дома, как только ты туда вошла, будто чуял… И вдруг через окно услышал разговор двух служанок: «Еще одна попалась им в лапы», – говорили они. «От этих старух не вырвешься, уже пошли осматривать дом!..» Во мне все так и вскипело. Я обогнул гору, перепрыгнул через забор и оказался тут в самое время.

– Впутался ты в историю из-за меня, – сокрушенно произнесла Паула.

– Должен же хоть один мужчина поставить этих сволочей на место… Ты только погляди!

И он жестом обвел комнату. Паула содрогнулась.

– Надо выбираться отсюда, – сказала она. – Я здесь задыхаюсь.

Антонио подошел к окну и обругал Кандиду. Та насмешливо ответила, чувствуя себя в безопасности, под падежной защитой железной решетки.

– Сейчас. Сейчас выпущу тебя, воришка. И тебя, и твою голубку. Вот только придут с сетями.

– Да разве твой брат мужчина? У него руки коротки меня взять.

– Куда тебе до пего! Еще увидишь, какой он мужчина.

Открылась дверь дома, выходящая в патио, и встревоженный Антонио отпрянул от окна.

– Что случилось? – обеспокоилась Паула.

– Жандармы… У меня нет документов, Паула, меня ищут…

Паула молчала, словно каменная; но вдруг ее осенило.

– Документы у меня есть! На, возьми!

Она пошарила под платьем в кармане нижней юбки и вытащила оттуда маленький сверток. Аптопио взял и с удивлением спросил:

– Чьи это, Паула?

– Потом скажу… Тихо!

В дверь постучали.

– Ключ у старух! – крикнула Паула из-за решетки.

Пока они открывали, Антонио внимательно рассматривал документы – мятое удостоверение личности на имя Мигеля Кофрентеса Агудо, поденщика, двадцати восьми лет, родом из Чеки, и профсоюзный билет сплавщика. Он поспешно спрятал документы, едва открылась дверь. Им приказали выйти. В патио стояли обо сестры, Бенигно и два жандарма.

– Оружие есть? – спросил жандарм.

– Нет, сеньор. А вам сказали, что у меня есть оружие?

Паула дала обыскать себя. Только обычная наваха, какой пользуются все в тех краях.

– Документы проверьте, документы, – требовал Руис. – Удостоверения личности.

Жандарм внимательно изучал документы Антонио, пока его товарищ смотрел документы Паулы.

– А ну-ка дайте мне, – приказал Бенигно, протягивая за бумагами руку в кольцах.

По жандарм помоложе, хоть и старше по званию, хорошо знал свои обязанности, и его не так-то легко было запугать. Он бросил на Руиса спокойный взгляд и, возвращая документы Антонио, сказал:

– Я уже посмотрел, дон Бенигно. Так что же случилось?

– Я вам говорила, – начала старшая из сестер. – Этот вот перепрыгнул через ограду в наш патио и стал угрожать нам. Он, видно, был в сговоре с этой шельмой и…

– Неправда, – прервала ее Паула.

Жандарм велел ей молчать.

– Пусть говорит, – с вызовом произнесла старуха. – Пусть говорит. Посмотрим, какую напраслину возведет она на честных людей, предложивших ей крышу над головой и кусок хлеба.

– Напраслину? Крышу над головой, кусок хлеба! Уж не эту ли крышу? – гордо воскликнула Паула, гневно указывая на двери спальни. – Зайдите, зайдите туда, посмотрите, на какой кровати спят служанки в этом доме!

Жандармы, на которых слова Паулы произвели впечатление, переглянулись. Бенигно, сестры и Паула заговорили одновременно. Жандармы пытались разобраться в обвинениях враждующих сторон и просили их говорить по очереди. Это длилось довольно долго. Антонио все же арестовывать не стали. Он, конечно, перепрыгнул через забор, но просто хотел помочь девушке, которая почему-то звала на помощь. Они только предупредили, – хотя Бенигно требовал арестовать его, – чтобы он не покидал сплава, на случай, если вдруг понадобится допросить его вторично. В дверь все же они заглянули и, разумеется, увидели там то же самое, что и Паула: двусмысленный блеск дешевой камки во всю ширь кровати. Но ведь закон не запрещает хорошо обставлять спальню на задворках дома.

Напрасно Бенигно старался связать вторжение в свой дом с убийством собаки и пламенной речью Негра, призывавшего к насилию. Напрасно говорил о порядках, о честных гражданах, о дурно истолкованной благотворительности и о безопасности страны. Жандарм только повторил, что подаст рапорт и, если понадобится кого-нибудь арестовать, от них никто не скроется. Паула и Антонио могут быть свободны. Как Бенигно ни пытался умаслить жандармов, вознаградив за доставленные хлопоты, у него ничего не вышло.

