Текст книги "Чернее черного"
Автор книги: Хилари Мантел
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)
Она ставит сумку и вопросительно поворачивается к Гэвину.
– Разве я не сказал? Ее нет.
– А-а. У нее сессия?
– Сессия? – удивляется Гэвин. – Ты о чем?
– Мне казалось, она модель?
– Ах, фотосессия. Понятно. А я подумал, ты решила, что она студентка.
– Так она на съемках?
– Возможно, – рассудительно кивает Гэвин.
Она заметила, что он сложил свои автомобильные журналы на низенький столик очень аккуратной стопкой. Помимо этого, в комнате практически ничего не изменилось. Я думала, он сделал ремонт, за столько-то лет, сказала она себе. Я думала, она захочет переделать все по-своему. Я думала, она выбросит все мое барахло – все, что я выбирала, – и обновит интерьер. Слезы защипали глаза. Она почувствовала бы себя одинокой, ненужной, если бы вернулась и увидела, что все изменилось; но то, что все осталось по-прежнему, заставило ее ощутить нечто вроде… тщетности.
– Наверное, тебе надо в ванную, Гэв, – сказала она. – Тебе скоро на работу.
– Да нет. Сегодня могу поработать дома. Убедиться, что с тобой все в порядке. Можем попозже сходить пообедать, если захочешь. Или прогуляться по парку.
Она остолбенела.
– Что-что, Гэвин? Ты сказал, прогуляться по парку?
– Я забыл, что ты любишь, – сказал он, переминаясь с ноги на ногу.
В углу спальни Колетт, где воздух бурлит и сгущается, встает маленькая леди в розовом фетре, которую Эл не видела с детства.
– Ах, кто призвал меня обратно? – спрашивает миссис Макгиббет.
– Я, Элисон, – признается она. – Мне нужна ваша помощь.
Миссис Макгиббет топчется на одном месте, словно ей не по себе.
– Вы еще ищете своего мальчика, Брендана? Если поможете мне, клянусь, я найду его для вас.
Слеза выползает из глаза миссис Макгиббет и медленно катится по ее пергаментной щеке. Возле ее левой ступни немедленно материализуется игрушечная машинка. Элисон не решается поднять ее, взять в руки. Она не любит аппорты.[54]54
Аппорт – физическое тело, которое материализуется на спиритическом сеансе.
[Закрыть] Начнешь с ними возиться – и какой-нибудь шутник непременно попробует протащить рояль с того света, изо всех сил дергая кривую пространства-времени, вытирая ботинки о твой ковер и выкрикивая: «Нет! Черт! Немного левее, осторожно, не уроните на нее!» Ребенком она, конечно, играла с машинками Брендана. Но в те дни она не знала, как одно цепляется за другое.
– Не знаю, сколько дверей я обошла, – говорит миссис Макгиббет. – Я скиталась по улицам. Я побывала у каждого медиума и ясновидца отсель до Абердина, я заходила в их церкви, хотя мой священник и говорил мне, что я не должна. Но ни следа Брендана с тех пор, как циркачи засунули его в ящик. Он говорил: «Мам, разве все мальчики на свете не мечтают стать циркачами, разве у моей сестры Глории нет платья с блестками? Такого платья никто в этих краях не видывал». И это было правдой. А я не хотела объяснять ему истинной природы ее ремесла. Так что его взяли на должность мальчика из ящика.
– Его положили в ящик?
– И обвязали цепью. Мальчик исчезнет из ящика, сказали они. Барабанная дробь. Зрители сгорают от любопытства. Затаили дыхание. Ящик раскачивается. А потом ничего. Он перестает раскачиваться. Приходит тот человек, Макартур, и пинает ящик: эй, мальчик!
– Макартур был в цирке?
– Макартур был везде. Он был в армии. Он был в тюрьме. Он знал все о лошадях, о драках и о ящиках. И он пришел и пнул ящик. Но бедный Брендан даже не пискнул, а ящик не сдвинулся ни на дюйм. И упала мертвая тишина. Они смотрят друг на друга в недоумении. Айткенсайд говорит, Моррис, такое уже прежде бывало? Кит Кэпстик говорит, давайте лучше откроем его, парни. Моррис Уоррен против, он боится испортить свой хитроумный ящик, но они возвращаются с ломом и гвоздодером. Они вытаскивают гвозди и срывают крышку. Но когда они открывают ящик, моего бедного сыночка Брендана в нем нет.
– Какая ужасная история, миссис Макгиббет. Они вызвали полицию?
– Полицию? Они? Да их бы на смех подняли. Полиция лучше всех умеет проделывать фокусы с ящиками. Всем народам известно, что те, кто перешел дорогу полиции, исчезают.
– Вы правы, – согласилась Элисон. – Достаточно посмотреть новости по телевизору.
– Я бы помогла тебе, – говорит маленькая леди, – вспомнить и вообще, но я уверена, приличным людям негоже болтать о глазе Макартура. Уверена, я не смотрела, хотя, помнится мне, этот человек, Макартур, лежал, пьяный как сапожник, на диване твоей мамочки, может быть, я приподняла его голову и проверила, нет ли под подушкой Брендана, но впал ли он обратно в свой ступор, я что-то не помню. А потом человек по имени Кэпстик тоже мертвецки напился и упал под стол, уверена, я была слишком занята, чтобы заметить это. И я совершенно не помню, как ты наклонилась над этими подонками и похлопала их по карманам, вдруг шиллинг выкатится, поскольку я не знала ни где находится магазин, ни на какие конфеты ты предпочтешь его потратить. После чего кто-то, возможно, проревел: «чертова ворюга», впрочем, я не уверена, что это было не «чертов шоферюга», поскольку не могу сказать, чтоб я обращала какое-то внимание – и ты ведь не обмолвишься им, правда, что это я, Макгиббет, ровным счетом ничего об этом не рассказала, поскольку я смертельно боюсь бесов? Уверена, что вовсе не видела маленькую девочку с ножницами в ладошке, которая отрезала мужчине интимные части тела. Я уверена, что была слишком занята собственными делами, чтобы разглядеть, что именно у тебя в руке, вилка или все-таки нож, и торчит ли у тебя из кармана ложка, и щетинится ли рот булавками. Я уверена, что не заметила бы, если бы ты несла вязальную спицу, поскольку в доме было несколько спиц, но не сомневаюсь, что была слишком занята поисками своего мальчика, Брендана, чтобы знать, открыла ли ты ящик и достала ли из него спицу. И я бы не сказала, что видела, как ты спускаешься в сад покормить псов, о нет. Если бы я не заглядывала под мебель, как привыкла, я бы, возможно, увидела улыбку на твоем лице и миску в твоих руках, по которым текли ручейки крови. А лет тебе было, в чем я не могу поклясться, не более восьми, ну, может, девяти или десяти. И я в жизни не видела, как парень по имени Кэпстик выбежал из дома и скорчился на земле, вереща, «скорую», «скорую»! Не видела я и того, как Моррис, чтоб его черти взяли, Уоррен и тот, другой проклятый ублюдок, сомневаюсь, чтоб его звали Айткенсайд, мигом примчались к нему. Я не заметила, как они оттащили Кэпстика под мышки и плюхнули его в ванну, которая стояла на дороге перед домом твоей матери. Потом было довольно много воплей, но район у вас тот еще, поэтому я бы не сказала, что он орал на всю улицу, где мои яйца, найдите каких-нибудь хренов, которые смогут пришить мне яйца, прошу прощения, но именно так он и мог выразиться в тот миг, если бы я хоть что-то расслышала в таком шуме. А Моррис Уоррен что-то произнес в ответ, осмелюсь сказать, но я бы не хотела повторять тебе его слова, а именно, слишком поздно, мне очень жаль, сынок, но твои яйца сожрали собаки, и обратно их никто не пришьет, потому что псы их проглотили, мне кажется, их уже никто не пришьет, потому что псы их сжевали, проглотили и вылизали миски дочиста. И он, Моррис Уоррен, как мне показалось, не удержался от шутки, потому как он сказал Кэпстику, что нечего тому было развлекаться с тобой задарма, вот она тебе и отплатила, сказал он, видишь, как оно вышло, маленькая девочка сама тебе отплатила за то, что ты был грязным ублюдком.
Я отплатила ему, подумала Элисон. По крайней мере, я отплатила одному из бесов. Или двум?
– Миссис Макгиббет, – настаивала она, – продолжайте.
– Уверена, – сказала миссис Макгиббет, – я никогда не слышала, как Моррис Уоррен перестал смеяться. Я так и не заглянула в собачью миску полюбопытствовать, что они едят, потому что стоит подойти к ним поближе – и тебе ногу оттяпают. Поэтому я не могла заметить, как глаз Макартура плюхнулся из ложки в миску, – конечно, я могла лишь вообразить это, потому что подобного просто не могло произойти. А если бы ты, крошка, совсем еще ребенок восьми, девяти, десяти лет, крикнула: «Попробуй-ка теперь подмигни мне, чертов ублюдок!» – то я бы ничего не услышала, потому что как раз в тот момент искала в буфете Брендана. И если мистер Дональд Айткенсайд в панике убежал по дороге, то я этого не видела. Не говоря уж том, как парень, которого они звали Цыган Пит, запрыгнул в свой фургон и с воплями рванул во все стороны сразу.
Эл идет по дороге. Ей восемь, девять, десять лет. У нее снова нет купальника, или спортивной обуви, или еще чего-то необходимого для школы. Ли и Тахира идут сразу за ней, потом Кэтрин Таттерсолл. Она оглядывается назад, потому что Кэтрин отстает, и вдруг видит, как по тротуару катится глаз Макартура.
– Смотрите, – говорит она, а они переспрашивают, на что смотреть? Она показывает. – Туда смотрите, – говорит она, – вон туда.
Кэтрин наступает прямо на глаз Макартура и размазывает его по земле.
– Фу-у-у-у! – говорит Эл и отводит глаза.
– Что с тобой, Эл? – спрашивает Кэтрин.
Эл оборачивается и видит, что желе уже сложилось обратно в идеальную сферу и глаз Макартура продолжает катиться за ними.
Вечер. Она возвращается домой из школы. На углу кривой коротышка по имени Моррис Уоррен прислонился к стене. Проваливай, говорит она почти неслышно. Она подходит к нему все ближе, она ждет, что он вытянет руки и схватит ее за грудь, как привык. Эл готовится отпрянуть: она тоже привыкла.
Но сегодня он не лапает ее. Он только смотрит; смотрит и сползает по стене. Словно искалеченные ноги не держат его; он хватается за стену в поисках опоры, и когда открывает рот, в его голосе звучит крайнее изумление. Он говорит:
– Отрезала ему яйца – круто! Но выколоть парню глаз? Никогда о таком не слыхал.
Она влетает в дом, косо глянув на грязную ванну и подумав, надо бы ее почистить, а то паршиво выглядит. Только она ступает на порог, как налетает Эмми:
– Я видела глаз Макартура в ложке, я видела глаз Макартура на вилке.
– Который?
– Я видела, как ты стояла там с вязальной спицей в руке, юная леди. Он не заслужил этого. Он делал ровно то же самое, что и все мужчины. Ты вешалась на Кэпстика, когда он оттащил от тебя пса, но потом ты стала вешаться на Макартура, когда он покупал тебе конфеты. И что он должен был думать? Он говорил, Эмми, кого ты воспитала, она сделает все, что угодно, за коробку изюма в шоколаде.
Эл сидит на кухне, своей кухне на Адмирал-драйв. Она стала старше и – внезапно – мудрее, она спрашивает пустоту:
– Ма, кто мой отец?
– Отвяжись уже наконец! – возмущается Эмми.
– Я не могу успокоиться, пока не узнаю, – говорит она. – И наверное, не смогу, даже когда узнаю.
– Тогда спроси себя, на кой тебе это нужно, – советует Эмми. – Не знаю, девочка. Я сказала бы тебе, если б знала. Но им может оказаться любой из них и еще шесть других парней. Ты не видишь, кто это, потому что они всегда натягивают тебе на лицо одеяло.
Назад, назад, назад. Она в Олдершоте. Темнеет, очень быстро темнеет. Мужчины тащат какой-то сверток. Они передают его друг другу. Он мягкий, размером с куклу, спеленатый. Она отдергивает одеяло и в его складках видит мертвенно-бледное, восковое, с плотно закрытыми глазами свое собственное лицо.
И снова назад, назад и назад, пока она не становится все меньше и меньше, она разучивается ходить, разучивается говорить – к первому крику, первому вздоху – к вязальной спице, что колет ее череп и впускает свет.
В Уиттоне Колетт открыла гардероб.
– А где вещи Зоуи? Вряд ли она забрала все с собой в поездку?
Какая жалость. Она предвкушала, как будет примерять ее наряды, когда Гэвин уйдет на работу. Она надеялась, что он свалит и даст ей всласть покопаться во всех ящиках и шкафах, вместо того чтобы робко маячить у нее за спиной и вздыхать.
Назад и назад. Пауза, заполненная мраком, все чувства съежились, иссякли. Эл ничего не слышит и не видит. Мир не имеет ни запаха, ни вкуса. Она – клетка, точка. Она уменьшается и исчезает. Она за точкой. Она там, откуда берутся все точки. И продолжает двигаться назад.
Вечереет, Эл плетется домой. Сумерки. Она должна сделать это до темноты. Грязь коркой засохла на ее ногах, она ступает по глубоким колеям. Ее одежда, сшитая словно из мешковины – а может, и прямо из мешков, – заскорузлая от дневного пота, натирает узловатые шрамы на теле. Она тяжело дышит. В боку колет. Она останавливается и горстями пьет воду из канавы. Она сидит там на корточках, пока не восходит луна.
На кухне Колетт открывала шкафчики и критически озирала скудные запасы. Зоуи, подумала она, из тех, кто питается воздухом, и не намерена утруждать себя готовкой для Гэвина; большая ошибка, ведь стоит предоставить его самому себе, и он вернется к жареным окорочкам. Не успеешь оглянуться, как рубашки перестанут на нем сходиться.
Она открыла холодильник, порылась на полках. И не нашла ничего соблазнительного: полпачки жирного стерилизованного молока, несколько яиц в колбасном фарше, кусок засохшего оранжевого сыра и три маленьких почерневших банана.
– Неужели Зоуи никто не говорил, – заметила она, – что бананы нельзя хранить в холодильнике?
– Чувствуй себя как дома, – предложил Гэвин.
– Что?
– Загляни во все шкафы, чего стесняться? Сунь нос в посудомойку. Не стесняйся. И стиральную машину тоже открой.
– Ну разве что она пуста, – сказала она. – Я только закину в нее одну-две вещички, что взяла с собой. Не люблю бросать грязное белье.
Колетт направилась в гостиную за своей сумкой. Гэвин потащился следом.
– Стало быть, ты не собираешься возвращаться?
– Ни в коем случае. Гэвин, извини, ты не мог бы отойти?
– Пардон. – Он шагнул в сторону. – А ты не будешь по ней скучать? По своей подруге?
– Я буду скучать по своим доходам. Но не беспокойся. Как-нибудь разберусь. Я собираюсь обзвонить несколько агентств чуть попозже.
– Сейчас затишье, – предупредил Гэвин.
– А у тебя на работе ничего подходящего нет?
– На работе? Не знаю.
Она уставилась на него, слегка выпучив белесые глаза.
– Гэвин – поправь меня, если я не права. – Она присела на корточки и открыла сумку. – Я буду недалека от истины, если скажу, что ты по-прежнему без работы?
Он кивнул.
Она вытянула грязное белье.
– И я буду недалека от истины, если скажу, что ты выдумал Зоуи?
Он отвернулся.
– И что то ржавое корыто на самом деле и есть твоя машина?
Черт, подумала она, как это на него похоже, его больше волнует машина, чем все остальное, вместе взятое. Гэвин стоял и чесал затылок. Она прошла мимо него и отнесла вещи на кухню.
– Это временно, – сказал он. – Я продал машину и купил подешевле. Но теперь ты вернулась…
– Вернулась? – холодно переспросила Колетт. Она наклонилась и достала серый носок из стиральной машины. Это был шерстяной носок, из тех, что штопают; с протертой пяткой. – И когда ты собирался сказать мне, что Зоуи не существует?
– Я думал, ты сама догадаешься. Так оно и вышло. Я должен был что-то выдумать! Ты же соловьем заливалась о Дине и остальных. Дин то, Донни се. Я должен был что-то выдумать.
– Чтобы заставить меня ревновать?
– Да. Наверное.
– Насколько я помню, я всего раз упомянула Дина.
– Он тебя кадрит, да?
– Нет, – ответила она. – Он умер.
– Боже! Серьезно? Не шутишь?
Она покачала головой.
– Несчастный случай, да?
– Вероятно.
– Вы перестали общаться? Я рад, что он умер. Наверное, я не должен был это говорить. Но сказал.
Она фыркнула.
– Он ничего для меня не значил.
– В смысле, надеюсь, он не очень страдал. Типа того.
– Гэвин, это твой носок?
– Что? – спросил он. – Этот? Нет. Впервые его вижу. Так чем все кончилось с той спиритической ерундой, ты решила на нее забить?
– О да. С этим покончено. – Она подняла носок и изучила его. – Ты такие не носишь. Ужасная серая дрянь. Похоже на раздавленную крысу. – Она нахмурилась. Где-то она уже видела пару этого носка, но не могла вспомнить где.
– Колетт… послушай… я не должен был тебе лгать.
– Все в порядке. – Она подумала, я тебе тоже наврала. Потом, чтобы не показалось, что она простила его слишком охотно, добавила: – Ничего другого я и не ожидала.
– Не могу поверить, что прошло семь лет. После нашего разрыва.
– Нет, действительно семь. Около того. Мы разошлись в то лето, когда погибла Диана. – Она бродила по кухне, трогая пальцем липкие стены. – Пожалуй, прошло шесть лет и триста шестьдесят четыре дня с тех пор, как ты последний раз протирал кафель.
– Теперь я рад, что мы не продали квартиру.
– Правда? И почему?
– Все словно стало как прежде.
– Время не идет вспять.
– Да, но я не помню, почему мы разошлись.
Она нахмурилась. Вообще-то она и сама не помнит.
Гэвин уставился под ноги.
– Колетт, мы были парой остолопов, верно?
Она подобрала шерстяной носок и бросила его в мусорное ведро.
– По-моему, женщины не могут ими быть, – сказала она. – Остолопами. Да, не могут.
– Думаю, ты все можешь, Колетт, – кротко возразил Гэвин.
Она взглянула на него. Он повесил голову, точно пес, которого забыли под дождем. Она взглянула на него, и сердце ее смягчилось: то место, где должно было быть ее сердце.
Адмирал-драйв. Эл слышит, как соседи гудят снаружи. Наверное, размахивают плакатами. Сержант Делингбоул говорит с ними в мегафон. Эл не напугаешь. Когда вас душили так часто, как душили ее, когда вас топили, когда вы столько раз умирали и снова возрождались, что такого, черт возьми, нового могут сотворить с вами соседи?
Передо мной лежит несколько дорог, думает она, и я должна выбрать одну. Она смирилась с тем, что Колетт не вернется. Не исключено, что она раскается; Эл воображает, как Колетт говорит, я поспешила, давай начнем сначала, но она отвечает ей, нет, вряд ли, Колетт: что было, то прошло.
Пора встряхнуться. После всех этих потрясений и оскорблений мне больше не видать здесь покоя. Даже если, когда все затихнет, соседи начнут подлизываться и кормить меня домашними пирогами. Они, может, и забудут, но не я. Кроме того, теперь они знают, чем я зарабатываю на жизнь. И это вовсе не предсказание погоды; тем более что метеостанция переехала в Эксетер.
Я могу позвонить агенту по недвижимости, думает она, и попросить оценить дом. (Голос Колетт нашептывает в уши, ты должна обзвонить трех агентов.) «Мисс Харт, а как насчет вашего сарая, который является объектом местного исторического значения? И как насчет черного облака зла, нависшего над вашими владениями? Вы выставите их на продажу?»
У агентов по недвижимости, думает она, память коротка. Ее забудут, совсем как червяков и полевок, которые прежде жили здесь, как недоношенного младенца, зарытого под изгородью.
Она звонит Мэнди.
– Наташа, медиум звезд.
– Мэнди, Колетт от меня ушла.
– А, это ты, Элисон. О боже. Именно это я и предвидела, честное слово. Когда мы искали завещание у миссис Этчеллс, я сказала Сильване, тут дело пахнет керосином, попомни мои слова.
– И теперь я осталась одна.
– Не плачь, милая. Я приеду и заберу тебя.
– Пожалуйста. На ночь или на две. Понимаешь, тут журналисты. Телекамеры.
– Это хорошо? – озадаченно спросила Мэнди. – В смысле, для бизнеса?
– Нет, у меня под окнами – митинг членов «комитета бдительности». Демонстрация.
Мэнди щелкнула языком.
– Охота на ведьм, да? Некоторые люди так ограниченны. А полиция приехала?
– Да.
– Но они ведь не пытаются арестовать тебя или что-то в этом роде? Извини, глупый вопрос. Конечно нет. Слушай, я возьму с собой Джемму, так надежнее.
– Нет. Приезжай одна.
– Прими горячую ванну, Эл. Отключи телефон. Освежи воздух лавандой. Я приеду быстрее, чем ты думаешь. Я заберу тебя оттуда. Немного морского бриза пойдет тебе на пользу. Прогуляемся по магазинам, накупим тебе всего, создадим новый имидж, я всегда считала, что Колетт дает тебе плохие советы. Записать тебя к парикмахеру? И к Каре на массаж?
Через три часа она готова покинуть дом. Полиция не слишком преуспела в разгоне толпы: не хотят, объясняют они, применять силу. Сержант Делингбоул говорит, ничего не поделаешь, возможно, вам лучше выйти из дома с одеялом на голове. Эл говорит, у вас есть официальное одеяло для подобных случаев или я могу воспользоваться своим собственным? Они говорят, конечно, своим. Женщина-полицейский услужливо взбегает по лестнице и высматривает мохеровую накидку, накидку цвета малины, которую ей когда-то купила Колетт, в лучшие времена.
Она наматывает ее на голову, мир становится розовым и пушистым. Подобно рыбе или новорожденному, она дышит ртом, мохер впитывает ее влажное дыхание. Женщина-полицейский берет ее под локоть, а Делингбоул открывает дверь; Эл поспешно ведут к полицейскому автомобилю с затемненными стеклами, который резво мчит ее прочь от Адмирал-драйв. Позже, в местных новостях она мельком увидит себя – от колен и ниже. Я всегда хотела попасть в телевизор, скажет она, вот и попала; по крайней мере частично, согласится Мэнди.
Когда они сворачивают на А322, Эл раздвигает шерстяные складки и оглядывается по сторонам. Губы зудят от накидки; она сжимает их, стараясь не размазать помаду. Сержант Делингбоул сидит рядом – для подстраховки, объясняет он.
– Меня всегда завораживали подобные вещи, – говорит он. – Паранормальные явления. Летающие тарелки. И все такое прочее. В смысле, нет дыма без огня, верно?
– Думаю, вы пытались проникнуть, – говорит она, – на одно из моих выступлений. Пару лет назад. Сразу после смерти королевы-матери.
– Благослови ее Господь, – автоматически произносит Делингбоул.
– Благослови ее Господь, – соглашается Элисон.
Немного развиднелось. В Уорплесдоне с деревьев капает на лужайки гольф-клуба. Женщина-полицейский говорит:
– Облака расходятся. Возможно, в Уимблдоне сегодня что-нибудь да будет.
– Увы, ничего об этом не знаю, – улыбается Эл.
Не доезжая до Гилдфорда, они сворачивают к загородному торговому центру. Обмен производится перед компьютерным магазином. Мэнди несется к белому фургону: фисташковые лодочки на шпильках, узкие светлые джинсы, молочно-розовый жакет якобы от Шанель. Она улыбается, выпятив крупный подбородок. Она же вся в морщинах, думает Эл; впервые за много лет она увидела Мэнди при беспощадном дневном свете. Должно быть, это Хоув состарил ее: морские бризы, необходимость щуриться от солнца.
– Где товар? – весело спрашивает Мэнди, и Делингбоул открывает дверь и предлагает Эл руку, чтобы помочь выбраться из фургона. Она тяжело плюхается на больные ступни.
Кабриолет стоит поблизости, заново выкрашенный в великолепный пронзительно-алый цвет.
– В конце пути нас ждет новый маникюрный салон, – говорит Мэнди. – Я подумала, может, заскочим туда после обеда, поухаживаем за собой.
Мгновение Эл видит свой кулак, с которого капает кровь; она видит себя, с руками, обагренными по локоть. Она видит, как там, на Адмирал-драйв, магнитофонная пленка крутится в пустом доме, ее прошлое разворачивается обратно, до начала этой жизни, до начала всех жизней.
– Прекрасная мысль, – говорит она.
МОРРИС: И вот еще что поди отыщи, поди отыщи сервелат.
КЭПСТИК: Поди отыщи рубец, как в прежние времена.
ДИН: Когда я сниму ограничитель с языка, наемся карри до отвала.
МОРРИС: Правильного чая днем с огнем не сыщешь.
ДИН: А потом сделаю пирсинг и вставлю свастику. Я могу свешивать язык со стен в качестве подвижного граффити.
МАРТ: Хи-хи. Когда придет Делингбоул, покажи ему язык – и беги.
АЙТКЕНСАЙД: Этчеллс умела заваривать правильный чай.
КЭПСТИК: Умела. Должен признать.
МОРРИС: Кстати, мистер Айткенсайд.
АЙТКЕНСАЙД: Да? Говори.
МОРРИС: Просто на ум пришло.
АЙТКЕНСАЙД: Выкладывай, приятель.
МОРРИС: Я насчет бабок.
АЙТКЕНСАЙД: Уоррен, ты уже выпросил у меня аванс. И когда я смотрю в свою расчетную книгу, то вижу, что далеко не в первый раз. Ты тратишь больше, чем зарабатываешь, насколько я могу судить. Так не пойдет, старина.
МОРРИС: Мне не нужен аванс. Я просто хочу получить свое.
МАКАРТУР: Он прав, мистер Айткенсайд. Нечестно, что Пит заграбастал все деньги, которые выручил за барахло Этчеллс, потому как мы все помогали напугать ее до смерти, особенно я, когда встал и завращал стеклянным глазом.
АЙТКЕНСАЙД: Пит! Что скажешь? (Пауза.) Где он?
КЭПСТИК: Черт побери. Свалил. И бабки прихватил.
МОРРИС: Вполне в его духе.
БОБ ФОКС: А чего вы ожидали, мистер Айткенсайд, от цыгана?
АЙТКЕНСАЙД: Не указывай, как мне делать мою работу, приятель! Я получил диплом по управлению персоналом от самого Ника. Мы стремимся всем дать равные шансы. Не указывай, кого мне нанимать, а то будешь стучать в окна до скончания веков.
КЭПСТИК: Похоже, придется обратиться к хозяйке. Если хотим получить свою долю. Она прижмет Цыгана. Он к ней неравнодушен. Не сможет долго обходиться без нее.
АЙТКЕНСАЙД: Пардон, но сомневаюсь, что вы когда-нибудь еще раз увидите свою хозяйку.
ДИН: Вы ее окончательно достали.
КЭПСТИК: Как не увидим? А кого мы будем вводить в транс?
БОБ ФОКС: Моррис? Моррис, не молчи. Это ты в ответе за наш облом.
МОРРИС: И нормального уксуса тоже. Пойдешь за уксусом, а все полки сплошь какой-то дрянью заставлены. Есть только один правильный уксус, и он коричневый.
КЭПСТИК: Моррис? Мы с тобой говорим.
АЙТКЕНСАЙД: Это ты, Уоррен, у меня все записано, предложил повесить бродягу, который жил у нее в сарае.
МОРРИС: Он вторгся на мою территорию! Стоило мне заполучить приличное местечко, где можно отдохнуть вечерами, как его занял какой-то хрен в шапке.
АЙТКЕНСАЙД: Но почему ты не прочухал, старина? Ты не прочухал, что он – ее доброе дело.
ДРЕВКОКАЧ: …добрые дела в злом мире.[56]56
Шекспир У. Венецианский купец. Акт V, сцена 1. Перевод О. Сороки.
[Закрыть]
АЙТКЕНСАЙД: Это ты, Древкокач? Отвали, мы разговариваем.
МОРРИС: И к тому же все со мной согласились. О-о-о, Моррис, сказали вы, давайте его повесим, сто лет никого не вешали, то-то будет смеху, когда мелкий ублюдок задрыгает ножками!
АЙТКЕНСАЙД: Ты не прочухал, что мелкий ублюдок был ее добрым делом. И что в итоге? Она собирается совершить парочку других. Это входит у них в привычку… понимаешь? В привычку. Печально. А потом им начинает это нравиться.
МОРРИС: И что, она не хочет больше с нами знаться?
АЙТКЕНСАЙД: Очень сомневаюсь, что хочет, старина.
МОРРИС: Но мы столько пережили вместе, я и хозяйка. (Пауза.) Я буду скучать по ней. Я остался совсем один. Ничего уже не будет как прежде.
КЭПСТИК: Ой да ладно тебе! По мне – так счастье привалило! Ты бы не думал о ней так хорошо, если б она тебе яйца отрезала.
МАКАРТУР: Ты бы не думал о ней так хорошо, если бы увидел свой глаз в ложке.
ДИН: Ты можешь найти другое место, дядя Моррис.
МОРРИС (шмыгая носом): Как прежде уже не будет, Дин, дружище.
АЙТКЕНСАЙД: Ну только, блин, слез мне еще не хватало! А ну, соберись, Уоррен, а то понижу в звании.
Моррис рыдает.
АЙТКЕНСАЙД: Послушай… Моррис, старина, не переживай… о, черт побери, что, ни у кого из вас, парни, нет, блин, носового платка?
ДРЕВКОКАЧ: Какого-то конкретного платка?
АЙТКЕНСАЙД: Древкокач? Закрой варежку. Слушайте, парни, у меня есть идея. Может, она вернется, если отец попросит ее.
(Пауза.)
МАКАРТУР: А кто, собственно, ее отец?
КЭПСТИК: Я всегда думал, что ты, Макартур. Я думал, потому она и выколола тебе глаз.
МАКАРТУР: Я думал, это ты, Киф. Я думал, потому она и отрезала тебе яйца.
АЙТКЕНСАЙД: Не смотрите на меня! Она не моя дочь, я тогда в армии был.
МОРРИС: Моей она быть не может, я тогда еще служил в цирке.
ЦЫГАН ПИТ: И не моя тоже…
МОРРИС: А, вот и ты, Пит! А мы уж думали, ты смылся. Дурная слава впереди бежит! Мы думали, ты свалил со всем добром.
ЦЫГАН ПИТ: …говорю, она не может быть моей, я как раз сидел в тюряге за то, что перекрашивал лошадей.
КЭПСТИК: Перекрашивал лошадей?
ЦЫГАН ПИТ: Чтобы выдать одну скаковую лошадь за другую, ее нужно перекрасить, логично?
МОРРИС: А разве краска не смывается под дождем, Цыган?
ЦЫГАН ПИТ: Это древнее цыганское искусство. В любом случае, она не моя.
КЭПСТИК: И не моя, потому что я тоже сидел в каталажке.
МАКАРТУР: И я. Пять лет отбывал.
АЙТКЕНСАЙД: И кто остался? Боб Фокс?
БОБ ФОКС: Да я вообще ничего не делал, только в окно стучал.
(Пауза.)
МАКАРТУР: Ну, значит, тот парень, Дерек. Почему нет.
АЙТКЕНСАЙД: Нет, не он. Этот сраный пацан на посылках? У него вечно не было ни гроша. Эммелин Читэм никому не давала даром.
МАКАРТУР: В точку. Чистая правда.
КЭПСТИК: Не то что современные девчонки, а, Дин?
МОРРИС: Так кто остается?
(Пауза.)
МАКАРТУР: Проклятье.
МОРРИС: Ты думаешь о том же, о чем и я? Только сам великий!
КЭПСТИК: Чтоб меня.
МОРРИС: Ядрена вошь.
ЦЫГАН ПИТ: Не стоит путаться с семейкой Ника. Потому как Ник свою семью любит.
(Пауза.)
КЭПСТИК: Что он сделает?
АЙТКЕНСАЙД: Боже, о боже.
МОРРИС: Худшее, что может случиться с духом, – это если его съест старый Ник. Сделает из тебя отбивную, съест ее и переварит.
БОБ ФОКС: И отбивные прежде были куда вкуснее. Когда их жарили на правильном жире.
АЙТКЕНСАЙД: Заткнись, Боб, будь хорошим мальчиком!
КЭПСТИК: Как это, съест? Тебя съест Ник? И ты больше не будешь шататься по белому свету?
МОРРИС: Если сблюет, ты сможешь воспрянуть и шататься дальше, но если нет – тебе кранты.
МАКАРТУР: И это все?
МОРРИС: El finito, Benito.
ЦЫГАН ПИТ: Слушайте, может, поделим деньжата? Те, что я выручил за мебель Этчеллс. Ребята! Куда вы? Ребята! Подождите меня…
Октябрь. Эл в пути. Погода впервые за осень скверная. Обвалы и оползни, ливнестоки разбухают, бурлят канавы, пруды и родники булькают. В руслах рек – трещины, повсюду болота, топи, трясины, лопаются трубы, не выдерживают напора воды волноломы, поймы рек вспухают газовыми пузырями. Берега подмывает, укрепления крошатся, разливы и утечки: где соленая вода и стремительный прилив встречаются с липкой грязью разбухших сточных труб, там вздымаются океаны, полметра вверх, и еще вверх, и еще. Обочины кольцевой мерцают аварийками столкнувшихся автомобилей. Камеры сверкают вспышками на мостах, дворники скрипят, борются с дождем на ветровом стекле, грузовики техпомощи подмигивают безумными глазами.
– Вперед! – кричит Элисон. – Севеноукс, вот и мы!
Они поют, Элисон и две маленькие женщины, – несколько любимых водевильных куплетов, но в основном гимны, потому что именно их любят маленькие женщины. Она не знала ни единого слова, но они научили ее.
Мы хилы и слабы, о Боже, где же жалость!
Исчезнем без следа – послушай нас хоть малость.
Исчезнем без следа, как василек, увянем.
Лишь только жить начнем – и тут же прахом станем.
– Мы бывали в Севеноуксе? – спрашивает Морин Харрисон.
– Со мной – нет, не бывали, – отвечает Элисон.
– А нам там нальют чая? – тревожно интересуется Морин.
– О да, я слышала, в Севеноуксе подают замечательный чай, – говорит Элисон.
– Вот и чудесно, – восклицает с заднего сиденья подруга Морин, – а то я думала взять с собой эклсские слойки.
– Слойки, – повторяет Морин. – Ах, какие вкусные пирожные мы ели когда-то. Помнишь то, что ты купила мне как-то раз, с грецкими орехами сверху? Сейчас таких пирожных не достать. Вот что, милая, я испеку тебе торт. Ко дню рождения. Я всегда пекла тебе торты ко дню рождения.