Из глубины своего роскошного балкона, не смея распахнуть застекленных створок и выглянуть наружу, Руис, хозяин Сотондо, увидел, как Американец пересек площадь и направился к таверне, где сидели его дружки-приятели. Бандит и шлюха, наверное, уже прошмыгнули под балконом и идут теперь к реке. Как и жандармы. «Нечего сказать, хороши защитнички у представителей власти, – подумал Руис. – Они у меня еще попляшут». Брови его все больше хмурились по мере того, как он вспоминал о сплавщиках и крестьянах и смотрел на опустевшую площадь, которая стала просто голой землей, какой она и была долгие века.

Впрочем, нет: теперь там лежал труп растерзанной собаки, когда-то огромной, а сейчас – ничтожной. Вокруг нее стояли несколько мужчин и с жаром обсуждали происшествие, смысл коего был вполне очевиден. Среди них был и тот парень, который отвечал Негру за всех жителей селения.

Из соседнего окна на площадь смотрела старшая сестра. Слова ее прозвучали очень кстати.

– Надо убрать собаку, Бенигно. Немедля.

– Да, да. Пусть Хуан уберет и закопает.

Кандида удалилась отдать распоряжение. Когда ее шаги смолкли, снова воцарилась тишина.

Кружок на площади не распадался. Как ни странно, к нему никто не присоединялся, но и никто не уходил, все оставались на местах. Застыв в неподвижности, мужчины смотрели на собаку, словно выполняли долг. Только время от времени кто-нибудь бросал взгляд на дом Руисов и снова склонял голову к растерзанной собаке – месиву кишок и шерсти, – сохранившей, будто в насмешку, свирепый ошейник со стальными шинами. Они смотрели на эту поверженную крепость, смотрели, потому что не могли не смотреть. Должно быть, именно эти восемь человек запомнят, как легко сломили устрашающую силу. Они смотрели, еще не понимая того, что они – свидетели. Смотрели, потому что боялись заговорить во всеуслышание и не посмеют говорить еще многие, многие месяцы. Они побоятся даже думать об этом наедине с собой, но образ поверженной собаки запечатлеется в их сознании навсегда. И пока память горстки людей хранит это поражение, власть Бенигно будет уязвима, как никогда. Казалось бы, что такое каких-то восемь напуганных мужчин, запечатлевших в памяти этот бесплотный образ… И все же это немало. Ибо образ этот нельзя было ни уничтожить, ни стереть, даже смерть была бы лишь напоминанием о нем. Он не подвластен ни бумагам, ни клевете, ни уликам, ни вещественным доказательствам. Он не поддается ничему, но в нем таится надежда на другое будущее для жителей Сотондо.

Бот почему они смотрели и снова сомкнули свой круг, когда Хуан унес останки, свидетельствующие об уязвимости Бенигно, по существу бессильного и храброго лишь за счет власти.

Вот почему Бенигно пришел в ярость, стоя в глубине балкона, и приказал Хуану сходить туда еще раз, чтобы уничтожить все следы крови и кишок.

– Они причинили нам большой вред, – сказала Хесуса. – Очень большой. Этим людям нельзя раскрывать глаза, хотя бы и один раз.

– Я им живо их закрою! – хорохорился Бенигно перед сестрой, с сомнением смотревшей на него.

– Кто знает, сумеешь ли… – тихо пробормотала она. – Вот я бы!

И тогда из спальни вырвался ликующий истерический вопль:

– Тебе встретился настоящий мужчина! Настоящий мужчина!.. Конец тебе, Бенигно.

– Заткнись, проклятая! Твое дело подыхать!

– Я-то подохну, а Бенигно пришел конец!

– Заткнись, говорю, а не то заткну тебе глотку подушкой!

Голос затих. Бенигно и сестры молча смотрели, как Хуан вернулся на площадь, разомкнул кружок мужчин, подмел и, собрав все в корзину, удалился в дом. Потом затер метлой то место, по которому волочил тело убитой собаки, и на площади по осталось никаких следов.

А мужчины по-прежнему смотрели. Бенигно выругался (сестры перекрестились), опрометью сбежал по лестнице, схватив что-то с комода и сунув в карман. Он выскочил на площадь и приблизился к мужчинам. Мужчины расступились перед ним, образуя полукруг, поникшие, испуганные, как никогда, героические свидетели. Бенигно прежде всего бросил взгляд на землю, чтобы убедиться, что там не осталось никаких следов; увидел, что все чисто, и сразу воспрянул духом.

– В чем дело?.. Что тут происходит? А ну-ка убирайтесь! Вон отсюда, проклятые! Живо! Не то я вас сейчас пинком под зад!

Только один из них решился посмотреть на него и сказать:

– Жаль собаку, Бенигно. Такая породистая, красивая!

– Вон отсюда, сволочи!

Мужчины попятились немного, а затем, повернувшись к нему спиной, разбрелись по улочкам. Однако Бенигно успел заметить, что, отходя, они смотрели на землю возле его правой ноги, и испугался. Ведь рядом с его правой ногой всегда ходила собака. Сейчас ее там не было, и это страшило его.

Мало того: один парень все еще стоял и смотрел. Бенигно сделал вид, что не замечает этого – ему не хотелось связываться с молокососом. Однако, когда он вернулся домой, Хесуса не преминула высказать ему то, что так ого пугало: